Николай Ашешов «Ранние раны»

I

Это был очень красивый полумальчик, полуюноша. Высокий и статный, с гордой походкой, подвижной и веселый, всегда с радостной улыбкой на устах, он умел нравиться всем сразу и сразу завоевывать к себе симпатии.

В особенности он нравился женщинам. Смуглый, с ярким румянцем, с живыми, бойкими, карими глазами и алыми губами, вызывающе-сладострастными, остроумный и болтливый, он пленял сердца еще тогда, когда ему не было и 12 лет.

Преждевременно развитой физически и духовно, он начал жить полной жизнью слишком рано… Впрочем, в Одессе — это обычное явление.

Теперь Косте пятнадцать лет. Он — в 4 классе Р-ской гимназии. Учится отвратительно. Ведет себя — еще хуже. Во второй четверти, несмотря на сильнейшую протекцию, педагогический совет с трудом поставил ему «4» в поведении. И принял определенное решение предупредить родителей, что, если Костя не исправится в следующую четверть, то исключение — неизбежно.

Больше всех возмущался на педагогическом совете директор гимназии, чех Милош.

Он говорил отвратительно по-русски, как и все «навозные» чехи. Но ругался изумительно. Со всеми нюансами и тонкостями. Если бы вместо бездарного учебника по греческому языку, он написал трактат о русской ругани с точек зрения исторической, бытовой, правовой и лингвистической, то, несомненно, ему присудили бы самую высшую ученую степень.

Поэтому Милош из всех мер педагогического воздействия на души вверенных ему учеников признавал только ругань. И ругань вообще сделалась его природным языком в России…

Милош волновался…

— Та́кой мо́лодой. Та́кой красивый. Умны́й, как мо́лодой бик. А, чертова перечни́ца. Чтобы́ его бабк у дьяво́ла в любовни́цах быть…

— Да вы не ругайтесь, Станислав Карлович, — почтительно прерывал его инспектор Ленивец, тоже из чехов, хитрый, самоуверенный, змеею подползавший к ученикам и шпионивший в их душах.

Он один, в качестве сородича, имел право возражать всесильному директору, любимцу и попечителя, и самого министра, которого он пленил своими переводами Пушкина на латинский и греческий языки.

— Я не ругаюсь, а только говорю. Скот он, Пронин, проклятый. Жеребец Зевеса. Евнух Аполлона.

— Нельзя, нельзя…

Ленивец поднял вопросительно брови и изумленно, как всегда, смотрел на директора.

Директор спохватился и пробормотал:

— Впрочем, пусть этот Пронин идет ко всем адовым силам на подстилку. Чтобы ему, стерв и сволочи, не нюхать праздника и чтобы…

Тут пошли уж совсем неприличные слова в духе исключительно русском и национальном и без всякого влияния классической литературы.

— По-моему, — спокойно и как всегда ехидно вымолвил Ленивец, — по-моему, Пронина надо поместить в какую-нибудь хорошую семью… Чтобы на него было положительное влияние. Эти русские требуют всегда особой заботы, не то, что у нас в Чехии. Я полагаю, что надо предложить родителям Пронина, таким почтенным и глубокоуважаемым в городе, поместить Пронина в какой-нибудь тоже почтенной семье…

II

В тот вечер, когда педагогический совет рассуждал об участи Пронина, сам он спокойно гулял по главной улице. Несколько женщин звало его с собой. Но он отмахивался от них, надоед. Уже давно он их знает. Почему-то полюбили его. И постоянно зовут с собой. И не только не берут денег, но и сами предлагают…

Это надоело Косте. Ему хочется какой-нибудь хорошей, чистой любви. А то эти грязные номера гостиниц… Наглые лакеи… Всегда смеются они, глядя на Костю… Иногда отпускают шуточки насчет «котов».

Костя беспомощен. Не может пустить им в рожу бутылку, сбить с ног, избить…

Сегодня Костя особенно грустно настроен. Отец вечером ему сделал сцену. Мать плакала.

Отец хороший человек. Протоиерей. В городе его все любят. Доходы большие. Квартира в соборном доме внизу — очень хорошая. Живут прилично. Много бывает народу, все больше из известных лиц в городе.

И мать прекрасная женщина. Всегда почему-то с папироской в зубах, а сама Косте курить запрещает.

