Николай Брешко-Брешковский «Дорогая картина»

I

Молодые художники Васюк и Коллонтаров — давнишние приятели. Вместе учились в Одесской рисовальной школе, вместе кончили академию. Только когда Коллонтаров уехал пенсионером заграницу, судьба разлучила товарищей на два года. Вернувшись в Петербург, Коллонтаров застал Васюка женатым.

Отношения молодых художников остались прежние. Коллонтаров бывал у Васюков довольно часто. Но с некоторых пор, Елена Вадимовна, или как называл ее муж, Люся, затаила против Коллонтарова что-то неприязненное.

— Ваничка, миленький, я не хочу, чтобы Илиодор Николаевич бывал у нас; слышишь, не хо-чу… — и Люся капризно топнула маленькой ножкой.

— Ангел мой, но почему же? — недоумевал Васюк.

— Не хочу; неужели тебе этого мало? Неужели так трудно исполнить просьбу жены, которая тебя так любит?! Кто тебе дороже: он или я, — отвечай!

— Что за вопрос; конечно, ты, но подумай, — странно; столько лет между нами существовали хорошие отношения и вдруг, — порвать, согласись сама…

— Я ревную, слышишь, ревную, ты был холост, а в дружбе холостых людей всегда есть что-то грязное… Эти общие воспоминания о кутежах, о женщинах; ты бурно жил до меня, многих любил, сознайся?

— Бог с тобой, Люся, вот уж, кажется, не похож на Дон Жуана!..

Действительно, Иван Семенович Васюк мало имел общего с Дон Жуаном. Низенького роста, нескладный, с тихою речью, «до неприличного» светлый блондин, бывают такие блондины, он не мог похвастаться своей внешностью. В нем все было бесцветно, и водянистые глаза, и плоское, плохо пропеченное лицо, и чахлая бороденка…

— Следовательно, Коллонтаров больше не перешагнет нашего порога?

— Если ты настаиваешь?.. — уступил муж, скрепя сердце.

— Очень настаиваю. Кроме того, у меня есть свои причины… — и Люся многозначительно опустила длинные ресницы.

— Какие? — насторожился Иван Семенович.

И без того розовое лицо молодой женщины вспыхнуло густым румянцем. Она молчала, пристально глядя на острый кончик своей ботинки.

— Люся?..

Молчание.

— Люся?.. — голос мужа дрогнул.

Елена Вадимовна быстро взмахнула ресницами, и муж увидел красивые глаза, блестящие и синие. Решимость мерцала в них.

— До поры до времени я не хотела говорить, но теперь… Коллонтаров ухаживает за мной; понял?..

— И это называется друг! — вырвалось у Васюка с горечью.

— Конечно, гадость! Ничего решительного он еще пока себе не позволил: порядочная женщина любого нахала сумеет держать в почтительном отдалении. Но он жмет мне руку гораздо крепче, чем этого требует приличие, впивается в меня глазами… Ты обратил внимание, какие у него разбойничьи глаза? Громадные, черные с желтыми белками, словно жирная маслина плавает в яичном желтке…

— Вообще, у него вид бандита…

— Именно. Такие мужчины часто имеют успех, но Коллонтаров никогда не мог бы сделаться героем моего романа… Никогда!.. Неужели он тебе нравится, как человек?

— Говоря по правде, никогда не нравился. Так, скорее привычка, чем дружба. В сущности не знаю даже, что нас связывало; ничего общего! Целая полоса его жизни темна для меня. Он весь темный в прямом и переносном смысле слова; он любит азартные игры; потом эти вечные романы; говорят, он губил девушек; в Париже, говорят, из-за него отравилась какая-то дама…

— Отравилась?! — живо, почти радостно воскликнула Елена Вадимовна.

— Да. Согласись, это гнусность: довести женщину до самоубийства. Вообще человек не порядочный…

Обыкновенно кроткий, добродушный Васюк незаметно для самого себя начал клеветать на еще так недавнего друга. Но следовало принять во внимание, что он любил и ревновал свою Люсю.

II

В самом деле, для многих художников было загадкой, что могло связывать Коллонтарова и Васюка, так не похожих друг на друга во всех отношениях? Внешность, привычки, взгляды на жизнь, на искусство, самый характер творчества каждого, все это у них было совершенно разное. Коллонтаров всегда изысканно одевался, всегда от него пахло духами, в дорогих галстухах всегда красовались булавки, начиная с камней старинных и кончая изумрудными.

