Леонид Григоров «Вера»

V.

— Неужели он надул нас? — воскликнул в изумлении мой друг и забегал глазами по сторонам, — его недоумению, кажется, не существовало границ.

Вера сильно смутилась, она уставилась в землю и кусала нижнюю губу. Я тоже чувствовал себя весьма неловко, — ведь, это совсем ни на что не похоже.

Сережа несколько раз обходить горку, он еще хочет крикнуть, открывает и закрывает рот… И вдруг он широко и молча улыбается: он увидел вдали фигуру, которая поспешным шагом приближалась к горке.

— Это он! — радостно восклицает мой друг и окидывает меня и Веру почти восторженным взором. — Он, он… да, да, его рост…

— Слава Богу, — облегченно вырывается из моей груди.

А Вера, пристально приглянувшись к фигуре, молчит и смотрит опять в землю; новое смущение будто охватило ее; потом она медленно обводит небо странно-светлыми глазами и тихо произносит:

— Нет, грозы сегодня не будет.

Я гляжу вверх, — небо, действительно, не предвещало никаких молний и грома, ни бурь; оно было покрыто ровными серо-синими тучами, и то не всюду; большие бирюзовые просветы виднелись там, где заходило краснеющее солнце; около него тучи растянулись в узкие полоски, окрашенные в фантастические цвета. Солнце грузно опускалось на землю.

— Прекрасно! — почти восклицаю я.

— Красиво… — тихо молвит Вера.

Солдат уже близко; Сережа делает несколько шагов к нему навстречу, протягивает ему руку — они здороваются, как старые знакомые: затем Сережа представляет его нам, мы крепко жмем жесткую солдатскую руку; Вера при этом еще мило улыбается.

— Я виноват… опоздал, — говорит он, обращаясь к Сереже и осклабив лицо в извинительную гримасу.

— Ничего, ничего…

Я незаметно осматриваю его. Это среднего роста, хорошо сложенный, крепкий парень, по своим ухваткам, по-видимому, городской рабочий; у него крупные и грубые черты лица, но небольшие осмысленные серые глаза под выцветшими, обветренными русыми бровями как-бы озаряют все лицо, делая его симпатичным, привлекательным; здороваясь со мной и Верой, он предварительно дважды приложил к козырьку коричневую от загара руку и неловко хлопнул задками грубых солдатских сапог.

— Вы завтра уезжаете на войну? — мягко спросила у него Вера.

— Да, наш полк завтра трогается в путь, — отвечал он, держа руки по швам, но ничуть не смущаясь.

— Я хотела бы с вами побеседовать. Вы едете защищать родину… Но… мы раньше найдем какое-нибудь местечко.

Она огляделась.

— А вот мы сядем на самой горке. Тут очень хорошо.

— Но вы, барышня, запачкаетесь, — улыбаясь, сказал солдаты

— Ничего, ничего. Это пустяки.

Она села на пыльный, помятый бурьян. Я последовал её примеру; Сережа стоял в нерешительности.

— Садитесь, милый, с нами, — обратилась Вера к солдату. — Вот сюда, со мной рядом. Садитесь и вы, Сережа.

— Я не сяду, — сказал мой друг. — Мне надо спешить, я и то уже опоздал. Но я скоро возвращусь. Очень скоро.

Воин поглядел на него удивленными глазами.

— Куда ж это вы? — недоуменно спросил он.

— У меня есть одно важное дело. Но я еще приду. А вы пока поболтайте с моими друзьями. До свидания.

И Сережа, отвесив общий поклон, удалился; он быстро пошел по направлению к дороге.

— Гм… — гмыкнул солдат и медленно опустился на землю в некотором расстоянии от Веры; очевидно, что он был обескуражен уходом Сережи; он уронил голову на грудь, обхватил руками колени; как будто задумался.

— Как вас зовут? — ласково спросила Вера.

— Меня? — вскинул он голову. — Меня зовут Степаном Мироновым. А что, барышня?

— Я так… Мне хотелось бы знать: что думает воин перед тем, как его отправляют в битву? То есть… страшно ему или нет?

— Разно бывает, барышня… — растягивая слова, отвечал он. — Иному страшно, а иной хорохорится, точно сам чёрт ему не брат. Разно бывает…

— А что у вас на душе, Миронов? — с большей ласковостью спросила она.

— Что у меня… У меня… ни страха, ни храбрости… неясно как-то. Мне самому неясно. В одном… я не могу понять… Никак не дается…

— В чем это? — наклонилась к нему Вера с живейшим вниманием на лице.

— Да-а… вот… говорить уже что-то не хочется. Говори-не говори — все равно… толку не добьешься. Я и решил, что лучше молчать.

— Да, молчать лучше, — тихо, в тон ему, промолвила она. — В молчании больше силы, больше глубины… Душа в молчании только и распускается, только и растет. Но… иногда… очень хочется поделиться с близкими, так хочется открыть перед ними свою душу… Сядьте, милый, ближе, так будет уютнее… Ах, какой прекрасный закат… — тихо воскликнула она, пробежав глазами по горизонту.

Миронов придвинулся к ней.

— Ближе, еще ближе, милый… — совсем ласково, задушевно просила она, делая неотразимые жесты своей полуоткрытой, с милым загаром, рукой.

