Любовь Гуревич «Странная история»

Поздно вечером я зашел домой, чтобы переодеться: я обещал знакомым явиться в Дворянское Собрание, на благотворительный бал. Но, наездившись по петербургской слякоти, я чувствовал себя утомленным. Тишина моей холостой квартиры располагала ко сну, и после долгих колебаний — ехать, не ехать — я прилег на свою постель. В комнате моей было жарко натоплено, и тяжелое забытье охватило меня сейчас же, как только я потушил свечу.

Не знаю, сколько времени я проспал. Смутные сновидения то слабо колыхались в потухшем сознании, то утопали в глубоком, спокойном мраке…

Вдруг я почувствовал какое-то тягостное внутреннее содроганье. В давившей меня теплой удушливой темноте пронеслось что-то похожее на живое дыханье. И это дыханье слабым трепетом бежало по моим нервам и отдавалось в глубине меня мучительной дрожью. Тяжелый сон все еще владел мною. Я был разбит и безволен, но ощущение чего-то постороннего, слабо дышавшего среди черной тьмы, наполняло меня возрастающим ужасом. Сердце мое начинало колотиться сильно и неровно, и его удары глухо отдавались в висках, шурша по моей разгоряченной подушке. А то невидимое мною существо, которое я ощущал на расстоянии, — теплое, гибкое, цепкое и мягкое — беззвучно шевелилось все ближе и ближе, уже недалеко от моей постели… Я сделал страшное усилие и приподнялся. От моего движения что-то легкое, стоявшее на моем ночном столике, с шумом и звоном слетело и покатилось по полу… Тихий нервный смех, странное гульканье послышалось в ответ из темноты. Я похолодел.

— Кто тут? — позвал я глухим, сдавленным голосом.

Никто не отвечал. Я судорожно искал на столике свечу — ее не было, я столкнул ее на пол. Черная тьма, напряженная, звенящая, испещренная мириадами искр, окружала меня. Я сидел на постели, обливаясь холодным потом. Я вглядывался, вглядывался изо всех сил, чувствуя головокружение и тошноту от невероятного, непрестанного усилия видеть во тьме… И вдруг… я увидел, я различил, я узнал человеческое лицо… лицо, — да, лицо моей прислуги… моей прислуги, которая…

— Христина! — вскрикнул я хриплым, сорвавшимся голосом. — Христина! Что с вами? Зачем вы?

Она безмолвно подходила, осторожно передвигая ногами по толстому ковру, вытянув немного вперед свои руки, и я увидел уже совсем близко и ясно ее лицо — страшное, исковерканное и скованное судорогой, с остановившимися, бессмысленными, но светящимися глазами. Я словно почувствовал теплоту ее тела, прикрытого одной рубашкой, и услышал глухой вздох, или сдавленный стон, или заглушенное, но рвущееся изнутри тяжкое рыданье, и ее неподвижный, светящийся, сумасшедший взгляд пронизал меня насквозь. Я шарахнулся к стене. Но Христина не подходила ближе. Она остановилась в двух шагах от меня, всматриваясь в меня, вытягивая голову, ежась и как бы пригибаясь к полу…

— Христина! Боже мой! Что с вами? Что с вами? — бессмысленно окликал я ее, и мой хриплый, все повышающийся голос, прокатившись по пустой квартире, потряс меня самого нестерпимым трепетом, от которого я, не помня себя, сорвался с постели. Я натолкнулся на нее, оттолкнул ее и побежал к дверям, дрожа с головы до ног. Я побежал по пустым и темным комнатам. Боже мой! Боже мой! Она сошла с ума! И никого в квартире, ни единого человека, кроме нас двоих — ее и меня… И она там, у меня, сумасшедшая… Наталкиваясь на мебель, роняя что-то, я бежал в переднюю. Шубы, висевшие на вешалке, которые я задел на ходу, казалось, хотели схватить меня своими пустыми, толстыми и мягкими рукавами… Дверь, дверь… Шурша руками по обоям, я, наконец, нащупал рельеф ее створок и холодное кольцо ключа. Я судорожно повертывал его. Он визжал и скрежетал под моею дрожащею рукою, — дверь не отворялась. Наконец, не знаю как, я открыл ее. На лестнице было темно, только снизу шел слабый красноватый свет ночной лампы.