Блестящий колорист, Илиодор Николаевич увлекался наготой и, кроме нее да женских портретов, ничего не писал. «Искусство для искусства» было его девизом. Гармония линий, красочный аккорд, эффектное пятно — вот чего требовал он прежде всего от живописи. Он имел выгодные заказы, ему везло и в картах, и в женщинах одновременно — явление довольно редкое, и жил припеваючи, срывая на каждом шагу одни лишь цветы удовольствия.

Что же касается невзрачного Васюка, тихого, скромного, по своим взглядам на искусство это был завзятый «передвижник». Традиции школы Перова были для него священны. От картин своих и чужих он требовал прежде всего содержания, сюжета. Самая техника в глазах его играла роль второстепенную. Формулу «искусство для искусства» Васюк презирал от всей души и писание картин в подобном духе считал бесполезным баловством. Иван Семенович был трудолюбив, усидчив, но талантиком природа наделила крохотным. На немудреные жанрики из крестьянской и мелко-чиновничьей жизни Васюка едва-едва хватало. Жанрики продавались туго и, не имей он полуторатысячного казенного места при одной из рисовальных школ, молодому художнику, вдобавок еще семейному, пришлось бы очень плохо.

На скромную жизнь в квартирке из четырех комнат уходило все жалованье. Тем более, Елена Вадимовна любила хорошо одеваться и хотела всегда быть изящной, как нарядная куколка. Среднего роста, тонкая, стройная, она никогда не носила корсета. Почему? Кто ее знает? Быть может в силу капризного желания оригинальничать и рисоваться гибкостью своей действительно превосходно сложенной фигуры. Елена Вадимовна была пикантна, пожалуй хорошенькая. Свежесть, молодость и что-то вызывающе-задорное, сулящее — влекли к ней мужчин неотразимо. Высокий узел каштановых волос с пробором посередине, розовое личико, острый носик, крупный рот с белыми острыми зубами… Когда она смеялась, на левой щеке углублялась ямочка и сверкали зубы; получалось впечатление множества зубов, и Люся с широко расставленными глазами своими, напоминала какое-то хищное пресмыкающееся… Благодаря продолжительным беседам с зеркалом, молодая женщина подметила это и по возможности избегала смеяться в обществе.

III

Живут себе молодые художники, вроде Васюка, одиноко, тихо, мирно. Снимают двенадцатирублевую комнату у вдовы околоточного, где-нибудь на шестнадцатой линии, обедают в дешевой кухмистерской и отдаются дорогому искусству. Жизнь их созерцательная. Внешность бытия не про них писана. Они не замечают, как жестка их постель, совсем казарменная койка, не замечают, как неуклюже сидит на них дешевенькое «готовое» платье. Они ничего не хотят знать, кроме своих грез, холстов и роящихся в голове сюжетов…

Но вот, на горизонте такого человека появляется «создание», вроде Елены Вадимовны. Знакомятся молодые люди большею частью случайно, на академической вечеринке или на «концерте с танцами», куда прихотливая судьба раз в год забрасывает мечтателя с прозаической внешностью и сильно, глубоко-чувствующим сердцем.

Васюк, пусть в данном случае это будет имя нарицательное, влюблен, что называется с места в карьер. Он влюбляется не в человека, нет; двух, трех часов проведенных вместе средь танцевального хаоса, когда кавалеры поминутно выхватывают собеседницу, слишком мало, чтоб заглянуть хоть поверхностно в чужую душу. Васюк влюбляется в кокетливую девушку, которая на фоне его тусклого прозябания мерещится верхом изящества, грации, поэтичности; словом, сокровищницей всех недостающих ему самому блестящих качеств… Туманные грезы Васюка давно бессознательно жаждут воплощения и он воплощает их; он рисует себе картины одна другой заманчивей, как избранница озарит его серенькое прозябание поэтическим светом…

Много картин…

Грациозное существо пускает в ход весь свой несложный запас боевых средств: стреляющие взгляды, многозначительные фразы о пустоте жизни, о скуке, улыбки, если только они к лицу и не производят впечатления множества зубов. Легка победа… Несколько незначительных усилий и готово. Васюк запутался, барахтается в сетях. Шелковыми, мягкими, нежными кажутся ему эти сети.

