Михаил Кузьмин «Опасный страж»

Вы бы ошиблись, подумав, что этот небольшой, но густой сад с круглой клумбой астр и с пестрой листвой осенних деревьев, деревянная скамейка со спинкою, балкон с лестницей к песчаной дорожке, деревянный дом с мезонином и раскрытыми окнами, скворечник на высокой сосне, белые барашки по холодной лазури, — что все это находится где-нибудь в Тургеневской усадьбе или на заглохшей даче, — все это находилось не только в городе, но даже в Петербурге и в наши дни. Вы убедились бы в этом тотчас, как пригляделись бы к лицам, оживлявшим этот осенний пейзаж, и если вид мечтательно сидевшей на ступеньках молодой женщины в розовом платье с книгой в руках не вполне утвердил бы вас в этом, то уж не могло бы остаться никакого сомненья при взгляде на девушку в модной прическе и узком тоже розовом платье, играющую в крокет с высоким плотным студентом и двумя подростками. Молодая женщина мечтательно смотрела на играющих, и лишь шелест книжных листов, которые нежно переворачивал ветер, временами выводил из задумчивости рассеянную чтицу. Взрослые игроки невнимательно следили за ходом игры к большому негодованию младших партнеров, которые с визгом торжествовали, когда удавалось угнать шар через всю площадку, клумбу, дорожку, высокую траву, отверстия широкой решетки, — на мощеную дорогу к воротам; и стук шаров задорно мешался со стуком колес, шумом трамвая за забором и далекой корабельной сиреной. Из комнат доносились звуки Мендельсоновских дуэтов, потом запели что-то вроде Грига. Положив розовую ручку на зеленый рукав сюртука, девушка подошла со своим кавалером к лестнице и звонко сказала несколько капризным тоном: «мама, мы с Сергеем Павловичем пойдем прогуляться, хорошо?»

— Идите, идите! — медленно ответила та.

Никто бы не сказал, когда эти женщины стояли друг против друга, что это мать и дочь; сестры самое большее: те же томительно черные волосы, густые, готовые нахмуриться брови, смугловатое с румянцем лицо, сочный розовый рот, несколько сутуловатая, крепкая (особенно у дочери) фигура, немаленькие руки, белые зубы. И если матери в сорок два года казалось двадцать восемь, то дочери в девятнадцать можно было дать двадцать пять. Сильный подбородок придавал что-то не совсем русское их лицам.

Дети, запрыгав, стали кричать: «И мы пойдем с Верочкой и Сергеем Павлочем». Но дама остановила их ручкой, молвив мягко: «Нет, дети, с Верочкой вы не пойдете; отправляйтесь на качели, а потом спать, тетя Катя давно ждет с ужином». Сама же, спустившись в сад, она долго ходила по дорожке, руки за спину, мечтательно и как-то сладко улыбаясь. Облака в вышине порозовели, на улице зажгли фонари; в доме уже не пели Грига, а стучали ножами и тарелками; изредка со свистящим шумом пролетал вагон, иссекая синие искры из проволоки, да вдали не унималась сирена. На балкон вышло еще две женщины, одна из них позвала: «Лида, ты в саду?»

— Да — отозвалась из сада ходившая.

Опершись о столбик, стоявшая на балконе продолжала: «Каков вечер! я не жалею, что мы раньше приехали в город».

— Обыкновенно ты возвращалась в октябре.

«А где Верочка?»

— Она пошла пройтись.

«С Павиликиным?»

— С ним.

«Это ты их послала, Лида?» — улыбнувшись, промолвила старшая.

Лидия Петровна с легким смехом поднялась по ступеням, обняла сестру и, целуя ее, прошептала: «Я их не посылала; но я так сделала, что они пошли, — смотрела, смотрела и сделала».

Она еще раз поцеловала свою седеющую сестру, обняла другую женщину, и втроем, затянутые, в светлых платьях будто молодые девушки, они вошли в комнату, где за чайным столом сидело штук восемь детей разного возраста, весело смеясь, глухая бабушка в чепце мазала хлеб маслом, а краснощекая фрейлейн в самоварном пару раздавала дымящиеся чашки. У пианино горели свечи, на столе было чисто и аккуратно, тарелки были украшены русскими пословицами, а в корзинах у окна стояли фикусы и драцены.