Конечно, они любят Костю. И конечно, Костя их огорчает. Но что же может Костя поделать с собой? Бес сидит в нем. И как вечер, тянет его на главную, Дерибасовскую, улицу или в гостиницу… Хороша «Северная» гостиница… Там останавливаются богатые люди. Туда его свел на днях правитель канцелярии генерал-губернатора и познакомил с массою интересных лиц. Говорили такие пикантные вещи, которых даже Костя, все знавший, не сразу мог раскусить. Пили отличное, мягкое, не пьянившее вино. Ели фрукты удивительные. И все каламбурили…

А потом кто-то из присутствовавших встал, подошел к Косте, поговорил с ним ласково и предложил пройтись по коридору.

Костя пошел. Они гуляли долго, потом прошли в номер к этому господину и он почему-то вдруг страстно стал целовать его, говоря, что Костя очень похож на его покойного брата. И целуя, прижимал к себе так, как прижимал он, Костя, к себе женщину.

И когда они вышли в коридор, господин шепнул ему:

— Если бы вы меня полюбили, я отдал бы вам все…

Потом все вышли гулять на бульвар. Опять смеялись. Опять острили.

И только при прощанье тот господин шепнул:

— Я жду вас, Костя…

Хорошо было бы его встретить сейчас здесь…

III

Костя встретил, однако, знакомого помощника режиссера из Русского театра.

— Костя, милый, а я вас ищу…

Костя был польщен, и его красивые глаза замерцали еще красивее и теплее.

— Понимаете, у нас спектакль утренний образуется в первый раз в этом сезоне. Ну, идет водевиль. Там есть молодая роль для вас. Сыграйте ее, голубчик. С вами играть будет Вольская.

Костя вспыхнул. Уже второй год он посещает театр, несмотря на все запрещения начальства. Но никто и никогда не волновал его сердца так, как Вольская. Маленькая, полненькая, изящная, веселая и кокетливая, она была идеалом для Кости. Но Костя, почти со всеми знакомый за кулисами, никак не мог познакомиться с этой сиреной, его пленившей. Не было случая.

Костя от счастья не мог говорить. Молча, он потащил режиссера в переулок в грязненький ресторанчик, угостил его ужином и вином и до двух часов говорил с ним все на ту же светлую и красивую для него тему — о водевиле и о Вольской…

Когда они вышли из ресторана, было уже пусто на Дерибасовской. Только на углу Екатерининской стояла толпа и смеялась. Там торговали красивые цветочницы. Молодые, лукавые, умевшие дорого продать и живые цветы, и живые цветы поцелуев, и живые цветы своего тела.

Костя у них успеха не имел — было мало денег — и всегда с ревностью следил он за тем, как у них кипела ночью жизнь, у этих корзин полных душистых цветов…

И теперь смелый от вина и от того счастья, которое начало только что ему улыбаться, он быстро увлек своего товарища и повел его к прекрасным цветочницам.

Здесь его ожидали знакомые. Тот господин, — ему неизвестный. И правитель канцелярии генерал- губернатора.

— А, Костя!..

Господин густо поцеловал его и тотчас украсил его грудь цветами.

Было весело и шумно. Компания возвращалась из гостиницы в большом «градусе» и дурачились с цветочницами. Те бойко отвечали, ясно, намеками, полунамеками, но зажигали своими распутными глазами, многообещающими и жадными.

Костя стоял и млел от восторга.

— Не хотите ли, — сказал «господин», обращаясь к цветочницам, — купить у меня, но только до утра, вот моего сына. Сколько дадите?

Цветочницы бесцеремонно начали рассматривать юношу.

— Нет усов у него, — сказала молоденькая Паша, самая смелая и имевшая поэтому наибольший успех. — Целоваться не вкусно.

— Только и хорошего, что губы, — смеялась Липа. — Да не в губах дело. Не в том счастье…

Старшая Дарья, отличавшаяся уменьем красиво составлять букеты, — строго сказала:

— Мы продаем, но не продаемся, а потому и не покупаем…

Костя стоял, как на углях. Весь он горел от стыда, от боли, от зависти и от ревности. Так хотелось ему подойти поближе к всегда соблазнявшим его цветочницам и сказать им, как он умеет любить, несмотря на свою молодость…

Компания смеялась.

Милый, «господин», от которого опять приятно пахло вином и сигарами, — взял его под руку и прошептал:

— Не имеете вы здесь успеха, красавец мой милый… Я вас люблю больше, чем все эти женщины… Хотите, пойдемте ко мне…

Голос звучал тихо и подавлено, точно «господин» делал усилия над собой.

