Николай Брешко-Брешковский «Мистик»
Глава I.
«Общество Северных живописцев» готовилось к своей февральской выставке. В больших длинных залах кипела черная закулисная работа. Стучали топоры гулко перекликавшихся плотников, взвизгивали пилы. Звенела и, как живая, прыгала, когда ее задевали ногами, разбросанная по полу спиральными кругами толстая проволока. Обойщики затягивали бледно-зеленой материей деревянные скелеты высоких щитов. Пол был усыпан стружками, цветными ярлыками, бумагой, окурками…
Картины в золотых рамах частью уже висели, частью закреплялись сидевшими верхом на щитах плотниками. Одни были прислонены к стенам, другие еще лежали в ящиках. За развеской наблюдали художники в меховых шапках, шляпах и в пальто. Все это было самого пёстрого качества: и новенькое и поношенное и так себе. К числу одетых «так себе» принадлежал Бочаров, плотный, румяный блондин с полным широким безбородым лицом. Он суетился больше всех, поглощенный мыслью, чтоб картина его заняла наивыгоднейшее в световом отношении место и в то же время бросалась в глаза публике.
Бочаров изобразил «Положение во гроб». Фигуры почти в натуру. И живопись, и рисунок, и композиция — условные, примитивные; во всем чувствовалась предвзятая, сознательная наивность. Гроб Господень, без всякой перспективы, казался висящим в воздухе. Длинное, вытянутое, с маленькой головой, тело Христа было повито аскетическими складками. На табурете, поддерживая худыми бесплотными руками голову Сына, сидела Богоматерь. Старец в нимбе — Иосиф Аримафейский, склонившись, поддерживал ноги Спасителя. У гроба — четыре ангела, два коленопреклоненные, два, стоящие с рапидами. У всех плоские «невылепленные» головы с детским рисунком фигур и ликов, напоминающих младенческую старо-византийскую живопись. Резко обведенные, широко смотрящие глаза, жестокие линии носа, губ, контуров. И Спаситель и остальные фигуры написаны почти одним тоном, мертвенным, бледно-серым. Глухой, безвоздушный фон.
— Осторожней, вы черти!.. Ребятушки осторожней! Ну-ну, раз, два, три — поднимайте! — исступлённо командовал Бочаров облепившими со всех сторон картину его плотниками. — Ну-ну! — тужился он, покраснел даже, точно поднимая вверх что-то тяжелое.
— Это еще что такое?! Антипка? Ты когда же успел удариться в религиозную живопись? — услышал Бочаров за спиною. Обернувшись, он увидел Калантарова. Он ринулся целовать его мокрыми губами, готов был задушить в объятьях…
— Иллиодорушка, друже любезный! Как снег наголову! Откуда? Из каких-таких заграниц прикатил?
Калантаров насилу освободился от бурных дружеских излияний. Смуглый, с лицом итальянского бандита в щеголеватой темной паре и в цилиндре, он стоял перед плотным приземистым Бочаровым стройный, изящный, улыбающийся.
— Прямо из Парижа — экспрессом. Видел мои вещи? Ну что у вас за эти два года?
— Да вот Бочаров мистиком стал — усмехаясь, заметил невзрачный Васюк.
— Что я слышу?! — от изумления темные глаза Калантарова сделались круглыми. — Что я слышу, Антипка?
— Да, брат, он говорит верно! Во мне произошел переворот. Веришь ли дрожащим взволнованным голосом начал Бочаров. — Таким ничтожным мелким показалось мне все, что я до сих пор делал! Все эти жанрики, пейзажики, все эти голые бабы — видеть не могу, опротивело! В последнее время я много думал о Боге, религии, упивался разными теологическими сочинениями… Раньше я был неверующий, но потом воскликнул: «Есть Бог!..
Художники окружили Бочарова, улыбались… Точно слушая напыщенную декламацию.
Бегая беспокойными глазами, Бочаров продолжал:
— По ночам я не спал. Голова работала в таком, знаешь ли ты, экстатическом направлении. Лежу себе в кровати. Отовсюду, знаешь ли, смотрят на меня такие, во — большущие печальные глаза!
— Но-lа-lа! — перебил Калантаров. — Короче, ты стал галлюцинировать. К тебе поочередно являлись Пречистая Дева, Спаситель, святые угодники… И вот эта громадная холстина — результат твоих ясновидческих грез. Словом, ты — мистик!
— Мистик — повторил Бочаров, прямо, доверчиво и кротко на него глядя.
Калантаров расхохотался:
— Нет, господа, вы полюбуйтесь на это сокровище! Морда чуть не лопнет, съедает наверное шесть обедов в день и говорит, что он мистик. И будет надувать публику: «Я — мистик». Написал несколько высосанных спарж и кричит: «Я — мистик!» Ах, Антипка, Антипка! Вы полюбуйтесь господа, на эту рожу: он, он — мистик! Как вам это нравится? А?
Все захихикали.
Бочаров сконфузился, но… замаскировал это притворным гневом, схватил Калантарова под-мышки и потряс.
— Ты гляди у меня, Иллиодорушка. Побью, честное слово, побью. Как Бог свят! Антип Саввич Бочаров шутить не любит. Ты знаешь ли, брат, над моим святая святых не того, не глумись! Ишь, парижский франт, черт бы его драл: Вы что думаете, господа? Он там работал? Как бы не так! Все больше с девицами. Мы тоже кое-что знаем… Нам писали, как проводит времечко во граде Париже пенсионер Калантаров Иллиодор. И про один романчик, окончившийся не совсем благополучно…
Калантаров не улыбался.
— Ври больше! Никто тебе ничего не писал!
Бочаров ударил себя кулаком в грудь.
— Ей Богу, писали.
