Ольга Шапир «Кандидат Куратов»

Эпизод из обыденной жизни

— Вот кстати-то! А я к вам шла в училище… Депеша!! Сегодня, Петр Андреич! С вечерним поездом!!

— Господи… как же это так вдруг?! И письма не было… Ах, Боже мой!..

— Да вот… она у меня в кармане:

«Кандидат. Буду с вечерним поездом. Куратов».

— Ну, вот… вот видите, Зинаида Николаевна! Кандидат, а вы уж Бог знает чего не придумали. Я говорил…

— Нет, все-таки я не оправдываю: так мучить даром…

— Ну да уж почему-нибудь же не писал, не так ведь зря. Времени-то как мало, а я… ах, ты Господи, ведь никак нельзя… не могу встретить! Совет учительский у нас сегодня. Вечно так!..

— Я и одна. Вы, как только кончится, прямо к нам.

— Да-да! Ну, прощайте пока, опоздал уже чай минут на десять…

Разговаривавшие разошлись. Мужчина — маленький, седенький старичок, запахнулся плотнее в сильно поношенное суконное пальто на мерлушках и ускоренной походкой направился к видневшемуся на углу большому зданию городского училища. Дама — девушка за тридцать, наружности ничем не выдающейся, одетая плохо, скрылась в дверях ближайшей фруктовой лавки.

Кандидат Куратов с вечерним поездом приедет в родной город, где живут его мать и сестра, и где его покойный отец учительствовал целых двадцать лет в городском училище.

Неужели родной город останется безучастным к такому знаменательному событию? Эти люди росли на его глазах; он знал их бережеными, миловидными детьми, ежедневно отправлявшимися по его улицам гулять «на ту сторону», навстречу к отцу, возвращавшемуся из классов; он был свидетелем отчаяния вдовы, оставшейся в одно скверное утро с двумя подростками, с пенсией уморительных размеров и ветхим домишком в глухой части города, унаследованным от ее родителей; и он же бессознательно пришел ей на помощь, встретив доверчиво появление на свет Божий новенькой вывески: «Школа для первоначального обучения». (Вдова учителя — видимое дело, человек к педагогике прикосновенный).

С тех пор прошло пятнадцать лет; школа «Куратихи», как величали ее клиенты из мещан и мелких купцов, успешно водворяла первоначальное обучение во множестве детских головок, особенно успешно с тех пор, как в помощь матери окончательно подросла молоденькая Зина.

Кандидатский диплом молодого Куратова обошелся недешево: он стоил в сложности несколько тысяч рублей, выработанных упорным трудом и систематической экономией матери и сестры; он поглотил всю молодость Зиночки, нечувствительно превращавшейся в почтенную Зинаиду Николаевну, и положительно целую пучину неистощимого, несокрушимого женского терпения…

Городу он будет стоить школы — это все знали. Всех родителей, отдававших в школу детей, очень серьезно и торжественно предупреждали, что заведение это недолговечно; как только Коля получит кандидатский диплом — вся семья переселится в тот город, где он будет служить. Пожалуй, родители не имели особенной надобности и знать это, но госпожа Куратова почему-то находила это необходимым. Точно также всякий раз, как ей приходилось менять жильцов, занимавших лучшую половину ее дома, она и их ставила в известность, что собственно дом ее продается, так как она намерена покинуть город, как только сын ее кончит университет.

Это было решено еще тогда, когда Коля учился в гимназии; потом много раз обсуждалось в письмах и далекой путеводной звездой мерцало в непроглядной скуке их однообразного, трудового существования. Этим жили, для этого терпеливо работали, отказывая себе во всем. Обе женщины точно не понимали, что не все в жизни можно наверстать, что есть одно, чего не вернешь, — никакое переселение в другой город, на отдых, под крылышко Коли-кандидата не превратит тридцатилетней Зинаиды Николаевны в двадцатилетнюю Зиночку!.. Но такие вещи виднее со стороны — они об этом не думали. Кандидатский диплом составлял предел, у которого заканчивались все их планы, все маленькие, житейские комбинации; на этом их жизнь точно обрывалась и начиналась всегда заманчивая, всегда привлекательная область неизвестного.

Зинаида Николаевна спросила в лавке бутылку портвейна, фунт стеариновых свечей и мещерского сыру, и при этом просительно прибавила, чтобы дали получше и посвежее, так как сегодня они ожидают брата; на пути домой ей встретилась малознакомая дама, вскользь осведомившаяся о ее здоровье — она и ей успела сообщить радостную новость. Словом, эту новость узнавал всякий, кто так или иначе сталкивался в течение этого дня с обитательницами ветхого домика.

— Ну вот, значит и школе шабаш! — решил всех прежде сосед мещанин, твердо усвоивший значение этого приезда.

В течение короткого осеннего дня квартира Куратовых перешла через все превращения, какие только способна изобрести фантазия трех всполошившихся женщин. Телеграмма застала их врасплох — она пришла после долгого, упорного, непостижимого молчания молодого Куратова.

В большой комнате сдвинули в угол и нагромоздили друг на друга школьные столы, скамьи и черные доски; собирались, но не успели вынести их в сарай, так как теперь все равно они уж не были нужны.

Зина едва не опоздала к поезду; то есть, собственно, это ей так казалось, а извозчик клялся всю дорогу, что такой конец можно еще успеть сделать, по крайней мере, три раза. Действительно, ждать пришлось долго. Ей все казалось, что поезд непозволительно опоздал и она столько раз обращалась с этим вопросом к дежурному сторожу, что он, наконец, сказал ей какую-то дерзость.

Брат и сестра не видались больше пяти лет. За это время в Зине произошла та перемена, которая иногда совершается круто и разом в девушках около тридцати лет; она вдруг вся точно поблекла, высохла и потускнела, и смотрела старше любой матери семейства одних с нею лет. Брат оставил ее все еще Зиночкой, надевавшей по праздникам яркие банты и светлое платье, и тогда ни банты, ни яркое платье никому не резали глаз… В суетливой толпе, которая теснится у прибывшего поезда, немудрено проглядеть знакомое лицо, особенно в том случае, если ваша память удержала изменившийся образ; Куратовы были слишком бедны, чтобы бросать деньги на фотографию.