Верочка вошла в комнату, не снимая шляпы, разрумянившаяся, легкой походкой, держа несколько роз в руках. Дети повскакали со стульев, шумно радуясь, а она тою же радостной поступью подошла к Лидии Петровне и, протягивая ей цветы, сказала: «Это тебе, мама».

— Спасибо, милая; тебе весело было?

«Да, мама», — серьезно ответила девушка.

Мать, гладя ее по волосам, прошептала, будто дохнув в синие кудри: «Перед сном зайди ко мне в спальню, дитя».

Та вскинула большими ресницами удивленно, но помолчав, молвила просто: «да!» — и сев за пианино, шумно заиграла какую-то трудную пьесу.


Все, бывшие в первый раз в семействе Гроделиус, поражались, главным образом, большим количеством людей, живущих под одною кровлей, особенно женщин. Потом, когда разберешься, как кто кому приходится, их казалось уже не так много, но в первую минуту — бабушка, Лидия Петровна, тети Катя, Лена и Соня, Верочка и шесть подростков, между которых как-то терялся одиннадцатилетний Володя — производили впечатление неисчерпаемого женского, населения. Несмотря на совершенно русские имена, на то, что все они родились и выросли в Петербурге и даже специально на Васильевском острове, откуда выезжали только куда-то под Порхов в небольшое именьице, что с детства воспитаны были на русских классиках, из которых более всего пришлись им по душе Тургенев и Фет, — тем не менее они были немки, чем обуславливалось их дружное без ссор житье, ровный, бодрый, веселый нрав, семейственность, скромность, и точное распределение обязанностей в этой составной женской семье, которое установилось, когда старик Петр Матвеевич Гроделиус был еще жив и сам управлял большим часовым магазином на 6-ой линии, Лидия Петровна еще не потеряла своего мужа Саши Хвостова, сестра Катя не выходила еще замуж за мичмана Бромелиуса, Соня и Лена не обратились еще в старых дев, и не звенели по дому и саду новые голоса юных Хвостовых и Бромелиусов. Как во многих немецких семействах, сестрам были даны определенные, различные назначения, которые они сохраняли и до сей поры; а именно: старшая Катя считалась отличной хозяйкой, никто лучше не умел делать лимонного и ванильного печенья, художественно расположить овощи вокруг жаркого, варить пастилы, солить и мариновать; Лена была недурной портнихой и обшивала семью, придавая скромным платьям вид далеко не доморощенный, Соня была, так сказать, домашний esprit fort, т. е. смелая умница, насмешница без предрассудков, с годами все более и более утверждавшаяся в своем почетном, но не весьма радостном призвании девственного философа; на долю же Лидии Петровны оставалась роль душевного человека, — не считая музыкального таланта, которым в известной мере были одарены и все прочие члены этой дружной семьи. Сами себя они немцами не считали, ходили к обедне в Киевское подворье, любили по летам ездить в Порховское именьице, были радушны и сохраняли русские обычаи, но делали все это как-то не по-русски: методично, наивно и несколько тупо. Вероятно, в семье было приятно и весело, так как ее охотно посещала молодежь не только для развлечения: попеть, поиграть, побегать, поболтать и напиться чаю с лимонным печеньем, но и за советом и с разными горями, всегда рассчитывая встретить душевное участье у Лидии Петровны и не ошибаясь в этом расчете. При видимой свободе, жизнь у Гроделиусов была не совсем свободной именно от избытка душевности, при котором все личные дела делались как бы общим достоянием. Потому дамы и посетители гостеприимного дома несколько косились на Сергея Павловича Павиликина, имевшего какие-то секретные дела и отношения на стороне в противоположность остальным причесанным и нечесанным юношам, ходившим к нашим милым немкам. Будучи не крайне высокого происхождения, вращался Павиликин тем не менее в так называемом «свете», и если бывал у Гроделиусов, так только потому, что имел обыкновение бывать везде, где не скучно. А, может быть, и другая причина влекла его на мирный остров, чего всего больше, по правде говоря, и боялась Лидия Петровна. Не то, чтобы совсем боялась, но смотрела на Верочку и Павиликина с какой-то тревогой, хотя и с удовольствием. Вел себя Сергей Павлович с изысканной простотой и с изящною грубоватостью, подражая каким-то высшим образцам, был фатоват и надменен, так что нельзя было наверное даже сказать, умен ли он, глуп ли, хорош или дурен. В городе ходили про него всевозможные сплетни, особенно после его неудачного сватовства к Насте Гамбаковой и дружбы с ее братом Костей, но подробности не доходили до мирного приюта на Большом проспекте, оставляя только смутное впечатление чего-то таинственного, если не темного. Тем более это тревожило всех дам, что, при всей их относительной образованности, уме и прекраснодушии, в некоторых вопросах они были наивнее маленькой Зиночки, которую только недавно стали вывозить на Божий свет в плетеной колясочке.