— Ты лучше скажи, сколько времени на твоих новых больших золотых часах? Половина первого? Господа, кто завтракать? Пойдемте в «Золотой Якорь». Хочется тряхнуть стариной. Монюшко, Васюк, Антипка!
— Я — не прочь — отозвался Бочаров. — Вот только картину повешу. Хозяйский глаз — великое дело. Я, знаешь, брат, пить бросил; кроме содовой, ни-ни.
— Что и требуется от заправского мистика. Боттичелли и Фра Беато-Анжелико тоже пили одну воду, только не содовую, а ключевую. Но это все равно. Нет, Антипка, ты затеял что-то недоброе. Ты хочешь загнать в щель Васнецова и Нестерова?
Бочаров ухмыльнулся.
— Я человек скромный…
— И тебе не стыдно клеветать на себя! Ты скромный! Васюк, по совести: похож он на скромного? Когда я уезжал заграницу, я оставил тебя порядочным нахалом. А теперь вижу — так совсем обнаглел.
Бочаров охватил Калантарова п приподнял, делая вид, что желает его бросить на пол.
— Смотри, Иллиодорушка, побью я тебя за твои нечестивый язык.
— А все-таки у тебя вместо святого — высосанная спаржа. Человек способный, умеешь писать, рисовать и вдруг стал Бог знает что делать!
Бочаров нахмурился, уже не притворно, а всерьез.
— Ты, брат, знаешь ли, лучше оставь меня в покое. Еже писах, писах! Я знаю, что я делаю, очень хорошо знаю… Идите, господа, минут через десять я подойду.
В традиционном «Золотом Якоре», где собирались художники еще Брюлловских времен, невдалеке от органа сидели за столом Калантаров, худощавый поляк Монюшко — прекрасный колорист и светский портретист, Васюк и еще два живописца.
Подвыпившие купчики спросили «порцию Дунайских волн». Лакей вставил валик, со скрипом завел машину и орган оглушительно захрипел старый заунывный вальс. Калантаров поморщился.
— Отвык я в Париже от этого варварского инструмента. Вообще там живут красивей и легче. Вот соленых закусок давно не ел. Дай-ка нам, братец, икорки свеженькой, семги, редиски, водочки — давно не пил этого зелья.
— Слушаю-с, Иллиодор Николаевич. Все первый сорт-с подам — поклонился тучный с обрюзгшим лицом, лакей, знавший Калантарова еще учеником академии. — Как в чужих краях ездить изволили?
— Спасибо, Семен. Недурно, очень недурно.
— Иллиодору Николаевичу везде хорошо, везде он как дома — подмигнул Васюк. Он смотрел в смелое разбойничье лицо Калантарова почти с благоговением.
Иллиодор Николаевич самодовольно закрутил усы и поправил острую бородку.
— Да, всякого бывало! Монюшко, я твоим мнением особенно дорожу. Ты видел, я прислал женский торс с черными распущенными волосами? Что скажешь?
— Тело чувствуется. Техника волос нравится — сдержанно похвалил Монюшко.
В Риме писал. Знаете с кого? Жена офицера папской гвардии, графиня… чуть было не сказал фамилии. Одно из самых громких имен Италии. Красавица! У меня была мастерская на Via Sistina, 123. Старинная тяжелая дверь с кольцом, стены толстые… В ней, говорят, когда-то Кипренский работал. Ключ тяжелый, большой, вот этакий. Она приходила ко мне по утрам. Вот темперамент! Гибкая, как змея! Целый Везувий страсти! Муженек, одетый цветным попугаем, — на дежурство, а она ко мне. Хорошо было, чудесно!
— Счастливец! — вздохнул Васюк и неожиданно прибавил, покраснев и сконфузившись. — А я, Иллиодор Николаевич, женился…
Калантаров даже привскочил от неожиданности.
— Ты врешь, Васюк? Что я слышу? Васюк, Васючек — женился! Тихоня, божья коровка. Нет, положительно за эти два года прямо чудеса у вас творятся. Бочаров становится мистиком. Васюк женится…
И он снисходительно смотрел на некрасивого приятеля с немудреным беспорядочным, заросшим светлыми волосами лицом.
— Интересная женщина, — вставил Монюшко.
— Да! — откровенно удивился Калантаров, — это любопытно? Что ж ты не зовешь к себе? Или ты ревнивец, Синяя борода? — сознавайся… А вот и наш Мистик Саввич…
Калантаров слегка зааплодировал Бочарову, который приближался к столу, потирая руки.
— Честной компании! Проголодался здорово! Повесил картину, теперь могу с чистой совестью пофрыштыкать…
Бочаров сел, набросился на икру. Жадно чавкал ртом, опустошая тарелочки с закусками.
— Хорош мистик! — трунил Калантаров.
— Ладно, смейся, смейся! — огрызался Антип Саввич. — Смеется тот, кто смеется последний…
Глава II.
Накануне открытия выставки, Калантаров предлагал товарищам устроить вернисаж с музыкой.
— Право, господа, в этом есть что-то веселое, бодрое, красивое. Вспомните наши академические акты…
Бочаров первый запротестовал.
— Нет, знаешь, брат, ты лучше того… ты этих ваших заморских порядков не вводи.
— Какие же заморские порядки, — чудак! — А у нас в академии, помнишь.
Антип Саввич нахмурился и замахал руками.
— Искусство — такая высокая чистая вещь, — задрожал его голос — что, ей-Богу, грешно профанировать. Нет, брат, знаешь ли, надо любить искусство. Не оскверняй святыни! Тебя послушать — сегодня музыку, завтра — буфет, послезавтра шансонетки, которые будут отплясывать канкан, этак ножками дрыг-дрыг…
— Знаешь ли, что я тебе скажу Антипка? — раздраженно перебил Калантаров.
— А что? — боком насторожился Антип Саввич.
