Николай Олигер «По амнистии»

Настал октябрь.

У нас были очень смутные представления о том, что делается за кирпичной стеной, окружавшей место наших прогулок. За последнее время обычные строгости усилились, и о газетах нечего было и мечтать.

По вечерам, приложив ухо к дверному «волчку», мы силились уловить обрывки разговоров коридорных надзирателей, которые то и дело сворачивали на «политические» темы. Иногда кто-нибудь из уголовных, убирая парашу или подавая миску с супом, успевал шепнуть самую свежую новость:

— Поезда-то у нас третий день не ходят. Забастовали.

Или:

— Демонстрации-то какие везде! У-ух…

Один раз ходил по политическим одиночкам начальник тюрьмы, статский советник, создавший у нас режим, который прославился на весь юг. Вид у него был сверхштатно торжественный, а голос — кроткий.

Он учтиво раскланивался и в каждой камере говорил одно и то же:

— Помолитесь Богу. По Его милосердию, может быть, и ваши грехи простятся.

А мне, как закоренелому злодею, прибавил еще:

— Даже и вы можете надеяться на приятную неожиданность.

Я сидел под следствием уже около года. Другие приходили и освобождались, а я все не покидал своей насиженной одиночки и не собирался еще судиться.

После ухода начальника началась оживленная переписка. Народ у нас все был юный и неопытный, и ко мне, как к единственному «нелегалу» и мужу искушенному, посыпались запросы:

— Возможно ли?

Тюремный доктор обещал амнистию еще на Пасхе, когда я ходил к нему жаловаться на боль в груди и кровохарканье. Поэтому я некоторое время подумал и определил:

— Врут.

Дня через два после визита статского советника я безмятежно гулял по двору со своим компаньоном, бывшим сельским учителем, которого присоединили ко мне по особой милости и в уважение к моему расстроенному здоровью.

Учитель был защитником трудового крестьянства, а я считался представителем сознательного пролетариата, и, поэтому, в первые дни совместных прогулок мы перепортили себе много крови. Затем учитель заявил мне, что его не переубедишь, потому что он сердцем чувствует истину, и мы порешили, в конце концов, программных вопросов не касаться. А так как вся тюремная политика, без достаточного питания извне, заключается только в программах, то наши беседы приняли весьма обывательский характер.

И вот, шагали мы с учителем по заплеванному дворику, смотрели на бегавших по тюремной крыше голубей и решали вопрос, возможно ли голубей отнести к числу домашних птиц, или нельзя. Вопрос почти уже был решен отрицательно, когда в узеньком переулке, ведущем на передний двор, показалась знакомая фигурка конторского вестового, в штанах навыпуск и мундире без пояса. Вестовой поманил нас пальцем и объяснил:

— Пожалуйте в контору.

Пошли. По дороге учитель справился, которое сегодня число. Оказалось — двадцатое.

— Должно быть, расписываться в получении кормовых, — сообразил тогда учитель. — Только зачем же так рано?

На переднем дворе нас встретил заведующий политическими помощник, по прозвищу Банный Лист.

В руке у него были какие-то бумаги.

— Ну-с, господа, идите в камеры. Там ваши вещи собирают. Присмотрите, чтобы чего-нибудь не осталось.

Следовало бы, конечно, спросить помощника о причине такого приказа, но мы, по правде говоря, пошли прямо в камеры и довольно скорым шагом.

Были открыты только две одиночки: моя и учителя. Шагая по коридору со свернутой постелью в одной руке и чайником в другой, я сообщил остающимся:

— Товарищи! Меня со Скуратовым уводят.

Наш одиночный корпус был построен по так называемой новой системе, то есть в верхнем этаже вместо коридора шла только узкая железная галерея вокруг всех дверей одиночек. Резонанс в двухъярусном коридоре был прекрасный, и поэтому я надеялся быть услышанным.

— Куда? — спросил чей-то волчок в ответ на мой клич.

— Не знаю! — Я развел руками и уронил подушку.

В конторе были в сборе все помощники, а сам начальник присутствовал если не телом, то духом, потому что говорил в эту минуту из города по телефону с одним из помощников.

Помощник ответил «слушаю-с!», раскланялся перед телефоном, повесил трубку и обратился к нам:

— Присядьте, господа… Хотите покурить?.. Бескозырный, выдай им деньги и ценные вещи под расписку.

Писарь Бескозырный принялся рыться в реестрах, а политический помощник погрузился в чтение тех самых бумаг, которые он держал в руке, когда мы встретились с ним на переднем дворе.

Я почувствовал себя несколько обиженным.

Теперь все-таки время либеральное. А в либеральные времена полагается предупредить человека прежде, чем вздумают с ним что-нибудь сделать. Я оторвал помощника от его занятия и попросил объяснить мне положение дел.

Помощник недоумевающе поднял брови.

— Да разве вы не видите? Освобождаетесь, конечно.

— А почему?

— Ну… По предписанию, конечно. Не могу же я вас своей властью освобождать. Приказано — и освобождаем.

— Позвольте… Мне интересно было бы узнать это несколько подробнее. Вы войдите в мое положение: сидел человек целый год, ждал карающего правосудия и соответственно этому настроился, — и вдруг ему просто-напросто говорят: ступай.

Помощник укоризненно покачал головой.

— И какой вы, в самом деле… Я вот, если бы сидел в тюрьме на вашем месте, и если бы мне сказали, что я свободен, так я поскорее подобрал бы ноги, да бегом… бегом…

Я все-таки не был удовлетворен, но в это время Бескозырный принес мне часы, кошелек и перочинный ножик, а затем дверь открылась, и в контору, сопровождаемые старшим надзирателем, явились еще двое моих товарищей по заключению. Одного я знал в лицо, а другой был привезен сравнительно недавно, сидел все время в нижнем коридоре, далеко от моей одиночки, и был мне совсем незнаком.

— Так и вы тоже? — изумился учитель.

Новоприбывшие объяснили, что их тоже освобождают, и что, кажется, в контору ведут еще двоих.

Тогда я решил повести дело начистоту и подступил к помощнику.

— Скажите, это — амнистия?

— Ах, какой же вы! — несколько огорчился помощник. — Ведь сказал же я вам, что это по предписанию.

— Откуда предписание?

— Вот оно. Смотрите сами, если хотите. Из судебной палаты.

Я посмотрел поданную мне бумагу с бланком председателя. Там очень коротко и определенно переименовывались шесть наших фамилий с предписанием: «освободить». Но нас сидело не шесть, а человек двенадцать. Амнистия выходила как будто очень даже частичная.

