Леонид Страховский «Ведьма»

Св. Себастьян.
Ремней безжалостные полосы
Тебя сковали у столба
И ветер развевает волосы
Вокруг сверкающего лба.
Струится кровь с Твоих исколотых,
Беспомощных, прекрасных рук,—
А стрелы отливают золотом
Неизреченно сладких мук.
Татьяна Гревс

 
Имя её было — Сюзанна, но никто не хотел верить, что она могла иметь своей покровительницей Святую, и поэтому все звали ее ведьмой. Говорили, что, когда она распускала свои черные волосы и в лачуге своей начинала их расчесывать, в небе собирались, громоздились тучи, и, сверкая молниями, гремя громом, бушуя ливнем, налетала на тихое селенье гроза, побивала градом поля и сводила с ума коров и овец.

Не раз видели ее вечером пробегающей по опушке леса, призраком несущейся по полям, не касаясь ногами травы, пропадающей, сливающейся с белесым туманом, ватным одеялом, окутывающим вечерние берега извилистой реки. Рассказывали о том, что под прикрытием этого тумана она ворует ягнят из сельского стада, чтобы насытить свою бесовскую душу вкусом жаркой крови из перегрызенного горла. Старый кюре боялся её и крестился каждый раз, когда замечал перед собой её тонкую змеиную фигуру или встречался с глухим огнем её глубоких черных глаз. Сельские жители гнали ее от своих домов, а мальчишки швыряли ей во след камни. Девушки молились Мадонне, чтобы она охранила их чистоту от дьявольских соблазнов, но втайне завидовали легкой походке, гибкому стану, тяжелой копне смоляных волос и бездонному свету лучистых глаз ведьмы. А парни, ухаживая за сельскими красавицами, вдруг вспомнят кривую улыбку слишком яркого рта и два черных солнца вместо глаз на бледном лице, и смутятся греховной мысли, и замолчать, и забудут, что клялись они в любви: бесовские чары овладеют ими. И после ходят они, как потерянные не находя себе покоя, пока в один день не уходят на заработки в город, не добившись любви Сюзанны.

Много раз собирались старики изгнать Сюзанну, собирались побить ее камнями, но каждый раз страх останавливал их ибо кричала им в лицо Сюзанна, что, если они ее тронут, то погибнуть стада их от мора, жены их лишатся плодородия, дети их зачахнуть и умрут, а сами они будут ходить под проклятием до конца дней своих. Ходили старики к своему кюрэ, спрашивали совета, но каждый раз получали один и тот же ответ: «Не троньте человека, ибо сказал Господь: Не судите, да не судимы будете. Молитесь и живите по завету Христа, и не коснется вас нечистая сила».

Но вот умер старый кюрэ и на его место приехал из города другой. Новый кюрэ был молод, но суров. Узкое, длинное лицо, худая, костлявая фигура, тонкие, бескровные руки. Ходил он в широкополой шляпе, глаза его были всегда опущены, а бледные губы были в вечном движении, шепча молитвы. Был он иезуит и после смерти старого кюрэ нарочно попросил послать его в это селение, чтобы испробовать свою силу в борьбы с бесовством Сюзанны. И в первый же вечер, расспросив церковного сторожа о том, как пройти к лачуге ведьмы, пошел он к ней. И с тех пор часто видели его длинную фигуру, шагавшую по тропинке среди поля, в конце которой жила ведьма. А сельские жители сокрушенно вздыхали, вспоминая старого кюрэ и сравнивая его с новым. И нового начинали они страшиться не меньше самой ведьмы. Оцепенело все селенье и ждало беды. Шепоты и перешептыванья заползали гадами в щели домов, роились, множились, отравляя душу и тело, даже самый воздух, вкусный, сочный августовский воздух, пропитанный запахами спелых плодов и нежным ароматом увядающих листьев.

Был душный день конца лета, когда солнце еще властно, когда его лучи еще спорят и борются с наступающим холодом осени. В домике кюрэ на всех окнах были спущены жалюзи, от которых он производил впечатление слепого. В саду пылали яркие краски осенних цветов и острых вычурных листьев клена. Кюрэ не было дома. Сразу после обеда, приготовленного ему Магдалиной, женой церковного сторожа, он ушел с книгой в поле. Сторож сидел на скамье у калитки на улицу и готовил удочки к вечернему лову. Было тихо и душно. С высунутым языком подошел пес, лохматый друг шестнадцатилетнего Себастьяна, сына сторожа, ткнулся мордой в колени старика, махнул лениво хвостом и со вздохом растянулся у его ног. С тех пор, как умер старый кюрэ, сторож Петр ходил насупившись. Не раздвигались его нахмуренные брови даже во время обедни, когда обычно, лицо его светлело и преображалось. Казалось, какая-то тяжесть легла на его плечи, и сгорбила, и придавила его, и нес он теперь свой день, как вол — ярмо, тупо и равнодушно. Ни радости бывалой в глазах его, искорками появлявшейся при виде молодого здорового златокудрого сына, ни легкой усмешки, кривившей уголки его рта, чудилось, никогда не угасавшей трубкой в зубах, теперь не стало. Будто одна какая-то упорная мысль медленно ворочалась в извилинах его мозга и не давала покоя. Будто чье-то проклятье невидимым облаком прикрыло его жизнь.