— Далеко, голубчик пойдешь. Не так, чтоб очень, а пойдешь. По ночам ты видишь не ангелов с большими глазами, а спишь и видишь, как бы тебе стать рядом с Васнецовым и Нестеровым.
— Он хочет, чтоб я его побил. Клянусь Богом, побью!
— Рядом тебе не стать с ними, а деньгу зашибешь…
— Ну, вот, выдумал! Куда мне! Куда нам дуракам, чай пить? Я — такой маленький, ничтожный, скромный…
Опять за свое. Я же тебе говорил, что ты вовсе не скромный, а нахал, каких я еще не встречал в академии.
— Ой Иллиодорушка, смотри! — и Антип Саввич ткнул его указательным пальцем в живот.
В день вернисажа Бочаров забрался на выставку еще ранним утром. Даже касса не открывалась. Он смотрел именинником. С обеих сторон ровного бокового фельдфебельского пробора гладко были прилизаны светлые напомаженные волосы. На груди вздувалась лубком туго накрахмаленная манишка. Новенький фрак сидел неважно, во-первых, потому, что был куплен в магазине готового платья, а, во-вторых, вообще приземистый Антип Саввич не мог похвастаться своей фигурой. Глядя на него, можно было сказать — купец, подручный, вышедший в люди, но ни в каком случае — художник. Наружность часто бывает обманчива. Томный длинноволосый брюнет с внешностью артиста иногда оказывается… приказчиком табачной лавки.
Навощенный паркетный пол отражал опрокинутую фигуру Бочарова и золотые рамы повешенных с наклоном картин. Чрез верхнюю стеклянную галерею крыши мягко струился свет ясного зимнего дня.
Антип Саввич шел к своей картине, попутно критикуя товарищей.
— Жесть, а не краски! — презрительно отвернулся он от небольшого жанрика, изображающего сценку в пивной, — Бездарность этот Васюк!
У головок, присланных Калантаровым, — остановился.
— Шикарно, сочно, со вкусом, но — пустельга! Ни черта из него путного не выйдет!
Портрет светской дамы в кружевах и атласе работы Монюшка он похвалил.
— Недурно…
Похвалил скрепя сердце, ибо он сам пробовал писать такие портреты, но они ему не удавались.
А вот, наконец, на самом видном месте и его «Положение во гроб».
— Ну, держись, Антип Бочаров — прошептал он, перекрестившись.
Он отходил от картины, приближался, смотрел ее в кулак, щурил глаза, смотрел по частям и не мог налюбоваться. «Высосанная спаржа» вспомнил он Калантарова.
— Высосанная спаржа… Ах ты, скотина!
Осторожно, словно по льду, ступая по скользкому паркету, приблизился к нему Васюк с непослушными вихрастыми волосами. Он виновато улыбался.
— Кажется, рановато?
— Чего тебя принесло?
— Так…
— Так — передразнил Бочаров. — А твоя картинка, брат, того, ничего себе…
— Жестковата как будто…
— Не нахожу. Что разве лучше, как у твоего приятеля Калантарова. Обжирается красками! Видать сразу; чувственник, бабник. Ты его, брат, с женой не знакомь…
— Глупости… Почему же? — вспыхнул Васюк — Калантаров мне друг…
— С чем тебя и поздравляю… Легок на помине…
Из дальнего конца залы, легкой и быстрой походкой, уверенного в себе, красивого и хорошо сложенного мужчины, к ним подходил Калантаров. Он нес шкатулку с кистями и красками.
— Друже любезный, — раскрыл свои объятья Бочаров. — Ты что же это, никак писать собираешься?
— Хочу кой-где тронуть. Моя римская графиня немного пожухла.
— Все с графинями — прищелкнул языком Антип Саввич.
— Лишь бы не с графинами — попытался скаламбурить Васюк.
— Слабо!
— Я сам знаю, что слабо.
— А жена будет?
Бочаров толкнул Васюка в бок:
— А что?.. Знаешь, Иллиодорушка, я ему говорил, чтобы он не знакомил тебя с женой.
— Ты всегда говоришь глупости… Во фраке? Хвалю. Только сидит преподло. Теперь таких манишек никто не носит. Грудь должна быть мягкая, а у тебя — кираса!
— Мы — люди темные. Куда нам за вами гнаться, за парижанами. Ишь сюртук — ни морщинки!
— Будет звонить, потом… Не успею…
Пустынные залы оживлялись. Гости с каталогами переходили от одной картины к другой. Высокие дамы с лорнетами и в дорогих шляпах, корректно одетые солидные чиновные старики, упитанные банкиры, биржевики, гвардейцы. Словом, те, которые покупают картины и которыми художники особенно дорожат.
Действительно графиня Калантарова, эта полуобнаженная, откинувшаяся в томной сладострастной неге темноволосая красавица — местами пожухла. Калантаров, превосходно чувствуя себя, точно ни души кругом, — с палитрой и кистями, твердыми ловкими ударами бросал на холст мазки. Около с любопытством — быть может, они видели впервые, как работает художник, к тому же интересный — останавливались дамы. Калантаров видел это и кокетничал.
Бочаров хватал товарищей за руки, оттягивал их вниз и шипел:
— Господа, что он делает?.. Срамит нас, ведь, это же неприлично! Не имел раньше времени? Вот я ему скажу, подойду и скажу… Иллиодорушка, брось, неудобно — взял он его за локоть.
— Все вам неловко, дикари! Сейчас кончу. А если будешь мешать, я украшу твой античный нос свинцовыми белилами…
— Вот человек! — жаловался кому-то Антип Саввич, скребя затылок. Вдруг краска сбежала с его румяного лица, он замер и впился почтительным любящим взглядом в пергаментного высохшего старика, во всем черном, с бритым лицом и в очках, скорей не живого человека, а мумии одного из Рамзесов, чудом вставшей из гробницы и одетой в европейское платье. Высохшая мумия — был могущественный знаменитый своим изуверством сановник, граф Причетников. Сын дьякона, Причетников получил графство за верную службу Царю и отечеству. Бочаров знал государственного человека лишь по фотографиям, но это не помешало ему отвесить Причетникову низкий поклон.