В результате законный брак, непременно законный.

Все немудреное существование Васюка переворачивается верх дном. Воплотившаяся греза оказывается существом весьма требовательным. Люся не Елена Вадимовна, а Люся, отвлеченная, вообще, чистосердечно убеждена, что принесла себя в жертву, осчастливила «такого неинтересного мужа» и требует жертв в свою очередь. Ей необходимы удобства, необходима получше квартира, необходимы наряды, билеты в театр. Мало того, — чтоб и муж одевался прилично. Конечно, в ней нет ложного стыда, но право же, неловко появиться рука об руку с человеком, в старом, потертом сюртуке, почти с оборванцем.

Так вспыхивают и кончаются женитьбой романы между нарицательными Васюками и Люсями. В таком же, вероятно, духе происходило все между Васюком и Люсей настоящими.

IV

До Елены Вадимовны муж почти не знал женщин близко. Эта интимность пробудила в нем дремавшие эстетические струны… Подойти к молодому красивому женскому телу он не мог безнаказанно для своего творчества. Исключительное тяготение к буржуазному жанру в живописи — поколебалось. Часто, созерцая точеную шею Люси, упругую грудь, соперничавшую белизной с обшитой кружевом батистовой сорочкой, он тоскливо сознавал всю наивность и детскость своей техники; хотел совершенствоваться и писать, писать без конца роскошное женское тело, все обаяние и красоту которого он только недавно познал впервые. Нерешительно, робко просил Иван Семенович Люсю позировать ему.

— Без всего? — вырвалось у нее с негодующим удивлением, не предвещавшим ничего хорошего.

— Да…

— Ты с ума сошел! Ты меня нисколько не уважаешь, ни капельки!

— Я тебя не уважаю? Люся, Бога побойся!

— Конечно, конечно, — не слушала его Елена Вадимовна, — ты предлагаешь мне, черт знает что? Это цинизм, это профанация супружеских отношений!..

Васюк хотел возражать, но она не давала ему.

— Для этого существуют натурщицы, нанимайте их, пишите с них, целуйтесь с ними! Будь ты большой художник, я еще понимаю; ты мог бы прославить меня, а то… ведь сам вечно жалуешься, что отстал в технике; я буду мучиться, каменеть в одной позе, а ты напишешь Бог знает что; разве ты в состоянии передать тон моего тела?

Безграничная самовлюбленность прозвучала в последних словах Люси.

Васюк махнул рукой и, скрепя сердце, вернулся к своим, уже постылым жанрикам!..

Когда Елена Вадимовна запретила ему принимать Коллонтарова, он отважился на последнюю попытку:

— Для тебя, Люся, я готов многое сделать; каюсь, нелегко мне порвать к Коллонтаровым, но ты хочешь и твои слова для меня закон; но в свою очередь прошу тебя сделать мне маленькую уступочку.

— Пожалуйста.

— Позволь писать тебя, как я просил тебя, помнишь?

Люся широко раскрыла глаза.

— Ни-ни-ни, все что хочешь, только не это. Ведь мне стыдно, пойми стыдно. Ах, мужчины, мужчины вы сами стремитесь убить в женщинах одно из драгоценнейших ее качеств — стыд.

«Какая она у меня неиспорченная, целомудренная», — думал Васюк, уходя. Не откладывая в долгий ящик, он решил поскорей избавиться от неприятной миссии отказать Коллонтарову возможно деликатней от дома.

V

Благодаря воскресенью, Васюк был свободен весь день. Обыкновенно же, он с утра уходил в свою мастерскую, которую отдельно нанимал по соседству, работал до полудня, а потом отправлялся в школу, возвращаясь домой часам к пяти усталый и голодный.

Васюк жил на четырнадцатой линии, Коллонтаров на третьей. Всего каких-нибудь десять минут ходьбы.

Морозный, ясный день сверкал.

Васюк шел медленно. С приближением к подъезду Коллонтарова, его все больше и больше охватывало чувство неловкости. А главное, как приступить к щекотливому вопросу? Никогда не был Васюк дипломатом, а вот теперь, на тридцать втором году, пришлось им сделаться…

«Эх, была не была, свалю все на Люсю!» — подумал Иван Семенович и махнул рукой. Ему стало легче. Точно гора с плеч свалилась.

