Николай Минский «Город смерти»

Есть город мировой, земным прослывший раем,
Где наслаждение всевластно, как закон,
Где гордый вольностью народ стал управляем
Искусством поваров и сладострастьем жен.
Привлечены молвой о таинствах разврата,
В тот город с давних пор за счастьем люди шли,
Там золото и стыд губили без возврата,
Чтоб разнести порок по всем концам земли.
А город процветал. Потоком все растущим
Он разливался вдаль, шумнее с каждым днем,
Все ближе подходил к предместиям цветущим,
Все выше к небесам. И стало тесно в нем.
Тогда народ взглянул с тревогой на кладбища:
К чему такой простор для праздных мертвецов?
Не все ль равно, где спит бездушный прах отцов?
И было решено встревожить их жилища.
Под шумным городом, глубоко под землей,
Прорыли тихий ад, объятый вечной мглой,
Все кости грудами свезли на новоселье
И вместе заперли, навеки разлучив
С землей родных могил, с корнями грустных ив.
Раз в месяц вход для всех свободен в подземелье.
И любопытные, за провожатым вслед,
Со свечками в руках, толпою похоронной,
Вступают медленно в обитель смерти сонной,
Где ждет их наяву ужасный сон иль бред.
Далеко под землей зияют переходы,
Сплетаясь, расходясь, как длинный ряд гробов.
Оттуда веет ночь удушьем погребов.
А там, где наверху течет река, чрез своды
Сочатся капли слез на позабытый тлен,
На кости желтые, лежащие вдоль стен.
Тем грудам нет числа. Их строй однообразный
Поднялся с двух сторон, как в просеках у нас
Дрова в поленницы слагают про запас.
И груду каждую пестрит крестообразно
Узор из черепов. Чреда забвенных лет
На них кидает пыль — единственный свой след.
К стенам прикреплены, там надписи повсюду
Ведут ненужный счет изгнанникам гробов.
Порою проводник укажет вам на груду,
Где вместе сложен прах героев и бойцов.
Вот пришлые враги, вот витязи отчизны,
Здесь спят мятежники, а там их палачи.
Казалось, их вражда сильнее самой жизни,
Весь мир дрожал, когда стучали их мечи.
Теперь они — друзья. Их вечному досугу
Соседство не грозит. Обращены друг к другу,
Их черепа глядят, слепые, в мрак слепой,
Смеясь беззвучно друг над другом и собой.
Другие надписи, но полные значенья,
Темнеют вдоль пути на мраморных досках, —
О смерти, о судьбе стихи иль изреченья
Всех мудрецов земли, на разных языках, —
(Затея зодчего, кто строил эти своды).
То вечный плач людей о бренности природы,
О том, что под луной все — суета сует,
Что всех счастливей тот, кто не родился в свет.
При жизни тем словам беспечно все внимали,
Как грому дальнему, как ропоту валов.
Теперь взирает смерть на скорбные скрижали,
Безмолвно вопия о правде страшных слов.
Но посетители, проводнику внимая,
Проходят мимо них, не глядя, не читая.
Спешат, чтоб облегчить и мысль, и взор, и грудь.
Случалось, тишины не выдержав и страха,
Вдруг песню резвую затянет кто-нибудь.
Ей эхо вторило, дробясь о груды праха.
Все ускоряли шаг, спеша от мертвецов
К сиянью дня, где смерть — лишь слово между слов.
Однажды в этот ад, средь прочих, в день урочный
Спустился юноша с подругой молодой, —
Художник наших дней, усталый и порочный,
Лишь необычное считавший красотой.
Увидев смерть кругом, дыша сырой могилой,
Он в ужасе умолк, но, победив испуг,
С улыбкою шепнул:
«Здесь холодно, мой друг.
Сильней прижмись к руке своею грудью милой.
Как хорошо теперь… Не странно ль! Смерти вид
Не испугал меня, а будит и живит…
Как за стеной мятель возобновляет сладость
Привычной комнаты и ласку камелька,
Так, может быть, и смерть рождает жизни радость.