Мутные выцветшие глаза графа увидели «Положение во гроб» еще издали. Не останавливаясь, он пошел прямо к картине. На цыпочках, в перевалку, поспешил за ним сияющий Бочаров. Он старался сохранить расстояние между собою и Причетниковым шага в четыре.
Пред «Положением во гроб» стояла группа из нескольких человек. Не желая смешиваться с нею, Причетников остановился поодаль.
— Ваше сиятельство!
— Ваше высокопревосходительство!
Он обменялся рукопожатием с тучным военным генералом.
— Как вы находите?
— А вы, ваше сиятельство? — искательно поосторожничал генерал.
— Мне нравится. Ничего нового, однако же похвально. Вера видна. С верой писано. Ах, как мало нынче верующих людей! — С благоговением, возведя на картину очи, граф молитвенно сложил руки. — Ах, как мало верующих! Особенно среди художников. Это язычники!
— Еще бы! — согласился тучный генерал, готовый во всем соглашаться с Причетниковым.
Не отрываясь от полотна, с мертвенно серыми вытянутыми аскетическими фигурами, граф продолжал:
— Здесь и византийцы чувствуются и прерафаэлиты. Посмотрите на этих ангелочков. Интересно, кто писал?
— Какой-то Бочаров, ваше сиятельство,
— Бочаров… Бочаров… не знаю… в первый раз слышу… Я бы взглянул на него.
— Автор — здесь, ваше сиятельство! — расшаркался моментально вынырнувший Антип Саввич.
Причетников вздрогнул, посмотрел сквозь очки в расплывшееся угодливейшей улыбкой лицо Бочарова. Антипу Саввичу стало холодно под этим пронизывающим взглядом. После некоторого колебания граф протянул ему сухую костлявую руку.
Благодарю вас, от души благодарю! Вы доставили мне истинное удовольствие. Вижу — вы — верующий молодой человек. Это первая ваша религиозная композиция?
— Первая, ваше сиятельство. Жажду всецело посвятить себя без остатка высокому святому делу. Пламенею желанием расписать какой-нибудь храм. Но увы! Я никому не известен, ваше сиятельство. А для подобных заказов нужна репутация, имя.
— Заказы будут — многозначительно произнес государственный человек. — Будут. Зайдите как-нибудь в мои приемные часы. Еще раз от души благодарю вас.
Осчастливленный вторичным пожатием холодной костлявой руки Бочаров пребывал в восторге неописуемом! Смутно, в горячем тумане мерещилась ему бесконечная исчезающая в пространстве вереница пышных многоярусных иконостасов, которые будут заказаны ему, Бочарову, по милости всесильного графа. Голова кружилась… Ему казалось, — он упадет от избытка блаженства.
Художники с кривыми завистливыми улыбками поздравляли его. Он лепетал им что-то несуразное.
— Да, братец! Вот великий прозорливец… нда… верю и буду верить… знаете ли, братцы…
— А, ведь, ты украл, целиком украл — положил ему руку на плечо Назаров, бывший послушник.
— Что украл? Где? У кого? — тревожно забегал глазами охлажденный этим душем от своего сладостного опьянения Бочаров.
— Да твое «Положение во гроб». Как есть содрал с плащаницы Саввин-Сторожевского монастыря.
Антип Саввич резко отмахнулся.
— Ты, брат, знаешь ли, того… попридержи клепало! Смотри, худо будет! Отродясь никакой плащаницы не видывал. Никакого Саввин-Сторожевского монастыря знать не знаю!
— Хочешь, сниму и покажу калечку? — спокойно предложил угрюмый Назаров.
— Убирайся ты ко всем чертям вместе с калечками! — прошипел Бочаров. — После поговорим. Вот я тебе искровеню морду, тогда будешь знать!.. Калечку! Вздумал на честного человека поклеп взводить! Бездарность! Холуй!
— Господа, не скандальте! Публика начинает обращать внимание! — стал между ними Калантаров. Он увел красного, дрожащего от злости Бочарова к «Положению во гроб». Лучше слушай, что говорят крутом: это полезней…
Две дамы: пышная и тоненькая, прозрачная, лорнировали картину.
— Это не люди, а призраки…
— Нет, cherie, это символы, понимаете, символы. Я представляю себе автора, я его вижу, худой, бледный, с горящими экзальтированными глазами. Он изнуряет себя постом и молитвой. Наверное, он не знает земной любви. Как должна быть счастлива та, которая пробудет в нем это чувство. Я бы страшно хотела с ним познакомиться!..
— Антипка, слышишь? — наклонился к нему Калантаров к уху. — Лови момент! Смотри, какая она изящная. Подойди, шаркни ножкой и представься: «Автор здесь». То-то будет радость! Худой, бледный с горящими экзальтированными глазами. И вдруг, о ужас! Круглая блинообразная морда, фигура — не фигура, а бочонок… Хочешь, я тебя подведу?
Удар пришелся метко. Лицо Бочарова покрылось пятнами. Он готов был схватить Калантарова за горло.
— Отойди от меня, — сатана!
Антип Саввич прошел в маленькую смежную комнату, замаскированную драпировками. Там у зеркала он вытер платком вспотевший лоб. Он проклинал свою внешность, которая еще утром нравилась ему. Ах, зачем он не худой и не бледный; у него был бы роман с красивой светской женщиной. Первый настоящий роман… Но Антип Саввич вспомнил Причетникова, вспомнил вереницу иконостасов и незаметно успокоился.