Все это вспомнилось Лидии Петровне, когда Верочка, подошед к ней, поцеловала ее в шею и спросила: «Ты хотела поговорить со мной, мама?» Мать отложила начатое письмо к одной из бесчисленных кузин, приласкала опустившуюся у ее ног девушку, и улыбаясь, промолвила будто не отвечая на вопрос:

«Ты полюбила его, дитя?»

Как привыкшая в душевных разговорах понимать с полуслова и не представляться бестолковой, девушка отвечала с легкой заминкой: — Я не знаю, мама, я еще не решила сама в себе.

«Но что говорит твое сердце?»

— Скорее «да», скорее говорит: «люби».

Наклонившись низко к дочери, Лидия Петровна прошептала: «Нужно всегда слушаться сердца».

— Я знаю, ты меня так учила, но я боюсь ошибиться.

«В нем?»

— Нет, в том, что мне подсказывает сердце.

«Не надо бояться, нужно быть храброй в любви».

— Я знаю, потому я и колеблюсь, что, раз определив, я буду смелою до конца, я чувствую это.

«Узнаю мою Верочку» — сказала мать и умолкла; молчала и девушка, застыв у колен матери.

Лампа с голубым абажуром освещала милую группу. Наконец Лидия Петровна прервала молчание:

«А он любит тебя?»

Густо покраснев, Верочка отвечала:

— Не знаю, как это можно знать? Сергей Павлович — такой странный человек.

«Так что ты, бедная, не знаешь этого?»

Молодая женщина принялась целовать сидевшую у ее ног и, наконец, будто осененная какою-то мыслью, сказала просительно, но твердо:

«Это нам необходимо знать, Верочка, и узнаю это я».

— Ты, мама?

«Да, я. Ты еще дитя, не знаешь многого, и здесь так много темного, не выясненного. Позволь мне быть на страже твоей любви. Разве я не первый друг тебе? Поверь, я сделаю это со всею тонкостью и душевностью, на какую только способна, но ты мне также передавай все, все».

— Конечно, и теперь, как и всегда, я буду с тобой откровенна, мама, но будет ли таким же с тобою и Сергей Павлович? Зачем тебе вступать в этот роман, если ему суждено быть?

«Для тебя, детка; мы будем переживать этот роман втроем! Подумай, какая радость, какой восторг! Ты сама многого не можешь делать, не можешь знать, что знаю и сделаю я. Мы будем втроем!»

Неизвестно, увлекла ли в достаточной мере Верочку перспектива переживать роман втроем с Лидией Петровной, во всяком случае, она ответила более, чем сдержанно:

— Я знаю, что никто меня не любит, как ты, мама; делай, как найдешь нужным.

Мать обняла свою дочь, целуя и говоря:

«И знай, и верь, что ничего дурного не может быть, где руководит любовь».

— Спокойной ночи, мама, — сказала Верочка вместо ответа. Прошла к себе, легла тихонько, но долго не спала, прислушиваясь к сонному дыханию двух девочек, помещавшихся в одной с нею комнате, сидела, обняв руками колени и все думала о «странном человеке» Сергее Павловиче Павиликине. О нем же думала и Лидия Петровна восторженно, и радуясь, и тревожась за Верочку, готовая опять помолодеть и пережить чужое счастье, и счастье чье же? Той Верочки, той девочки, которая давно ли бегала с голыми коленками по Порховским лугам за бедными северными мотыльками?