Кто знает, не ее ль холодная рука,
Желая оборвать, натягивает струны
Страстей и разума, и грезы вечно юной?
На черном ужасе перед могильным сном,
Как звезды в тьме ночной, невидимые днем,
Сильней горит любовь, мерцает светоч веры.
Быть может, нужно так, чтоб смерть была без меры
Страшна, уродлива. Не то бы замер смех,
Исчезла б праведность, а вместе с ней и грех.
Представь: здесь, под землей, цветной альков открытый.
Лампадки скудный луч… Я спал, проснулся вдруг
И вижу — этот свод и стены… Склад забытый
Костей и черепов, грозящих мне вокруг.
Молчанье вечности над ним отяготело…
А рядом — ты! Блестит твое нагое тело,
Как теплый мир любви, в который Бог вдохнул
Стыдливость и соблазн, обвеяв ароматом…
О, как бы жадно я к тебе в тот миг прильнул!
И тишина, и мрак, и праха каждый атом, —
Все гнало бы меня в объятия твои,
И я бы скрылся в них, бежал в забвенье счастья.
Во след за нами смерть замкнула б рай любви,
И стала бы сама на страже сладострастья…»
Так юноша сказал. Потом, замедлив шаг,
Стал надписи читать:
«Взгляни на доски эти
И письмена прочти. Печальный бред столетий!
Над грудами костей приличный скорбный стяг!
Та лож, что все твердим, как мертвецов хороним, —
Про суету земли, страдание и зло.
Послушай… Кровь мою желание зажгло…
Дадим толпе пройти, — мы после их догоним.
Хочу средь этих стен прильнуть к твоим устам,
Хочу прославить жизнь любви лобзаньем звучным,
Хочу счастливым быть назло всем мудрецам
С их изреченьями и опытом докучным!»
Так говоря, они отстали от других.
И проводник с толпой ушли, не видя их,
И скрылись за углом. Тогда он, дерзновенный,
Прижавши грудь к груди, уста с устами слил,
И жгучим, медленным лобзаньем возмутил
Безмолвье катакомб и смерти сон священный.
Кругом молчало все. Бесплотные уста
Сливали на стене две трепетные тени.
И надпись древняя гласила в отдаленьи:
«Суетствие сует и все есть суета».
Подруга первою очнулась от объятья.
Пригладив волосы, поправив складки платья,
Воскликнула: «Стыдись!» — и бросилась вперед.
Но на распутьи ждал их случай и в проход
Извилистый повел неверною дорогой.
Сначала шли они, смеясь, рука с рукой.
Но, долго никого не видя пред собой,
Насторожили слух и стали звать с тревогой.
Ответа не было. И кинулись назад
Они к распутию, но в сторону попали.
И каждый шаг их вел все глубже в темный ад,
Все дальше от людей. Они на миг привстали,
Вперив друг в друга взор, в надежде на совет.
Но каждый на лице другого, как ответ,
Увидел ужас свой. И первый крик испуга
Чужими сделал их. Как молния стрелой
Два деревца сразит, расцветших друг близ друга,
И, почернев, лежат, разлучены землей,
Когда-то в воздухе сплетенные вершины, —
Так ужас, налетев, развеял в миг единый
Их долгую любовь. Бежать, догнать скорей!
И оба ринулись, но он бежал быстрей
И вскоре был один. Прикрыв свечу рукой,
Крича и голоса пугаясь своего,
Он мчался в дальний мрак. И все вокруг него
Преобразилось вдруг и связью роковою
Глубоко с ним срослось. То был не прежний свод,
Теперь давил он грудь. И мрак висел не тот,
Он пленника сжимал в объятиях тлетворных.
Напрасно он бежал по сети склепов черных,
Метался в стороны. Бежал во след за ним
Подземный лабиринт и с злобным постоянством
Дороги все вели к распутиям глухим,
И разбегались вновь, смеялись над пространством.
Как выход отыскать? Как различить пути?
И мысль мелькнула в нем: по надписям идти.
Он первую прочел и отшатнулся с криком:
«С надеждою простись, вступающий сюда!»
И снова он бежал, слабея иногда
И силу черпая в своем порыве диком.