Глава III.
При всей словоохотливости, переходившей в болтливость, Антип Саввич в разговорах избегал касаться своей биографии. Не из скромности, вероятно, хотя Бочаров всех уверял, что он — человек скромный. С тех пор, как Антип Саввич начал понемногу опериваться, с появлением фрака и твердой, как панцирь манишки, он все с меньшим и меньшим удовольствием вспоминал глухую железнодорожную станцию в Курской губернии.
А меж тем, в этих ровных нивах спелой ржи, что, волнуясь, как золотистое море, обступали отовсюду коричневую станцию и горсть серых построек, в этих ленивых жарких солнечных днях с дремлющими на телеграфной проволоке грачами, — была своеобразная, дышащая черноземным простором степная, чисторусская поэзия…
Отец Антипки имел при станции лавку. Окрестные помещики шутя называли Бочарова-отца «нашим Мюром и Мерилизом». Действительно чего только не было в этой лавке! В мирном трогательном соседстве уживались и продавались — деготь, ситец, колеса, сардины, грошовые куклы, засиженные мухами жестянки с конфектами, буквари, тарань. Словом, «полная энциклопедия» по выражению станционного телеграфиста, имевшего слабость при случае и без случая щегольнуть своею ученостью.
Антипка бегал босиком, помогал отцу торговать и бранился с мужиками — покупателями. Зимой ученый телеграфист занимался с Бочаровским сыном письмом и чтением. Летом, когда все дремало, палимое солнечным зноем, а в сумрачной лавке с закрытыми ставнями было прохладно, как в погребе, Антипка царапал на серой оберточной бумаге — вагоны, лошадей, животных. За этим делом однажды застал его гостивший у отца-священника молодой художник Лосев.
— Дай взглянуть! Эге! Да у парнишки способности! Савва Данилыч, пусть он ко мне бегает. Недалеко! Рисовать научу. Художником будет.
— А насчет деньги?
— И деньгу зашибет, — со временем.
— Ну коли так, тады ладно, тады пущай! — махнул рукой папенька.
Через год Антип работал у иконописца, а через три поступил в Московскую школу живописи. Там он ходил в сапогах бутылками и в широких суконных штанах, по обычаю курских торговцев.
Ему удалось продать с ученической выставки этюд. Он побаловал себя перстнем с фальшивым брильянтом, которым горделиво украсил грязный и короткий мизинец.
Несмотря на ничтожную денежную помощь родителя, Антип Саввич существовал весьма недурно. Он писал иконы, портреты с фотографий и сбывал любителям-старичкам картинки пикантно-игривого свойства.
Он не ограничился школой и пошел в Академию. Здесь, в Петербурге, было труднее жить, да и аппетиты с возрастом увеличивались. Широкие суконные штаны и сапоги бутылками сменились немецким платьем. Над фальшивым перстнем товарищи, в особенности Калантаров, трунили и, скрепя сердце, Антип Саввич запрятал его в шкатулку.
Над будущим своим он задумался серьезно. Так продолжать — ничего не выйдет. С его средними способностями трудно конкурировать с талантливыми настоящими. Забьют, затрут и следа не останется! И Антип Саввич надумал сделаться идейным религиозным живописцем. Только идейным — иначе нет смысла.
Он зачастил в академическую библиотеку. Там он вдохновлялся итальянскими и голландскими прерафаэлитами, снимками с византийских икон и, почувствовав себя вдохновленным окончательно, сочинил «Положение во гроб».
— Шарлатанская вещь! — говорили про эту картину художники — Но хитер, каналья. Средняя публика не может разобраться в ней. Она производит впечатление. Да и всякий из нас скажет сразу: скверно или ничего себе, талантливо или бездарно.
Критика частью вышучила картину, частью одобрила. Словом, ее не замолчали. А это только и нужно было Антипу Саввичу. Девизом его было: «Пускай ругают, лишь бы писали».
— Зная, что Назаров молчать не будет, он сам шел навстречу и заявлял всем:
— Вы представьте, какая скотина этот Назаров! Выдумал про меня, что я украл «Положение во гроб.» Ведь, этакое нахальство! Морду бить мало!
Глаза Бочарова то бегали при этом, то с кротким доверием устремлялись на собеседника. Если собеседник спешил уйти, Антип Саввич хватал его за пуговицу:
— Нет, вы подумайте!
Бочаров посмотрел в газете приемные часы графа, выутюжил фрак, «навел красоту» у парикмахера и поехал в министерство. В обширной, бесстрастного казённого типа приемной было много самого разнообразного люда. Были звездоносцы. Они утратили свое обычное олимпийское величие, громкий голос, непринужденную плавность манер. Они робко посматривали на заветную дверь и трогали пальцем шейные ордена, словно желая убедиться, на месте ли. Были архиереи, монахи, офицеры, дамы. И у всех такой робкий смиренный вид, словно каждый имел наготове прошение о бедности.
Могущество Причетникова выплыло для Антипа Саввича во всей своей реальной подавляющей громадности. Звезды, мундиры, ленты сначала ослепили его, придавили. Он оробел, съёжился, но не надолго. Чрез минуту он шушукался с важным курьером, сунул в руку целковый, сделался у него своим человеком и обеспечил себе прием.
Чиновник, молодой, прилизанный, чистенький, в новеньком вицмундире сидел у столика и записывал фамилии. К нему наклонялись и осторожно-искательно спрашивали о чем-то генералы, камергеры, губернаторы. Он знал свою силу и отвечал с жестковатой, почти небрежной учтивостью.
Дежурный курьер дергал шнурок и дверь в таинственный кабинет бесшумно распахивалась. От нечего делать, томясь ожиданием, Антип Саввич следил за выходившими оттуда. Одни появлялись с достоинством, желая хранить полную непроницаемость, другие вылетали красные, взволнованные, третьи не пытались даже скрыть убитого подавленного вида.