— Швейцар! — крикнул я, и эхо покатилось вверх и вниз по ступеням и изгибам каменной лестницы.

Никто не откликался. Я побежал вниз, не переставая звать швейцара. Наконец, зашевелились. Хлопнула дверь.

— Кто там? — гулко раздался голос.

— Ради Бога скорее… Сумасшедшая… швейцар, ради Бога!.. Позовите кого-нибудь…

Поднялась тревога. Глухие, грубые и звонкие голоса перекликались по лестнице. Чей-то полуодетый лакей, со свечой в руках, шумно распахнув дверь, испуганно выглянул на площадку. Швейцар и его жена бежали снизу. Еще люди выбежали из дверей. Я быстро шел назад, наверх, едва передвигая дрожащие в коленях ноги и бессмысленно повторяя:

— Ради Бога… сошла с ума…

Дверь моей квартиры оставалась раскрытой настежь. Они шли за мной, неся свет, а я, не смея оглянуться, не смея остановиться мыслью на том, что делалось там, куда я вел их, автоматически двигался вперед, предшествуемый своей колеблющейся тенью. Я подошел к дверям моей комнаты и пропустил других вперед себя. Швейцар, осторожно всматриваясь, высоко держа перед собою маленькую лампу, вдруг осветил тот угол, где стояла моя кровать… Я замер от ужаса и стыда. Христина сидела на корточках, судорожно протянув свои тощие руки поперек моей постели, как бы обхватив ее, прижимаясь к краю ее своей черноволосой растрепанной головой. Все замерли при виде этого неожиданного зрелища. Кто-то попятился к дверям. Потом произошло движение…

— Прислуга ваша? — несмело спросил меня чужой лакей.

— Да… с ума сошла… надо что-нибудь…

— Что же? За доктором? Или… или… дворника… Что это она?

Швейцар, стараясь не стучать сапогами, сделал по направлению к ней несколько шагов. Она не шевелилась. Тогда к ней стали осторожно подходить и другие. И я с ними. Я видел теперь ее худое, костлявое плечо, обтянутое дряблой белой кожей, и не мог оторвать от него своих глаз… Вдруг я почти потерял сознание: наступил хаос… И среди этого хаоса непрерывно, неумолчно раздавался неистовый рев и визг полунагого человеческого существа, с потрясающей силой отбивавшегося от нескольких крепких фигур, что-то делавших с его руками и ногами…

Я убежал в свой кабинет, затыкая уши от преследовавшего меня крика, стона и суматохи борьбы. Прошел час. Ее увезли. Я не помню подробностей. Ее увезли в больницу, т. е. в сумасшедший дом, и я никогда не имел духу справиться, что было с нею потом. Я уехал на некоторое время из своей квартиры: мне было жутко там. Ее образ преследовал меня. Мало-помалу мне стало все ясно. Несчастная не могла отстать от меня с тех пор, как я, по своей глупой неосторожности, сам не знаю зачем, однажды зазвал ее к себе… Потом мне самому было гадко. Она мне не нравилась: некрасивая, с большим ртом, тощая, как заброшенная кошка. И что меня больше всего раздражало — это ее глаза, не то испуганные, не то недоумевающие, постоянно выражающие какую-то глупую готовность. Ее излишняя предупредительность во всяких пустяках с самого начала выводила меня из себя, а с тех пор, как я сделал эту нелепость, она стала мне просто нестерпима. Я несколько раз думал о том, чтобы подыскать другую прислугу, но все как-то откладывал, — было некогда. И притом — с ней было в сущности покойно. Мне рекомендовали ее, как чрезвычайно порядочную, богобоязненную девушку. Она делала все исправно и не навязывалась, словно даже избегала меня. Несколько раз, когда я возвращался домой после одиннадцати часов и поднимал ее своим звонком от сна, я замечал в ней что-то особенное, смущавшее меня: чересчур пристальный взгляд, дрожание в руках, виноватость какую-то… Под конец я завел себе ключ от входной двери, чтобы не будить ее. Она не могла не чувствовать, что я избегаю ее. Но никогда она ничего не сказала мне на эту тему, не требовала от меня никаких объяснений.

Признаюсь, я вспоминаю об этой истории с очень неприятным чувством. Она до сих пор сидит у меня где-то в нервах.

1894 г.