По белой пыльной дороге подошел его товарищ детства, старый Яков. Подошел, оперся на палку посмотрел на небо, на удочки Петра и сказал: «Будет гроза, Петр. К чему тебе сегодня твои удочки?»

Петр поднял голову. В напаленном небе, в золоте расплескавшегося солнца потерявшем свою синеву, не было ни облака. Но было слишком тихо, как будто что-то притаилось и только ждет, чтобы ринуться, почтить и терзать. Глаза Петра ощупали горизонт и там, на самом краю неба, за полями, где узким темным мысом врезался лес, заметили маленькое черное пятно, дальнее грозовое облако.

Петр вздохнул. «Да, ты прав, Яков. Сегодня мне удочки не к чему. Но нужно послать в поле Себастьяна, чтобы вернуть вовремя овец».

И собрав удочки, он пошел в дом. Вскоре оттуда вышел Себастьян и, в сопровождении своего лохматого пса, направился в поля. Открытая шея и руки его были золотисты от загара. Крепкие тонкие ноги его, чуть покрытые светлым пушком, были как будто изваяны из бронзы. Кудрявая его голова над белым пятном рубахи горела и переливалась золотыми всплесками, как второе маленькое солнце. И казалось, что там, на горизонте, за полями, за извивами реки, два солнца встретятся и сольются воедино.

С первыми каплями дождя кюрэ вернулся домой. Маленькое темное облачко разрослось и покрыло собою все небо. За лесом мигнул чей-то глаз и эхо разнесло громыхание тяжелых век. Затем все чаще засверкал молниеносный взгляд неведомого существа и ропот грома слился в один несмолкаемый гул, сопровождаемый дробным стучанием града и непрерывным шелестом дождя. Затем налетел ветер, смял в охапку лес, отчего с грузным рокотом повалились деревья, пронесся героем по полям, взволновав, взбудоражив тихую реку, и со свистом и гиком кинулся на деревню, стуча ставнями, срывая с крыш черепицы, и хохоча и завывая в приземистых, как бы от страха присевших, трубах. Кюрэ сидел за столом, на котором горела керосиновая лампа, и, опустив лысеющий лоб на костлявые руки, читал. «Жизнь и кончина Святого Себастьяна» — стояло на заглавном листе. Кюрэ старался вникнуть в смысл читаемых слов, глаза его снова и снова возвращались к началу строки, но в мыслях вставали другие образы.

— «И воины привязали юношу Себастьяна к столбу во дворе понтифа и оголили его тело, чтобы лучше видеть куда стрелять. И вызвал начальник самых неумелых стрелков, приказал им дать лук и стрелы и велел им стрелять, метя в сердце. Но дрожали руки воинов, и туманился их взгляд, так что стрелы срывались с тетивы, и летели, и вонзались в шею, в руки, в ноги, в бока, но не попадая в сердце. И тихо стонал юноша Себастьян, обратив очи с верою к небу. Мучения его были неописуемы. А когда вечером натешившись, начальник прекратил игрище прибежали псы и, рыча и огрызаясь, лизали кровь лившуюся из многочисленных ран».

Кюрэ читал, но на странице книги перед ним улыбался, чуть кривой, слишком яркий рот, и блестели, черным огнем горящие, глаза. Вспоминал кюрэ, как в первый вечер с Евангелием в руке и с жестокостью в сердце подходил он к лачуге, где жила Сюзанна, по прозванию ведьма. Он готовился встретиться с дьявольским искусом, но когда он открыл дверь, то первые слова Сюзанны, встретившей его крестным знамением были: «Не входи, Святой Отец, дабы мой позор не пал на твою голову.» Но он все-таки вошел и с тех пор каждый день встречался с Сюзанной. Он научил ее Святому Писанию, научил ее молитвам и дивился, почему люди называют ее ведьмой.

Но раз, сидя с ней в поле на берегу реки, где сонный блеск воды и легкий шепот ветл навевает истому, и, объясняя ей притчу о талантах, греховная мысль зажгла его тело желанием и острой иглой пронзила рассудок страстью. Он только сейчас заметил всю её дикую своевольную красоту, только здесь понял, какое должно быть блаженство погрузить лицо в эту душную пряную волну волос, какая неземная радость, обняв это тело, пить поцелуй с этих слишком ярких губ. Внезапно легкий смех заставил его очнуться. Он покраснел, низко опустил голову, скрывая свое лицо широкими полями шляпы. С тех пор он был в её власти. И она это чувствовала и знала. Он готовил ее к конфирмации, и видеть ее стало для него насущной необходимостью.