Одною из больших радостей Лидии Петровны было положение «молодой матери». И действительно, если на вопрос великого русского писателя: «что может быть прекраснее молодой женщины с ребенком на руках?», всякий ответит, что та же молодая женщина без ребенка на руках еще прекраснее, то вряд ли кто будет отрицать, что всегда радостно и пленительно видеть мать подругой, старшей сестрой, поверенной, советчицей своей полюбившей дочери. Мечтала долго об этом и Лидия Петровна, — и вот мечты ее осуществились. Она с несколько неожиданным жаром предалась своей роли, стараясь узнать, что встретит Верочкино чувство в ответ на свой юный порыв со стороны такого странного, с виду пустоватого, но что-то затаившего в себе (о, без сомнения!) Павиликина. Вероятно, ни одна ревнивая жена, следящая за ветреным мужем, ни одна стареющая любовница, что старается сохранить слишком юного возлюбленного, ни одна влюбленная институтка, стерегущая в коридоре, когда пройдет обожаемый законоучитель, — никто из них так не искал встреч, уединенных tetе-a-tetе’ов и задушевных намеками разговоров, как делала это любящая мать на страже. Нужен ли был ей спутник в театр, — сопутствовал Сергей Павлович; случалось ли ее проводить поздно вечером, — проводником оказывался Павиликин; пела ли она Грига и Чайковского, — отстранив насмешливую сестру, она сажала за пианино нашего студента, который небрежно принимался аккомпанировать, изредка взглядывая светлыми глазами снизу вверх на взволнованную певицу. Со стороны можно было подумать, что две соперницы играют роль, когда Лидия Петровна крылатою походкой подбегала к дочери, шепча ей что-то и обнимая ее, а та, краснея и улыбаясь, перебирала свой шарф, глядя на молодого человека, стоявшего в отдалении. Как пансионерка, шептала старшая: «иди, Верочка, иди, — я еще не знаю… но кажется… вот, вот, все будет ясно».

А та, хмуря брови, чем-то томилась и пристально глядя на мать, шептала тоже: «зачем, мама?»

— Разве ты не видишь, что так нужно?

«Да, вероятно, так нужно».

— Ты вчера говорила, он поцеловал тебя в щеку… и что же ты почувствовала?

Склоняя голову на грудь родной подруги, Верочка прошептала: «я люблю его, мама!»…

Слегка вскрикнув, Лидия Петровна стала покрывать лоб, щеки, губы, шею и руки дочери мелкими поцелуями, в то время как счастливый виновник тройных переживаний уже бренчал «Китаяночку», а на лице его нельзя было прочесть, видит ли, чувствует ли он, что происходит у него за спиною. Казалось, и бабушка и тети Катя, Лена и Соня не вполне уясняли себе положение и смутно тревожились, и только дети беспечно прыгали, взявшись за руки и напевая в такт: «Сергей Павлыч, Сергей Павлыч, Сергей Павлович, Сергей». Голос Верочки преодолев нестройное детское пение, звонко раздался в дверях: «Сергей Павлович, пройдемтесь по саду до чая!»

— Охотно, — ответил тот, вставая.

Обе женщины стояли, обнявшись, в одинаковых платьях; старшая с улыбкой отделила от себя другую, будто уступая ее молодому человеку, пошедшему за верхним платьем. Он долго оставался этот вечер в квартире Гроделиусов, дольше, чем это было принято, так что не только Зиночка, дети и бабушка удалились на покой, но даже тети, Катя, Соня и Лена скрылись, а Лидия Петровна все играла этюды Шумана, а молодые люди все шептались на диване, так что лампы уже начали гаснуть.

Прощаясь, мать спросила: «ну что же, Верочка?»

Та устало ответила: «завтра! я счастлива».

— Господь с тобою. Спи спокойно.


Еще не отлетели сны с девичьего изголовья Верочкиной постели, как фрейлейн постучалась, говоря, что мамаша просит барышню к себе. Лениво, наскоро умывшись, в туфлях, девушка, вся розовая еще от недавнего сна, вошла в комнату матери. Та сидела у Зиночкиной колясочки, в капоте, бледная, держа в руках разорванный конверт. Молча, она поцеловалась с дочерью, и вдруг слезы потоком хлынули из ее глаз, таких же, как у Верочки,

«Мама, но что с тобою!?»

Сквозь слезы та говорила: «бедное дитя мое, плачь, плачь, и я с тобою поплачу!»

«Но что случилось? Объясни, сделай милость».

— Прочти это письмо.

«Это письмо ко мне?»