Костя просто ответил:

— Хорошо.

И быстро распростившись, Костя пошел под руку с господином.

Их проводил веселый и дружный хохот. Кто-то зааплодировал. Кто-то крикнул:

— Купите флер д’оранжу…

IV

Костя проснулся утром, больной и усталый. Все болело у него. Голова от шампанского. Губы от назойливых слишком глубоко впившихся поцелуев.

Но у Кости было спокойно на душе. Господин — он помещик и к тому же кандидат в предводители дворянства, де-Рокки — обещал ему так много, и так ласков был все время с ним…

Де-Рокки проснулся, протянулся к Косте, но он вскочил бодро и весело, и напевая, начал одеваться.

— Пора в гимназию… Пора…

— Ну, Костя, еще минутку…

Но Костя был упрям и, как женщина, кокетничая, стал напевать и лукаво поглядывать на де-Рокки. А потом, как змейка, быстро выскользнул из номера гостиницы.

Внизу его ждали насмешливые взгляды швейцаров.

— Неужели они знают? — с ужасом подумал Костя, всовывая швейцару в руки рубль, из тех 25, что он только что получил от де-Рокки.

На извозчике быстро подъехал к дому Костя и также быстро прошел в комнату и начал торопливо собирать свои книги в ранец.

— Где ты был, Костя? — спрашивает с тоской в голосе отец. Он расстроен. Полы рясы как-то трепещут. Доброе лицо потемнело. Волосы в беспорядке. Видно, что отец всю ночь не спал.

Жутко…

— Я, папа, был у товарища. У Сережи Каменского. Засиделись поздно. Играли в лото.

— Где ты был? — вторит мать, входя в комнату. Она в широчайшей блузе и во рту неизменная папироса.

Костя повторяет.

— Да, — говорит отец Михаил, — да…

Он опускает голову, и рвущееся сердце не позволяет ему сказать ни слова.

— Опомнись! — тихо говорит мать.

Молчание. Костя торопливо собирает книги, точно не слышит, что ему говорят. Ему стыдно. Больно. Неловко. О, сколько бы он дал, чтобы не было этого вчерашнего позора! Да и всего позора его жизни… Этих женщин… Этой продажи и купли… Грязных номеров гостиницы…

Захотелось ему броситься к матери. Обнять ее. Прижаться. Крепко поцеловать…

Нет… нет… Только не целовать… Слишком грязен он, — не смеет целовать матери… Особенно сегодня…

Но так прижаться. Безмолвно… И поплакать… И раскрыть сердце. Сказать, что ничего он не может поделать с собой. Что нельзя так: до сих пор ему все позволяли, чего бы он ни захотел… А как минуло 14, так и начали притеснять его… Назло он и пошел к женщинам…

Но слова не идут ни на уста, ни на ум.

Костя выходит из комнаты, поцеловав руку отцу и матери.

И с тревогой бежит до Соборной площади, готовый сейчас дать клятву — вот пред собором, — что он больше никогда, никогда не будет совершать гадостей…

И когда он остановился, чтобы дать эту последнюю и торжественную клятву, впереди него прошла и тотчас кокетливо улыбнулась «пиллеристка», — ученица гимназии Пиллер.

Костя сорвался и быстро пошел за ней. Забыв все клятвы, он настиг «пиллеристку» в фиолетовом платье и нахально шепнул ей:

— Вас полюбить — это счастье… Приходите в семь в городской сад.

«Пиллеристка» вскинула свои славные угольные глаза. Метнула огонь. Но встретив знакомое лицо, серьезный взор и такие сладкие, манящие губы, улыбнулась и тихо прошептала:

— Хорошо…

А Костя повернул к себе, в гимназию, и не шел уже, а бежал.

Новая радость заполнила его душу. Наконец-то он влюбился в чистую и честную женщину!..

V

Уроки очень мало интересовали Костю. Он сидел сосредоточенный и старался воспроизвести образ «пиллеристки», который сразу захватил его.

Тоненькая, стройная. Карие глаза! Как Черное море в бурю, осенью. И фигурка — нежная, грациозная. Обнять за талью — и нет тальи — такая она тонкая… И прижаться. Положить голову на грудь… Такую маленькую… И рассказать про себя, какой он гадкий, и распутный, и испорченный, и попросить совета, и умолять исправить его, дать душе его хоть какой-нибудь якорь…

— Пронин, о чем вы задумались? Я вас вызываю.

