Николай Брешко-Брешковский «Тайна»
Зимний сумрак тихо струился в большое окно с потолка. И по мере того, как сгущался он и таяли в нем очертания, силуэты — убранство мастерской казалось все фантастичнее. Золотые рамы портретов еще не успели погаснуть, еще не померкли тускнеющие блики, и живописные бородатые мужчины пытливо искали кого-то глазами в неподвижных свинцовых потемках, и как будто, улыбались кому-то нарядные дамы…
Словно белые призраки, притаились и замерли статуи. Серым пятном мерещилась громадная голова Люция Вера, точно монашеским капюшоном, задрапированная темной материей. Властно и холодно, как языческий бог, смотрел красавец-римлянин из-под аскетического капюшона на манекен в пышном костюме богатой щеголихи. И от слепого загадочного взгляда Люция Вера пятился манекен и так умоляюще простирал из кружевных рукавов скрюченные, костлявые пальцы, словно в полотняной груди его вместо опилков, трепетало женское сердце.
А большое верхнее окно струило в это царство немых призраков густеющий сумрак. Но призраки не одни населяли мастерскую; в их обществе находился живой человек. Широкая оттоманка в углу почти слилась с окружающей тьмою, и только ярко вспыхивающий уголек подсказывал, где она. Художник Чумаков лежал и нервно курил сигару. Мгновениями огонек озарял интересное болезненное лицо с острой бородкой, густыми усами и темной гривой волос. Черные глаза не отрываясь смотрели на мольберт с начатым полотном. Неопределенным четырехугольником обозначалось полотно во мраке, но художник видел нарисованную углем женскую фигуру, жиденький подмалевок лица, видел несколько робких мазков возле пустых глаз и целиком, во всем ужасе ее впечатления, — видел картину, которую так мучительно хотелось написать ему и пред которой так бессильны были и кисть его, и творческое воображение…
Полгода не видались они…
Полгода стоит на мольберте начатая работа и простоит долго еще. А меж тем, все его помыслы, весь смысл жизни, сосредоточились на ней. Он ревниво бережет ее тайну, прячет от чужих глаз и только оставаясь один, смотрит на нее по целым часам. И чем сильнее болит душа, тем упорнее он смотрит.
Быстро бежит время. Давно ли было теплое лето, было счастье, а с ним и мечта написать заветную картину? А теперь зима, холодная, суровая. И вместе с ней, с исчезновением Риммы, мечта застыла, замерзла, и нет надежды на осуществление!
Где сейчас Римма? С кем встретит новый год? Наверное одна в своей убогой комнатке. Она всегда была одинока. Гордое существо, непонятное, странное! Она любила его. А он? Разве он не любил ее хорошим нежным чувством? Такие, как Римма, не умеют прощать. Она не простила ему мимолетного романа с Чернявской. Там не было и тени увлечения, одна чувственность. О, как он ненавидит теперь эту Чернявскую! Римма ушла и не вернется больше. Для него она умерла — навсегда. Ярко, до мелочей, помнит он расставание. Он умолял простить, целовал платье, клялся. Она была непреклонна. И ушла.
Сколько глубокой тоскующей любви мерцало в последнем ее взгляде.
Все попытки к примирению были тщетны. Римма замкнулась в своей убогой комнатке…
Сигара догорела и окурок жег губы и пальцы.
Чумакову тридцать пять лет. Академию он кончил недавно — года три назад. Он поздно нашел самого себя и поздно решил, что единственное его призвание — живопись. Но талант и труд помогли. Он недурно рисовал и еще лучше писал широкой размашистой манерой. Что-то тревожное, почти болезненное чувствовалось в его нервном мазке. Он весь был соткан из нервов. Кажется, у него порок сердца. Что-то обаятельное таится в людях с пороком сердца. У женщин Чумаков пользовался успехом. Их тянуло узнать, каким огнем горят в минуту страсти эти глубокие темные глаза, и что шепчут эти яркие, будто кровь, губы…
Пенсионер академии — Чумаков вернулся из-за границы недавно. Где-то на юге, близ Одессы, умерла его мать, оставив сыну около двух тысяч. Он снял обширную мастерскую с кухней и комнатой. Благодаря большому знакомству, Чумаков имел портретные заказы. В два-три часа он писал при электричестве этюды женских головок и получал за них сто — полтораста рублей. Бумажник его всегда был набит деньгами. Будущность была обеспечена.
В обществе он красиво и страстно говорил об искусстве. Глаза его сверкали и дамы таяли от восторга. Мужчины не любили его и завидовали.
Но действительность не удовлетворяла Чумакова. Временами он закучивал, возвращался домой с пустым бумажником и жестокой головной болью. Тогда он не принимал никого, валялся, охая, на оттоманке, и прислуга — Лиза делала ему компрессы.
Славолюбивый, как все люди либеральных профессий, Чумаков хотел написать что-нибудь особенное, выдающееся, о чем бы сразу заговорили и печать и публика. В минуты хандры, когда он ворочался на оттоманке с туго перетянутой полотенцем головой и проклинал все на свете, у него зародилась идея картины.