Мы вчетвером устроили в углу комнаты совет и постановили: частичной амнистии не принимать и из тюрьмы по собственной воле не уходить.

Помощник совсем огорчился.

— Позвольте, господа! Да ведь вас же выпускают! Мы не имеем права вас держать больше.

— А мы не пойдем.

— Но тогда вас выведут.

— А мы вернемся.

Помощник побежал к телефону, а мы начали, не спеша, обмениваться впечатлениями. Незнакомый мне товарищ, оказалось, располагал кое-какими сведениями с воли, потому что ездил на днях на допрос в жандармское управление. Там вахмистр рассказал ему, что старому строю — крышка, и что не сегодня-завтра выйдет манифест со всякими свободами. Рассказал еще, что в городе, во время забастовки, была большая демонстрация. А в Петербурге, будто бы, кроме настоящего правительства, заседает еще другое — наше.

Вообще, новостей оказалось много, — и все самых головокружительных. А помощник принес от телефона еще одну:

— Сейчас пришлют из суда официальную бумагу, которая докажет вам, что подлежат освобождению все содержащиеся. Тогда-то уж вы, я думаю, уйдете?

— Если бумага достаточно определенно составлена — уйдем.

Старший надзиратель привел еще двоих: старика-крестьянина, обвинявшегося в распространении прокламаций, и грека, матроса, уже обвиненного в том же и теперь «отсиживавшего срок». Они оба знали о существующем положении меньше всех нас, но мы ввели их в курс дел, и они присоединились к нашему решению, старик — спокойно, а матрос — не без некоторого колебания.

Незнакомый мне товарищ оказался рабочим, взятым на демонстрации.

Мы сидели, курили и терпеливо ждали. К терпению приучила тюрьма. Грек, впрочем, часто вздыхал, а учитель Скуратов грыз ногти и плевался. Помощник, по-видимому, тоже хотел от нас избавиться, как можно, скорее и то и дело подходил к телефону.

Приехал, наконец, посыльный из суда и привез бумагу. Помощник сначала записал ее во входящие, а затем передал нам на рассмотрение. Бумага объясняла, что все числящиеся за судебной палатой и местным жандармским управлением освобождаются немедленно, а числящиеся за иногородними жандармами будут освобождены по получении необходимых справок, но не позже завтрашнего дня.

Прочли бумагу, посмотрели подписи и признали инцидент исчерпанным.

— Итак, мы свободны? — опросил я для большей уверенности.

Помощник утвердительно кивнул головой.

— Разумеется. Но только, знаете, мы должны всех вас отправить теперь в полицейское управление. Такой уж у нас порядок. Все, кто освобождается, идут через полицейское управление.

Это нам не понравилось. Знаем мы, что это такое полицейское управление. Попасть-то туда легко, а выйти… Мы начали действовать убеждениями.

Освобождение по амнистии — это совсем не то, что освобождение так, по какому-нибудь пункту законов. Если мы освобождаемся по амнистии, то между тюрьмой и свободой не должно быть никаких передаточных пунктов.

Помощник признавал силу наших аргументов, но оставался непреклонным.

— От меня, господа, ничего не зависит. Я на все готов. Но не могу же я действовать против закона, пока он еще не отменен!

Мы долго и энергично протестовали, но, в конце концов, примирились с фактом. В сущности, это не так уже трудно — прогуляться в последний раз туда, где есть камеры с клопами.

Вызвали наш конвой — шесть солдат со старшим и передали нас с рук на руки, как самых обыкновенных арестантов. Но мы знали, что мы, в сущности, уже свободные граждане, и, проходя под низкими тюремными воротами, чувствовали себя очень недурно. Штыки провожатых нас не смущали. К таким мелочам легко привыкаешь.

Помощники на прощание сделали нам под козырек, а старший пожелал счастливого пути. Простились, одним словом, не без некоторой сердечности, а потом дружно зашагали по глинистой, кочковатой дороге среди пожелтевших виноградников. Шли мы налегке: по общему согласию, пожитки наши решено было оставить в конторе, с тем, чтобы кто-нибудь из нас приехал потом за ними на извозчике.

Был третий час дня. Погода ясная, теплая. Далеко-далеко на горизонте синели горы, казавшиеся такими соблазнительными из окна одиночной.

Солдаты провели нас с четверть версты по всем правилам конвойной службы, но, когда тюрьма скрылась за поворотом дороги, потеряли равнение и, смешавшись с нами, пошли просто толпой. Очевидно, они тоже знали уже, что мы — люди свободные, и что побега опасаться нечего.

Оказалось, кроме того, что местный батальон, к которому принадлежали наши провожатые, нес теперь в городе, ввиду революционного времени, караульную службу.

— Минуты покою нет! — жаловался старшой. — Вас вот приведем теперь — и в казарму, а из казармы сейчас опять уж и погонят на Красную улицу. Три ночи не спали. Вот какие дела! И главная вещь — беспорядку никакого в городе нет. Ну, ходят там с флагами, ораторы говорят — все тихо и мирно. А мы стоим, как столбы, на всех перекрестках.

— Вчера был беспорядок, так мы не ходили! — поправил другой солдат.

— И верно. Как беспорядок — так нас сейчас в казармы, а на улицу — казаков. Вчера хулиганы такой погром учинили… Трех человек социалистов убили, доктора Быстрова дом сожгли. Большущий двухэтажный дом был.

Это было для нас уже совсем новостью. Из области освободительного движения мы знали пока одни только плюсы, и это был первый минус. В городе происходило что-то более сложное, чем это нам показалось под свежими впечатлениями «амнистии». Мы засыпали солдат вопросами и, в конце концов, несколько выяснили положение.

Оказалось, что, кроме революционеров, в городе не без успеха орудует и черная сотня. Численностью она ничтожна, но зато с нею — полиция и казаки.

— Ну, а вы с кем? — спросил я старшого.

Старшой перекинул винтовку на другое плечо и, после длинной паузы, ответил:

— Мы сами по себе… Пока что… А только народ у нас недоволен. Даже обед на посты не развозят. Так целый день и стоишь голодом.

За разговорами время шло быстро, но дорога до города была длинная, а перед городом предстояло еще пройти из конца в конец улицу предместья. Предместье было населено, по преимуществу, торгующими мещанами и еще в то время, когда я был на воле и приехал в этот город работать, отличалось своим черносотенным направлением.