Говорит учитель математики Климченко. Маленький, какой-то тусклый, не то рябой, не то серый. На худеньком тельце висит тряпкой фрак. В кармане позвякивают ключи. Неизменно — невежа — подходит к углу комнаты и плюет туда. И при этом еще более неизменно чешет средним пальцем свою лысину.

Костя встает, идет к доске и ласково улыбается.

— Чего вы улыбаетесь? — спрашивает зло Климченко. — Единицы захотели?

— Мне все равно, — холодно бормочет Костя, спав с тона и настроения.

— А — вы так? Хорошо. В таком случае скажите…

И Климченко задает вопрос из давно пройденного.

Костя вспыхивает.

— Этого я не знаю.

— Садитесь. Отметка вам известна.

— Вам известно, как я отношусь к вашим отметкам, — неожиданно даже для себя отвечает Костя.

Климченко багровеет, синеет, усиленно трет лысину, потом усиленно позвякивает своими ключами в кармане и, наконец, грозно говорит:

— Об этом я доведу до сведения педагогического совета, который и без того слишком нянчится с вами… Вас давно исключить бы пора.

— Как и вас из числа преподавателей. Может быть, хоть теперь вы скажете, когда вы окончите свою диссертацию?

Это был нож острый для Климченко. Он уже лет пятнадцать писал диссертацию на степень магистра. Ученики как-то об этом проведали и с тех пор, шутя или серьезно, под участливым видом большого интереса или прямо с озорством, неизменно спрашивали Климченку о судьбе его диссертации. Это тянулось годами.

Климченко теперь сдержался. Холодно и спокойно прошел он по классу и холодно и спокойно ответил он Косте:

— Вы поговорите об этом с директором. И кстати ответите ему, в каких гостиницах вы провели вчера ночь и с кем… Вы — ученик четвертого класса!

Костя понял, что все пропало. И с живостью он ответил:

— Конечно, не с такими облезлыми мужчинами, как вы. И не с такими женщинами, как ваша уродливая жена…

Климченко остановился. Глаза вспыхнули. Он искал глазами, чем бы пустить в голову нахала. Но сдержался и выбежал из класса.

И из коридора, когда он бежал в учительскую, доносились в класс сдержанные рыдания…

Костя спокойно собрал книги и больше не возвращался в гимназию.

Товарищи молчали.

Милош изобрел сотню новых ругательств, национальных и классических, по адресу Кости…

VI

В городском саду было оживленно и весело. Дети составили круг и плыли в спокойном хороводе. Девочка-запевало была полная, не по летам развитая. В обтянутом платье, вздрагивая бедрами, вела она круг, распоряжалась всем и кокетливо поводила все понимающим взором, особенно заглядываясь на пожилых мужчин.

Костя с отвращением посмотрел на девчонку и прошел дальше по аллее.

А вон мелькает и «пиллеристка».

Какая радость. Он ей все скажет сейчас. Откроет душу.

«Пиллеристка» была строга и суха.

— Я пришла, потому… потому что вы меня просили. Но я не хотела. Я про вас слышала очень много скверного.

Костя, виноватый и смущенный, пошел рядом, стараясь пройти в аллею потемней.

— Да, — бормотал он, — и вот меня сегодня исключили…

«Пиллеристка» остановилась.

— Исключили?

— Да, — твердо ответил Костя, — и мне теперь ничего не остается делать, как броситься с мола.

— Сядем, — сказала девушка, помолчав.

Костя сел рядом с ней. Ему так хотелось поближе сесть к девушке, коснуться ее тонкого плечика, ощутить на своем лице трепетанье локона ее каштановых волос… Обнять… Нет — он не смел бы обнять…

— Как вас зовут? — спросил он ее наконец.

— Марийка…

— Марийка, Марийка!..

Костя посмотрел на нее робким взглядом и видит:

Длинные ресницы трепещут. Закрывают большие, большие глаза, а глаза не слушают ресниц и смотрят вперед, круглые, странные, горящие.

— Марийка, простите меня. Дайте мне якорь. Я весь день думаю об этом сегодня.

Марийка повела плечом, вздрогнула.

— Отчего вы такой нехороший?..