Задыхаясь от волнения, не чувствуя толчков, девушка торопливо летала взглядом по лицам всех попадавшихся ей мужчин, бессознательно отыскивая между ними знакомое безбородое, юношеское лицо. Кандидат приглядывался ко всем молоденьким женщинам. Зина беспомощно металась по платформе до тех пор, пока осталась одна среди кондукторов и носильщиков; тогда она бросилась в вокзал, пробежала по всем залам, заглянула даже в дамскую комнату и, потерянная, с подступавшими к горлу слезами, машинально вышла на подъезд. Публика разъехалась. Извозчики толкались и кричали, накидываясь на каждое новое лицо…

Не приехал!.. Но ведь депеша подана с дороги?.. Она еще раз с недоумением оглянулась на входную дверь и ее растерянная фигура бросилась в глаза старичку сторожу, жившему в одной улице со школой. Он подошел к ней, добродушно улыбаясь.

— Никак братца встречать изволите? Приехали ведь они, я сам слышал, как извозчика порядили — тут я и признал их… Очень с лица сменивши.

— Приехал… ах… как же это?! Какое, право, несчастие!..

— Да вы нагоните — вот-с, пожалуйте! Я духом домчу, коли угодно, — вызвался мальчуган-извозчик.

— Да, да… я тебе, голубчик, на чай гривенник, только поскорее, пожалуйста! — суетилась Зина, взбираясь на старенькие дрожки, забрызганные осенней грязью.

Юный возница безжалостно хлестал свою пегую лошаденку, ухарски заворачивая на поворотах и исполняясь полнейшим пренебрежением ко всем глубоким выбоинам, ямам и лужам провинциальных улиц. Девушка крепко держалась за низкую спинку и напряженно смотрела вперед. Только уже близко не доезжая школы они нагнали другие, степенно подвигавшиеся дрожки с новеньким чемоданом на козлах и с статным седоком с дорожной сумкой поверх пальто.

— Коля!! — вырвался из груди Зины давно готовый крик.

Седок обернулся и, вместо худощавого, бесцветного лица скромного гимназиста, она увидела цветущего блондина с красивой бородой, выгодно скрывшей не совсем удачные очертания рта и подбородка.

— Стой, стой, любезный! — удержал он за плечо своего извозчика. — Боже мой, да ведь это ты, Зиночка! Как же мы не встретились, не понимаю!

Они оба в одно время слезли с дрожек и обнялись среди улицы. Зина истерически расплакалась.

— Какая, право, досада… Я смотрел, смотрел! Так ведь и думал, что ты придешь встретить. Толпа такая! — словно извинялся приезжий, как будто главное в эту минуту было то, что они случайно разошлись.

— Боже, как ты переменился! Пожалуй, я даже и видела тебя… Совсем красавец и с бородой… Господи… Коля!! Пять лет ведь, мальчик был совсем!..

Девушка смотрела на него восторженными глазами и смеялась сквозь слезы. Молодой человек неловко улыбался, беспокойно сознавая, что они остановились среди улицы, и из ближайших домов, вероятно, любуются неожиданной трогательной сценой.

— Мы тут дойдем пешком, если хочешь? Он довезет мой чемодан… — предложил он, слегка нагибаясь среди фразы, так как она еще раз неожиданно и порывисто обняла его. — Или, впрочем, грязь у вас ужасная — эдак все-таки скорее… Дай я помогу тебе…

Он подсадил ее на дрожки, но не догадался сесть рядом и они на двух извозчиках подъехали к дому.

Приезжий расплачивался с извозчиком, торопясь и порываясь к худенькой болезненной фигурке Катерины Ивановны Куратовой, выбежавшей в одном платье на крыльцо встречать сына. Затем, в доме началась беспорядочная суета свидания после долгой разлуки — суета, в которой в первые минуты всегда больше напряжения и неловкости, чем истинной радости. Так как женщины все больше восклицали, то приезжий говорил за всех: об экзамене, о дороге, о разнице в климате, даже, как-то уж совсем нечаянно и необдуманно, в первые же минуты сообщил интересный политический слух… Его каждое слово ловили; его закидывали вопросами, разглядывали, любовались. Очевидно, он был животрепещущим нервом, центром этой жизни и не только в силу их любви к нему, а по существу вещей; один молодой, цветущий, сильный, среди отживающих, затерявшихся в невидной, мелкой борьбе. Он олицетворял в себе будущее среди прошедшего, заведомо неудачного и бесцветного, и их собственная будущность цеплялась за эту начинающуюся жизнь.

— Мама, голубушка… а ведь ты постарела, бедная! — проговорил сын, с печальной нежностью лаская ее худые руки.

— О, родной мой, вот нашел о чем! Дотянула, хватило сил до этой минуты — больше ничего ведь и не надо от меня. Теперь я отдыхать буду.

Он нагнулся и молча целовал ее руки.

— Школа!.. — в раздумье остановился приезжий перед углом, загроможденным школьной мебелью. — Вот как, Зина? У тебя нынче доски заведены и карты какие отличные! — оглянулся он на стену.

— Еще бы! И как же я гордилась всем этим в свое время!.. Знакомый столяр делал по образцу гимназических. Не успели сегодня вынести, — добавила она неожиданно небрежным тоном, — надо пока хоть в сарай свалить, а то здесь тесно очень.

Брат вопросительно посмотрел на нее и промолчал.

Хотя Куратов и не чувствовал ни малейшего голода, но, чтобы утешить мать, он должен был присесть к столу, заставленному всем, что было накуплено и настряпано для него; когда он благополучно одолел кусок курицы, Анисья внесла сияющий самовар и Зина заняла свое место у большого подноса с чайной посудой. Это особенно живо напоминало прошлое. Думая о доме, он всегда воображал себе сестру сидящею за самоваром. Неуклюжий, рослый гимназист, всегда здоровый, всегда с прекрасным аппетитом и вечно новым запасом школьных рассказов, он присаживался к этому подносу и начинал с увлечением делиться с нею всеми впечатлениями дня. Они говорили вполголоса, чтобы не мешать матери, которая за тем же столом поправляла немецкие тетрадки учеников. Зиночка слушала гимназиста с неподдельным, наивным интересом; в собственной ее жизни не было даже и таких незатейливых впечатлений. Это повторялось изо дня в день целые годы. За этим же самым столом было решено, что они бросят школу и переселятся в другой город, как только Коля получит кандидатский диплом. Катерина Ивановна предпочла бы, чтобы сын взял место в родном городе, но молодежь с такой нетерпимой горячностью настаивала именно на переселении, что, в конце концов, ей пришлось уступить. Долго спорили. Обсуждали подробно все выгоды и невыгоды продажи дома и всего имущества; высчитывали, какую, примерно, сумму придется истратить на путешествие и обзаведение; при этом столько горячились, так волновались и входили в такие подробности, что посторонний слушатель наверное бы неудержимо расхохотался, если б узнал в середине разговора, что речь идет… о кандидатском дипломе кончающего гимназиста! И на другое утро гимназист отправился в свои классы, преисполненный самой возвышенной гордостью: он чувствовал, что несет в себе судьбу целой семьи. Он был тогда слишком юн и не искушен жизнью, чтобы понимать, как невыгодно и рискованно носить в себе чужую судьбу…

Кончивший кандидат знал это прекрасно.