Улица была пустынна. Только ребятишки возились в дорожной пыли, да кое-где таскали ведрами воду из колодцев.

— В город пошли! — сообразил старшой. — Сегодня лавки громить собираются.

— Да ведь евреев нет здесь? — удивился кто-то из наших.

— Ничего, и православных пощупают. А не то за армян возьмутся.

— Армян не тронут! — отрицательно покачал головой другой солдат. — У них оружия много.

Между предместьем и городом дорога шла по узкой дамбе, насыпанной через заросшее высокими камышами болото. У корня этой дамбы мы сделали привал. Один из солдат оставил свою винтовку и рысью побежал за водкой, а все остальные присели на краю дороги.

— Что же это мы, товарищи? — спохватился вдруг наш рабочий. — Идем на волю и даже… даже не спели ничего… Словно нас на убой гонят!

Решили спеть. Кое-кто из солдат хотел было протестовать, но скоро примирились. Все равно, здесь никто не услышит.

— Вот она — матушка революция-то! — пришел в восторг рабочий.

Вернулся бегавший за водкой солдатик, принес бутылку с красной головкой и три огурца на закуску. Конвойные выпили сами, угостили и нас, потом тронулись дальше.

У меня был какой-то сумбур в голове. Свобода, погромы, солдаты, потворствующие пению. Все это не хотело мирно укладываться в мозгу. А тут еще теплый осенний день, солнечные лучи в глубине зеленых вод и тихий шелест пожелтевших камышей после полумрака каменного гроба — одиночки.

В конце концов, я не был даже еще вполне убежден, что мне удастся освободиться сегодня. Арестовали меня с фальшивым паспортом. У полиции, стало быть, есть прекрасный предлог задержать.

Зато наш старик был вполне доволен.

— Дожил, голубчики, и я на старости лет. Из полиции так прямо к сыновьям в деревню и поеду. Нечего мне больше в городе околачиваться. Теперь дело деревенское пойдет.

— Земля, главное дело! — решил один из солдат, до сих пор раскрывший рот только для того, чтобы протестовать против пения марсельезы. — У нас, считай, полдесятины песку на душу. А кругом — господа живут.

— А мы их уберем — господ-то! — успокоил его старик. — Мужичье царство пришло.

Вот, наконец, и город. Теперь уже и до полицейского управления было совсем близко. Солдаты немного подтянулись.

На перекрестке встретился товарищ и, заметив наше шествие, подбросил шляпу.

— Поздравляю, товарищи! Завтра на митинге увидимся.

— Куда вы бежите так?

— На завод. У нас все маслобойни бастуют: требуют восьмичасового… А вы в городе поосторожнее: бьют.

— Как бьют?

— Да так. Шпики указывают, а черносотенцы бьют. Вчера трех убили, а сегодня уже четверо ранено.

— А что же наши-то смотрят?

Товарищ развел руками.

— Ничего не поделаешь. Тут теперь такая работа… Да и оружия мало. Вот армян сегодня позвали в оборону… До свидания!

В пятом часу достигли, наконец, цели нашего путешествия. Дежурный городовой пропустил нас в калитку и крикнул кому-то во дворе:

— Авилов, принимай!

Подошел Авилов, взял у старшого бумагу.

— Кто такие? Почему?

— А это уже нас не касательно. Расписывайся, старая селедка. Мы еще сегодня не обедали. В казармы пора.

Авилов молча указал пальцем на сводчатую дверь, которая вела в подвал. Мы знали уже по собственному опыту, что за этой дверью находятся те самые клоповные камеры, которые оставили у многих из нас такое неприятное воспоминание, и поэтому шумно запротестовали.

— Что такое? — окончательно изумился Авилов. — По какому такому правилу не идти в камеры, раз ежели вас привели с конвоем?

— Потому что мы уже не арестанты. Мы — свободные граждане.

— Они на освобождение, — пояснил старшой. — Читай бумагу-то….

— Черт их знает, что за времена пришли! — огорчился Авилов. — Погодите, сейчас пристава позову.

Пристава мы прождали долго, минут пятнадцать. Солдаты ворчали, мы тоже начали приходить в скверное настроение.

По небу тянулись густые клубы дыма. Где-то был пожар.

— Не иначе, как опять кого-нибудь жгут! — решил старшой.

Явился, наконец, в сопровождении Авилова, пристав и посмотрел на нас с таким недоумением, как будто мы не из тюрьмы пришли, а с неба свалились.

— Вас всех освобождают?

— Как видите.

— Очень приятно слышать. Только уж вы, господа, зайдите все-таки в камеру, пока полицеймейстер приедет. Мы вас и запирать не будем, а все-таки зайдите.

— Да неужели нет у вас другого помещения для того, чтобы обождать?

— Нас-то отпустите, пожалуйста! — взмолился старшой. — До сей поры не обедали.

— Конвой может идти. А вы, господа, пожалуйте в камеру. Это недолго… Вас это, значит, по амнистии?

— Надо думать — по амнистии. Да у вас разве нет еще манифеста?

— Ничего у нас нет! — отмахнулся пристав. — И нам это все равно, раз суд приказывает выпустить.

Спорить нам надоело, и мы пошли в камеру — тесную и сырую подвальную комнату с узким окном, забранным двумя решетками. Ровно три четверти камеры занимали широкие нары с блестящими, скользкими от грязи досками настилки. Штукатуренные стены сплошь были украшены хитро переплетающимся узором из темно-коричневых запятых — результат долговременной борьбы наших предшественников с одолевавшими их паразитами.

Заросшее пылью и плесенью оконце с двумя решетками пропускало совсем мало света, и в камере висел густой полумрак, казавшийся нам совсем непроглядным после яркого солнца на улице.

Почти ощупью нашли себе места на нарах и сели. Оказалось, что кроме нас шестерых в углу копошится еще что-то маленькое. Рабочий зажег спичку и осветил мальчика лет двенадцати, в форме городского училища, который сжался в комочек и поглядывал на нас испуганными, заплаканными глазками.

— Ты что тут делаешь, паренек? — удивился крестьянин.

— Сижу-у… — жалобно ответил тоненький голосок.

— Плохи твои дела… За что же тебя — этакого? Или с мамкой поссорился?

— Нет… Я за политику.

— А-а…

Крестьянин почесал за ухом.

— Чудны дела твои, Господи… Старых выпускают, а малых сажают. Да ты что делал-то? Бомбы бросал?

— Нет… Я пристава обругал. А он меня и… запер…

— Только и всего? Ну, ничего, малец, не горюй. Теперь, видишь ты, амнистия… А за что же ты его обругал-то?