Васюк поднялся в четвертый этаж и позвонил. Отворил ему мальчик-лакей в черном пиджаке и твердой, лубком, манишке.

— Илиодор Николаевич дома?

— Дома-с, пожалуйте в кабинет, они в мастерской, сейчас доложу…

Васюк шагал по кабинету. Это была большая мрачная комната с темно-серым сукном во весь пол. Со стен глядели копии с Ван Дика, Рубенса, Гвидо Рени, сделанные Коллонтаровым в Петербурге и за границей. Умышленно или случайно, «Сад любви» Рубенса висел над широкой оттоманкой с лоснящейся и вытертой материей. На громадном письменном столе было много фотографических карточек, — все хорошенькие женщины, — валялись пригласительные билеты, счета. Васюк обратил внимание на тонкой работы из слоновой кости статуэтку играющего на свирели козлоногого сатира, которого раньше почему-то не замечал.

«Счастливец, живет в свое удовольствие», — шевельнулось без всякой, впрочем зависти, у Ивана Семеновича.

— Барин просит в мастерскую, — сказал вернувшийся мальчик.

Васюк миновал крохотную квадратную столовую, несколько ступенек вниз — и очутился в мастерской, продолговатой, обильно залитой светом чрез верхние, в мелких переплетах, окна. Дальний угол был отгорожен малиновой портьерой на кольцах. Там слышался шорох, шуршали юбки.

Коллонтаров встретил Васюка веселый, улыбающийся. В белых и крепких зубах дымилась сигара. Короткий бархатный пиджак ловко сидел на его широкоплечей и тонкой в поясе фигуре. Коллонтаров только что прекратил работу. Он стоял пред холстом со свежим подмалевком голой женщины, собирающейся купаться. Кончиком ноги она пробовала воду.

— Хорошо сделал, что заглянул, а я приступил к новому заказу.

— Банальный сюжет, — заметил Васюк.

— Напрасно, мой друг; банально все скверное: в живописи нет банального. Бывает хорошо и скверно. Важнее всего не что, а как.

Васюк улыбнулся.

— Всегдашние твои теории.

— Дело вкуса, дружище.

Шорох прекратился за портьерой и звонкий женский голос воскликнул:

— До свидания, Илиодор Николаевич.

— До свидания, во вторник жду.

Женщина скрылась. Очевидно, за портьерой была дверца, в которую она вышла.

Васюк покачал головой.

— Однако, ловко устроено; все у тебя так загадочно, таинственно; чтобы, например, ей мешало пройти мимо нас через столовую?

Коллонтаров лукаво усмехнулся.

— Во-первых, там ближе, а во-вторых я не желаю, чтоб ее видели…

— Почему же? Натурщица, как натурщица: они не стесняются: сегодня у тебя позирует, завтра у меня, после завтра у третьего.

— Так-то оно так, да не совсем. Эта, например, ни у тебя, ни у третьего раздеваться не станет, а у меня разденется. Почем знать, может быть это женщина из общества и наши сеансы — строжайшая тайна. Вообще, терпеть не могу профессиональных натурщиц, наших русских — сложены отвратительно… Хочешь чаю?

Коллонтаров позвонил.

— Принеси нам китайского зелья… Садись дружище, — и он указал гостю на низенькую, обитую зеленым плюшем кушетку.

Мальчик поставил на табуретку два больших хрустальных кубка с чаем.

Коллонтаров боком подсел к приятелю и, забросив ногу на ногу, смотрел на Васюка любящими глазами, большими и влажными. Действительно, что-то разбойничье было в лице Коллонтарова, тонко разбойничье. Острые черты, острая бородка, хищный чувственный рот, густые, широкие у переносницы брови над черными дерзкими глазами. Васюк пристально рассматривал Коллонтарова, точно видел его впервые.

— Гляжу я на тебя, Илиодор Николаевич, и думаю: какие мы с тобой в сущности антиподы: тебе везде удача, ты «зонтагскинд», как говорят немцы; впрочем, немудрено — у тебя все данные, — красивый, интересный, изящный. Я например, собственной жены не могу уговорить, чтоб позировала…

— А ко мне ходят чужие жены, — добавил Коллонтаров и по смуглому разбойничьему лицу скользнула самодовольная улыбка.