Костя сказал:

— Если бы вы знали, как я хочу быть хорошим…

— Неправда. Моя тетя Анна Васильевна бывает у ваших в соборном доме. И она говорила, как вы мучите отца и мать… Не ночуете дома… Убегаете… Откуда-то достаете деньги… Дома у вас плачут… А теперь исключили…

И Марийка повернула к нему свое побледневшее личико и по побледневшему личику струятся слезки, маленькие, дробные, как капли осеннего дождя…

— Все это правда, — отвечает Костя. — Но ведь меня никто не любил.

— Даже отец и мать?

Костя чувствует, что солгал, но ему не хочется оставить позицию, возбуждающую жалость.

— Меня не любили в гимназии… У меня нет товарищей. Нет друзей…

Марийка молчит. Видно, борется. Что-то хочет сказать. Но сдерживается. И опять наступило надолго молчание…

А Костя успокоился и, жадно глядя, на ее тонкие плечики и крохотную, еле-еле видную грудь, осторожно придвинулся к ней и зашептал.

— Если бы вы знали все, если бы вы знали все, Марийка…

Девушка не посторонилась, а еще плотнее прижалась к нему. Так жалко его, бедного. Он страдает… Надо его утешить…

А Костя, возбуждаясь этой близостью и горя все больше, шептал ей:

— Везде гадость, Марийка, везде люди скверные. Учителя, — так это мерзость. В гимназии у вас преподают идиоты без сердца… Дома у меня никого, никого… Родители? Так они старые… А я один… Если бы вы, Марийка, помогли мне…

И Костя жадно обнимает ее за талию и крепко привлекает к себе, и уже ищет привычным движением губ ее губы и слышит ароматный запах ее уст…

Но резкое движение, — и Марийка уже на ногах.

— Как вы смеете?

Звенит тоненький серебряный голосок. Дрожит в нем гнев и злоба. И оглушенный сидит Костя, не понимая, что случилось…

— Марийка… Марийка…

— Молчите, гадость вы этакая… Как вы смели меня трогать?..

Костя встает.

— Не смейте, садитесь.

Костя покорно садится.

— Но что я сделал? — шепчет он.

— Что сделали?! Как вы смеете меня трогать!

Она смотрит воспаленным пытливым взором, наклонившись к нему, и искривив лицо в гримасе отвращения.

— Понимаете, вы мне противны… Мне противно физическое прикосновение мужчины…

И Марийка с той же гримасой отвращения бежит по саду быстрыми, мелкими шагами и скрывается среди теней деревьев…

Костя сидит, как у края пропасти.

И решает, что теперь уже поздно; что теперь пора шагнуть в нее…

VII

Через полчаса Костя сидел в Красном переулке в кабачке у Нухима.

Герб он снял. Пряжку на куртке с литерами гимназии перевернул. Сидел он гордо и красиво. Метали искры глаза. Яркий румянец переливался волнами то гнева, то застенчивости… Губы кровянились от непрерывных, ревнивых укусов острых зубов. Бешенство овладело его сердцем. И сидел он и ждал, как царь…

Только что с посыльным он отправил письмо домой.

«Бросаю проклятый родительский дом. И проклинаю вас. С детства вы мне давали все: забавы, деньги… Капризы мои исполняли… А меня вы не любили, когда страдал, вы меня ругали… А сегодня и последняя моя надежда утонула… Я убегаю далеко. Черти меня не отыщут, — не только вы… Прощайте. Потому, что я погибну»…

Он смаковал содержание этой записки и долго любовался буквами, прежде чем отправить письмо.

И еще одно письмо отправил он.

Ко всем своим знакомым проституткам.

И ждал их.

И вот пришли они к Нухиму.

Все радостные, все жадные, нетерпеливые.

И видя, что слишком много женщин собралось тут, все они закипели гневом ревности, ругались непристойно, но все-таки оставались.

На столе уже было много вина и закусок.

— Пейте, пейте, — кричит Костя возбужденно и весело — у меня много денег.

Сначала неловко, а потом все смелее и смелее стали пить и есть. Развязались языки. Посыпались сальные остроты. Кабацкое словоблудие наполнило низкую комнату.

Но все же не было настроения. Не того хотелось Косте. Хотелось всех споить. Заставить раскрыться и раздеться. Раздеть душу и тело. И чтобы все говорили про гадость свою. И чтобы все показывали гадость своего тела…

«Не смей прикасаться… Мне противно физическое прикосновение мужчины».

О, проклятие… Я покажу ей, как противно. Я ее поймаю в Ботаническом саду, брошу в траву и буду издеваться до тех пор, пока хватит сил…

А другой голос пел молитву.