— Да потому что теперь эта самая… как ее… Вот, мы стояли, а он нас разгонял. Я его и обругал… а он меня… он меня… запер…

Мальчик утирал кулаками глаза и жалобна всхлипывал. Крестьянин погладил его по голове.

— Ничего, паренек, не убивайся, я тебе говорю… Выходит, за правду потерпел. Вот и держи себя молодцом.

Мальчик притих, свернулся калачиком и скоро начал дышать ровно и медленно. Должно быть, — заснул.

Мы сидели в потемках и чувствовали себя очень глупо. Грек обнял свои колени руками и, покачиваясь из стороны в сторону, затянул какую-то заунывную песню на незнакомом языке.

— Не войте, Георгопуло! — потянул его за рукав учитель. — И без вас тошно.

Помолчали.

— Что же теперь дальше будет? — сонно спросил рабочий. — Ведь это выходит — наша взяла, а все старое на своих местах… Так оно и будет?

— Поживем — увидим! — отозвался кто-то. — Может быть, еще и из участка не выпустят.

Дверь приоткрылась, и в щели показалась физиономия Авилова.

— Может, вам лампу подать?

— Давайте! — обрадовались мы. — Все-таки веселее будет.

Страж повесил на стену маленькую жестяную лампочку. Сделалось, действительно, немного веселее: по крайней мере, противный серый мрак остался теперь только в дальних углах.

Я посмотрел на часы.

— Знаете, господа, уже шесть. Когда же будет конец?

Учитель предложил подождать еще ровно полчаса и затем, если и тогда дело останется все в том же положении, поднять скандал.

— Ведь это издевательство! Что им еще от нас нужно?

С улицы, через решетчатое оконце, донесся какой-то глухой шум. Как будто вдали, кварталов за пять, дикими голосами кричала большая толпа. Мальчик проснулся, заворочался и поднял голову.

— Ой, что это?.. Опять громят, должно быть.

Никак нельзя было разобрать, что именно такое кричат: не то «ура», не то — «долой». Как бы то ни было, непонятный рев разжигал любопытство, и камера начала казаться нам все несноснее. Там, за стеной, люди что-то такое делают, а мы, свободные граждане, сидим в полицейском подвале и рассматриваем темно-коричневые арабески.

Опять показалась голова Авилова.

— Слышите?

— Слышим.

— Громить зачали.

— А вы помогаете?

Авилов обиделся.

— Зачем так говорить? Мы, то есть полиция, имеем обязанность наблюдать порядок… А только что у нас теперь никакой силы нету.

— Как это силы нету?

— Очень даже просто. Обессилели. Теперь мы смотрим только, как бы самих себя сохранить. Потому бунт. И подавление беспорядков поручается военным силам… Вот, если вы на погромщиков-то попадете — плохо. Разорвут.

— Благодарим покорно.

Авилов исчез. Я опять посмотрел на часы: еще двадцать минут остается.

Рев затих. Ушли дальше или, может быть, военные силы занялись подавлением. Где-то бухнул револьверный выстрел.

— Боюсь! — пробормотал мальчик, стараясь скорчиться в углу так, чтобы его совсем нельзя было заметить. Наш старик опять принялся его успокаивать.

— Чего ты, дурашный? Разве тебя тронут?

— Бо… боюсь… Убьют!

— Спи лучше. Выспишься, а там тебя и на волю отпустят. К мамке пойдешь.

— А моя мамка далеко! — меланхолически протянул грек. — Она меня уже два года не видала.

Жестяная лампочка на стене светила плохо, но чадила так, что становилось трудно дышать. Рабочий вдруг вскочил с места и сердито выругался, расстегивая рубаху.

— Кусают уже, каторжные! Ну ее к черту, амнистию эту… В тюрьме лучше было.

— Да, в самом деле, господа, пойдемте наверх! Не до ночи же мы так будем сидеть.

Мы решительно двинулись к выходу, но в этот момент дверь распахнул какой-то околоточный и любезно предложил:

— Пожалуйте, господа!

Вышли из подвала, прошли несколько шагов по двору и поднялись по лестнице в приемную полицейского управления. Там были хорошие лампы, мягкая мебель, портреты на стенах, — одним словом, по сравнению с подвальной камерой, полный комфорт. Дверь в соседнюю комнату была открыта, и за ней виднелись согнувшиеся над столами фигуры писцов. Толстый помощник полицеймейстера ходил между столами и дымил сигарой. Какой-то другой чиновник, рангом пониже, вышел к нам навстречу.

— Скажите, пожалуйста, в каком участке находится квартира каждого из вас?

Мы с некоторым недоумением переглянулись. Никто из нас, садясь в тюрьму, квартиры за собой, разумеется, не оставил, и поэтому все мы определенного жительства теперь не имели. Я разъяснил чиновнику это обстоятельство, и он, хотя не сразу, но все-таки понял.

— Действительно… Это мы не приняли во внимание. Я сейчас доложу.

В соседней комнате он переговорил, энергично жестикулируя, с помощником полицеймейстера и потом вернулся к нам вместе с ним.

Помощник обвел нас оловянными глазами, а потом перенес взгляд на собственную сигару.

— Так у вас нет квартир?

— Нет.

— А где вы их наймете?

— Где случится.

— Это невозможно, господа. Никак невозможно. Мы должны выпустить вас под гласный надзор. Да, под гласный надзор. Полицеймейстер находит, что так следует из смысла бумаги о вашем освобождении.

Я не имел никакого представления о том, насколько прав полицеймейстер. Манифеста об амнистии никто не читал, да его, по-видимому, в городе еще и не было. Все-таки нужно проверить.

Я заявил о желании увидеть самою господина полицеймейстера.

— Уехал с докладом… Да вы не беспокойтесь, это уже верно! — утешил меня младший чиновник.

— Да вы где будете жить, например? — настаивал помощник.

— Ну, предположим, что в первом участке.

— Очень хорошо. Мы отсюда отправим вас в первый участок, а там пристав вас освободит, взяв подписку.

Оловянные глаза медленно проползли по нашим лицам, а затем их обладатель возвратился в соседнюю комнату.

Чиновник принялся допрашивать других, хотя и свободных, но поднадзорных граждан, — где они намерены остановиться. Ко мне присоединился, по старой тюремной дружбе, учитель Скуратов, а остальные четверо остановились почему-то на четвертом участке.

Недоразумение разрешилось к обоюдному удовольствию, и чиновник отправился писать соответствующие бумаги.