— Скажи, правда это, говорят, из-за тебя в Париже отравилась одна?

Коллонтаров нахмурил широкие у переносицы брови и слегка отодвинулся.

— Вздор; охота верить всяким сплетням; какой дурак наболтал, скажи, я его проучу! — и длинные сильные пальцы Коллонтарова сделали движение, точно желая схватить невидимого клеветника за горло.

— Как поживает Елена Вадимовна?

«Спасибо… Просила кланяться…» — хотел было сказать Васюк, но вовремя спохватился.

— Илиодор Николаевич, вас дама какая-то спрашивает, я в кабинет попросил.

— Молодая?

— Молодая…

— Хорошенькая?

— Красивая…

— Иду… пей чай Иван Семенович, я сейчас…

— Ладно, а что у тебя такое, новинка? — и Васюк указал на завешанный простыней холст.

— К выставке пишу; еще не окончено, пожалуйста не смотри, прошу тебя…

— Помилуй, с какой же стати! — откликнулся Васюк, и сейчас же против воли подумал: «Непременно взгляну!»

Коллонтаров вышел, оставив смешанный запах духов и гаванской сигары.

Стены мастерской сверху донизу были увешаны этюдами без рам и в рамах. Вот собственноручный портрет Коллонтарова в мягкой широкополой шляпе à la brigand. Настоящий бандит! Васюк оглянулся на дверь, — шаги затихли. Он быстро приблизился к мольберту, поднял простыню — и сейчас же отпрянул. То, что он увидел, не представляло ничего особенного. Банальная гаремная обстановка. На тигровой шкуре, в отчаянии закрыв лицо руками, разметалась нагая одалиска. В точеные руки и ноги впились гладкие золотые браслеты с цепочками. Нежные упругие формы одалиски были написаны мастерски, с большим знанием дела.

«Только и всего, — прошептал Иван Семенович с разочарованием, — не думал ли он, что я украду сюжет?»

Вернувшийся Коллонтаров, еще с порога бросил взгляд на закутанный простыней холст и перевел свои блестящие, дерзкие глаза на Васюка.

— Ты держал себя прилично?

— Вполне, — ответил нетвердо Васюк, желая смотреть прямо в лицо Коллонтарову. — Вот что я хочу тебе сказать… Илиодор Николаевич…

— Я к твоим услугам, — насторожился Коллонтаров.

— Нельзя ли нам реже видеться, я… то есть не я, а жена… Люся… ты хорошо знаешь женщин, чертовски капризная публика, иногда ни с того ни с сего придет в голову… во мне ты не можешь сомневаться; я, конечно, по-прежнему забегу к тебе всегда с удовольствием, но понимаешь ли, ради Бога не сердись… Бывай у нас пореже… странная эта Люся…

— Я понимаю, что ж, насильно мил не будешь, — холодно произнес Коллонтаров и пожал плечами.

VI

Добрые отношения изменились в недобрые. Появилась трещина, маленькая, ничтожная, но замазать ее было трудно. Коллонтаров не ходил больше к Васюкам; Иван Семенович, желая показать, что лично он ровно ничего против Коллонтарова не имеет, — забегал к нему довольно часто, но ненадолго и всякий раз ему было неловко. Коллонтаров в мастерскую его не пускал, а принимал в кабинете, не угощая даже «китайским зельем» в хрустальных кубках.

Всем своим красивым разбойничьим обликом он заявлял Васюку, что оскорблен понапрасну, сердится — и бедный, ни в чем не повинный Васюк съеживался, чувствуя себя отвратительно. Визиты к Илиодору Николаевичу обратились для него в пытку, прекратить же их не хватало решимости. В таком случае, Коллонтаров, пожалуй, припишет инициативу размолвки ему, а не одной Люсе.

