Наталья Резникова «Лялька»
IV.
С дачи я уехала раньше Ляли и свидетельницей конца её первого романа не была. Даже забыла о нем, — было не до того. Это был последний наш год в институте, и все мы были заняты мыслями о будущей жизни, которая сулила нам тогда только радости.
Лялька, единственная среди нас реалистка, тоже была полна надежд. Был в ней жизненный заряд огромной силы, так и дышала она оживлением и задором. Со сверкающими глазами рассказывала она нам о том, как у матери гостила одна известная московская певица и очень настаивала на том, чтобы после института Ляля ехала прямо в Москву: там и устроиться легче, и жизнь интереснее, а в Большом театре и у Зимина можно услышать всех знаменитостей.
— Только в Москву! — доказывала Ляля. — Подумай, — только Качалова и Давыдова послушать чего стоит! Я думаю, после и умереть спокойно можно!
И, схватив меня за талию, она кружилась по огромному рекреационному залу и смеялась, сочно, молодо, от беспричинной радости жизни, от предчувствия ослепительного счастья, которое она ни за что не выпустит из своих сильных, маленьких рук. До сих пор помню, каким жадным пламенем блестели её глаза, жаждущие все увидеть, все в себя забрать…
По окончании института я поселилась в Петербурге, но на Святках пришлось побывать и в Москве. Зима в тот год была мягкая, снежная, а тут еще этот единственный на свете московский звон колоколов… Так и пело у меня в душе, так и поднимало в какие-то выси!
Прежде всего, конечно, бросилась я к Ляльке. Разыскала ее на окраине Москвы. Жила она в небольшой чистенькой комнатке, удивительно похожей на ту, дачную, в домике Валерии Степановны. Так же белы были занавески, так же нетронута узкая пикейная кровать, и Ляля была та же, — так же ладно сложенная, с теми же длинными черными ресницами, той же русой косой, теперь уложенной вокруг головы короной.
Встретила она меня радостно, да и, вообще, вся она излучала счастливое сияние. Говорила захлебываясь, что жизнь замечательна, что столько впечатлений, столько людей интересных, чудесных, но главное, главное…
Я понимала, что она влюблена, что она полна новым, так и рвущимся наружу чувством…
Однако, мне она об этом ничего не сказала. Говорили больше о внешнем. Узнала я от неё, что устроилась она в оперу, — поет в хоре.
— Хочешь, — предложила она весело, охваченная желанием и меня приобщить к своему счастью, — я тебя тоже устрою? Статисткой. Хочешь?
— Но я же в Москве пробуду всего несколько недель…
— Ну, и что ж?.. Все оперы услышишь, а то, ведь, билеты дороги, не удастся часто бывать.
Я согласилась.
— Как получишь повестку, так и приходи в театр, — сказала на прощанье Ляля. — Я это все мигом устрою.
Ушла я от неё в еще более приподнятом настроении, чем пришла.
«Лялька прелесть! — с восторгом думала я, шагая по тихим улицам Замоскворечья. — Ни с кем на свете не может быть так легко и радостно. Ужасно ее люблю!»
V.
Через несколько дней я получила из конторы Большого Театра повестку с приглашением явиться…
И вот я — на сцене, среди десятка других статисток. Я растерянно озираюсь. Ляльки еще нет. Огромным провалом кажется зрительный зал, ощерившийся пустыми рядами кресел. На сцене пыльно, декораций нет, стоит всего несколько стульев да деревянный стол. Артисты еще не собрались.
Оркестр, однако, был уже в сборе. Музыканты настраивали инструменты, и за пульт стал почему-то в кашне и шапке дирижер.
Мне было не по себе среди незнакомых людей в этих серых сумерках, после яркого морозного дня. Статистки о чем-то шептались, пересмеивались. До меня донеслась фраза, заставившаяся насторожиться:
— Ну, еще бы! Он без Ляльки не может!
— Кто? — с любопытством подумала я, решив, что говорят, конечно, о моей Ляльке.