А мы опять принялись ждать.

Ждать здесь, в приемной, было, впрочем, много веселее, чем в подвальной камере: то и дело являлись довольно занимательные посетители.

Спрашивали они все «самого» полицеймейстера и, узнав, что его нет, грустно вздыхали и мирились на помощнике.

Первым пришел толстый человек в синей поддевке и с пробором в волосах, — по-видимому, из торгующих мещан. Помощник тупо таращил на него глаза, а тот жаловался, вытирая клетчатым платком вспотевшее лицо.

— Громят все подряд… Сделайте ваше одолжение! До меня уже только две лавки остались… и никакой защиты не имею… Сделайте ваше одолжение! Я всегда за веру и отечество… Почему же должен пострадать? Соблаговолите двух человек для охраны… Уж я по мере сил… Сделайте ваше одолжение…

Помощник топорщил усы.

— Не могу. Нет людей и потому не могу. Люди нужны нам самим для охраны управления и участков.

— Так ведь я… Ах, Боже Ты мой! Сделайте ваше одолжение! А я со своей стороны…

Торгующий мещанин отворотил полу поддевки и полез в карман. Помощник ухватил его за рукав и увел в противоположный угол комнаты, подальше от наших любопытных взоров.

— Хорошо. Поезжайте в ваш участок. А я скажу по телефону приставу, чтобы он выдал вам охрану.

— Сделайте ваше одолжение! Теперь, может, меня и громят уже…

Сейчас же после человека в поддевке явился старый армянин с длинными белыми усами и большим носам.

— Господин хороший! Господин генерал! Моя шашлычная пропал, с концом пропал! Почему так?

— А ты не кричи, любезный! — посоветовал помощник. — Говори потише, потому что я не глухой.

Армянин в отчаянии всплеснул руками.

— Ах, как не хорошо! Разбойник ходил, посуда ломал, вино выпил, сыр, колбас, петрушка поел… Почему так? Твой полицейский стоял, я ему кричал, он мне ничего не помогал! Почему так?

— Будешь еще кричать, я тебя вон выгоню! — еще хладнокровнее сказал помощник, помуслив палец и заклеивая на сигаре трещинку.

— Как я могу не кричать, когда меня в одной рубашке пускал? Почему так? Я твоему полицейскому деньги платил, шашлык кормил. Почему не помогал? Теперь буду звать свой молодой человек. У них большой кинжал есть. В пузо раз, и готово.

Армянин сделал картинный жест, прицеливаясь помощнику пониже последней пары форменных пуговиц. Помощник сказал:

— Пошел вон! — повернулся и ушел.

В промежутках между жалобщиками яростно звонил телефон. Помощник отзванивал, прикладывал к уху трубку и говорил:

— Что такое? Не торопитесь, ничего не могу понять… Пять человек?.. Ага… Не знаю… А приставу докладывали?.. Что сгорело?.. Хорошо, я распоряжусь… Задержали? Доставьте собственными средствами. Свободных городовых нет.

А чаще всего сообщал:

— Ничего не знаю. Обратитесь к его превосходительству.

Младший чиновник вызвал, наконец, в соседнюю комнату тех товарищей, которым понравился четвертый участок. Там он долго, путаясь и начиная сначала, проверял по списку их фамилии, а затем отправил с четырьмя городовыми в новое путешествие.

Мы с учителем остались вдвоем и совсем загрустили. Учитель, как натура более экспансивная, неистово грыз свою бородку и ворчал под нос самые страшные проклятия по адресу предержащих властей. Я предпочитал, считаясь с отношением наличных сил, более «парламентский» образ действий и отправился в соседнюю комнату.

Секретарь управления, завидев меня издали, хотел было ускользнуть, но я поймал его за рукав и начал жаловаться:

— Помилуйте, на что же это похоже? Мы, кажется, с двух часов дня все освобождаемся и освободиться не можем. Я, наконец, есть хочу.

Толстый секретарь высвободил рукав и развел руками:

— Не от меня зависит, сударь. Бумага для вас уже готова, а городовых для сопровождения нет. Было четыре человека, так мы их отправили с вашими… соучастниками. Теперь уже придется вам подождать, пока они назад вернутся.

— А как долго это протянется?

— Ну… полчаса. Или час, в крайнем случае.

— А нельзя ли нам самих себя отправить в участок? Без сопровождения? Мы возьмем бумагу и пойдем.

— Не-ет… — задумчиво протянул секретарь. — Это невозможно. Во-первых, с вас еще не взята подписка о подчинении гласному надзору, а, во-вторых — э… во-вторых, знаете, вам не безопасно будет теперь ходить по улице без охраны. Вы знаете, какое время…

Вторая причина показалась мне довольно нелепой, но секретарь заявил:

— Жалуйтесь, если хотите. А ждать придется.

Я вернулся в приемную. Учитель сидел там на своем прежнем месте и читал какой-то печатный листок.

— Что это у вас?

Он, молча, передал мне листок. Наверху стоял заголовок телеграфного агентства, а немного ниже — напечатанная крупными буквами обычная формула начала манифеста. Совсем внизу, под манифестом, было напечатано: «Дан в Петербурге, октября 17-го дня».

Тут только я и прочел его в первый раз, этот манифест.

— Так вот какие дела! — многозначительно проговорил учитель, когда листок с манифестом был отложен в сторону, и стремительно побежал в соседнюю комнату — воевать. Оттуда до меня донесся его высокий тенор с аккомпанементом целого хора полицейских голосов, и когда тенор добрался до самых высоких нот, и в нем почувствовалась некоторая хрипота, я отправился на подкрепление.

Учитель читал секретарю, помощнику и младшему чиновнику очень живую лекцию по конституционному праву. Я подождал, пока он совсем задохся от негодования, и поставил слушателям ультиматум:

— Или немедленно ведите нас в участок, или я немедленно вызываю сюда по телефону прокурора суда для выяснения конституционных недоразумений.

— Да мы, пожалуй, найдем вам двух городовых, — задумчиво сказал помощник. — Только примите во внимание, что в городе теперь сильное волнение. И по причине сильного волнения ходить опасно. Я советовал бы вам лучше переночевать в управлении. Мы не можем брать на себя никакой ответственности, в случае, если вас убьют или изувечат дорогой.

Я поблагодарил помощника за гостеприимство, но заявил, что ночевать в управлении мы не намерены. Мы желаем, наконец, воспользоваться конституционными гарантиями. Мы желаем быть на свободе. В возможности же нашей насильственной смерти я очень сомневаюсь, так как, благодаря конвою, нас могут принять скорее всего не за освобожденных революционеров, а за арестованных погромщиков.