Елена Вадимовна быстро освоилась с положением «художественной дамы». Посещала выставки, знала по именам многих художников и вошла в курс мелких кружковых сплетен. К мужу своему она не питала особенно нежных чувств и не гордилась им, подобно любящим женам других посредственностей. Супруги жили каждый по-своему. Полдня Васюк отсутствовал и не имел даже приблизительного понятия, как без него жена проводила время. Когда, проглотив наскоро стакан чаю, он утром спешил в мастерскую, Люся спала. Возвращаясь, он либо заставал ее, либо она приезжала откуда-нибудь. Супруги садились за скверный, приготовленный дешевой кухаркой обед. Люся экономила на всем, за исключением тряпок. Глядя на нее, всегда элегантную, Васюк думал: «Что значит женщина со вкусом; средства небольшие, а как она хорошо одевается!»

Наступила весна.

Еще несколько дней и откроется выставка, на которой поставят картины свои Васюк и Коллонтаров. Ивану Семеновичу повезло. Благодаря знакомству, один московский коммерсант купил у него в мастерской «на корню» два жанрика за тысячу двести рублей. От радости Васюк был на седьмом небе. Успех окрылил его. Он сам вырос в собственных глазах и даже Люся отнеслась к нему с уважением. На следующее утро, вопреки обыкновению, она поднялась раньше с постели и собственноручно напоила супруга чаем. Но уже к вечеру заботливая жена покинула Люсю и следующим утром, как бы желая вознаградить себя за принесенную жертву, она спала дольше всегдашнего.

Перекусив ломтиком холодного ростбифа, — остаток вчерашнего ужина, вечером у них были гости, — Васюк, уже в пальто и калошах, вспомнил про забытый на ночном столике кошелек. В спальне со спущенными сторами царил полумрак. Весеннее солнце ярким светом заливало столовую и сноп лучей чрез открытую дверь эффектно пронзал сумрак спальни. Косые, золотистые лучи озаряли часть кровати с разметавшийся в крепком сне Люсей. Художник залюбовался этим зрелищем. Одна нога белая, бледная, высвободилась из-под одеяла и, очарованный нежными тонами, скользившими по ней, гладкой атласистой, Васюк не спускал глаз; подошел ближе… Но что это?.. Беломраморную ногу у щиколки опоясывал ровно широкий розовый след… Можно было подумать, что Люся украшает свои ноги браслетами… Странная мысль сверкнула в голове Васюка!.. Вдруг, мгновенно он вспомнил одалиску Коллонтарова… Неужели она?! Но мысль эта показалась ему чудовищной, нелепой и он гнал ее прочь. Быть не может! Люся не желает позировать ему, мужу. Станет ли она обнажаться пред чужим человеком?.. Разумеется, ни за что; наконец, Коллантаров, противен ей… Но откуда же эти следы? Васюк осторожно приподнял одеяло — и на другой ноге тоже!.. Голова его мутилась, он застыл у кровати в каком-то жутком, холодном оцепенении….

Елена Вадимовна тревожно заворочалась, разомкнула веки, поймала устремленный взгляд мужа, увидела свои голые ноги и, вскрикнув, испуганно села, пытаясь закутаться в одеяло. Этот крик и эти судорожные движения рук выдали ее красноречивее всяких улик.

— Не я… клянусь, я не виновата… это пустяки… я примеряла браслеты… — залепетала она бессвязно.

Васюк, в пальто и шапке присел на кровать. Люся смотрела на него с ужасом; обнаженные плечи задрожали. Васюка тихого, кроткого узнать нельзя было; глаза горели недобрым огнем, все лицо конвульсивно подергивалось, зубы он плотно стиснул.

— Мерзавка!.. Обманщица!.. Лицемерка подлая!.. Убью, гадина!

И он стал ее бить. Перетрусившая женщина съежилась в комочек и закрыла лицо руками. А град тяжелых ударов сыпался на голову, плечи, на грудь!.. Молча, с мрачным остервенением, скрипя зубами, бил Васюк свою жену. Но ему этого было мало. Хотелось надругаться над ней. Он схватил ее за густые распущенные волосы и сбросил на пол…

Вся фигура Люси, пикантная, чертовски соблазнительная, острый интерес которой усугублялся растерзанным видом, была залита снопом золотистых лучей. Но это только усилило бешенство Васюка. Он продолжал ее бить кулаками, ногами, пока из белых, сверкающих зубов не заструилась на щеке узенькая полоска алой крови.

— Прости, пощади, не убивай меня! — молила Люся, бледная, объятая смертельным ужасом. Избитое тело больно ныло. Она плакала, громко всхлипывая.