Куратову живо представился тот памятный вечер, когда он, как и теперь, занял то же место около подноса — и, как бы для дополнения иллюзии, в прихожей послышалось шарканье снимаемых галош, дверь стремительно распахнулась и вошел Петр Андреевич, ни на йоту не изменившийся, ничуть не постаревший и, вероятно, даже в том же самом темно-коричневом сюртуке.

— А где он у вас, Катерина Ивановна — кандидат… кандидат-то наш желанный?!

Куратов вскочил и почтительно позволил себя обнять. Старик по-русски троекратно поцеловал его и, не выпуская плеч, весь откинулся назад и вглядывался в него с простодушной бесцеремонностью.

— Господи Боже ты мой!.. Господин кандидат!.. Это ведь уж даже и чересчур!.. Денди какой-то… бель-ом… Что же мы-то после этого? Я вот крестным отцом довожусь — так, право, конфужусь даже!!.

Петр Андреевич усиленно мигал совсем влажными

глазами и из-за его напускной, напыщенной шутливости слышались глубоко растроганные ноты.

— Ведь правда, Петр Андреич, можно не узнать?! — горячо отозвалась с своего места Зина. — Я и не узнала! Я теперь совершенно уверена, что видела его в вокзале и не узнала!

Катерина Ивановна смотрела на сына с безмолвным восхищением.

Куратов стоял среди комнаты и испытывал то неловкое ощущение собственных рук, ног, глаз, которое является у человека, когда его разглядывают.

— А ведь и тут виновата все та же беднота проклятая! — заговорил он, садясь на прежнее место. — Были бы деньги лишние, присылал бы вам каждый год свои фотографические карточки и не случилось бы того, что сестра родная в толпе проглядела.

— Конечно, конечно! Да ведь, говорят, и не дороги нынче, — ответил наивно старик.

— Есть и не дорого. Грешный человек, я и снялся было года два тому назад… Ну, только похожи они на меня будут разве лет через десять.

— Как? Ты снимался? Где же они? — с недоумением встрепенулась Катерина Ивановна.

— Да я, мама, хотел это тебе к рождению — и вдруг бы ты увидела, Бог знает, какую физиономию!

— Куда же ты дел? Теперь хоть покажи…

— Я тогда же изорвал их в мелкие куски.

— Как!.. Ты изорвал целую дюжину карточек?! — вскрикнула она с таким искренним ужасом, что сын тихо, ласково рассмеялся и поцеловал ее руку.

— Виноват, мама! Не хотелось явиться перед вами каким-то уродом.

— Ах, молодежь!.. — укоризненно покачала она головой. — Разве лучше никакой-то не иметь? Умереть могла, так бы и не знала, какой ты у меня бородач стал.

— Зато теперь такой портрет пришлю, что как живой буду! — с увлечением проговорил Куратов и в ту же минуту, еще договаривая последнее слово, весь вспыхнул и тревожно пробежал взглядом по лицам всех присутствующих.

— Теперь и без портрета хорошо, — ответила радостно Катерина Ивановна.

— Тем более, что и присылать-то неоткуда! — добавила весело Зина.

Кандидат промолчал и с мучительным выражением в лице нагнулся над стаканом с чаем.

Между тем, Петр Андреевич все продолжал с умилением рассматривать своего крестника. Неужели это тот самый Коля Куратов, которого он, двадцать пять лет тому назад, торжественно нес вокруг купели? Которому, десятилетнему мальчику, он ревностно «выправлял почерк», в качестве патентованного преподавателя полиграфии? Тот самый Коля, на котором, со смертью Куратова-отца, сосредоточились все заботы и надежды Катерины Ивановны? Прожить кое-как домишком и пенсией она, пожалуй, еще могла бы одна — но надо было воспитывать сына. В качестве дочери благородных родителей, вдовы учителя, ей показалось всего приличнее открыть школу; не в швеи же записаться, не торговать же начать, в самом деле! Ни мать, ни дочь ни минуты не сомневались в собственной компетентности в деле педагогики. Школа пришлась по вкусу небогатым обывателям города, но Куратовы отнюдь не смотрели на нее, как на свое призвание, как на полезное служение обществу или что-либо подобное. Она была необходима, чтобы доставить Коле высшее образование и тем самым и их вывести когда-нибудь на вожделенный путь обеспеченного и покойного существования. И они терпеливо работали для этого, даже не считая своего существования за настоящую жизнь; это было какое-то промежуточное пространство, которое необходимо было перейти, чтобы устроиться, «как добрые люди». Правда, для Зиночки оно совпало с лучшей порой ее жизни; молоденькой девушке было куда не занимательно из года в год преподавать катехизис и четыре правила арифметики сыновьям лавочников и мелких чиновников; на знакомства и развлечения не хватало ни времени, ни денег. Но зато будущее вознаградит ее за все. В новом месте она явится сестрой преподавателя гимназии, кандидата естественных наук, Николая Николаевича Куратова, и никто не будет знать скромной истории ее трудной юности. По довольно обыкновенному извращению понятий, Зиночка не только не гордилась своею ролью, но считала неизмеримо более почетным быть настоящей «барышней». Она жила, так сказать, со взором, устремленным в отрадное будущее и совершенно нечувствительно для себя оставляла в этом промежуточном пространстве свою молодость и свежесть… Человеку, все только собирающемуся жить, очень трудно самому уловить, когда именно неумолимая природа отсчитает для него короткий миг зенита. Вершина горы всегда представляет очень небольшое пространство; но только тот, кто чувствует себя совершившим «в пределе земном все земное», — только тот может своевременно и с спокойным достоинством понять, что его жизнь пошла под гору… Зиночке было двадцать шесть лет, когда ей предложил свою руку и сердце Юдин товарищ Петра Андреевича по училищу, человек пожилой и видевший вполне подходящую для себя жену в скромной, привычной к труду и уже не молоденькой девушке. Зина отвергла его без малейшего раздумья и даже с некоторым негодованием.