Часто, приходя домой, ужасался он той бездны греха, которая перед ним открылась. Тогда он давал себе слово изгнать, искоренить греховные мысли. Он падал на колени и молился перед Распятием, но губы его вскоре вместо святых слов шептали сладостное имя Сюзанны. Он начал истязать свое тело, стал носить вериги и власяницу, но власть ведьмы оказалась сильнее. Сегодня он совершенно потерял рассудок. Он сказал ей, что любит. Он умолял ее уйти, убежать с ним. Он говорил, что бросит все — сан, людей, Бога, все ради неё. Но она смеялась в ответ. Наконец он схватил ее за руку, притянул к себе, но она вырвалась и убежала. Он не заметил, как небо покрылось тучами и еле успел дойти домой до дождя.

Ветер со свистом обрушивался на маленький дом, бил ветвями деревьев по ставням и осыпал белые стены горстями воды и града. Лампа на столе чуть шипела. Кюрэ продолжал читать. Но перед глазами его место израненного, жалости достойного тела Святого Себастьяна неотступно стоял обольстительный греховный образ преступного бесчувственного тела ведьмы, которое не пронзили золотые стрелы сладкой муки. Кюрэ встал зашагал по комнате, нервно ломая пальцы. Затем остановился перед Распятием. Дрогнули колени, и, падая, кюрэ зарыдал: «За что, за что? Господи…»

В этот миг с новым порывом ветра донесся отчаянный, предсмертный вопль. Кюрэ вскочил на ноги и прислушался. По впалым его щеками еще катились слезы. Губы его дрожали. Снова докатился до него вместе с грохотом ветра и дробью дождя этот крик. Кюрэ выбежал на крыльцо: Сразу буря набросилась на новую жертву и обняла его своими мокрыми ледяными руками. Крик донесся слабее и вместе с ним докатился протяжный вой. Он несся оттуда, с поля, казалось, с опушки леса, оттуда, где стояла лачуга Сюзанны. Кюрэ ринулся в бурю, навстречу дождю. Его сутана сразу намокнув облепляла ему ноги. Он падал и снова вставал. Он бежал прямиком через поле, размахивая руками, весь мокрый, страшный, как восставший из гроба мертвец. Мысль, что что-то могло случится с Сюзанной, безумием наполнила его голову. Он ничего не сознавал. «Скорее, скорее,» стучало у него в мозгу. Но вот уже виден свет. Вот видны сквозь сеть дождя очертания лачуги. Он толкает дверь и, как безумный, врывается в единственную комнату. Вместе с ним ворвавшийся ветер тушит свечу, и кюрэ, качнувшись, как пьяный, со стоном падает на пол.

Комната была пуста. Когда кюрэ очнулся, лунный свет ложился пятнами четырех прямоугольников на земляном полу. Сквозь открытую дверь было видно поле и кусочек леса. В селении больше не было огней. Буря прошла. Кюрэ встал. Платье его было еще мокро. Все тело ныло. Он вышел, шатаясь, и побрел по полю. Он шел, ни о чем не думая, подавленный, разбитый. Он шел без цели. Голова его была низко опущена на грудь. Так он пересек поле и подходил к лесу. На опушке он вдруг остановился. Чьи то невнятные слова долетали до его ушей. Он вышел к поляне и замер. Ноги его ослабели и он прислонился к стволу дерева. Облитые мертвым серебром луны перед ним лежало два тела. Запрокинув голову, обратив страдальчески искаженное лицо к холодному безгласному небу, в растерзанной, окровавленной одежде лежал Себастьян сын церковного сторожа. Невдалеке белело пятно овцы и, сцепившись лежали трупы лохматого пса и большого волка. А наклонив над Себастьяном голову с распущенной гривой душных смоляных волос и обняв его одной рукой, всем телом прильнув к его трупу, лежала совершенно нагая Сюзанна. Её гибкое белое тело, как из слоновой кости вырезанное, мокрое, лоснящееся жемчужными каплями дождя, трепетала несдерживаемой страстью. Она ласкала золотисто-бронзовые руки и ноги Себастьяна, припадая слишком ярким ртом то к его помертвевшим губам, то к его страшным ранам на шее и на левом плече. И греховный шепот стлался над приникнувшими травами. Кюрэ не верил своим глазам. Он перекрестился и прошептал молитву. «Милый, любимый, Себастьян, святой мой. Сладка мука твоя и смерть твоя была мне наградой. В жизни я тебя не имела, зато в смерти ты мой, мой». Переплелись белые и бронзовые ноги, судорожно сжалось тело ведьмы. И в этот миг длинные, костлявые руки кюрэ вытянулись, тело его кинулось вперед и пальцы цепко сомкнулись на шее Сюзанны. Они не выпускали, эти тонкие сухие пальцы, они медленно душили. А бледные губы дергались: «Проклятая, проклятая … проклятая …»

Леонид Страховский
Edward Hopper — Evening Wind.