Николай Олигер «Дамка»

Городок наш просыпался рано. И вот, в то самое время, когда старательные хозяйки тянулись с пустыми корзинками и кулечками в руках по направлению к базару, водовозы грохотали бочками, а унылый заштатный городовой поднимал перед полицейским управлением пыль столбом, подметая немощеную улицу, — показывался откуда-то с окраины странного вида экипаж и медленно передвигался к центру, — к базарной площади.

Экипаж этот представлял собою внушительных размеров ящик, когда-то покрашенный темно-зеленой масляной краской, но теперь настолько уже исцарапанный и грязный, что зеленый цвет перешел в густо-серый. В задней стенке ящика была проделана решетчатая железная дверь. На узеньких козлах сидел рыжий, веснушчатый мужик с черными руками и ослепительно белой шеей, а следом за ящиком бежала мелкой трусцой небольшая собачонка, тоже рыжая, с белыми подпалинами. Мужика звали Гицелем, а собачонку — Дамкой.

Во исполнение полицейских предписаний, Гицель каждое утро занимался ловлей бродячих псов, во множестве населявших город. Этой профессии он посвятил себя уже давно, — настолько давно, что жители городка успели забыть его настоящее христианское имя, а на собак при одном виде зеленого ящика нападал панический ужас, мало способствовавший успеху ловли.

Ютились бродячие, бездомные собаки, главным образом, на базаре. Там, в мясном ряду, им легче всего удавалось находить скудную поживу, а лабиринты балаганов Щепной линии представляли достаточно надежное убежище от многочисленных врагов.

Было время, когда Гицель выезжал на свой промысел один, без своей теперешней верной спутницы, — рыжей собачонки. И тогда дела его шли плоховато. Псы-старожилы, настоящие, матерые, бродячие псы очень быстро постигли все ухищрения злейшего из врагов и не подпускали его к себе на пушечный выстрел. Напрасно Гицель то гонялся за ними со всей быстротой своих мускулистых ног, яростно размахивая веревочной сетью, то подкрадывался тихо и осторожно, как кошка к воробью. Его жертвами становились только, — и то не часто, — какие-нибудь несчастные деревенские замухрышки, случайно отбившиеся от хозяев и оставшиеся в чуждом, коварном городе. Как козлы отпущения, они наполняли своими изможденными, изголодавшимися телами зеленый ящик и, по окончании ловли, с тупой покорностью, без лая и визга, ехали за город, к маленькой пристройке у бойни. По пути туда Гицель прихватывал иногда и кое-кого из собачьей аристократии, — породистых сеттеров, легавых и пуделей, случайно выбегавших на улицу без установленной гарантии безопасного существования — ошейника с управским значком, свидетельствующим об уплате налога. Аристократы были беспечны и доверчивы, легко попадались в сеть, но яростно протестовали и жаловались на свою судьбу, уже сидя в ящике.

Эта отрасль промысла была достаточно прибыльна, — потому что обычно на другой же день хозяева аристократов являлись к Гицелю с выкупом, — но не безопасна. Один раз Гицель едва не потерял своего места и заработка, арестовав за беспаспортность исправницкую болонку, которая возвратилась к своей хозяйке вся искусанная и ободранная невольными товарищами по несчастью. Другие, менее важные чины, случалось, грозили судом и отбирали своих собак не только без выкупа, но и с явным ущербом для обиженного Гицеля.

Словом, в этой затяжной борьбе между четвероногими и венцом творения, скромные четвероногие имели, до поры, до времени, несомненный перевес.

Но только до поры, до времени.

Никто не знал, откуда взялась рыжая собачонка, — и потому сложилась даже легенда, что Гицель специально выписал ее из Америки, что, конечно, было совсем невероятно. Однакоже, факт оставался фактом: в один светлый весенний день рыжая собачонка появилась, бежала за зеленым ящиком с таким видом, как будто она проделывала это всю свою жизнь, и отзывалась на несколько мещанскую и неблагозвучную кличку: «Дамка».

Бродячие псы встретили ее с некоторым недоумением, но достаточно радушно. Огрубевшие и закаленные в жизненных невзгодах, в жестокой борьбе за каждый миг существования, они все же, в глубине души, оставались галантными кавалерами. И когда «Дамка» немножко отставала от страшного ящика, они считали себя обязанными выразить ей чувства любви и преданности.