Хотелось написать одну только женскую фигуру, которая олицетворяла бы собой тоску, отчаянную, безнадежно-мрачную, от которой нет спасения, кроме смерти. Хотелось, чтоб эта тоска смотрела на зрителя отовсюду: из глаз, из скорбных губ, из крепко стиснутых рук…
Но где найти натурщицу? С кого напишет он свою «Тоску»? Все такие тусклые лица, то прозаические, жизнерадостные, то банальные до противного. Чумаков томился, бродил целые дни по улицам и жадно всматривался в мелькавших мимо женщин…
Никого!..
Был осенний вечер. Моросил дождь. Над холодной, чернеющей как мрачная бездна, Невой клубился молочный туман. И тускло, будто звездочки чуждого царства, — светились огни фонарей.
У мокрых сфинксов, незыблемых, загадочных, словно вечная тайна, стоял Чумаков; воротник пальто был приподнят, шляпа надвинута на брови. Он думал, как ничтожна вся его жизнь, с относительным комфортом ее, портретными заказами, легкими победами и как скучно жить, вообще… Взгляд художника тонул в темном пространстве, силясь что-то увидеть, за густым облаком тумана. Но молочный туман тихо клубился, непроницаемый, холодный…
Какая-то непонятная сила толкнула вдруг Чумакова обернуться. Беззвучно, торопливо, прошла женщина в черном. Только один миг видел он лицо ее, но запечатлел его с яркостью поразительной…
Она! Это «Тоска» его прошла мимо! Что-то дрогнуло в груди Чумакова, оборвалось… Столбняк овладел им. Когда он очнулся, женщина в черном была далеко и худощавую, стройную фигуру заволакивало туманом.
Он бросился к ней, как безумный.
— Выслушайте меня!.. Не удивляйтесь… Ради Бога, выслушайте… Позируйте мне, умоляю вас!
Она остановилась; глаза ее были полны недоумения.
Да, именно такой мерещилась ему «Тоска»! Эти глаза ему нужны, эти черты, эти горестные складки у рта…
Они пошли рядом.
Старенький жакет, старенькое платье. Она торопилась с урока домой. Молча внимала Римма лихорадочным страстным речам.
Так началось их знакомство.
Что-то стихийное толкнуло их друг другу в объятия. Словно любовь их созрела давно, без их ведома. Любовь сильная, всемогущая.
Теперь, когда для «Тоски» явилась чудная модель, он не спешил работать. Картина в его власти и это успокоило его. Зато жадно, подолгу, изучал он лицо Риммы, выражение глаз, изучал каждую черточку.
Он был счастлив. Но была ли счастлива Римма? Пожалуй, да, если только это чувство доступно ее загадочной, странной натуре. Она продолжала свою беготню по дешевым урокам, продолжала жить в убогой комнатке.
Наконец, сидя однажды в мастерской, Римма бессознательно приняла ту позу, какая давно создалась у него. Он схватил уголь и несколькими ударами набросал контур «Тоски». Потом, вечером, совершенно случайно, она узнала про историю с Чернявской…
И ушла…
Крепкая сигара опьяняла Чумакова. Кругом царил густой мрак и призраки, статуи исчезли в нем совершенно, будто растаяли. Странное состояние овладело художником. Он не спал, но и не бодрствовал. Мозг дремал и в то же время напряженно работал, силясь разобраться в каких-то бесформенных ощущениях. Он утратил всякое понятие о времени…
…Чьи-то холодные губы прикоснулись к его лбу. Тонкая фигура женщины в черном склонилась над ним.
— Римма, ты?!
— Я, милый, — тихо прошептала она.
Что это, сон? Нет. Из-под вуали на него глядели тоскующие глаза, полные мерцания, глубокой любви.
Она пришла, вернулась.
Он осыпал поцелуями ее руки. И слезы капали на них из глаз художника. Радостные, счастливые слезы.
Римма нежно, по-матерински, гладила его волосы и невыразимо мила, отрадна была ему эта тихая ласка.
— Ты простила меня, да? Мы встретим новый год? Теперь начнется новая жизнь, светлая, ясная, безоблачная… Но говори, говори… Все тоскуешь?..
— Прежде тосковала, теперь легче, теперь мне очень легко…
— А меня не жалко? Разлюбила меня?
— О, нет, милый. Я люблю тебя еще больше, только мое чувство особенное… Но будет об этом… Я спешу. Я пришла позировать. Время бежит; за работу!.. Я тороплюсь…
— Куда же?
— У меня еще много дела, очень много.
Надежда погасла в глазах Чумакова. Он встал, сухо щелкнула кнопка и целые потоки яркого света мгновенно залили мастерскую. Все, точно по волшебству, вынырнуло вдруг из мрака — и Римма, и статуи, и голова Люция Вера в Монашеском капюшоне, и умоляющий его о пощаде манекен в пышном платье, и портреты в золотых рамах, и мольберт с начатой «Тоской».
Порывистыми, спешными движениями Римма приподняла вуаль, сняла шляпу, села.