Гораздо страннее, что и Катерина Ивановна впадала в ту же ошибку. Для нее дочь оставалась неизменной Зиночкой; она никогда не расставалась с нею ни на один день и совершенно не замечала, как та увядала на ее глазах.

Всех больше замечал это Петр Андреевич, который давно уж сделался членом семьи Куратовых, хотя и не был связан с ними никаким родством. Старый холостяк, задушевный друг покойного мужа Катерины Ивановны, крестный отец ее детей — он так сжился с ними, со всеми их надеждами и планами, что понемногу совершенно перестал отделять свою жизнь от их жизни. Петр Андреевич намеревался также переселиться в тот город, где будет служить Коля; а так как у него не было ни дома, который можно было продать, ни другого, собственного Коли, на которого можно было бы уповать, то он уже несколько лет ухитрялся из своего жалкого заработка откладывать небольшую сумму и, таким образом, прикопил маленький капиталец, необходимый для переезда и подыскания нового места. Эта последняя статья очень озабочивала всех; что, если в том городе, где будет служить кандидат Куратов, не случится вакантного места учителя чистописания?

Когда два года тому назад Петр Андреевич захворал довольно сильно, простудившись по неимению порядочной шубы, то его пугала не перспектива болезни, быть может серьезной, быть может опасной, а единственно необходимость «тронуть капитал», в случае, если болезнь затянется и потребует серьезного лечения. Да и как не бояться! Он один знал, каково сколачивать капиталец из доходов преподавателя каллиграфии… Хозяева, у которых Петр Андреевич нанимал комнату с прислугой, но без стола, уверяли даже, будто он обедает не каждый день и в постные дни питается одним чаем, единственно ради экономии, а совсем не из чрезвычайного благочестия. За глаза они величали его не иначе, как скрягой и скопидомом. Что поделаешь! Такое феноменальное явление, как капиталец учителя чистописания, не давалось даром!

Торопясь к Куратовым после окончания учительского совета, Петр Андреевич, однако же, предварительно забежал домой переодеться и кстати вынул из старенькой шкатулки заветную сумму и тщательно, несколько раз пересчитал ее. Конечно, он как нельзя лучше помнил эту интересную цифру и, даже разбуженный внезапно среди ночи, всегда мог бы безошибочно назвать ее — но в эту минуту он ощутил живейшую потребность подержать ее в руках, убедиться собственными глазами, что она не исчезла каким-нибудь чудом из замкнутого сундука.

Теперь Петр Андреевич сидел и смотрел на живое олицетворение всех их надежд и планов. Сердце его было преисполнено невыразимой гордостью, но в то же время оно как будто начинало замирать от какого-то неуловимого и еще неопределившегося чувства. Блистательный кандидат, красивый мужчина, с солидной бородой, смелым взглядом и уверенной речью, ничем не напоминал прежнего их Колю, ими взлелеянного и оберегаемого, жившего общей жизнью. Мальчик всегда отлично учился, серьезно и убежденно, как учатся немногие дети, твердо сознающие, для чего им это нужно. Он понимал, что мать и сестра работают для него, но нисколько не тяготился этим, потому что в будущем его и их интересы сливались в одно. Он обожал мать и сестру. Уезжая в университет, он говорил только о своем возвращении.

Молодой кандидат смотрел на всех с спокойной и как будто грустной лаской; он часто с снисходительной нежностью целовал руку матери вместо всякого ответа на ее слова и… он очень мало говорил. В его тоне прорывалась порой затаенная горечь, его лицо минутами принимало тревожное и озабоченное выражение…

Когда Коля благополучно сдал последний гимназический экзамен, он ворвался в комнату, как ураган. Хохоча сквозь слезы, он до боли душил мать в своих объятиях и долго кружил по комнате сестру в неудержимом порыве шумного, детского восторга. За обедом он выпил столько рюмок хересу, провозглашая всевозможные тосты, что был слегка пьян в первый раз в жизни. Они все были пьяны от радости.

Конечно, никто не ждал от кандидата прежних ребяческих выходок, никто не мог требовать, чтобы он носился по комнате от восторга… но, мечтая об этом свидании, они безотчетно ждали чего-то, по впечатлению, подобного тому счастливому дню…

Как самый хладнокровный из трех, Петр Андреевич первый почувствовал приступы тоскливого недоумения. В одну из пауз, то и дело прерывавших разговор, ему случайно попалась на глаза непочатая бутылка вина, купленная утром Зиной.

— Ну что за молодежь стала нынче! — загорячился старик и порывисто сорвался с своего места. — До сих пор никому в голову не пришло чокнуться за счастливое событие! Провозгласить тост за начало новой жизни! Равнодушие какое-то непостижимое… В мое время умели торжествовать подобные минуты. Бывало, кутили по нескольку дней на радостях — просто пьянствовали, грешным делом! И не осуждаю. Никогда не осуждал. Потому что коли не радоваться благополучному осуществлению собственных начинаний, то где же другая достойная причина для веселья? Видно, надо мне, старику, пример показать.

Петр Андреевич взялся было за бутылку, но неожиданно, решительным жестом поставил ее обратно, торопливо расстегнул свои сюртук и вынул из внутреннего кармана большой потертый бумажник.

— Коли мы окончание курса гимназии хересом праздновали, так теперь уж, по всей справедливости, полагается шампанское! Вот-с пять рублей, Катерина Ивановна, и разрешите вашу Анисью послать к Петухову… Я, как крестный отец Николая Николаевича, ставлю первую бутылку, а затем, как будет благоугодно хозяевам…

Старик с невыразимой торжественностью бережно выложил на середину стола синюю депозитку и спрятал обратно свой бумажник.

Куратов вскочил недовольный.