— Нет, но прочти его.

«Зачем же я буду читать чужие письма?»

— Ах, когда дело идет о жизни, о большем нежели жизнь, о счастье, время ли выказывать пустую щепетильность?

«Да чье же это ужасное письмо?» — вскричала девушка и прочла на конверте: — Константину Максимовичу Гамбакову.

Слегка отстранясь и хмуря брови, она спросила: — Это письмо от Сергея Павловича?

«Да».

— Зачем же оно у тебя в руках, а не в почтовом ящике?

«Зачем и как, это все равно. Мы должны знать, должны, пойми, дитя».

— И что же ты знаешь?

«Прочти и ты узнаешь».

— Нет, — девушка упрямо потрясла головою.

«Да? Тогда я прочитаю вслух и ты должна будешь слушать его».

— Ах, так? Тогда давай я прочитаю его сама.

«Поверь мне, Верочка, что только любовь к тебе побудила меня к этому шагу».

Дочь тихо сказала: «зачем ты это делала мама?» — и принялась читать. По мере того, как она читала, брови ее все сдвигались, дрогнули руки, державшие трепещущий почтовый лист и с гневных губ слетали возгласы: «не может быть! какая низость!» Вдруг остановившись она спросила: «а это что же?» и зачитала из письма: «пожалуй, могут подумать, что я — альфонс старухи Хвостовой! Целую, твой Сережа».

«Кто же эта старуха? Ты, мама?»

— Я — ответствовала Лидия Петровна и помолчав добавила: как он нас отделал!

Верочка так и осталась с раскрытым письмом на коленях и, наконец, прошептала: «какой низкий поступок! Фуй». И опять обе замолкли, только Зиночка, проснувшись, что-то гулила, стараясь обеими ручками запихать себе в рот ножонку. Верочка встала, сказав: «ты понимаешь, мама, что этот человек для меня не существует больше».

— Верочка, не говори так теперь, мы потом увидим, что нам нужно.

«И теперь, и потом, и всегда я буду говорить одно и то же: он для меня потерян навек, навек, навек». И она даже топнула ногою, стиснув зубы.

— Но, Верочка, подумай, посоветуйся со своим сердцем,

«Что же ты хочешь, чтобы я делала?»

— Следовала голосу чувства.

«Но я именно это и делаю», — молвила дочь, пожав крутыми плечами.

— Да, Верочка, а что же ты хотела мне сказать?

«Так, вздор. Теперь все равно», — ответила та, краснея. Доходив по коврику, добавила тихо: «Сергей Павлович вчера мне сделал предложение».


Вечером, отозвав Павиликина в сторону, Верочка сказала ему без предисловий: «Мы совершили не совсем хороший поступок по отношению к вам: мы прочли ваше письмо к Гамбакову. Конечно, это некрасиво, но, как говорится, «око за око». Что вас заставляло играть всю эту недостойную игру? Кажется, мы не заслуживали такого отношения».

— Поверьте, Вера Александровна, это было не более, как шутка…

«Я не только верю, но вижу, что это было так». — Вы не поняли меня: шуткой было письмо к Косте.

«Вы стыдились вашего чувства?»

Да, — сконфуженно сознался тот.

Верочка, помолчав, сказала ясно: «Я вам не верю, Сергей Павлович, и вам лучше будет не посещать нас больше».

Тот поклонился, говоря: «Как вам угодно. До свидания».

— Прощайте! — ответила Верочка, не двигаясь. В столовой дети, окружив студента, не пускали его уходить, прося сыграть «Китаяночку»; тетя Катя соблазняла лимонным печеньем, и даже бабушка убеждала, но Верочка, выйдя, сказала звонко: «дети, пустите Сергея Павловича, ему нужно домой, а «Китаяночку» сыграю вам я». И, сев за пианино, заиграла громко и весело, меж тем как дети, взявшись за руки, прыгали и пели: «Сергей Павлыч, Сергей Павлыч, Сергей Павлович Сергей». Лидия Петровна положила руку на плечо Верочки, шепча: «не насилуй себя, друг мой!». Тогда дочь, не прерывая игры, взглянула прямо в глаза матери, такие же, как у нее самой, и отчетливо выговорила: «я ненавижу тебя, мама».

Михаил Кузьмин.
«Третья книга рассказов», 1913.