Глядя то на нее, то на холст, Чумаков заработал углем. О, теперь «Тоска» была опять в его власти! Несколько нервных мастерских ударов сделали чудеса. Глаза «Тоски» были живые глаза, до ужасного живые. Они устремились в пространство ничего не видя, не замечая. Одна беспросветно мрачная дума заполонила их. Целый океан скорби! Еще несколько ударов угля и горестные скорбные складки легли у губ. Худые стиснутые руки оцепенели, сжимая друг друга.
И в страхе отшатнулся художник от мольберта. Никто никогда не достигал такой изобразительной силы! Такую чудовищную картину нельзя написать безнаказанно. Сердце разорвется. Чумакову померещилось, будто мраморные статуи в ужасе глядят на «Тоску» и прозрели их пустые очи. Даже застывший в своем пресыщенном надменном величии Люций Вер оторвал взгляд от манекена и перевел его на мольберт.
Римма встала.
— Иду, я не нужна тебе больше…
— Римма, пожалей меня. Оставь свою гордость! Я жить без тебя не могу… Счастье улыбается нам. Напишу картину, она прогремит, все будет у нас…
Она тихо покачала головой.
— Нет, милый…
И стала надевать шляпу.
— Я провожу тебя…
— Ради Бога, не делай этого, умоляю… Если любишь меня, — не провожай.
Она ушла, непреклонная, неумолимая…
Мрачное отчаяние придавило Чумакова, угнетало его. Он стонал, рвал на себе волосы, метался по мастерской. Но острый порыв миновал. «Тоска» влекла его к себе неудержимо. Если набросок углем пробуждает трепет, то каково же будет впечатление, когда он напишет ее?! Мир дрогнет! Нет личного счастья, — надо работать для искусства, и он будет работать, трудиться не покладаючи рук!
Нервы его напряглись до крайности. Мутилась голова от роя нахлынувших мыслей. Не надо думать, надо забыться; на время перестать существовать, иначе будет скверно. Можно обезуметь. Чумаков позвонил прислугу, велел принести коньяку и мрачно, ожесточенно пил стакан за стаканом. Новый год он встретил на оттоманке, бесчувственный, бледный с полураскрытым запекшимся ртом.
Проснулся он рано. Мутный рассвет робко глядел в окно мастерской. Необычайно свежим и бодрым чувствовал себя художник. Головных болей и в помине нет. Он велел никого не принимать. Достал из шкапа несколько этюдов Риммы и с лихорадочной энергией принялся за работу. К сумеркам, когда короткий зимний день погас, «Тоска» было окончена. Последний мазок — и Чумаков словно очнулся от гипноза.
Без трепета он не мог смотреть в глаза «Тоски». Страшное впечатление! Точно холодный дух смерти витал над полотном. Явилась неудержимая потребность сейчас же, сию минуту, показать картину живому существу.
— Лиза! — крикнул он.
Прислуга накрывала к обеду и вошла с тарелкой.
— Посмотри!
Лиза вздрогнула, выронила тарелку и в неподдельном искреннем ужасе попятилась к столовой.
Чумаков торжествовал. Если тупая, глупая женщина поражена так, — что ж будет с публикой? Вечером он пригласил к себе товарищей. Он с наслаждением видел, как менялись их лица, как ошеломила всех его новая картина. Восторженно, горячо поздравляли они Чумакова, крепко жали ему руки. При виде такой гениальной, небывалой вещи, даже самые недоброжелательные завистливые сердца смягчаются и полны умиления…
Но мысль о Римме не покидала Чумакова. Утром он поехал в адресный стол, узнал адрес и помчался к ней. Глухая, отдаленная улица, второй двор громадного дома. Он взбегает на пятый этаж по узкой крутой лестнице, порывисто звонит…
— Римма Михайловна здесь?
— Они жили у нас, только два месяца назад, царство им небесное, померли… Простудились, бегаючи по урокам и… померли. На Митрофаньевском теперь лежат…
Дикий нечеловеческий крик вырвался из груди Чумакова…
Обуреваемый горем, мучимый чудовищной загадкой таинственного появления Риммы, художник пропадал несколько суток и, кочуя из ресторана в ресторан, пил мертвую. Он справлял тризну по угасшей любимой женщине. А когда, наконец, явился домой и Лиза открыла ему дверь — она не узнала своего барина, опухшего, всклокоченного, в закапанном вином белье.
— Барин, несчастье случилось! — начала Лиза.
Он тупо, бессмысленно уставился на нее мутными глазами. Самое страшное чудовищное несчастье уже стряслось над ним и теперь ничем не удивишь его!
— Что такое?
— Картина пропала.
— Какая картина?
— Страшная, я еще тарелку бросила, когда смотрела…
Чумаков ворвался в мастерскую и замер пораженный…
Мольберт был пуст…
А в дверях вырос артельщик. Он пришел за «Тоской», чтоб унести ее на выставку.
— Картиночку, барин, пожалуйте. Распорядитель прислали…
— Вон!!
Чумаков затопал ногами, пошатнулся и как подкошенный грохнулся на пол…
1901 г.