— Я вас прошу не делать этого, добрейший Петр Андреич! Я пить не охотник, вы, сколько мне известно, также. С какой же стати проделывать какой-то обязательней обряд, когда для этой бумажки наверное найдется более серьезное назначение? Если есть желание, мы прекрасно можем выпить все по рюмке вот этого самого портвейна и поздравить друг друга с сегодняшним свиданием.

Он взял со стола деньги и хотел было сунуть их в боковой карман Петра Андреевича, но старик сделал шаг назад.

— Нет-с, уж вы, г. кандидат, не мешайте! Всякий по-своему… На этот раз я отлагаю экономию и сегодняшний радостный день, столь важный в жизни каждого из нас, желаю ознаменовать не стесняясь… как это вообще принято с давних пор…

Старик сильно покраснел, и рука, которою он отстранил от себя ассигнацию, слегка дрожала. Куратов следил за ним с любопытством. Можно ли было ожидать, что Петр Андреевич сделает некоторым образом вопрос чести из бутылки шампанского!

— О, я никоим образом не позволю себе вмешиваться, если вы этого серьезно желаете! — ответил он весело и с своей стороны также вынул пятирублевую бумажку. — Зиночка, распорядись, пожалуйста. Я также ставлю бутылку и — будемте кутить!

Зина взяла деньги и нерешительно переглянулась с матерью. Катерину Ивановну давно уже видимо волновал этот неожиданный спор из-за шампанского. Теперь она не выдержала.

— Но… кому же пить две бутылки, Коля? И я не понимаю вообще, для чего вы это затеяли, Петр Андреич? Как будто все мы недостаточно радуемся и без этого. Это просто грешно бросать на вино такие деньги!

— Нет, нет, мама, ты, пожалуйста, не противоречь! — неожиданно горячо остановил ее сын. — Петр Андреич совершенно прав — чего другого, а уж грошовой экономии было слишком достаточно у всех нас. Я вполне понимаю его желание хоть раз махнуть рукой на всякие копеечные расчеты… Да и десять рублей, конечно, никого не сделают богаче.

Катерина Ивановна была совершенно другого мнения о десяти рублях, но все-таки покорно умолкла и Зиночка вышла распорядиться.

— Вы, Зиночка, записку дайте, а то еще поддельного какого-нибудь подсунут — все ведь мошенники! — озабоченно проговорил ей вслед учитель.

Николай Николаевич возбужденно шагал взад и вперед по комнате.

…Разве это не назидательно?! Даже Петр Андреевич, смиреннейший преподаватель каллиграфии, чувствует потребность выйти из нормы, наплевать на привычное воздержание, сделать что-нибудь «в ознаменование» — хотя бы безрассудство… А ведь тут привычка, целая система, тут старость, наконец! Да, тут эта бутылка шампанского получает значение поистине грандиозное!

Кандидат горько усмехнулся и оглянул группу у стола. Зина вернулась и что-то прибирала; Катерина Ивановна старательно резала тонкими ломтиками сыр и они вполголоса о чем-то озабоченно совещались. По другую сторону стола, выдвинутого на середину комнаты, Петр Андреевич тихонько прохаживался, заложив руки за спину и задумавшись. «О чем?» — спросил себя Куратов, и его сердце сжалось от сознания, что он, наверное, занимает не последнее место в этих мыслях. Как будто в этой комнате в этих трех человеках, в этот день могло быть что-нибудь, что не было бы, так или иначе, связано с его особой!.. Он в плену с той минуты, как переступил порог этого дома… Он их собственность — нет, больше: весь смысл, все содержание их жизни…

Куратов этого никогда не забывал. Недаром целых два месяца он не мог найти в себе достаточно решимости, чтобы написать письмо. Собственно говоря, он написал их несколько, но каждый раз озлобленно разрывал, находя жестокими, бездушными, недостаточно ясными. Сделал ли он лучше, что заставил себя приехать, не предупредив их вовсе?..

Анисья принесла вино. За неимением бокалов, Зина достала четыре стакана; Петр Андреевич вооружился ножом и штопором и принялся медленно, неумело откупоривать. Пробка хлопнула в стену, стаканы запенились.

Николай Николаевич стоял в дальнем углу комнаты и ждал. У него было столько причин не желать тостов!

— Ну-с, а где же сам герой этой минуты?..

Старик торжественно расставил стаканы и искал глазами крестника. Молодой человек быстро подошел к столу, взял вино и мужественно встретился с его взглядом.

— За новую жизнь!! — почему-то тоненьким фальцетом выкрикнул старый учитель, высоко поднимая стакан. — За кандидата Николая Николаича Куратова! За нашу надежду и гордость!! Урра!!!

Женщины прослезились. Каждое слово, вид, все приемы Петра Андреевича были неподдельно торжественны, а подобные вещи заразительны.

Куратов напряженно улыбался, безмолвно чокался и долго, горячо целовал руки матери и обнимал сестру.

«Нет, уж завтра… лучше завтра! Тогда не будет никаких комедий…» — соображал он мысленно.

Старик снова поднял стакан.

— За скорое и успешное исполнение всех желаний нашего молодого ученого! За будущую блестящую карьеру!!

— Спасибо вам от всего моего сердца, добрейший Петр Андреич! — заговорил, наконец, Куратов, до сих пор упорно молчавший. — Но… не довольно ли тостов? Вы и так уже довели до слез бедную маму и Зину, а ведь шампанское пьют для веселья!

Это была бесполезная попытка. Петр Андреевич только все больше входил в роль.

— Теперь мы выпьем за тех достойных женщин, которые своим великодушным терпением и трудолюбием помогли вам, молодой человек, выбраться на широкий путь полезной и просвещенной деятельности! Которые дали вам этим несравненную отраду в будущем — вознаградить близких вам за их незавидную и нелегкую долю! За здоровье почтенной Катерины Ивановны и Зинаиды Николаевны!

Лицо Куратова казалось почти искаженным от того неестественного выражения, которое он усиливался удержать на нем. Подняв глаза, он заметил, что сестра смотрит на него с удивлением.

— Нет, Петр Андреич, и в самом деле довольно вам! Мы с мамой и без того уже плакали, а у Коли вон какое страшное лицо делается. Лучше садитесь к столу и давайте попросту, весело и задушевно поговорим обо всем. Право, это будет гораздо приятнее.

— Конечно, приятнее, — сейчас же поддержала ее Катерина Ивановна. — К чему тут речи какие-то? Нашли время прошлое горе вспоминать! Обсудим лучше, как теперь-то устроиться.