«Дамка» кокетничала, «Дамка» всем своим видом тонко, но определенно давала понять, что она не из тех, которые бросаются на шею первого встречного, — и в то же время поселяла в сердцах суровых псов самые пылкие надежды, разговаривая с ними, приблизительно, в таком роде:

— Да, да, конечно, вы одеваетесь не у лучшего портного и могли бы быть немножко покрасивее, но тем не менее вы мне нравитесь. В вас есть что-то такое рыцарское, мой дорогой. И если вы хорошенько постараетесь…

Увы, пылкая любовь слишком плохо уживается с необходимой осторожностью. Она слепа и безрассудна, она рвется прямо к цели, невзирая на преграды и опасности. Увлеченный, обезумевший, бродячий пес принимался нашептывать самые страстные мольбы. Он старался показать себя в наилучшем свете, спешил отдать свежую, чудную говяжью кость, припрятанную в надежном месте, — и чувствовал уже, что возлюбленная сдается, что ее скромность побеждена и, может быть, только какие-нибудь мгновения отделяют его от блаженства. И как раз в этот момент, на самом пороге полного счастья, грубая, крепкая сеть падала откуда-то сверху, повергала в прах, опутывала все члены, лишая всякой возможности бежать или мужественно защищаться. Это делалось так внезапно, так не было похоже на почти осуществленные надежды, что бродячий пес приходил в себя, только — когда захлопывалась за ним железная дверь ящика. Сквозь решету он видел затуманенными от негодования и ужаса глазами навеки потерянную свободу, милую, привычную базарную площадь и «Дамку» — коварную «Дамку», которая бежала уже, как ни в чем не бывало, и целомудренно помахивала хвостиком. Тогда только пес понимал, что он, опытный, старый боец, до сего времени счастливо лавировавший среди тысячи опасностей, гнусно и преступно обманут.

Иногда он встречал в ящике своего предшественника по роковому увлечению. И тот, конечно, говорил ему с подавленным вздохом:

— И вы здесь, мой друг? Кто бы мог подумать, чтобы эта потаскушка… Встречали ли вы в нашем мире что-нибудь подобное?

— Да, собаки становятся похожими на людей. Пора умирать.

И, свернувшись по углам ящика, они ждали конца молча и мужественно, как подобает героям. С гадливостью сторонились от случайно затесавшихся в их компанию аристократов, — поглупевших от страха, бессильных, растерянных.

— Подальше, сударь… Разве вы не видите, что это место уже занято? Здесь, кажется, не приходится соблюдать сословные различия.

«Дамка» не довольствовалась этими легкими победами над суровыми рыцарями базара и расхлябанными, безвольными аристократическими кавалерами. Она не щадила и особ своего собственного пола, хотя эти победы и давались ей значительно труднее. Этих она побеждала утонченной лестью, искусно разыгранным смирением, предложениями самой бескорыстной дружбы. Она так доверчиво бросалась на спину, подняв вверх все четыре лапки и разметывая хвостом уличную пыль, что смягченная бродяжка невольно вступала в интересную и бойкую беседу. Гицель с удвоенной осторожностью подкрадывался со своей сеткой, — и результат был всегда одинаково трагичен.

Бродячие псы избегали входить в общение с жившими по узаконенному паспорту из-за особой, кастовой гордости, а из их собственной среды никто и никогда не возвращался на свободу из маленькой пристройки рядом с бойней. Гицель был опытным тюремщиком и палачом, а утыканный гвоздями высокий забор, окружавший собачий дворик, отнимал всякую возможность побега. Конечно, освобожденные аристократы могли бы рассказать многое, — но они не любили говорить о вещах, которые так или иначе подрывали их репутацию, даже когда бродячие псы снисходили до беседы.

Однакоже, каким бы то ни было путем, темные слухи о предательской деятельности «Дамки» распространились повсюду. Эти слухи были встречены общим, единодушным недоверием. Искали фактов, — но даже когда находили их, то старались подвергнуть сомнению их достоверность. Слухи слишком не вязались с укоренившимися понятиями. Однакоже, тревога росла, и собаки удвоили свою бдительность. Они уже не так охотно шли навстречу заигрываньям «Дамки».

