Николай Тимковский «Визит»

В первый день Рождества Алексей Иванович зашел было с визитом к своим сослуживцам: Бровкину и Мишарову, — но первый сам с утра пустился визитировать, а второй успел уже вернуться с визитов сильно подвыпившим и спал. Больше идти было некуда, и Алексей Иванович бесцельно бродил по улицам, думая с досадой о том, что для него вместо праздничного отдыха получается одно томление духа: «Пройдут эти три дня, пройдут скучно, глупо, — и опять потянется изо дня в день служебная лямка… Эх!»

Был славный морозец. Все кругом сверкало от солнца. Пешеходы бойко поскрипывали по твердому, блестящему снегу, десятки саней проносились с каким-то ликующим визгом, и Алексею Ивановичу казалось, что все это шло и ехало по визитам, а он один остался за флагом. Сначала он испытывал зависть, потом рассердился на всех: «Куда ни оглянись, везде видишь лица, поглупевшие от праздничных поросят… Ну да и холодище же! А ведь есть ослы, которые распевают: «Ах, мороз, морозец!»

Завернув в переулок, Алексей Иванович увидел кучку людей, столпившуюся около какого-то предмета. Он подошел, и взгляд его упал на пьяного, который копошился в снегу, как жук, перевернутый на спину…

— Ишь, натюкался! — говорил не то с укоризной, не то с тайным сочувствием человек в поддевке, проворно щелкая подсолнухи и расплевывая скорлупу во все стороны.

— Фабричный, надо полагать. Я так определяю, — заметил стоящий рядом тулуп.

— Не похоже, — задумчиво возразил здоровенный верзила с повязанными платком ушами. – Сапожник это, могу вас заверить: на том основании, что они все такие… Эй, милый человек!.. Очухайся, дьявол!

— Беспременно замерзнет! — твердила женщина в нарядной, но нескладной кофте. Кухарка или торговка. – Эвона, как знойко… У меня у самой ноги застыли.

— Долго ли по такой стуже замерзнуть! — соглашался кучер с серьгой в ухе. – Эй, парнюга, вставай: окочуришься!

— Надо городового позвать, – вступился Алексей Иванович.

— Бутарь-то уж с ног сбился, — заметил кто-то, — всех пьяных по праздничному делу не подберешь.

— Так надо извозчика привезти, — сказал Алексей Иванович, — а то он отморозит себе что-нибудь.

Двое мальчишек прыснули взапуски за извозчиком…

— Где живете?.. Ваш адрес? — приставал Алексей Иванович к пьяному, пошевеливая его.

— Мм… брысь!.. Расшибу!

— Мастеровщина беспутная! — буркнул купец в лисьей шубе и, ткнув зачем-то пьяного палкой, с достоинством удалился.

Мальчишки уже катили в санях, крайне довольные тем, что проехались на даровщинку… Пьяный коснеющим языком говорил что-то о «трухмальных», но ехать не желал. Его встряхивали за шиворот, уговаривали «не капрызиться», приподнимали, ставили на ноги, но он сердито мычал, отбиваясь от непрошеных услуг, и опять шлепался в снег.

— Нет, брат. Руки коротки!.. Нет, врешь, — погоди! — бормотал он с непонятным злорадством.

Наконец, несколько рук подхватили его и брякнули в сани, причем верзила счел нужным всыпать ему за ворот снегу «для сознания»…

— Постой, вот тебе там пропишут! — напутствовали пьяного, неизвестно что разумея под этой угрозой.

— Там, брат, покажут!..

Алексей Иванович охватил своего спутника за талию и они поехали, сопровождаемые веселыми голосами:

— Счастливого пути!

— С богом по морозцу!

— Не расплескайте мокренького!

Взявшись за дело сгоряча, Алексей Иванович вскоре начал раскаиваться. «Дернуло меня впутаться в эту историю! Нечего сказать, приятное времяпровождение для праздника!.. Да и человечишка-то, должно быть, дрянной…» — думал он, глядя искоса на своего спутника, который сидел, распустив губы. С обиженным и, вместе, вызывающим видом; его остроконечная голова в новеньком, чересчур просторном картузе, его белобрысое лицо с бессмысленно моргающими глазами – казались Алексею Ивановичу почти идиотскими. Заметив, что он свесился набок, Алексей Иванович сердито втянул его в сани и охватил покрепче.

— Ты какие права имеешь меня… задерживать? — запальчиво, но неявственно произнес пьяный.

Он остановил на Алексее Ивановиче мутные глаза, которым силился придать грозное выражение, и поднял кверху кулак. Оба довольно долго смотрели друг на друга и молчали.