Петру Андреевичу пришлось замолчать, так как не находилось охотников слушать его тосты, которых у него готово было в уме еще несколько; но он решительно не мог сразу превратиться опять во всегдашнего, будничного учителя чистописания.

— Пусть вот г-н кандидат скажет сначала, почему он не писал целых два месяца? — проговорил он неожиданно. — Отчего он, по окончании последнего экзамена, не известил нас тотчас же, чтобы и мы могли порадоваться своевременно? Почем вы знали, молодой человек, может быть, мы пожелали бы тогда же между собой воздать должную дань событию, так сказать, устроить себе праздник?! Как же вы, вместо того, заставили нас тревожиться и опасаться, а теперь обескураживаете нас своим равнодушием!.. Я очень понимаю, что вы за два месяца могли привыкнуть к своему ученому званию — но ведь мы этим жили! Мы пять лет ждали этого всеми своими помышлениями! Ведь, Бог мой, не такая же это заурядная вещь, чтобы… даже и слезы-то лишней не выронить!..

И в его глазах и в голосе действительно дрожали слезы.

— Должно быть, вы правы, Петр Андреич, и я действительно успел привыкнуть… да и с дороги устал немного, — нашелся только ответить Куратов.

Учитель мрачно смотрел на него, заложив по своей привычке одну руку за борт сюртука, а другую в карман, и, по-прежнему, не присаживаясь к столу. Зина и на этот раз выручила брата.

— Ах, мамаша, ведь и в самом деле уже поздно! Коля бедный должно быть уставши Бог знает как, а вы, Петр Андреич, его своими речами душите!

— Правда, правда! И завтра еще день будет! Что мы и в самом деле накинулись на него, — примирительно вторила дочери Катерина Ивановна и нежно провела своей худенькой рукой по густым русым волосам сына.

Петр Андреевич сейчас же взял шапку и мрачно простился со всеми. Что-то упорно и тягостно протестовало в нем против этого давно жданного вечера, хотя он и не понимал, в чем могло быть дело. Не помогла и бутылка шампанского, купленная на его кровные рубли — это последнее безотчетное усилие заглушить тяжелое впечатление и водворить недававшееся единодушие. Другая бутылка так и осталась неоткупоренная на столе.

По уходе учителя, Зина объявила, что она уложит брата на свою кровать, а сама ляжет в большой комнате и они долго спорили на эту тему. Все приезжие впадают обыкновенно в эту ошибку! Они должны бы понимать, что ради редкого и желанного гостя необыкновенно приятно испытать маленькое неудобство — проспать ночь на диване, вместо кровати, или вовсе переселиться из собственной комнаты. Может быть, гостю это и не прибавит удобств, но зато доставит несомненное, невинное удовольствие хозяйке. Куратов этого не понимал вовсе и настоял на своем, к искреннему огорчению девушки.

Наконец, его оставили одного, после нового, продолжительного взрыва поцелуев и объятий. Молодой человек утомленно потянулся всем телом, глубоко вздохнул и крепко стиснул голову обеими руками. Он горячо сожалел теперь, что не отправил ни одного из своих писем! Для них в результате все равно тем или другим способом свалиться с своего неба, а себе он создал этим целый ряд невыразимо мучительных минут… Как приступит он к объяснению завтра? Куратов решительно не знал; он не знал даже, возможно ли вообще сделать это вполне бережно и постепенно, когда каждую минуту ему угрожала опасность какого-нибудь категорического вопроса. Ведь нужна была их бесхитростная любовь, их несокрушимая вера, чтобы и теперь уже не заметить, сколько раз он отмалчивался и уклонялся. И если б еще он сумел в совершенстве разыграть свою роль! А то, надо сознаться, что все это он делал самым неумелым и первобытным образом. Если они и были безмятежно счастливы хотя этот один вечер, то и этим счастием они обязаны только самим себе.

Поддаваясь усталости, Куратов машинально садился на край постели, постланной для него на диване, но сейчас же снова вскакивал в тревожной тоске.

…Неужели никогда им не приходило в голову ничего подобного?! Каким же представляли они себе его после пяти лет? Неужели все тем же Колей, мало развитым, добрым мальчиком, который видел свою конечную цель в том, чтобы получить в какой-нибудь гимназии место штатного учителя, взять к себе мать и сестру и устроиться таким образом на вечные времена! В их школе не будет больше надобности; мать будет с самой безупречной экономией расходовать каждый его грош; Зина… что же собственно будет делать Зина, тридцатилетняя барышня? Быть может, она все еще мечтает о замужестве и в каждом его знакомом будет видеть жениха? Из таких положений нет выхода. Прямо от учебников в провинциальный город — положим, даже губернский, в виду прекрасной диссертации, обратившей особенное внимание начальства на кандидата Куратова… — но, конечно, уж с тем, чтобы никогда из него не выбраться! На учительский заработок не вздумаешь путешествовать для пополнения образования; не рискнешь менять места, ради освежения в новой обстановке; с семьей на руках, пожалуй, даже и жениться-то не удастся на незатейливой провинциальной барышне. Разве, при удаче, получишь достаточно частных уроков, влезешь раз навсегда в рабочий хомут, забудешь думать о какой бы то ни было науке и будешь только ежеминутно чувствовать, что все держится одним тобой, единственно мерой твоих физических сил… Случайная простуда, зараза, нелепый случай — и полетело кувырком! В результате, на свете лишняя Катерина Ивановна, лишняя Зиночка, у которых может не оказаться даже и соответствующего Коли для поддержки… Если их мечты не идут дальше этого, то неужели же ему-то они никогда не желали ничего лучшего?!.

Мебель школьную в угол свалили… не нужна больше! «Не успели сегодня в сарай вынести», — вспомнилось ему беспечное замечание Зины. Да, для них не существует сомнений; они, очевидно, совсем уж собрались… укладываться, чего доброго, не начали ли?..

В то время, как Куратов предавался своим одиноким, волнующим размышлениям, в комнате Катерины Ивановны Зина сидела около кровати матери при свете одной лампады, горевшей у большого образа Николая чудотворца. Мать легла в постель и обе женщины вполголоса, чтобы не разбудить Коли, обменивались отдельными, отрывочными замечаниями, которые доказывали, что в головах их происходит ряд совершенно одинаковых мыслей и что им ничего не стоит понимать друг друга с полуслова.