Но эта «Дамка», это простая рыжая собачонка с белыми пятнышками, таила в себе какую-то особую, притягательную силу, — и в этой неравной борьбе теряли свою волю даже самые стойкие. Они переставали соображать, они помнили только о «Дамке» и о ее прелестях. Пусть — предательство, пусть — сама смерть, но только пусть сначала будет любовь. А особ слабого пола «Дамка» по-прежнему побеждала лестью и заискиваньем. Ведь женщины всегда и везде одинаковы.

Дела Гицеля процветали и, соответственно с этим, редели и таяли, как снег под апрельским солнцем, ряды свободных обитателей рынка. Неволя и смерть, воплощенные в виде маленькой, скромной, рыжей собачки, ежедневно, — кроме воскресенья и понедельника, когда Гицель был пьян, — вырывали все новые и новые жертвы.

Гицель потолстел, его жирная шея сделалась еще белее; по праздникам он надевал ярко начищенные скрипучие сапоги и огненно-красную рубашку из самого добротного кумача. Бродячие псы давали ему теперь такой доход, что он начал снисходительнее относиться к аристократам, страдавшим только из-за собственного легкомыслия. Они благоденствовали и бегали без всяких признаков ошейника, благодаря бедствиям черни.

Но, наконец, пришел день, когда Гицель унес в кабак и сапоги, и рубашку и опять повергся в бездну нищеты.

В самых таинственных закоулках Щепной линии, куда не заглядывали не только санитарные комиссии, но и нищие бродяги, такие же бездомные, как бродячие собаки, укрывался от зол мира марой пес, в жилах которого, несомненно, текла не одна капля благородной породистой крови. По сложению и силе у него было много общего с ульмским догом, — и, благодаря этим качествам, он занимал на базаре совершенно исключительное положение. Ему уступали без спора с трудом отвоеванную добычу, а в дни любви он был свободен в своем выборе, как богатый паша. Как настоящий, испытанный воин, с мужеством он соединял осторожность, не любил шататься без дела там, где не ждал никакой поживы, и потому долгое время без затруднения избегал коварных козней «Дамки».

Наконец, встретив ее случайно, он, в первый момент, отнесся к рыжей собачонке даже с некоторым пренебрежением. Что значит какая-нибудь дворняжка для того, кто был заведомо близок многим представительницам аристократии, к огорчению и ужасу их хозяев?

У «Дамки», по-видимому, несмотря на всю глубину ее падения, было свое самолюбие. Она оскорбилась. Она постаралась выставить в самом привлекательном виде все свои прелести, — и в следующую минуту бродячий пес уже почувствовал себя заинтересованным. Сначала он повел беседу все же несколько свысока. Сделал несколько безразличных замечаний, которые можно было истолковать как угодно, — но затем события начали развиваться очень быстро.

Пес нашептывал слова любви, «Дамка» слушала терпеливо и благосклонно, — а из-за угла тихонько подкрадывался Гицель. И все случилось так, как следовало: пес валялся на земле, яростно грызя опутавшие его петли, а «Дамка» облизнулась, вильнула хвостом и скромно присела в стороне, ожидая, когда хозяин управится со своим делом.

Гицелю пришлось повозиться с этим псом. Он рычал, как лев, бился и порывался укусить. Гицель пустил в ход всю свою силу и многолетнюю опытность. Разумеется, победа осталась на его стороне. Решетчатая дверь захлопнулась, и зеленый ящик покатился дальше.

Пленник был оглушен и порядком помят, но он не хотел безропотно примириться с судьбой и, когда немного отдышался, сейчас же принялся обсуждать свое положение. Оно было из рук вон скверно, — и это не замедлила подтвердить другая собака, попавшая в ящик еще с раннего утра. Она поделилась мыслями со своим новым собратом:

— Мы погибли, — и я утешаюсь только тем, что нахожусь в вашем обществе.

