Лазарь Кармен «Синие глаза»

I

С отъездом Кати Яшин никак не мог отделаться от чувства растерянности и пустоты вокруг. Его не тешил даже май с цветущей акацией и сиренью. И куда бы ни пошел он и за что бы ни взялся, он видел холодное строгое лицо её с чеканными чертами и светлой прядью над высоким лбом.

Яшин не сомневался, что Катя уехала из-за него; ей надоели его излияния. Она всегда подчеркивала свое невнимание и даже оскорбляла его. История хотя бы с розами. Он обегал в тот памятный зимний вечер все цветочные магазины, чтобы достать ей роз. Они за час прибыли из Ниццы. Зябкие, нежные, они как бы являлись приветом далёкого юга, который не знает зим и где вечно роскошествует весна. Он выбрал три лучшие розы и поспешил с ними на бал в собрание. Он почти бежал, бережно заслоняя их, как огонек, от бешеных наскоков ветра. И эти розы она бросила певцу — «Он так хорошо спел каватину»…

Да, она не церемонилась с ним и все же он любит ее. Она для него, что очистительный огонь. Его любовь — не бессознательная любовь юноши, а серьезная, тридцатилетнего мужчины, познавшего грязь жизни. Своей недоступностью, строгостью и холодом она заставила его оглянуться на прошлое и устыдиться его. Как к светлому озеру подходил он к ней, чувствуя превосходство и силу её…

II

Сегодня от Кати с пути получилась открытка с видом на Днестр и короткой припиской — «Привет из Вильны». Яшин долго вертел ее, стараясь вычитать хотя бы намек на некоторое раскаяние, но — напрасно.

Он вздохнул и вышел на улицу. День был необычайно знойный. Высоко в небе точно пылал гигантский белый костер, и дома и зелень совершенно потонули в ярком блеске, Акации такие пышные, сочные к вечеру, стояли теперь жалкие, пыльные, роняя на горячие камни и асфальт сухие бело-розовые лепестки.

Яшин надвинул на глаза шляпу и направился к бульвару, чтобы рассеяться, но у самого бульвара круто повернул к Шатовой.

Шатова — петербургская курсистка — кругленькая, подвижная, бойкая. Она рисует, лепит, поет, и так недавно еще устраивала в Бессарабии столовки для голодающих и, когда приезжал

начальник края и пожелал видеть ее, она заявила через Аннушку-сиделку, что очень занята и принять его не может; а занята она была тем, что, развалясь с комфортом на кушетке, читала «Викторию» Гамсуна.

Шатова вышла к нему в синем рабочем балахоне с перепачканными в зеленой глине пальцами.

— А я к вам поболтать… Тосчища… Не помешаю?

— Нечего там… залазьте.

Она оказалась не одна. В полусумрачной прохладной гостиной, занавешенной темно-зелеными шторами и восточной шалью, у стола сидела незнакомая высокая тонкая девушка с мягким круглым улыбающимся лицом, синими глазами и стриженной белокурой головой. Шатова представила ее:

— Вера Ивановна, да вы ее просто — Вера.

Яшин пожал её протянутую тонкую ручку в черной митенке, и странно — ему показалось, что он давно-давно знаком с нею. Ему стало вдруг легко, весело, и он беспричинно засмеялся. Засмеялась и она.

Яшин опустился около на край тахты. Они сидели друг против друга улыбающиеся, перебрасываясь короткими фразами. Перебросятся двумя-тремя фразами и засмеются.

Шатова глянула на них из-за маски Бетховена, которую лепила, погрозила пальцем и многозначительно протянула:

— Одна-а-ко, одна-а-ко! Ай-ай-ай!

Между Яшиным и Верой установилась тайная близость, которая дается годами.

Посидели четверть часа. Вера поднялась и заявила, глядя ему прямо в лицо смеющимися глазами, что уходит.

— И я, — ответил он поспешно, забыв про Шатову.

У них как бы явилась потребность очутиться поскорее наедине.

III

Солнце разгорелось еще больше и пекло немилосердно. Акации больше ссохлись, сморщились и гуще роняли лепестки. Яшин и Вера шли рядом, оглядывая друг друга с любопытством, словно спрашивая, как это они сошлись так быстро.

К ним сунулась девчонка-цветочница, и Яшин купил несколько пучков темно-синих фиалок, спрыснутых водой, и передал Вере.

Свернули в общественный сад и отыскали местечко в тени под сиреневым кустом. Как и на улице, в саду было жарко и пустынно, и только у фонтана играли в серсо две хорошо упитанные девочки, и в смежной аллее поливал золотую дорожку из шланга садовник, распустив жилет и подкатив на босых ногах мокрые брюки. Из отделения сада доносились звуки репетирующего оркестра и голоса артистов.