Тяжело дыша, с искаженным лицом, утомленный Васюк опустился на стул.

— Как же теперь нам быть, милая женушка? — злобно спросил он прерывающимся голосом.

Теперь они были чужие друг другу и Люся стыдилась своей наготы. Она завернулась в одеяло, словно в плащ и дрожа, не попадая зуб на зуб, стояла пред мужем, как осужденная. Кровь густыми каплями беззвучно стекала на грудь, окрашивая в пурпур белый батист сорочки.

— Как же нам быть? — настойчиво и твердо повторил Васюк.

— Делай, как знаешь, — потупив голову, прошептала она чуть слышно.

Иван Семенович криво усмехнулся.

— Разумеется, как я знаю. Кончилось твое царство! Ты была для меня кумиром: я чуть не молился на тебя, работал, на волос не имел личной жизни, а ты оказалась последней тварью… лукавая дрянь… и я, дурак, верил… Прежде всего подай мне мои деньги, там больше тысячи осталось.

— Зачем? — вырвалось у нее.

— А затем, что я хочу, наконец, быть хозяином своих денег, которые заработал; а во-вторых, я должен купить у этого мерзавца, у твоего любовника картину; думаешь, мне будет легко, приятно, когда он ее выставит… Приятно видеть свой позор, свое унижение… В каком бы идиотском свете я вышел: муж ее не смел писать, а любовники пишут и выставляют… Этого я никогда не прощу, никогда… Ну, дрянь, поворачивайся, живей, давай деньги! — Васюк топнул ногой.

Елена Вадимовна покорно направилась к туалетному столику.

Васюк торопливо сунул в карман пачку сторублевых и уходя бросил:

— А ты собирай свои манатки и марш, чтоб вечером же твоего духу здесь не было!.. Знать тебя не хочу… От меня, пока жив и в силах работать, будешь иметь пятьдесят рублей в месяц, — достаточно, а что касается тряпок, да финтифлюшек разных — я за тебя спокоен, не пропадешь, сумеешь подзаработать… будь ты проклята, мерзавка!

Васюк бросился в переднюю, но что-то вспомнил, вернулся и сунул в карман пальто добытый из письменного стола револьвер…

VII

Обуреваемый целым адом мрачных мыслей, летел Васюк на извозчике к Коллонтарову. Он презирал себя за дикую кулачную расправу с женой, но вместе сознавал, что поступить иначе не мог. Оскорбление, вернее, целый ряд оскорблений, — были так ужасны!.. И, немудрено, если они пробудили в нем зверя! Существа вроде Люси, страданий нравственных не знают, зато физическая боль им понятна.

Малодушное отчаяние подступало к Васюку, желая овладеть им и не выпускать больше из цепких рук; но он боролся. Хотелось плакать, но он гнал эти предательские слезы, которые смягчают душу и вместе с которыми из сердца уходит самая острая часть горя. Стоит раз помалодушествовать — все пропало. И мщение, и свобода. Тогда он наверно простил бы блудницу и совместная жизнь превратилась бы в каторгу. Васюку хотелось плакать, но он с такою решимостью стискивал зубы, что было скулам больно и глаза оставались сухими.

Удивленный властным звонком Ивана Семеновича, мальчик-лакей Коллонтарова турманом ринулся отворять.

— Барин в мастерской, не совсем одеты.

Васюк оттолкнул его и, как был, в шапке, пальто, калошах — бросился в мастерскую, распахнул дверь…

Коллонтаров, в длинной блузе с paстегнутым воротом, писал драпировки той самой картины, для которой позировала Елена Вадимовна.

Вспыхнувший в глазах Коллонтарова огонек при виде нежданно-негаданно ввалившегося Васюка можно было скорей назвать не испугом, а гневом.

— Как ты сюда попал, почему без доклада!.. Наконец, мог бы раздеться, для этого существует передняя?

Но, взглянув на Васюка пристальней, Коллонтаров увидел, что ему не до приличий. Илиодор Николаевич сообразил в чем дело и наружно оставался покоен. Только руки его с палитрой и муштабелем задрожали слегка. Он поспешил освободить большой палец от палитры и остался с муштабелем, длинным и крепким, опираясь на него, как воин на древко копья.