— Ну… арестованные погромщики… — с неудовольствием повторил помощник. — Арестованные погромщики… Видели вы их, арестованных погромщиков? Вот мы отдадим вам всех городовых, так они еще и полицейское управление разгромят.

И, достав из кармана новую сигару, он послал младшего чиновника предупредить наших будущих провожатых, чтобы они были готовы к отправлению.

Повели нас на улицу черным ходом, и мы прошли через большую комнату, битком набитую городовыми, в шинелях, шапках и полной амуниции. Одни спали прямо на полу, вповалку, другие курили и играли в карты, третьи, по-видимому, пили водку. По крайней мере, пахло в комнате, как в винном складе.

Двое городовых, которых оторвали, благодаря нам, от этой дружной компании, были очень недовольны и обижены. На наше несчастье, оказалось, что первый участок расположен очень далеко, чуть ли не на другом конце города. А городовые, по их словам, были очень утомлены службой, так что один из них даже не совсем твердо держался на ногах. Другой был уже старик, с большой серебряной медалью на шее. Старик особенно обижался на беспокойство.

— Служишь, служишь двадцать пять лет. А никакой тебе настоящей благодарности нет… Пойдемте, что ли!

Старик с медалью пошел впереди, за ним учитель, потом я, а сзади всех, в виде вооруженного арьергарда — ослабевший.

— По Красной не пойду, там опасно, светло очень! — решил наш путеводитель.

И мы свернули в какой-то темный закоулок

Вечер выдался пасмурный и мрачный. Беззвездное, затянутое тучами небо низко нависло над самыми крышами домов. На тучах играл еще чуть заметный розовый отблеск зарева.

— Сожгли базар, проклятые! — ворчал старик. — Теперь с армяшками не разделаешься.

Я закурил папиросу и при свете ее огонька посмотрел на часы. Было уже около половины девятого.

Долго шли молча. Только вооруженный арьергард часто спотыкался на деревянном дощатом тротуаре и при каждой катастрофе неизменно отпускал одно и то же длинное и забористое ругательство.

Улицы, по которым мы шли, были совсем пустынны. Кое-где только мелькали торопливо какие-то темные фигуры, да и те заметно старались держаться подальше от света редко расставленных фонарей.

— Вишь ходят! — рассердился почему-то на эти темные тени старик с медалью.

— А кто это? — поинтересовался учитель.

— Почем я знаю? Люди…

Помолчал немного и спросил:

— Вы сами-то кто будете? Социалисты?

Мы подтвердили его догадку.

— Так… Стало быть, вам теперь тоже свобода вышла?

— Вышла.

— Дай Бог. А нам, вот, так от этой свободы одно беспокойство. Скорей бы уж ее не было.

— Всегда будет. Теперь нельзя без свободы! — нравоучительно заметил учитель.

— Я полагаю, скоро ее выведут. Беспокойства много. Конечно, которые приличные люди, тем можно и свободу. Да теперь всякая шантрапа вперед лезет. Намедни я на площади слыхал: вылез перед народ какой-то молокососишка, от земли его не видать, и как почал сыпать, как почал сыпать… И того долой, и этого долой… А народ, известно, ржет, словно кобыла. Ему, конечно, всячески лестно.

— К черртовой их матери! — вмешался в разговор вооруженный арьергард. — По какому такому праву… когда я тебя могу за шиворот?

Я инстинктивно подался немного вперед, так как конституционные гарантии, очевидно, еще недостаточно прочно привились в сознании наших провожатых. Но арьергард неожиданно ласковым тоном добавил:

— А я, господин, когда-то вас караулил. Того… Прошлой осенью, никак. Неужто все и сидели?

— Все и сидел.

— Ах, к чертовой их матери! Ну, теперь ничего… Теперь погуляете…

Запахло гарью. Какие-то железные листы, обгорелые балки, обломки мебели загородили нам дорогу.

— Доктора Быстрова дом! — пояснил старик с медалью.

Я посмотрел налево. Большое двухэтажное здание зияло в темноте выгоревшими черными окнами. Часть стены обвалилась и лежала бесформенной грудой обломков. Как раз рядом с этой грудой горел фонарь и освещал соседний дом, одноэтажный особняк с изломанным крыльцом и множеством круглых отверстий в оконных стеклах.

— А это чей же?

Старик с медалью сердито отвернулся.

— Протопопов… из кафедрального собора.

— За что же его… тоже?

— Рядом стоит. Ну, казаки стреляли, да и попали, невзначай. Конечно, выпивши. Всю посуду в буфетном шкапу переколотили пулями.

— Убили кого-нибудь?

— Нет, кухарку оцарапали малость. Сам-то протопоп лег на пол, его и не задело. А другие убежали. Глупость одна.

Вооруженный арьергард зацепился ногой за брошенную поперек тротуара балку и грузно упал на землю. Ноги пришлись выше головы, и он тщетно барахтался, пытаясь подняться.

Старик легонько пихнул его под бок ножнами шашки.

— Вставай, что ли! Рассыпался…

— Колено зашиб… Скажи, пожалуйста… Загородили…

— Вставай, говорю!

Шашка ткнулась еще раз — и уже покрепче.

— Не пихайся… Дай срок.

Арьергард встал на все четыре конечности и в таком виде пополз куда-то в сторону.

— Куда она, проклятая, задевалась?

— Что потерял?

— Шапку… Слетела и не найдешь…

Старик поднял фуражку своего сослуживца, нахлобучил ему на голову, и мы в прежнем порядке тронулись дальше.

— Далеко еще? — справился учитель.

Старик утвердительно кивнул головой.

— Порядочно…

У меня созрела в голове идея. Чем таскаться ночью по городу неизвестно куда и зачем, не проще ли предоставить наших провожатых их собственной судьбе, а самим идти, куда нужно?

Я поравнялся с учителем и шепнул ему на ухо эту идею. Тот ответил тоже шепотом:

— Дойдем до переулка и налево… Черт с ними. Мне тоже надоело.

Блистательный план расстроился, благодаря старику с медалью. У него слух оказался гораздо острее, чем предполагал учитель.

— Не полагается, господа! Не по-благородному это. До участка дойдете, там и выпустят. Мине тоже разве охота зря ногами-то болтать? А нельзя: порядок. Опять же я должен буду стрелять. В темноте-то, может, и не попаду, а все-таки беспокойство. Уж вы, лучше, дойдите… Право, дойдите… Мы скорехонько… Павлов! Прибавь шагу!