На перекрестке двух проходов он задел
За шаткий холм костей и грохнул прах истлевший.
И, кинувшись к свече, на землю полетевшей,
«О счастье!» — крикнул он: огонь еще горел.
Там, лежа на земле, очнулся он впервые.
В ушах носился звон, и круги огневые,
Рождаясь, расходясь, пестрили темноту.
И молот бил в груди, и желчь была во рту.
Он закрывал глаза, желая впасть в забвенье,
Но ужас, вглубь души ныряя на мгновенье,
Опять всплывал на ней — и снова в сердце стук
И вихорь в голове. И он, обняв колени,
По-детски всхлипывал и бился в исступленьи,
И сам себе грозил…
Но вот неясный звук
Послышался вдали… Припев ли песни странной
Иль смех раскатистый… С надеждою нежданной
Он шел, уставясь в мрак. Все ближе, все слышней…
Он повернул в проход и подошел — к подруге.
Ни разу до сих пор не вспомнил он о ней.
С улыбкой на лице она сидела в круге
Разбросанных костей.
«Не тронь! Мои, мои!»
И смехом залилась и крикнула: «Уйди!
Ты сделался седой… Когда мы были дети,
Ты погубил меня… Бери игрушки эти…»
Он слушал бред ее и бредил сам, шепча.
Вдруг сделалось темней. Из двух одна свеча
Погасла, зашипев, другая догорала.
И долго тот огонь боролся с темнотой,
Метался, вспыхивал и чуть мерцал звездой.
Казалось, то душа, страдая, умирала.
И тени черные, родной почуя мрак,
Зареяли кругом бесшумными крылами.
И человек глядел безумными очами
На страшный спор, и знал, что одолеет враг.
Вот пламя пред концом взметнулося высоко.
Так, пригвожден к одру болезнию жестокой,
Больной, завидя смерть, остаток сил сберет,
Поднимет голову, всех взором обведет
И грузно падает, покорствуя недугу.
В последний раз огонь и человек друг другу
Послали долгий взор, бессильные помочь.
В последний раз они с томленьем несказанным
Упились зрелищем — увы — теперь желанным.
И вот огонь погас и воцарилась ночь.
И в тот же миг в тиши могилы непробудной
Раздался сдавленный, протяжный, долгий крик.
То юноша кричал — теперь уже старик.
Он силы все напряг в надежде безрассудной,
Что к людям, через свод, дойдет призывный стон.
Но не достиг земли призыв из подземелья.
А если б и достиг, то был бы заглушен
Немолчным грохотом столичного веселья.
Весенний день тогда на небе догорал
И сыпал золото на площади и зданья.
Прощаясь, низкий луч фронтоны озарял,
Вливая кровь зари в немые изваянья.
Про Божий храм твердил призыв колоколов.
Но слитный гром колес, бичей и голосов,
И ранние огни, и светлые наряды
В двойном сиянии зари и фонарей,
Улыбки женских лиц и вкрадчивые взгляды —
Все предвещало ночь соблазна и страстей.
И город мировой, тревожный и порочный,
Перестилал альков для оргии порочной…
Чрез день в подземный мир служители вошли
И там безумную и рядом труп нашли.
По бреду женщины и жалобам смущенным,
По виду юноши, по следу ног в пыли
И по чертам лица, от крика искаженным,
Ищейки новостей страданья их прочли.
Два дня об их судьбе газеты все вещали,
И любопытные тот угол посещали,
Где юноша погиб. И был на месте том
Воздвигнут столб с доской и надписью поэта,
В том крае славного:
«Таинственным путем
Судьба нас привела в обитель тьмы из света.
Нам дан был проводник — мы от него ушли.
Подруга нам дана — ее мы развратили.
Два ярких светоча сияют нам вдали,
Но сами — прах, они лишь прах нам осветили.
Безумец бредит вслух, и, населяя тьму
Детьми своей мечты, во тьме не жаждет света,
А мудрый вопиет неведомо к кому.
Но глух нависший свод — и нет ему ответа».

«Северный вестник» № 11, 1894 г.