— Застегнитесь! — строго сказал Алексей Иванович.

Пьяный стал машинально застегивать пальто; Алексей Иванович взялся было помогать ему…

— Караул! — вдруг закричал пьяный. – В карман лезут!

— Молчи, чертова кукла! — прикрикнул на него Алексей Иванович и наскоро застегнул ему пуговицы.

— Ага, ожегся! — пробормотал пьяный.

Народ останавливался и провожал сани любопытными взглядами; слышались насмешливые замечания…

— По какому правилу ты везешь меня? — продолжал возмущаться пьяный. — Рази ты меня знаешь? Я – Тормашкин! А ты… За это морду бьют!

— Сиди смирно! — говорил сквозь зубы Алексей Иванович. – Я тебя домой везу. Тебе надо проспаться…

— Поди прочь!.. Я тебя так расчирикну!.. Пусти!

Тормашкин начал рваться из саней; Алексей Иванович крепче сжал его в объятиях…

— А ты слушай команду, не то в участок свезу, — пригрозил, оборачиваясь извозчик.

— Извозчик, круг фонаря без поворота налево! — заорал Тормашкин.

— Не бесчинствуй!.. Ишь, распустил усы-то… как у рака!

— Молчи, желтоглазый!

— А ты не ругайся: здесь, брат, не деревня.

— Чего мне с тобой, дураком, ругаться?

— Ан вот ругаешься, невежа.

— Да я и внимания не возьму с тобой, со свиньей, ругаться… Молчи лучше, а то – вишь, селедочник стоит? – сейчас тебя закарандашит!.. А ты чего облапил? А еще барин! Нахальщик ты! Живых людей хапаешь?.. Как клещ впился… Хошь, я тебе сейчас права докажу? Вон он, селедочник-то!

Тормашкин указал все еще сжатым кулаком на стоявшего поблизости городового. Алексей Иванович, вместо ответа, надвинул Тормашкину на голову картуз, готовый свалиться, и велел извозчику ехать скорее. Все его бесило: и возня с пьяным, и мутные глаза Тормашкина, и его сжатый кулак, и полуоткрытый рот, и растущая клочьями бороденка, которую Тормашкин все порывался зачем-то лизнуть языком. Бесило его и то, что им пришлось ехать по многолюдной Тверской: еще знакомых встретишь, а то так и начальство, — что они подумают о нем?.. Рука, которой он придерживал своего спутника, закоченела от мороза, пальто поминутно распахивалось в ногах… Были моменты, когда ему хотелось стряхнуть пьяного из саней и ехать поскорей домой.

Когда сани проезжали мимо участка, Тормашкин насторожился и забормотал с вызывающим видом:

— Хошь к самому приставу!.. У нас земля не бессудная… Ты мне мои копчужки подай!.. В протоколе, брат, все обозначат!..

Он с недоумением взглянул сначала на участок, мимо которого проехали, потом – на Алексея Ивановича. По его лицу видно было, что он силился что-то сообразить или вспомнить; лоб его напряженно морщился…

— Теперича это… стало быть… что же? — спросил он, устремив на Алексея Ивановича все еще мутный взгляд. – Как же… участок-то?

Не получив ответа, он вдруг как-то весь съежился, втянул голову в плечи и затих. Так он сидел некоторое время, вдыхая и покручивая головой; потом вдруг залился жалобным фальцетом:

Ах, баловство меня сгубило,
Я жертвой пал страстям своим!

— Извините, барин… — оборвал он себя. – Мы – лудильщики… За Трухмальными.

И опять замолк. Он видимо трезвел и все чаще вздыхал. Взор его прояснялся.

— Башка-то у меня тяжелая, здоровенная… Эх! — сокрушенно промолвил он, поматывая головой. – Барин, прости меня, анафему! Меня жена ждет, а я… Сын гостинчику ждет… Убить меня мало за это!.. Извощик, свали меня, пьяницу, под забором!

Он начал всхлипывать. Извозчик принялся утешать его:

— Эва, как захлюпал! Один ты, что ли в Москве-то пьешь? Здесь только два кучера не пьют… Я сам потребляю. Какой в Москве интерес не пить-то? Куда деньги копить? На одежу?.. Да тут, как ни оденься, никто и внимания не возьмет: здесь, брат, не деревня…

Между тем, Алексей Иванович всматривался в Тормашкина и, к удивлению своему, находил, что у него, хоть и некрасивое, но приятное лицо: такое доброе, простодушное, детски доверчивое; его глаза, в которых начинала проглядывать трезвая мысль, были такие честные, славные – и весь Тормашкин представился Алексею Ивановичу в совершенно новом свете.