— Ну, если скоро, так ладно! — согласился учитель. — А то убежим.

— Помилуй Бог! В пять минут дойдем… И вы уж, пожалуйста… Павлов — он, конечно, немного размякши, а я человек старый. Какая же вам от этого честь будет? Вы лучше по-благородному, в порядке.

И старик с медалью торопливо засеменил ногами. Арьергард опять начал запинаться, потом, на повороте, упал с тротуара на мостовую, да там и остался. Мы ушли дальше без него.

По мере приближения к участку, улицы делались более людными. Бросалось в глаза только отсутствие извозчиков.

— Бастуют, гужееды! — объяснил старик. — Новой таксы хотят у города добиваться. С большой забастовки так работать и не начали.

Во дворе участка почему-то пахло конюшней. Я пригляделся и увидел ряд лошадиных крупов и толпу лохматых казачьих фигур.

Кто-то окликнул из темноты:

— Кто идет?

— Свои! — отозвался ваш провожатый. — К приставу.

— Проходи…

Мы прошли.

В участке было тесно, грязно, дымно. В передней, на скамейке, клеил конверты дежурный городовой. Длинный и сухой околоточный, изогнувшись в три погибели, что-то торопливо строчил.

Старик отдал околоточному бумагу, к которой мы «прилагались». Тот просмотрел ее и понес в кабинет к приставу. Пристав минуты через две выскочил уже к нам: маленький, кругленький, бойкий, с нафабренными усиками и с браунингом в замшевом футляре под полой сюртука. Заговорил весело:

— Знаю, знаю уж в чем дело! Мне сообщили по телефону из управления. Очень рад, очень рад вашему освобождению.

Сделал правой рукой изящный жест, потом вдруг принял таинственный вид и спросил:

— Но скажите, пожалуйста, вы не читали еще особого манифеста об амнистии?

— Нет, не читали.

— Странно, знаете. И никто не читал. Он, представьте себе, еще не получен. Суд, очевидно, освобождает по телеграфному предписанию. И теперь у нас путаница. Мне говорят: под гласный надзор. Я, конечно, должен исполнить. Но, по-моему, гласный надзор — это фикция. Разве может быть амнистия — под гласный надзор? Но вы, во всяком случае, не беспокойтесь. Я сейчас же составлю две подписки… Обождите немного, господа. Все будет устроено.

Исчез так же быстро, как появился.

Тощий околоточный подошел к нам и некоторое время рассматривал нас с большим любопытством.

— Сидели?

— Сидели.

— А теперь на свободу?

— На свободу.

— Это удивительно.

— To есть что именно удивительно? — не понял я. — То, что мы сидели, или то, что нас теперь освобождают?

— А знаете, и то, и другое. Вообще — все удивительно. Я ничего не понимаю, представьте себе.

Мы с учителем собрали последние остатки нашего терпения и мирно ждали. Но явилось неожиданное осложнение.

Пришел дряхлый, сгорбленный старичок лет семидесяти, одетый в огромную баранью шубу, с тяжелой дубиной и деревянной «колотушкой» в руках. По всем признакам — ночной сторож.

Он несколько мгновений молча переводил дух, затем закашлялся и потом уже спросил у дежурного.

— Пристав здеся?

— Здесь. А ты откуда?

— Я-то? Я на базаре, в красном ряду, сторожем.

— Зачем тебе пристава?

— Как зачем? Известно, воры пришли. Душ двадцать привалило. Меня прогнали, а сами, известно, ломать. Скажи приставу-то.

Дежурный доложил о событии околоточному, тот отправился к приставу в кабинет. Пристав вылетел бомбой, пристегивая на бегу шашку и, видимо, вполне готовый к бою.

— Дежурный, — лошадь! И шестерых казаков — со мной.

Нам он успел бросить по пути утешение:

— Сию минуту, господа! Это недолго.

На дворе, а потом на улице, под окнами участка, застучали копыта.

— Часто у вас так? — уныло спросил учитель ночного сторожа.

— Зачем часто? Николи, не бывало. Теперь, известно, свобода. Вот и грабят… Ох, замаялся. Рысью бежал.

— Далеко отсюда до рядов?

— Нет, близенько. Сейчас за углом и будет. Стар я стал бегать. А то — близко.

Не прошло и пяти минут, как копыта застучали уже в обратном направлении. В широко раскрытую дверь вкатился пристав, весь проникнутый еще воинским пылом.

— Убежали, мошенники. Жаль. Я бы им показал… Я бы им показал, где раки зимуют… А ты чего тут торчишь? — набросился он на сторожа. — Твое место здесь? Там у двух лавок замки взломаны. Ступай, карауль.

Услав сторожа, пристав заходил из угла в угол, заложив руки в карманы брюк, так что браунинг оказался на виду, и начал жаловаться.

— Вы представить себе не можете, господа, сколько у меня теперь хлопот. Я вам скажу откровенно: у нас все потеряли голову. Да, потеряли голову.

Он повернулся на носках и остановился.

— Происходит, так сказать, ломка старого строя. Это вполне естественно. И в результате — а-нар-хия. Разве я не прав? Я, господа, не политик. Полиция должна быть в стороне от политики.

— Это — в будущем, или таков вообще ваш принцип? — спросил я осторожно, вспомнив, как в свое время этот самый пристав, при пособии отряда городовых, держал меня посреди улицы за шиворот.

— Мм… Мы, видите, были обязаны… в силу обстоятельств… — пояснил пристав и с гордостью добавил: — Но теперь — теперь этого больше не будет. Прежде всего нужно привить в сознании масс, что есть границы… Вы понимаете? Мы стараемся прививать, но это трудно… Недоверие и недоверие на каждом шагу. Например, меня самого обвиняют в городе, будто бы я — организатор и руководитель так называемой черной сотни. Но посудите сами, господа: разве это в моем характере? Я всегда действую открыто. Если бы я был недоволен реформами, я прямо и заявил бы об этом… А, между тем, все повторяют нелепый слух, и даже, представьте себе, я получил уже предупреждение, будто бы меня собираются убить. Но за что же, господа, скажите, пожалуйста? Я — человек еще не старый, семейный. У меня малолетние дети. И вдруг — убить. Что вы на это скажете?

Учитель издал неопределенное мычание.