Потомок благородного ульмского дога не склонен был утешаться подобными мелочами. Он убедился, что ящик сколочен достаточно крепко, а железная дверь заперта наглухо. И в ожидании минуты, более удобной для побега, он уселся у самой решетки. Тогда глаза его вспыхнули яростью. Он увидел гнусную предательницу, которая смело и спокойно бежала по улице. У нее хватило даже наглости встретиться взглядом с только что погубленной жертвой, и при этом она не выказала ни страха, ни раскаяния. Пленник не бросился грудью на решетку, в порыве гнева и отчаяния, как сделал бы это на его месте кто-нибудь другой. По внешности он остался почти спокойным, — но заметно было, что он пришел к какому-то твердому решению.

Ящик дребезжал, грохотал, подпрыгивал на рытвинах и кочках и быстро катился к бойне. Улицы сменились широким пустырем, заросшим полынью и крапивой, в которой уныло бродили голодные обывательские телята. Потом до обоняния пленников достиг запах свежего мяса и крови, от которого у них засосало под ложечкой. Ящик обогнул бойню, въехал на собачий дворик и остановился. Дверь открылась.

Потомок ульмского дога торопливо выпрыгнул на землю, огляделся по сторонам. Два десятка собак всех мастей, величин и возрастов встретили его общим мертвым равнодушием. Здесь, в этом пристанище смерти, ничего не ждали и ни на что не надеялись. Пленник искал глазами «Дамку», но ее, разумеется, здесь не было. Она благоразумно осталась за воротами. Зато он нашел здесь многих своих прежних товарищей, совсем отощавших от голода и горя и уже почти мертвых.

Пленных полагалось держать здесь три дня. Потом их убивали и снимали шкуры с неостывших трупов здесь же, в заднем углу дворика. Земля там была пропитана кровью, усеяна костьми и клочьями мяса, но даже самые голодные и невзыскательные из пленных сторонились этого угла с отвращением и ужасом.

Каждый вечер Гицель приходил с веревкой и мясницким ножом и занимался своим кровавым делом. Собаки, оставшиеся в живых, забивались в это время под низенький, полутемный навес и жалобно выли.

На другой день освободили двух аристократов: пуделя и терьера. Терьер так же неистово радовался свободе, как прежде неистово трусил, а пудель отнесся к своему освобождению с философским равнодушием: он уже не раз попадал в такие переделки. И в этот же вечер покончил счеты с жизнью, кроме четырех других, также и тот самый вежливый пес, который был забран вместе с потомком дога. Когда дело касалось заведомо бродячих собак, Гицель не особенно строго придерживался законных сроков.

Эта смерть особенно скверно повлияла на потомка дога, и он едва не впал в полное отчаяние при виде страшного, ободранного трупа товарища. И, конечно, если бы его не поддерживала жажда мести, он сделался бы таким же безразличным и равнодушным ко всему на свете, как и все другие пленники.

Прошел третий день, четвертый, пятый. Из двадцати, встреченных потомком дога на этом дворике в день плена, не осталось уже никого: но сам он был еще жив, и ничто не предвещало близкого конца. Гицель рассчитал, что за такую большую и почти породистую собаку можно взять за живую больше, чем за мертвую.

Его коммерческие расчеты оказались на этот раз несколько ошибочными: потомок дога бежал. Он не был избалован жизнью, но все-таки очень страдал от грязи, вони и тесноты тюремного двора, а зрелище казни каждый раз почти лишало его сил. Потомок дога понял, что чем дольше он проживет здесь, тем меньше будет надежды на спасение. И однажды утром, когда ворота открылись, чтобы пропустить зеленый ящик с новой партией пленников, потомок дога, собрав всю силу и мужество, проскользнул между колесами, сбил с ног какого-то человека, пытавшегося преградить ему дорогу и, как молния, помчался по пустырю. За ним гнались. Метко брошенный камень жестоко поранил ему бок, но все же он успел добраться до глубокого оврага и укрылся на дне его, в густом бурьяне. Здесь он почувствовал себя в безопасности. Пролежал до вечера, зализывая рану, а ночью осторожно прокрался в город.

И вот — опять базар, Щепная линия, мясные лавки, — свобода.

Первые дни потомок дога не помышлял ни о чем, кроме этой возвращенной свободы. Его возвращение произвело огромный эффект, и он сделался теперь, положительно, деспотическим властителем всего рынка. Он мог теперь надеяться, что вся жизнь его пройдет безмятежно, сытно и весело, — но скоро почувствовал, что во всем этом счастье есть какая-то трещинка. И трещинка увеличивалась с каждым днем, делала безвкусной самую аппетитную говяжью лопатку, отвращала от любви и веселья. Эта трещинка была — неудовлетворенная месть.