— Все-таки я думаю предложить сначала Петухову, — говорит задумчиво Катерина Ивановна, и хоть фразе этой только что предшествовали соображения о завтрашнем обеде, однако, Зина сейчас же понимает, что речь идет о предложении богатому купцу Петухову приобрести в собственность дом вдовы Куратовой.

— Улица не бойкая, — коротко возражает дочь.

— Мне бы все-таки хотелось лучше поюжнее!.. — замечает она помолчав и Катерина Ивановна уж знает, что дочь мысленно блуждает по карте Европейской России и определяет кандидата Куратова на штатное место в один из бесчисленных городов империи…

— Только я не намерена ждать больше трех дней, если она еще не может дать ответа! — неожиданно сухо и холодно произносит Зина, совершенно как будто говорит с посторонним лицом.

— Она никак не может получить письма из деревни так скоро, — возражает кротко Катерина Ивановна.

— Да, но ведь и он же не станет ждать до бесконечности! — горячится девушка и мать отлично понимает и кто такое «он» и какого именно письма из какой деревни ждет «она».

Но в настроении матери и дочери замечается некоторая разница; Катерина Ивановна и теперь такая же кроткая и тихая, как всегда, а в тоне Зины то и дело прорываются совершенно ей несвойственные нетерпение и досада. Она видимо расположена торопиться даже в ущерб благоразумию, и матери часто приходится останавливать ее и напоминать, что время терпит и, в сущности говоря, ничего еще и неизвестно. Раза два они даже поспорили, что вообще случалось в их жизни крайне редко. Было поздно, когда Катерина Ивановна, сладко зевнув несколько раз, решила, что утро вечера мудренее, и отослала дочь спать.

— А я еще ни капельки спать не хочу, — проговорила возбужденным голосом Зина и нагнулась поцеловать мать. — Господи, мама!.. Да неужели же мы с тобой действительно дожили?! Мне просто не верится минутами… И какой Коля красавец стал! Теперь я немного уж присмотрелась, а в первую минуту… точно чужой, важный барин! Неловко даже…

Катерина Ивановна вздохнула.

— Мне показалось, что он невеселый какой-то, — проговорила она робко, еще более понижая голос. — Ты этого не думаешь, Зина?

— С какой стати! Он просто с дороги устал и потом мужчины вообще не любят выказывать своих чувств, — ответила очень уверенно Зина, полагая, очевидно, что ей до некоторой степени известен характер мужчин.

— Мало ли что! Столько времени прошло… и у него могут быть свои какие-нибудь неприятности…

— Просто мы отвыкли от него. А вот как бы холодно ему не было под утро, в той комнате так выдувает за ночь! — озабоченно проговорила Зина с порога.

Проходя к себе мимо большой комнаты, девушка неожиданно заметила, что у брата еще не был потушен огонь. Странно! Что мог он делать так поздно? Он сам жаловался на усталость… Зина остановилась и стала прислушиваться: в комнате было совершенно тихо. Чего доброго, уснул и забыл погасил свечу, пришло ей в голову. После некоторого колебания, она решилась тронуть дверь и сама вздрогнула, когда та слегка скрипнула под ее рукой. Куратов не отзывался. Она сильнее потянула дверь и заглянула: молодой человек сидел у стола, подперев голову обеими руками, и очевидно спал, потому что не шевельнулся, когда она осторожно перешла комнату.

— Коля!.. позвала она тихонько.

— Кто?!. — испуганно сорвалось с его губ. — Ах, это ты, Зина! Как ты тихо вошла…

— Извини, пожалуйста… Я увидала огонь и боялась, что ты забыл потушить свечу.

— Нет, я не спал еще, — ответил Куратов и провел рукой по лицу.

Застигнутый врасплох, он не успел вовремя привести его в порядок. Зина стояла пораженная его тяжелым, озабоченным выражением; ей сейчас же вспомнилось опасение, только что высказанное матерью.

— Мы думали, что ты давно уж спишь с дороги, — проговорила она подозрительно.

Куратов, прищурившись, смотрел на свечу. Что, если сейчас?.. Чем скорее, тем легче. Это одно из тех нелепых положений, где человек, ни в чем неповинный, будет, однако, без конца оправдываться перед самим собой… Он решительно отвел глаза от свечи и оглянул всю фигуру сестры так серьезно и зорко, точно он сейчас только увидал ее.

— Присядь, если хочешь, Зина… Вы разве всегда ложитесь так поздно? — выговорил он небрежно и стал закуривать папироску, нервно содрогаясь от озноба.

— Но разве ты не устал?.. — все больше удивлялась девушка и машинально опустилась на придвинутый им стул.

Куратов начал ходить взад и вперед, не отдаляясь вглубь комнаты, а описывая беспокойные круги тут же около стола. Ему вдруг показалось, что всего лучше избрать легкую форму — высказаться возможно короче и так как-нибудь, не придавая особенной важности, и отнюдь не делать из этого трагедии.

— Устал немного, но это неважно, — ответил он громко. — И я очень рад, что ты вздумала зайти, Зиночка. Надо переговорить и всего лучше сначала без мамы… Потом уж как-нибудь вместе…

Легкий тон сейчас же ввел Зиночку в заблуждение; она встрепенулась и вся так и засветилась оживлением.

— О, ведь мама ни в чем не будет нам противоречить! Только ты, Коля, должен помочь ей в главном, то есть с домом… Иначе она все будет колебаться, бояться продешевить и этому просто конца не будет! Я уж отлично знаю это!..

Вся эта тирада с таким одушевлением вылетела из уст Зиночки, неожиданно дорвавшейся до желанной темы, что не было никакой возможности остановить ее вовремя.

— Но для чего продавать дом?.. — выговорил не совсем уверенно Куратов, огорошенный тем, что первый же ее ответ подвинул их так далеко вперед.

— Как же иначе? Разве ты думаешь, что можно поручить это кому-нибудь и без нас?.. Или в наймы отдавать по-прежнему?.. Но ведь за глаза это ужасно неудобно.