Она так хороша. Как прекрасны ее глаза. Как нежен ее тихий голос. Прильни к ней. Она чистая, святая. Она никого не знала. Ей все улыбается. Она жалеет. Она плачет сейчас… Плачет…

Подернутыми влагой глазами оглядывает свою компанию Костя. И отвращение пронизывает его душу.

Хочется ему крикнуть грозные, бранные слова, разбить все физиономии, ногами пройтись по всем душам, загадить их еще больше и успокоиться, впившись в чье либо сердце своими острыми зубами…

А Марийка наклоняется и шепчет:

— Полно, полно, дорогой, измученный… Где твой свет? Ты видел его в ночь светлую, прекрасную, в ночь Святого воскресенья… Вспомни, как ты христосовался со всеми и как ты хотел поцеловать меня сегодня… Успокойся, родной… Я приду к тебе… Я поглажу мягкою рукой по твоему сердцу… Я прильну к тебе любовно… Будь чистым…

— Не хочу, не хочу! — громко кричит Костя. — Не хочу!..

И на мелкие клочья рвет свою фуражку, топчет ногами герб, бросает куда-то в пространство пояс и опять кричит возбужденно и страстно:

— Эй, вы, продажная сволочь и все! Кутите! Вот двадцать пять рублей… Будет еще… Эй, мишурес, мигом к де-Рокки. Пусть пришлет он мне еще пятьдесят.

И торопливо набрасывая записку к де-Рокки, Костя чувствует, что слеза сбегает у него за слезой и что он сейчас, как мальчишка, разрыдается.

Но овладев собой, он отдает записку комиссионеру и, оглядывая всех женщин, нагло спрашивает:

— Кто хочет сделать меня своим котом? Котом у вас будет образованный человек с самой Соборной площади…

И не договорив, Костя падает в глубоком обмороке…

Через десять минут он опять сидел в кабацкой комнате, чистый, свежий, точно умытый. Жадно глотал вино. Ни о чем не думал.

Только сверлила одна мысль:

— Отомстить, отомстить!..

Деньги от де-Рокки принесли. Костя выбросил их на стол. Кутите! Позвать от Розы слепого Боруха!..

Слепой Борух пришел из публичного дома Розы со скрипкой, и скоро полились ее печальные и тонкие звуки, потому что Борух никогда ничего веселого не играл с тех пор, как его дочь заманили в засаду и увезли, продавши в Константинополе.

— Играй, играй, Борух, — кричал весело Костя. — Сегодня одним мерзавцем на свете сделалось больше!..

И Костя пил и смеялся, и глядел страстно на молодых женщин и, нагло касаясь их тела, обнажал его и заставлял всех смотреть на их груди и плечи, и руки.

И заставлял Костя их, обнаженных, плясать. И плясал сам дико и неистово, радостно взвизгивая и истерично всхлипывая. И увлекал всех в танце, таком же бешеном, каким была и его душа в этот вечер…

И потом опять пил и заставлял пить других, и сквернословил, и ругался, и кому-то молился.

А вдали, у буфета, старый, хитрый Нухим стоял как будто бы безучастно, но зорко глядя на Костю. И в душе смеялся старый кабатчик над зеленым юношей, над его страданиями, над его порывом залить горе вином и распутством.

Много видел старый Нухим, много испытал и много знает. И не жаль ему Костю: этот гой — никчемный человек, — Нухим это чувствует. Большинство гоев такие беспутные и сумасшедшие. Туда им дорога.

И Нухим все злее и злее смотрит на Костю и его компанию.

И когда, наконец, все пятьдесят рублей были пропиты и розданы, Нухим с большим удовольствием выпроводил Костю за дверь, как раньше выпроводил он всех женщин.

Те поджидали его у ворот.

Костя с отвращением отвернулся от них и пошел к бульвару.

Он сознавал, что у него в кармане нет ни копейки денег. Но смутно он думал о том, куда и к кому ему идти?

Все пути были отрезаны.

Начинается новая жизнь…

Будь проклята она, как будь проклята и его старая жизнь!..

И он шел торопливыми шагами к морю. Вдали блестело оно молочным светом. И было прохладно.

На бульваре никого не было.

Костя сел на первую попавшуюся скамейку, склонил голову на спинку ее. Хотел заплакать. Но слезы были скупы. Скатилась одна — другая.

А пока катилась третья, — Костя заснул крепким сном.

Чтобы проснуться, действительно, для новой жизни…