И, когда Миронов снова завозился, чтобы сесть с нею вплотную, она вдруг наклонилась ко мне, сидевшему с другой стороны, и быстро, еле слышно прошептала:

— Оставьте нас, Николай… Гуляйте неподалеку…

Я взглянул на нее — и вмиг вскочил на ноги; выразительные глаза её не просили, а приказывали, — вдохновенный огонь уже пылал в них. Помню, я даже дрогнул в этот момент. Мешкать нельзя было, но надо придумать приличную случаю фразу, и тут нашлась Вера.

— Пойдите к Сереже, — сказала она. — Он теперь дома, скажите ему, чтобы он поспешил к нам.

— Хорошо.

Я оставил их.

VI.

Солнце скрылось; тучи, словно скучая без светила, лениво расползались в разные стороны, очищая небо; замигали редкие звезды; было тихо; воздух будто заснул мертвым сном… Ночь-чаровница принимала землю в свои тёмные объятия.

Я отошел от горки на приличное расстояние и в некотором волнении бродил по полю; волнение свое я приписывал тем невидимым толчкам, которые, мне мерещилось, шли от горки и, пролетая пространство, били по моим вспугнутым нервам.

И чудилось мне, что я слышу нежный и твердый голос необыкновенной девушки, вижу её горящие лицо и глаза, в которых ярко пламенится слепая и непоколебимая вера в Всемогущего Бога… Чудилась мне и сила из стали, и безумное, как гранит, твердое упование на Высшую Силу, на сталь Творца вселенной…

Долго бродил я, чутко прислушиваясь: не кличет ли меня Вера? И долго не раздавалось её голоса. Я подошел к другому концу канавы, сел на край её, опустив в бурьян ноги, — отсюда мне видна та сторона горки, где сидит Вера с солдатом. Я напрягаю зрение и улавливаю во мраке белое пятно: это Вера. Она сейчас говорит, но до моего слуха не доносится ни одного звука. Быть может, она говорит шёпотом или тем голосом, какой бывает у иных в минуты откровения: тихим, чуть слышным, но чутко звенящим в воздухе, как туго натянутая серебряная струна…

Тихо. Луна медленно и тяжело всползла на край неба, красная, холодная, будто слепая; появились едва приметные тени деревьев, длинные, нелепые, похожие на тени теней; и, поднимаясь все выше, луна становилась светлее, точно серебрилась она, и лучи скоро стали падать мягкие, голубовато-серебряные…

Озарилась окрест земля и чудно так стало! Тысячи силуэтов предстали взору, а под ними темно, как в пещере, — и сами они такие черные, непроницаемые: то одинокое дерево, то несколько их кряду; а вон целый ряд пирамидальных тополей, высоких, стройных, как царская гвардия; а вон полоса кустов… тянется, тянется она и так и пропадает, будто врезается в небо… Редко промелькнет живой силуэт или пара их; и не слышно даже ночных звуков поля: затоптали тут солдаты всякую тварь живую.

Тихо в поле… засеребрилось оно под луною и молчит, как мертвое. Но светло на нем; пучки подорожника виднеются там и сям, и кажутся они большими черными жабами, выползшими из земли подышать свежим воздухом.

Я не спускаю глаз с горки; она в шагах полутораста от меня; контур её рельефно выделяется в пространстве; белое пятно то исчезает, то снова появляется на том же месте. Я сержусь на свои глаза — и они ни на одну секунду не теряют из вида белое пятно…

Вдруг оно словно зазыбилось в воздухе. Да, Вера встала и пошла. Я вылезаю из канавы и быстро иду так, чтобы вышла встреча: захожу несколько вперед и поворачиваю. Они уже близко; идут рядышком и молчат.

VII.

— Николай?

— Я.

С моих губ чуть не сорвался вопрос… я потом только сообразил, как нелеп, как ужасен был бы этот вопрос… Я нарушил бы им великую красоту молчания, я вспугнул бы им неизъяснимый восторг, каким были объяты и Вера, и воин, ученик её…

Мне казалось, что от неё исходило сияние, — нет, я видел это сияние. Вера сияла светлее лунного серебра и была прекраснее всей красоты, какую я знал доселе… Ангел прекрасный и светлый шел по земле. Шел тихо и, чудилось, озарял, освещал дорогу…

А воин — он преобразился. Он был неузнаваем. Он сверкал глазами, черты лица его как бы сдвинулись и окаменели. И шагал он тверже прежнего, другую походку я увидел…

По моим нервам словно ударило их молчание, и рот мой замкнулся, как испуганный. Мы шли — и глубоким молчанием нас приветствовала широкая, вольная степь, молчала в небе и луна, обливая нас голубыми лучами. Молчали и силуэты деревьев, застывшие на фоне тихого тёмного неба…

И когда мы дошли до того места, где нам нужно было распрощаться, воин, встав перед Верой, долго смотрел на нее, смотрел такими глазами, точно видел перед собой Самого Бога или Его посланника. Мне почудилось, что он, глядя на нее, хотел осенить себя крестным знамением…

Она подала ему руку. Он, внезапно наклонившись, припал к ней губами. Отошел немного, оглянулся, поглядел… и быстро зашагал в свою сторону… Со мной он не попрощался. Он не видел меня.

Вот уже затихли шаги его. Вера вдруг взяла меня за руку, — я обернул к ней лицо.

— Что? — спросил я.

— Я так счастлива, Николай… Я так счастлива…

Она умолкла. Потом вскинула голову к небу, поглядела и, роняя голову на грудь, прошептала:

— Я никогда еще не была такой счастливой, Николай…

Боже, какая прекрасная, милая эта Вера! Я смотрел на нее — и сам был счастливым, как никогда…