Бочаров успел сделаться своим человеком и у канцелярского чиновника. Он юлил вокруг него, с нетерпением следя, как тот вычеркивал из длинного списка фамилии уже представившихся графу. Наконец пришла очередь и Антипа Саввича.
— Пожалуйте-с! — коснулся курьер его локтя.
— Господи благослови! — мысленно прошептал Бочаров. Еще оставалось до двери шагов пять. Курьер дернул шнурок, дверь плавно распахнулась, Бочаров на мгновение зажмурил глаза. Он очутился в громадном кабинете. Письменный стол, величиной с бильярд, казался маленьким, затерянным в глубине комнаты. Но сидевший за столом высохший пергаментный Причетников показался Бочарову гигантом. Воскресшая и перевоплотившаяся в русского государственного человека мумия одного из Рамзесов не шелохнулась. Выцветшие, мутные и вместе с тем проницательные, острые глаза как будто созерцали невидимую святыню.
Бочаров отвесил глубокий поясной поклон и на цыпочках, скрипя ботинками, подошел вплотную к столу. Хриплым пересохшим голосом обратил он внимание графа на свою особу:
— Имею честь явиться к вашему сиятельству.
Граф сначала протянул сухую костлявую руку, потом ею же указал на стул. Антип Саввич осторожно опустился на кончик. Граф молитвенно сложил руки:
— Вы — тот самый молодой человек, автор «Положения во гроб»…
— Которое имело счастье обратить благосклонное внимание вашего сиятельства.
— Продолжайте работать в таком же духе и да благо вам будет. Сколько вам лет?
— Тридцать четвертый пошел, ваше сиятельство.
— Хорошие годы… Окончили академию?
— Классным художником… третьей степени, ваше сиятельство — с запинкой ответил Антип Саввич и сразу вспотел. Что-то унизительное было в звании художника третьей степени.
Граф продолжал:
— Нет ничего выше в искусстве, чище, благородней религиозной живописи. Все эти обличительные картинки, — такая низменная пошлость! Вы ничего не имеете общего с передвижниками?
— Господь миловал, ваше сиятельство.
Бледное слабое подобие улыбки скользнуло по лицу мумии одного из Рамзесов. Причетникову понравился ответ молодого человека.
— Что я могу для вас сделать?
— Ваше сиятельство, пламенею желанием расписать храм!
— Храм? — задумался граф. — Недавно выстроен собор в… назвал он большой губернский город. — Его хотели поручить расписать Колокольцеву — академику, но это вопрос еще не решенный. Я вам дам свою карточку к его преосвященству владыке Иерониму, который в настоящее время в Петербурге. Благороднейший пастырь и человек.
Причетников нажал в письменном столе кнопку. Аудиенция кончилась. Бочаров откланялся. Обласканный, счастливый ушел он с могущественной (в ее могуществе он убедился на второй день) графской карточкой. На улице он осторожно вынул ее из бумажника и рассматривал с благоговением. Этот кусок продолговатого картона, на котором значилось славянской вязью: «Граф Петр Константинович Причетников» был для Антипа Саввича чеком в несколько десятков тысяч…
Через неделю в одной жалкой газетке появился фельетон: «Профанация церковной живописи». Неизвестный, скрывшийся под псевдонимом А. Верина, автор в пух и прах разнес всех иконописцев. Сильно досталось академику Колокольцеву. Его упрекали в плагиате, он дескать нахально ворует у Плакгорса и даже у такого иконописных дел мастера, как московский Шокарев. Кроме того, по словам А. Верина, Колокольцев давал выходившим из его мастерской образам только свою фирму. На самом же деле ему работали ученики.
«Что же касается Васнецова и Нестерова», говорил А. Верин, «то с каждым годом эти знаменитости набивают себе цену, которая по плечу и по карману весьма немногим».
Глава IV.
— Что ты думаешь делать? — спрашивали товарищи вернувшегося из-за границы Калантарова.
— Начну завоевывать Петербург. — шутил Иллиодор Николаевич.
Свое завоевание Калантаров начал с того, что выдал разным поставщикам на кругленькую сумму векселей. Бывают люди с такой счастливой наружностью и манерой держаться, которым верят. Калантарову тоже верили. Он одевался, как парижанин, вечерами бывал на людях, — в театрах, в модных ресторанах. В его галстухах сверкали булавки: рубиновые, изумрудные, алмазные. Он так швырял деньги, словно с минуты на минуту ждал миллионного наследства. Разве можно было ему не верить?
Калантаров снял в долг барскую квартиру с большой студией и в долг омеблировал ее. Отдать справедливость вкусу его, — обстановка не производила впечатления только что покинувшей мебельный магазин, не привыкшей к новым стенам и недоумевающей, как вести себя. Наоборот, с первого же взгляда казалось, что в этих комнатах живут давно и живут с комфортом. Умеют жить.
Кожаная, массивная, с высокими художественной резьбы спинками мебель кабинета, далеко не отличалась первой свежестью и в этом была ее прелесть. К темным, тоже не новым обоям очень шли копии с великих старинных мастеров сделанные Калантаровым в Голландии, Италии и в Париже. На письменном столе — ни девственного зелёного или красного сукна, ни сверкающих бронзовых чернильниц, куда так боятся хозяева на первых порах обмокнуть перо.
Чтобы попасть в мастерскую, надо было пройти квадратную столовую и по чугунной ажурной лесенке спуститься вниз. Наружная стена почти во всю длину — сплошное гигантское окно, начинавшееся едва ли не у самого пола. Дальний угол был замаскирован бархатной драпировкой, она двигалась на кольцах вдоль старинного рыцарского копья необыкновенной длины. Целый лес мольбертов с начатыми этюдами и картинами делил мастерскую на две части: рабочую и приемную. Во второй — вдоль стен сходился под углом широкий плюшевый диван. Возле — круглый малахитовый стол, поддерживаемый тяжелыми золочеными грифами. В стене зеркало без рамы — искусно задрапированное плотной восточной материей. Под зеркалом мраморный камин с кариатидами-сатирами.