Несколько секунд молча смотрели они друг на друга. Коллонтаров твердо выдержал безумный взгляд Васюка.

— Что тебе от меня угодно, Иван Семенович?

— Мне угодно потребовать от тебя, от мерзавца…

— Пожалуйста, без оскорблений, — перебил Коллонтаров, бледнея и сжимая муштабель, — воспитанные люди могут разговаривать о самых щекотливых вещах, не прибегая к извозчичьей брани…

— Скажите, как мы щепетильны, ха-ха-ха… — рассмеялся Васюк насильственным смехом, причем посиневшие губы его запрыгали, — как мы щепетильны, а делать подлости можем?..

— Иван Семенович, ты пользуешься тем, что мой гость, хотя и непрошеный, но берегись, я заставлю тебя или замолчать, или выражаться корректней.

— Так я тебя и боюсь, а вот! — и как-то нелепо и глупо Васюк вынул из кармана револьвер и погрозил Коллонтарову. Коллонтаров не дрогнул, только побледнел еще сильней. Его смуглого лица узнать нельзя было.

— Этим меня не испугаешь, я уверен, что ты не умеешь стрелять, а я недурной фехтовальщик. Прежде чем ты спустишь курок, я ударю тебя муштабелем по руке, сильно ударю; ты или выронишь револьвер, или выстрел придется в сторону и, — в результате испорченный холст, за который я потребую тебя заплатить; советую лучше успокоиться, спрячь эту вещицу в карман, сядь, а я велю подать тебе холодной воды.

— Ради Бога, без глумлений, я не отвечаю за себя, — крикнул Васюк, но бессознательно последовал совету и опустил револьвер в карман.

Чисто разбойничий бесстрашный вид Коллонтарова обезоруживал его.

— Итак, чем я могу служить, право, я очень занят; через час явится артельщик, чтоб увезти эту картину на выставку…

— Она не будет на выставке, — глухо отозвался Васюк.

— Да, ты думаешь? — И Коллонтаров высокомерно приподнял свои широкие у переносицы брови.

— Не будет, — повторил Васюк, — жена, понимаешь ли, жена, поручила мне купить ее у тебя…

— А, вот как, — теперь понимаю, положение вещей меняется — готов продать.

— Сколько?

— Я оценил ее в две тысячи, но для тебя, как художника, могу скостить пятьдесят процентов.

— Тысячу рублей?! Она не стоит этих денег, она отвратительно нарисована!

— С каких это пор вы записались в художественные критики? Но если на то пошло, будь она во сто крат хуже нарисована, мне самому, понимаете, мне картина обошлась далеко недешево…

— Я вас не понимаю? — перешел и Васюк на «вы».

— Очень просто, дорого стоила натура! У меня никогда не было такой дорогой натурщицы, как Елена Вадимовна…

Васюк пришел в ужас.

— Ты платил ей деньги? Ты лжешь! Я думал, что она была только твоей любовницей!

— Да, но любовницей далеко не бескорыстной. Ты обозвал меня лжецом, но смею думать, возьмешь слова назад, когда я тебе покажу оплаченные мною счета портнихи.

— Боже мой! Боже мой! — Васюк схватился за голову.

В его вопле звучало столько горя, столько душевной муки, что Коллонтаров пожалел его.

— Сядь, успокойся…

Васюк выпрямился.

— Кончим скорее, мне тяжело здесь, я хочу вон отсюда! Он достал пачку сторублевок и дрожащими пальцами отсчитал тысячу.

Коллонтаров небрежно швырнул деньги на тубаретку.

— Теперь картина моя?

— Твоя.

— И я в праве делать с ней, что угодно? — предвкушая какое-то наслаждение, спросил Васюк.

— Разумеется.

В бешеном исступлении Васюк выхватил револьвер и начал простреливать «Одалиску». Он впустил в нее все шесть зарядов. Коллонтаров не мог, не смел остановить его. Прибежал испуганный мальчик и застыл на пороге с разинутым ртом. Мастерская наполнилась удушливым, густым дымом. Попутно выстрелы изуродовали чей-то портрет. Две пули засели в обитой зеленым плюшем кушетке…

Васюк выронил дымящийся револьвер и грохнулся на пол без чувств…

1902 г.