— Ну, ничего, проспишься, — опять человеком будешь, — сказал он ободрительным тоном. – С кем греха не бывает?

— И за что ты меня, барин, так залюбил! — воскликнул с чувством Тормашкин, повернувшись всем корпусом к Алексею Ивановичу. – Подобрали меня пьяного, пресмыкающего…. И – что ж это такое?.. Барин – и вдруг… Какая вам в этом корысть? Ровно никакой!.. Я кочевряжусь, а вы между прочим со мной так фамилиарно поступаете. Такое снисхождение от вас вижу… Теперича я должен со стыда сгореть… взять да уйти скрозь. Больше ничего!.. Примите, барин, ручку-то: заморозите!

— В чьем доме живешь-то? — спросил Алексей Иванович добродушным тоном.

— За Трухмальными, дом Супонева… Все прямо. Мы — лудильщики. Жена у меня хорошая… вот только что изборонована, потому, что воспа была… Ну, уж это от бога. С лица не воду пить… Любит она меня… теперь приеду, — изругает вот как: ведь у нее язычище-то какой!.. Я вот только наиболее об копчужках соболезную. Утром говорю жене: «Ставь самовар, а я сбегаю махом копчужек куплю…» У меня есть лавочник знакомый: «Птушкина торговля» — может слышали?.. Мы нынче гостей ждали: ведь жена у меня хоть и горластая, а женщина, прямо сказать. Ко всем ласковая, равнодушная… Купил коробку, несу, — ан, на грех один приятель угарный подвернулся!.. Пошли выпить по махонькой, а вышло эвона что: какой в голове каламбур! И коробку потерял. Сам в себе не соображу, как это я скапутился: то-то я нынче во сне все землянику собирал!.. Вот она, земляника-то! Мать честная, целы ли деньги-то?

Он судорожно порылся в кармане и вытащил оттуда бумажки, серебро, медь…

— Барин, возьми деньги, предохрани! — сказал он, протягивая Алексею Ивановичу кулак с деньгами. – Вот как я в тебя уверовал!

— Спрячь, спрячь… Теперь до дому недалеко.

Тормашкин положительно нравился Алексею Ивановичу, и он обнимал его теперь не сердито, а ласково; ему особенно отрадно было наблюдать, как он на его глазах принимает все более человеческий образ, как просыпается в нем хорошее человеческое чувство и мысль, и совесть… А Тормашкин продолжал объясняться в любви:

— Не будь тебя, хороший барин, замерз бы Тормашкин – как есть!.. Брр… холодно с похмелья-то… А то обобрали бы дочиста: мало ли в Москве архаровцев!.. И за что ты меня, барин, так улюбил?! Стой, земляк, стой! Вот он, дом-то…. Не погнушайтесь, барин добрый: зайди погреться чайком!.. Вроде как визит.

— Жена, ставь самовар скорее: приятеля веду! — торжественно возгласил Тормашкин, вводя Алексея Ивановича в довольно невзрачную комнатушку.

Худенькая женщина неопределенных лет с лицом изрытым оспой, торопливо сунула ребенка, которого кормила, в люльку, отстранила от себя другого ребенка постарше и ястребом налетела на Алексея Ивановича:

— Так это вы сбиваете его с пути? Подпоили… вон как всего изукрасили, — одежа-то новая! Бесстыжие ваши глаза, скверный твой нос… Вон!

Она повернула Алексея Ивановича, вытолкнула и заперла дверь на крючок. Все это произошло так неожиданно и быстро, что Алексей Иванович пришел в себя только за воротами. Он миновал окна квартиры Тормашкина и прошел уже часть переулка, когда за ним раздался знакомый голос:

— Барин!.. Барин хороший!

Алексей Иванович обернулся и увидал высунувшуюся из фортки остроконечную голову.

— Ежели лудить самовар либо што, — кричал на весь переулок Тормашкин, — к нам пожалуйте: всю посуду задарма вылужу!.. А с бабы моей не взыщите: такая, я вам скажу, сумнительная женщина, каких и на свете…

Голос его сразу прервался, и голова с неестественной торопливостью втянулась в форточку. Алексей Иванович постоял несколько секунд на месте…

— Черт знает, что такое! — сказал он сердито и громко и вдруг, неожиданно для себя, расхохотался; потом, чтобы согреть ноги, пустился вперед почти бегом, рассуждая сам с собой:

— Странно: меня вытолкнули за дверь, — а мне почти весело… Что за диковина? Ведь вот поди ж ты, как удивительно создан человек!..