Яшин сидел вполоборота к Вере и видел совсем близко её лицо. Вблизи оно было мягче, круглее, и улыбка добрее, хотя с оттенком некоторой грусти. Глаза же, смотревшие на него, были совсем синие, как васильки, а из-под шляпки выбивались на лоб и висок золотые колечки. Яшину очень хотелось взять одно колечко и поиграть им.

Болтали всякий вздор, и болталось легко и весело, как только в юные годы и в майский день. Вера рассказала о себе, и то, что она рассказала, поразило его неожиданностью. Она приехала сюда лечиться. Она северянка, Новгородской губернии, там у них имение, где она выросла. С детства она увлекалась музыкой и спортом и хорошо уже играла, гребла, плавала. Но случилось, что в семнадцать лет лошади, которых она объезжала в бричке, понесли и вывалили ее. И она повредила правую руку. Он разве не заметил, что правая рука её не действует? И с того времени она не играет. На сгибе локтя у неё образовался туберкулез кости и ей дважды делали под хлороформом операцию — выскабливание кости. Ах, если бы он знал. Это так мучительно, — мягкое лицо её сделалось страдальческим… И впереди предстоит не одна еще операция. А с прошлого года она чувствует легкое покалывание в груди. Возможно, что поражены лёгкие. Она была уже на кумысе в Самаре, и в Финляндии в санатории. В Финляндии она чувствовала себя хорошо, там сосны, озера, но, Боже, какой унылый край! Солнце там редкий гость, больше дожди и слякоть, не то, что здесь на юге. Она так довольна югом. Эти потоки солнца, акации, море! Все смеётся, радуется, хотя… больше подчеркивают болезнь…

Яшин слушал ее и думал — право, не люби он так Катю, он непременно полюбил бы ее.

Садовник незаметно перебрался к ним со шлангом, и они пересели на другую скамью. Они потом зашли в буфет, спросили лимонаду, и он проводил ее домой. На прощанье, ласково улыбнувшись ему, она попросила навещать ее.

IV

Яшин на следующий же день пошел к ней. Она жила в гостинице в отдалённейшей части города, где не проходит трамвай, нет шумной суетливой толпы и мирно стоят домики, окруженные садиками, и так шли к её страдальческому облику эти тихие улицы.

В момент, когда он постучался, она лежала в кровати одетая и закутанная в зеленый клетчатый плед. Она наскоро оправила постель и, подобрав концы пледа, пошла ему навстречу.

— Простите, я отдыхала. Меня с утра знобит.

Она очень рада была ему; улыбалась своей доброй улыбкой и все беспокоилась — куда бы его усадить.

— Вот сюда, поближе к окну.

Она при этом, безумно носясь взад и вперед, наводила порядок — убирала с миниатюрного столика и подоконника лишние предметы, хотя порядок в комнате и так был образцовый, как в девичьей. Мимоходом справлялась о Шатовой, погоде, о том, что дают сегодня в театре.

Яшин, отвечая, наблюдал за нею. Сейчас, одетая в узкое темное платье с зубчатым белым воротничком и манжетами, она казалась ему вдвое выше и тоньше. Движения её были медленные, вялые, и во всей фигуре её чувствовался сильный надлом.

Придвинув еще вплотную к кровати зелёные ширмы, она подошла к ночному столику и сгребла в кучку лекарственные склянки и коробочки.

— Вас удивляет такое множество склянок? — сказала она. — Я ведь всю жизнь лечусь.

— Это что? — спросил он, указав на темную склянку, которую она припрятывала подальше.

— Опий, — ответила она просто.

— Для чего?

— Я иногда принимаю.

— Ведь, это отрава.

Она повела плечом.

— Я знаю, но он так успокаивает боль.

Он внимательно поглядел на нее и только теперь заметил, что глаза её сильно прищурены и затянуты поволокой, и что вся она слегка возбуждена.

— Чего вы на меня уставились так? — спросила она с неловким смешком. — Вот я и готова.

Она достала коробку с душистым монпансье, поставила перед ним и, поправив на зябнувших плечах сползающий плед, села напротив.

— Ну, рассказывайте, — сказала она и дружески положила свою руку на его.

Её прищуренные глаза вначале беспокоили его, но он скоро забыл про них; он видел близко лишь одно, милое мягкое лицо в золотых колечках и чарующую добрую улыбку. И, как вчера, его охватила беспричинная веселость.

Яшин, отправляя в рот конфетку за конфеткой, расхваливал красоты родного юга, а Вера вспоминала свою Новгородскую губернию и показала пачку открыток с видами их деревни, усадьбы, леса, реки и группой близких.