— Вы, конечно, согласны, что это недоразумение? — заторопился пристав. — Вы, наконец, сами можете убедиться… Неужели раз уже на человеке надет полицейский мундир, так ему нельзя оказывать никакого доверия? Ах, господа… Я тоже когда-то в гимназии учился… Э… Что там такое?

Явилась целая группа. Впереди шел городовой, с хмурой и недовольной физиономией. За ним два каких-то господина в мягких фетровых шляпах вели, держа под руки, третьего господина — без шляпы, но в очень приличном осеннем пальто.

— Грабителя изловили! — доложил городовой.

— Ты изловил? — поднял брови пристав.

— Так точно. И вот эти господа.

В руках у городового был какой-то большой сверток. Он бережно положил этот сверток на стол и объяснил:

— Награбленное имущество.

В свертке оказалось несколько пар брюк, пиджаки, жилеты, дамское пальто на вате. Все — довольно хорошего сорта, совсем новенькое и с пришпиленными к каждой вещи белыми магазинными ярлычками.

Господа в шляпах рассказали, что они задержали грабителя около красных рядов, вместе с этим самым свертком, и так как грабитель при задержании сопротивлялся, то они подозвали на помощь проходившего мимо городового.

— А вы сами, кто такие? — несколько сухо спросил пристав.

— Мы? Мы просто так. Обыватели.

— Ага… Ну, что же… Потрудитесь дать показания для составления протокола. Пожалуйте ко мне в кабинет. А этого мошенника — обыскать.

Задержанный, молодой парень лет двадцати, смотрел исподлобья и иронически улыбался, пока полицейские руки снимали с него модное пальто и обшаривали карманы.

— Вишь каким генералом оделся! — сказал дежурный, стягивая с ног задержанного высокие сапоги. — Дорого платил за пальто?

— Сорок три с полтиной! — отчеканил грабитель.

— Не много ли?.. Эге… Что это у тебя в сапоге-то? Долото? Стало быть, прямым путем в арестантские роты. Не успел дурень долото выбросить?

— Я — столяр! — с прежним лаконизмом возразил задержанный.

— Магазинные двери починяешь? Знаем мы вас… Эх, ты! Мастеровой кислощейного цеха! Как это нарвался-то?

Ироническая улыбка на губах задержанного заиграла сильнее.

— Что же, — теперь сажать меня?

— Известно, сажать. Перезимуешь в теплом месте.

— Так. Больше, значит, не нужен стал?

— А кому ты был нужен? — почему-то внезапно рассердился городовой и, захватив в охапку все отобранное имущество, перебросил его со стола в угол, на скамейку. — Чего зря болтать-то?

— Зря не зря, а денег сулили. И в случае чего — защиту и оборону. А это теперь как же, — тоже защита?

— Надевай сапоги! Нечего языком зря молоть. Ежели ты есть грабитель, так и должны мы тебя посадить. Никаких тут разговоров больше нету. Какую еще защиту выдумал?

— Отводи глаза! — усмехнулся задержанный. — Память, видно, слаба стала. Теперь, выходит, за ваши грехи да мне же и каяться?

Он вдруг повернулся в нашу сторону.

— Да что тут! Вот вы, господа, свидетели будете… Я в случае чего и на суде готов подтвердить. Это мне даже обидно. Вдруг какие-то там люди хватают, а полицейский оказывает помощь, когда нам обещано…

— Не разговаривай! — разом перебили его оба городовых. Даже тот старик, который привел нас в участок, вдруг окрысился и молча ткнул задержанного кулаком в шею. Потом все трое подхватили его под руки и быстро выволокли во двор.

Когда городовые вернулись обратно, вид у них был сердитый и как будто несколько сконфуженный.

— Совсем разбаловались! — недовольно бормотал дежурный. — Городят, Бог знает, что… Прямо уму непостижимо, до чего разбаловались.

Старик подошел к отобранным вещам и внимательно рассматривал каждую в отдельности, щупая, встряхивая и поднося поближе к лампе. Резюмировал свои наблюдения:

— Рублей на двести набрал, такой-сякой.

— Оставь! — сказал ему дежурный. — Пускай лежат.

Из кабинета вышел пристав вместе с двумя господами в шляпах. Распрощался с ними очень любезно и пожелал счастливого пути.

— Очень вам благодарен, господа, за содействие. Вы знаете, такое время… Мы положительно изнемогаем…

Когда господа ушли, довольные выполнением своего гражданского долга, пристав круто повернулся к дежурному.

— А где тот?

— Увели, ваше высокоблагородие. Разные скверные слова говорил.

— В одиночную?

— Так точно, в одиночную.

— Ага… Ну, хорошо… Пусть до завтра там будет. Завтра допрошу и отправлю рапорт.

— Десять часов, господин пристав! — напомнил я со всей возможной степенью любезности.

Пристав хлопнул себя по бедрам.

— Виноват! Совсем закрутился, знаете. Будьте любезны пройти ко мне. Вы подпишетесь, и я вас освобожу.

Прошли в кабинет и подписали две бумажки с объявлением о гласном надзоре.

— Вы будьте уверены, что это только формальность! — успокаивал пристав. — Но, тем не менее, придется вам пока посещать меня раза два в неделю… И, кроме того, сообщите, пожалуйста, завтра же ваши адреса. Я, вообще, от всей души готов облегчить вам все неприятности… Заметьте, господа, что я не какой-нибудь бурбон, и затем я — вне политики. Разуверьте, пожалуйста, ваших товарищей в тех клеветах, которые сыплются на мою голову. Конечно, я готов ко всему, — пристав отворотил полу сюртука и поиграл браунингом, — но все-таки нежелательно, чтобы эта роковая ошибка имела свои последствия… До свидания, господа!

Через минуту мы были уже вдвоем с учителем на темной улице, одни, без провожатых. У нас не было пока еще ни квартиры, ни приюта. Учитель был человек наезжий, а большинство моих товарищей успело исчезнуть неизвестно куда за время моего пребывания в тюрьме. Часы показывали одиннадцатый час ночи, в участке лежали наши подписки о гласном надзоре, но, тем не менее, мы были свободны, и это чувство наполняло наши души восторгом.

Потом кто-то нас увидал и кто-то за нами гнался, обещая выпустить кишки. Мы перелезли несколько заборов и счастливо избежали погони. Потом мы добрались-таки до дома, где жила семья товарищей, и там нас встретили тепло и радостно.

Для бедного учителя это было уже последней радостью. Его убили через несколько дней в соседней станице.

Так мы вышли по амнистии и сделались свободными гражданами.