Всего через неделю после открытия выставки Калантаров переехал в квартиру, уже совершенно готовую. А еще через неделю устроил маленькое новоселье. В широком бархатном костюме, которые носят парижские rapin’ы, радушный, улыбающийся, встречал он гостей. Первым приехал Васюк. Приехал с молодой хорошенькой женой, гибкой, как змейка. Она подчеркивала невзрачность мужа.
На звонок выбежал румяный хорошенький мальчик, в куцой синей курточке с двумя рядами частых металлических пуговиц, напоминающих крохотные бубенчики. Хозяин встретил супругов на пороге кабинета.
— А, добро пожаловать! Елена Вадимовна, Иван Семенович! Вы — первые. Как это мило! Холодно, озябли? — целовал он поочередно руки молодой женщины. Он опустился на одно колено и быстро, со знанием дела снял высокие серые, опушенные мехом галоши Елены Вадимовны.
Она улыбалась, блестя мелкими острыми зубками.
Вместе вошли Бочаров и Монюшко. Антип Саввич торжественно поставил на подзеркальник круглую картонку с пирогом.
— Чтоб тебе сладко жилось! — обнял он Калантарова.
— И так не горько живется — отозвался из кабинета Васюк. Ему было совестно, что к давнишнему приятелю он явился с пустыми руками.
— Как ваше драгоценное? — рассыпался Антип Саввич перед Еленой Вадимовной.
Он бегал по кабинету, ощупывал кожу и резьбу кресел, шарил на письменном столе. Неугомонный дух суетного любопытства овладел им.
Эге, брат Иллиодорушка, да ты смотри как бы не того… сверху да вниз не шлепнуться. Впрочем помогай Бог, помогай Бог! Уж больно ан-гранд начал. Все на фу-фу или большие заказы получил?
— Есть, но пустяки, — портреты.
— Смотри, как бы того… не прогореть!
— Прогорю — в трубу вылечу. А ты — не в гувернеры ли ко мне собираешься?
— Нет, зачем же? — ухмыльнулся Бочаров — у меня своего дела по горло.
— Слышали, слышали — нараспев кокетливо подхватила Елена Вадимовна.
— Что же вы слышали? Что ж вы слышали? — засеменил к ней, потирая руки, Антип Саввич.
— Относительно церковного подряда. Так это, кажется, называется?
— «Воздастся коему-ждо по делам его». Антип Бочаров — человек скромный, не пролаз, не ищейка. Моя работа сама за себя говорит. Таланта не спрячешь. Разве я виноват, что моя картина понравилась графу Причетникову?
— А скажи, — перебил Васюк — это верно, что ты начал ходить к обедне в Казанский собор, потому что туда ездит граф. Становишься на колени от избытка чувств, киваешь головой и шепчешь молитвы?
— Иллиодорушка, это с Ван-Дейка? — заинтересовался вдруг Бочаров портретом важной дамы с цепью на груди.
— Тициан, разве ты не видишь по манере, по краскам? Но ты зубов не заговаривай. Ходишь к обедне в Казанский собор?
— Хожу; так что же из этого? — забегал Бочаров глазами. — Хожу — потому что я русский человек верующий. А что граф там бывает, — в первый раз слышу. Мне какое дело? Ты скажи — он взял Басюка за пуговицу — это тебе Назаров наврал?
— Не все ли равно?
— Назаров, я знаю! И подложу ж я свинью этому господину — света невзвидит!
— Задаток получил? — спросил его Калантаров.
— Три тысячи монет об это самое место похлопал себя Антип Саввич по карману.
Иллиодор Николаевич взял его под руку,
— Кстати, чтоб не забыть, мне нужно тебе сказать два слова. Елена Вадимовна позволите?
Он увел Антипа Саввича в столовую, притворил дверь и зажег электричество.
— Вот в чем дело, Мистик Саввич, дай-ка мне пятьсот рублей. Я тебе их отдам… — Калантаров прищурил глаз — через три месяца.
Прищурился в свою очередь и Бочаров:
— Обеспечение?
— Все, что ты видишь вокруг себя; картины, обстановка.
— А это твое?
— Чудак, разумеется!
— Ты, брат, смотри: денежки-то трудовые, можно сказать потом и кровью… Я их в банк положу, там вернее.
— Я тебе двойные проценты заплачу против банковских.
— Идет! Приезжай ко мне утречком, да векселем захвати.
Они вернулись в кабинет. Калантаров умышленно громко сказал:
— Так ему и передать?
— Так ему и передай.
— А ваша мастерская? — полюбопытствовала Елена Вадимовна.
— Сию минуту. Ужинать в ней будем, — Калантаров позвонил. Освети мастерскую, Вася! Все лампочки зажги — сказал он мальчику в курточке с пуговицами — бубенчиками,
— Ах, как здесь чудесно! Вот чудесно! Какой у вас богатый вкус, Иллиодор Николаевич! — восхищалась Елена Вадимовна мастерской.
— Видишь, Иван Семеныч, как у людей — не то, что у тебя — наставительно заметила она мужу.
— Не по карману — процедил Васюк сквозь зубы.
— Хорошо! — похвалил Монюшко эффектную головку с распущенными по красивым молочно-розовым плечам золотистыми волосами.
— Тебе нравится? Очень рад. Тоже в Риме писал. Ты, наверное, слышал это имя; принчипесса ди Санта-Крочи.
— Принчипесса — это принцесса?