Она говорила много и с увлечением, но временами она становилась беспокойной, рассеянной, и мучительная судорога пробегала по её лицу, откладывая черную тень…

V

Яшин стал частым гостем Веры. Его сильно влекло к ней. Она казалась ему вся обвеянной поэзией и благоуханием старинных дворянских усадьб, и он представлял себе ее то возвращающейся с прогулки среди ржей в тихий закатный час, то в знойный полдень среди косарей и жниц в соломенной шляпе с полями, стянутыми книзу лентами и охапкой васильков, то разбирающей на клавесинах наивный вальс. И еще влекла к ней безграничная тоска по Кате, и только вблизи неё — Веры — он забывал про свою обиду.

Но одно его огорчало: ее часто лихорадило и посещали мрачные мысли и апатия. Она часами лежала без движения в постели, отказываясь от прогулок, пищи и ужасая своим неверием. Она не верила ни в любовь, ни в самопожертвование, дружбу. Часто для возбуждения она принимала опий.

Яшин прилагал все усилия, чтобы развлечь ее — читал новые книги, рассказывал смешное и заставлял гулять. Они отправлялись на бульвар и избирали скамью где-нибудь в конце каштановой аллеи над обрывом, откуда прекрасно было видно море, искрящееся под ярким горячим солнцем, с дымящими и гудящими судами, резвыми катерами, чайками и лучистыми парусами на горизонте.

Пахло великолепно солью, пригревало солнце, и так славно шумели над головой каштаны и щебетали птицы. Но Вера оставалась скучной; ликующая природа только сильнее подчеркивала её неизлечимую болезнь.

VI

Веру навещали две молоденькие учительницы и студент Вася — весельчак и превосходный мандолинист, и все трое, как и Яшин, были озабочены, как бы развлечь ее. Сговорились однажды собраться всем в ближайшее воскресенье и покататься на лодке.

В условленное воскресенье Яшин застал всех в сборе у Веры. Вася, сидя на кушетке, названивал на мандолине, и его со смехом окружали Вера и учительницы. Вера была необычайно оживлена, и по щурящимся глазам её Яшин догадался, что она зарядилась опием.

— Стыдитесь, заставляете ждать, — воскликнула она возбужденно, крепко пожимая ему обе руки. — Мне так хорошо сегодня, так хорошо! Я хочу веселиться, да веселиться, — и запела вальс из «Продавца птиц».

Посидели немного, пошумели и двинулись к морю. Шли по улицам, затопленным волнами золотого света и дурманом акаций. Вера носилась впереди, размахивая лиловым зонтом и восклицая:

— Хорошо!.. Веселиться, эх, веселиться!..

Яшин с тревогой наблюдал за нею.

Перерезали густой прохладный парк с силуэтами парочек, и по обрыву, по узкой, шаткой лестнице спустились вниз к морю. На берегу меж лодок возились босоногие рыбаки; у шалаша на костерке готовили уху. Морс шумело у самых ног, набегая на песок, и на воде, перерезанной желтой полосой лунного света, тут-там двигались красные и зеленые огоньки баркасов.

Через пять минут компания качалась на воде в огромном баркасе, и лодочник закреплял слабо надувающиеся паруса.

Вася настроил мандолину и заиграл «Нелюдимо наше море». Позади высоко над черным обрывом встал город, сияющий разно цветными огнями.

Вера сидела у самого борта. Она громко подпевала. Морской воздух, плеск воды, пение и музыка возбудили ее больше, и она ребячилась — хохотала, зачерпывала рукой воду и брызгала в Васю, а потом вцепилась здоровой рукой в край борта и изо всех сил дернула. Баркас качнулся. Учительница, стоявшая у мачты, потеряла равновесие и с визгом полетела на Васю. Она опрокинула его, и оба смешно забарахтались, мандолина же, выпав из рук, ударилась с сухим стуком о банку и подскочила, как мяч.

— Легче! — крикнул испуганно лодочник.

— Что с вами? — мягко спросил Веру Яшин.

— Хочу перевернуть лодку.

— Зачем? Взгляните лучше на город. Какой он красивый.

Она равнодушно взглянула и вдруг притихла и завяла. Вслед

за сильным подъёмом наступила реакция. Власть опия прекратилась.

VII

С каждым днем Вере становилось хуже; она совсем не выходила из дому, чаще прибегала к опию и целыми днями лежала в постели, вытянувшись и закинув за голову руки, молчаливая, сосредоточенная.

Яшин по-прежнему старался воздействовать на нее — твердил о радостях жизни и необходимости взять себя в руки.

— Ах! — перебивала она его обычно. — Ни во что и ни в кого я не верю.

Как-то она обмолвилась:

— Вам… одному еще… пожалуй… верю, — и покраснела.

Иногда среди тягостного молчания она допытывалась — блондинка Катя, или брюнетка, добрая, или злая и любит ли его?

Яшин нервно поводил плечами. Он предпочел бы совсем не говорит о Кате; это так больно. «Любит ли она? Конечно, нет. Иначе чего выдумала бы она эту поездку к какой-то тетке в Августово?.. Третья неделя и ни строчки»…