Потомок дога не мог наслаждаться жизнью, зная, что здесь же, обок с ним, существует еще гнусная предательница, которая продолжает по-прежнему свою деятельность. Он должен был отомстить за себя и за всех других, хотя бы эта месть стоила ему самой жизни.

Вероятно, он ни с кем не поделился этим решением, когда оно созрело окончательно: собаки вообще предпочитают самое дело наилучшим обещаниям. Он просто покинул свое безопасное убежище и умышленно начал посещать улицы и переулки, по которым чаще всего ездил зеленый ящик. И нужно сознаться, что когда этот ящик, наконец, показался со своим обычным шумом и грохотом, потомок дога инстинктивно съежился и поджал хвост. Однакоже, это малодушное колебание продолжалось недолго: вслед за ящиком он увидел «Дамку», и старая ненависть вспыхнула с новой силой.

Он повел дело умно и осторожно. Если просто броситься на эту рыжую собачонку, она сейчас же укроется под защиту Гицеля. Против хитрости и коварства следует вооружиться тем же оружием.

«Дамка» тоже увидела свою прежнюю жертву, узнала ее и слегка замялась. Уже сделала движение, чтобы подбежать к самому ящику, но потомок дога вел себя так, что не мог внушить ей никаких подозрений.

Конечно, он забыл, — или счел простой случайностью. Они все так легкомысленны, это базарное мужичье. «Дамка» осторожно приближалась, потомок дога шел к ней навстречу. Он вилял хвостом, приветливо скалил зубы и выступал особенной, изящной походкой, которую все порядочные псы приобретают в присутствии дам.

«Дамка» приблизилась настолько, насколько позволяли правила скромности, — даже чуточку ближе, — и благосклонно ждала.

Гицель готовил сеть, и потомок дога, искушенный опытом, прекрасно заметил это, но он шел напролом и не думал об отступлении. Он щедро расточал ласки и любовные речи и, когда у «Дамки» исчезли последние проблески недоверия, схватил ее за горло. Он мог бы убить ее одним взмахом челюсти и затем спастись бегством, но кто идет по дороге мести, редко умеет остановиться у границы благоразумия.

«Дамка» была уже мертва, как бродячая собака, пойманная неделю тому назад, а мститель все еще не мог насладиться своим торжеством и продолжал неистово терзать бездыханное рыжее тело.

Сеть накрыла его над трупом предательницы, руки разъяренного Гицеля втолкнули в ящик.

На этот раз потомок дога не вернулся обратно. Есть даже основание предполагать, что он не увидел наступившей ночи.

Если кому-нибудь эта история покажется не совсем правдивой, я могу удостоверить, что узнал ее от самого Гицеля.

Потеря «Дамки» отозвалась очень тяжело на почтенном промышленнике. Пока она была его верной помощницей, он привык к легкой добыче и потому разленился.

В ответ на его жалобы я осведомился, почему он не заведет себе другую. Наверное, при соответствующей дрессировке…

Гицель грустно покачал головой.

— Ну, знаете… Это, конечно, сказки, что я выписал покойницу из Америки. Я просто поймал ее на улице и приручил. Но я ручаюсь головой, что во всем мире вы не найдете больше другой такой собаки. У нее были совсем особенные качества. Не собачьи, могу вас уверить. Ведь я-то, слава Богу, хорошо знаю собак!

И, после некоторого раздумья, он прибавил:

— Конечно, есть одно средство, но только я не знаю, как к нему приступиться… Если бы самой обыкновенной собаке прибавить немножечко, совсем немножечко этакого… человеческого. А? Что вы на это скажете?

Я полагаю, что мечта Гицеля не удалась, потому что он кончил очень дурно.

У городского головы был великолепный пудель с черной шелковистой шерстью. Дороговизна такого меха прельстила обнищавшего Гицеля, и он казнил пуделя ранее законного срока.

А на другой день его самого отставили от городской службы, и, в конце концов, он погиб под забором, неподалеку от Щепной линии; и псы, бродячие псы, презрительно лаяли на своего старого палача в его предсмертные часы.