— Нет, Мистик Саввич, княгиня… Это интересно, я вам расскажу, Елена Вадимовна. В Риме, на берегу Тибра, есть башня святого Ангела.
— Я всегда любовался ею — вставил Монюшко.
— Внизу каменные тюрьмы. Там был заключен Бенвенуто Чиллини, Беатриче Ченчи.
— Это кто же такие? — спросил Бочаров.
— Срамник! Он не знает Бенвенуто Челлини! Не знает Беатриче, которую обессмертил Гвидо Рени! Неужели тебе не попадался ее портрет: очаровательная девушка в тюрбане… Беатриче Ченчи убила своего отца за то, что он настойчиво проявлял к ней совсем не отеческую нежность. Ее посадили в крепость святого Ангела, хотели казнить. Весь Рим восстал против этого. Папа уже готов был помиловать ее. Но как раз в это самое время два брата: принчипе Санта-Крочи столкнули с крыши свою мать, позорившую их своим поведением. Папа сказал:
— Если миловать Беатриче, надо помиловать и этих матереубийц. Бедная Беатриче была казнена, а братья Санта-Крочи бежали во Францию к королю Франциску, кажется; Франциску, уже не помню которому. Блестящие аристократы поступили в королевскую конюшню конюхами. Только случайно открылось их инкогнито. Во время обеда они запирались вдвоем. Один брат садился за стол, другой служил ему. Потом роли менялись. Это весьма характерно. Они чистили лошадей, ходили за ними, но есть без прислуги не могли. За ними подсмотрели. Это показалось более чем странным…
— Ах, как это романично! — воскликнула Елена Вадимовна с блестящими глазами. — Что же с ними сделали?
— Об этом история умалчивает. Они, эти братья, — предки этой златокудрой женщины… — вы себе представить не можете, какое обаятельное существо!..
— У вас был с нею роман?
— Елена Вадимовна — не в моих правилах. Мои романы знают только трое: я, она и Господь — Бог.
— Уж будто! — усумнился Бочаров.
— Господа, надеюсь вы ничего не имеете против, если мы отужинаем здесь. В столовой скучно. Здесь на нас будут смотреть со стен и мольбертов хорошенькие женщины. Это дает аппетит. Гораздо интереснее дурацких nature mort’ов с битыми зайцами, которых обыкновенно вешают в столовых.
— А не будет ли это профанацией: мастерская, знаешь ли, брат, того… святая святых в некотором роде. И вдруг джин, жратва.
— Антип Саввич, вы — несносны, погрозила ему Елена Вадимовна.
— Полно тебе фарисействовать, ударил его по плечу Калантаров.
— А теперь попрошу дорогих гостей перекочевать назад в кабинет. Сюда внесут стол и накроют.
— Можно заглянуть? Что там у вас такое? — указала молодая женщина по направлению собранной пышными складками маскирующей угол драпировки.
Калантаров сделал таинственное лицо.
— Туда могут проникать лишь посвященные.
— В таком случае посвятите меня
— Это зависит от вас…
Иван Семенович нахмурился.
— Болтушка!..
Елена Вадимовна с недовольной гримасой передернула плечиками.
Калантаров, изогнувшись — она была значительно ниже его — подал ей руку.
— Идемте, господа. Enavant! Ты, Мистик Саввич замыкаешь шествие. Будь другом и погаси электричество. Впрочем, не надо…
В кабинете Вася — «Мой chasseur» — представил его Калантаров гостям — обнес всех чаем с печеньем, коньяком и вареньем.
Елена Вадимовна чувствовала себя великолепно, что не помещало ей однако заметить:
— У вас хорошо, но если б я знала, что буду в единственном числе, — я бы не приехала…
Затрещал звонок. Калантаров быстро вышел в переднюю
— Моя ученица. — Он не назвал фамилии своей ученицы. — Насилу уговорил остаться. У нас был назначен урок рисования, а я по рассеянности забыл.
Свежесть и молодость новой гостьи говорили, что она девушка, но развитой бюст и роскошные линии всей фигуры, смелые слишком смелые, вызывающие глаза и крепкие духи не говорили этого. Потому, как она вошла и как держала себя с идущим к ней оттенком подлинности, видно было, что она из общества.
Калантаров предложил гостье место на диване рядом с Еленой Вадимовной. Позвонил и велел принести чаю.
— Маргарита Александровна, вы совершенно случайно попали на мое скромное новоселье. Все это старые друзья моих академических радостей и невзгод, в особенности Мистик, виноват Антип Саввич Бочаров. Прошу любить и жаловать. Он за меня в огонь и в воду.
— Да? — окинула Маргарита Александровна насмешливым взглядом Антипа Саввича.
Он заерзал на месте. И без того жирные глаза его подернулись маслом.
— Хе-хе, шутник этот Иллиодор Николаич. Мы с ним действительно того… Знаете ли большие друзья. Хотите, — поцелуемся… в доказательство, так сказать.
— Ни малейшего желания, — взглядом она спросила у Калантарова. — Это что за гусь?
Бочаров не унимался.
— С вас бы хорошо Маргарита Александровна, портрет написать в этом самом сиреневом платье. Я твердо решил себя посвятить исключительно, знаете ли, религиозной живописи, но для вас готов сделать исключение.
— Благодарствуйте. Опоздали. Меня пишет, вернее начнет писать Иллиодор Николаевич.
— Оставь портреты, пиши свои спаржи!
Бочаров нахмурился с шутливой свирепостью.
— Везде он мне стоит поперек дороги. Я, знаешь ли, брат, кажется, вызову тебя на дуэль.
Калантаров уговаривал Маргариту Александровну снять шляпочку. Она отнекивалась и повторяла:
— Я на минуточку.
Наконец уговорил. Антип Саввич вырвал у него шапочку и с комическими ужимками бережно, как святыню, унес в переднюю.