— Сам опаздывает, а попробуй-ка другой опоздать!.. Маргариты, ведь, опять нет… Значит, сейчас шум подымет, начнет скандалить,— довольно громко проговорил какой-то незнакомец с мешками под глазами, — вероятно, помощник режиссера.
Дирижер поднял палочку. Началась увертюра к «Фаусту», которую я так люблю. Но теперь я её не слушала, занятая доносившимися до меня непривычными закулисными разговорами.
И вдруг все оборвалось… Мне даже показалось, что музыка смолкла. На середину сцены вихрем влетел Давыдов. Я сразу узнала знакомую по портретам огромную его фигуру, высоко закинутую светлую голову. Шуба его была распахнута, свободно разлетелись длинные концы белого кашне, бобровая шапка чуть сдвинулась… А за его спиной показалась Лялька…
Когда я увидела её побледневшее от счастья лицо, её огромные пьяные глаза, наклон её стройного тела, инстинктивно тянувшегося к нему, я поняла, кто был тот, кого она любила…
Когда мы возвращались домой, наступали сумерки. Небо шло розовыми полосами, и слева мигала совсем еще бледная вечерняя звезда. Мы долго ходили по улицам, отдыхали на скамейках скверов, опять шли провожать друг друга.
— .. он такой, — говорила Ляля, — что заполнил меня всю. Не может быть никаких сомнений, никаких колебаний… В отношении него нет мерок. В нем все — и хорошее, и — плохое, огромных размеров. Он— великий… не только артист, — человек! Понимаешь?
Она задыхалась от восторга она жила только настоящим.
Захваченная её порывом, я смотрела на нее с удивлением и трепетом. Чувствовала, — огневой её темперамент может сломать все плотины, и страшно за нее не было, — слишком она была ясная, певучая, крепкая.
VI.
Недели моего пребывания в Москве прошли очень быстро, а вторично в Москву я попала лишь через год, — и то проездом. Так как писем от Ляли я не получала и адреса её не знала, пошла разыскивать ее в театр. По случаю поста, спектаклей не было, но от костюмерши я узнала, что уехала она куда то с Давыдовым, но скоро они должны вернуться.
Действительно, через пару дней я совершенно случайно столкнулась с Лялькой на улице.
Помню, — весенний пейзаж, словно нарисованный угольным карандашом в беловато-серых и черных тонах, был пронзительно грустен. Ляля шла мне навстречу, по-новому элегантная, с новым, задумчивым лицом. Под глазами её лежали темные тени, и в выражениях рта появилось что-то мне незнакомое, удивительно влекущее. По тому, как она пожала мне руку своей маленькой энергичной рукой, я поняла, что она в тревоге.
Разговор наш в то весеннее утро, — похожее больше на вечер, до того серо было низко спустившееся небо и чернильны большие лужи в оправе грязновато-белого снега, — был необычайно, беспощадно откровенен. Лялька, точно рада была, что есть кому высказать то, что накопилось, то, что терзало в бессонные ночи, в туманные тоскливые дни, как этот.
— Я знаю, что мы не можем быть всегда вместе, — говорила она: — у него семья, дети.., мировая слава… Я для него — лишь эпизод. Но об этом я не думаю, не хочу думать. И, конечно, ни минуты ни о чем не жалею… Только знаю: если он уйдет, и если я после этого не умру… — все равно, буду мертвой среди живых!..
Я не смела взглянуть на нее; мне достаточно было слышать звук её голоса, потускневший при последних словах.
И тут вдруг, совершенно неожиданно, она схватила меня за руку и шепнула:
— Он!..
Я растерянно оглянулась… Кучер едва сдерживал разгоряченную лошадь… В экипаже сидел Давыдов. Он улыбался своей прекрасной широкой улыбкой и жестом приглашал Ляльку сесть рядом с ним.
Еще мгновение, и её снова ожившее, похорошевшее личико мелькнуло рядом с огромной фигурой певца и рысак понес их по Поварской, разбрасывая копытами жидкий снег, смешанный с грязью…