Куратов внезапно страшно рассердился. Предстоящий разговор только что промелькнул в его воображении, конечно, в общих, приблизительных чертах, и показался ему даже сносным в его положении. При этом, разумеется, в ее ответах не предполагалось ничего сбивающего и идущего вразрез… Он никак не ждал, что ему придется иметь дело с упорным, каким-то даже бестолковым непониманием; что его не только не облегчат, догадываясь с полуслова, но еще вынудят долго, утомительно, мучительно вразумлять и втолковывать…

Теперь он это понял сразу, по ее двум фразам.

— Ах, Боже мой, Зина! Куда это ты так страшно торопишься?.. — вырвалось у него совсем уж жестко.

Она вдруг в внезапном испуге всплеснула руками.

— Коля… да неужто же ты хочешь устроиться здесь?!.

Страшнее этого ей ничего даже и представиться не могло. Куратов молча, в бессильной тоске, швырнул в угол свою папироску.

— Господи! Но почему же так вдруг?.. Зачем?! Ведь это давно уже было решено… Ты сам, Коля, первый ты и настаивал на другом городе! И ведь тебе действительно все равно где ни служить… А мне… ты не знаешь как я привыкла к этой мысли… Подумай: целую жизнь все здесь! Всех знаешь и нас все знают, все помнят… Как бы мы ни жили потом, мы с мамой для всех всегда будем учительши… Да и просто смешно даже — вдруг я ни с того ни с сего начну делать визиты и заводить знакомства, после того, как век жили ни с кем не знавшись!.. Да и весь город знает, что мы уезжаем, нас даже сколько раз отговаривали, сожалели… Сбирались, сбирались — да и остались ни с того ни с сего!

Зина могла бы еще хоть четверть часа волноваться на ту же тему — Куратов все равно даже не слушал. Только ее испуганный, растерянный голос жалобно отдавался в ушах. Не все ли ему равно, что именно она, говорит? Ведь это совсем не относится к делу! Очевидно, что приходится просто возможно яснее, короче и понятнее объявить в чем дело, отнюдь не рассчитывая, чтобы она сама пришла на помощь, облегчила эту сцену себе и ему и, уж, конечно, нечего мечтать, чтобы она поняла его, поверила, в какой мере ему самому тяжело и мучительно… А его доводы в свою защиту — какую цену могут они иметь в глазах Зиночки, так искренно испуганной тем, что за нею может остаться прозвище учительши!..

Но зато она не сомневалась, что то, что она скажет, может еще изменить дело; что ей удастся доказать, убедить, упросить… Он слушает молча; ему, видимо, и возразить-то нечего. И подстрекаемая этим соображением, Зина убеждала все горячее. От волнения красные пятна проступали на ее поблекшем лице.

— Да и как же так, даже не посоветовавшись! — прислушался Куратов. — Ты ничего не писал… ведь ты же знал, что мы готовимся! Разве так делают? Да если б телеграмма пришла раньше, ведь мы могли бы успеть распродать уже все к твоему приезду!

— Зина, помолчи, пожалуйста, несколько минут, если ты хочешь, чтобы говорил также и я, а не одна ты! — внезапно остановил ее брат; он уловил в ее тоне уже новую нотку раздражения и упрека. — С чего ты взяла, что я собираюсь поселиться здесь? Разве я сказал это? Ты так кипятишься, не разобрав даже в чем дело, что мне не даешь и рта разинуть! Будь благоразумна, сестра, выслушай внимательно то, что я сейчас скажу и, ради всего святого, постарайся понять меня!..

Зина впилась в него взглядом и, разом вся побледнев, ждала объяснения. Она видела, что что-то сейчас разразится над нею…

— Я, Зина, ни здесь и нигде в другом месте не поступлю на службу теперь же. У меня есть на это такие причины, которые вы должны признать законными. От первых шагов зависит вся будущая карьера… не можете же вы желать, чтобы я пожертвовал ею, потому только, что когда-то мы вместе составили себе ребяческий план!

Куратов перевел дух. Зина молчала.

— Кажется, все мы достаточно уже натерпелись от бедности, — продолжал он с горечью. — Не думай, пожалуйста, что учитель гимназии — важная птица; это только не легкий и далеко не роскошный кусок хлеба. У меня довольно и знаний, и энергии, чтобы завоевать себе в жизни что-нибудь получше, и вы сами от этого только выиграете. Я, разумеется, буду помогать вам по мере возможности, но поселиться с вами сейчас, жить так, как вы это воображали, я не могу! Поймите вы только, Бога ради, как мне больно разочаровывать вас!..

Зина сидела ошеломленная, жалкая и по-прежнему ничего не говорила.

— Ты, может быть, думаешь: кабы больно было, так и не сделал бы — да? — спросил он почти злобно. — Я два месяца не мог собраться с духом написать… Я знаю, как вы прожили весь свой век, ждали: вот поселимся вместе и начнется что-то новое!.. Но ведь, в сущности, Зина, это было бы немногим лучше, чем теперь; та же бедность, необеспеченность… Или школа эта вам так уж надоела? Да ведь без дела только еще скучнее… Я, Зина, не наобум же это и делаю. На мою диссертацию обратили особенное внимание, у меня есть уже там кое-какие нужные знакомства. Мне предложили участвовать в одной ученой экспедиции. Я могу себе имя этим составить. Придется уехать, пропутешествовать, может быть, довольно долго… Другого подобного случая не представится в целую жизнь! Чего стоит, в сущности, книжная наука, не проверенная, не подкрепленная собственным опытом и наблюдением?.. Какого умственного роста ждать от человека, прямо со школьной скамьи закабаленного в глухой провинции, без средств, без всякой надежды на более широкое будущее?..

Николай Николаевич сам не замечал, что сейчас же начал увлекаться, как только заговорил о своей собственной будущности и что перешел он к ней непосредственно после того, как старался убедить свою безмолвную слушательницу, что им, в сущности, и от новой-то жизни ждать было нечего. В этом контрасте была бессознательная жестокость; но Зина не замечала этого. Она чувствовала только, что в том, что он говорит теперь — с внезапным жаром, весь радостно оживившись — совершенно нет места ни ей, ни матери. Это, без сомнения, что-то очень хорошее, блестящее и смелое, но что-то такое, до чего им решительно нет дела! Она никогда не воображала, что можно заботиться об умственном росте, и думала, что проверять научные данные собственными наблюдениями, участвовать в ученой экспедиции, пожалуй, можно и быть может даже и нужно, но только, конечно, уж не их Коле, которого они насилу дождались! И она слушала совершенно безучастно именно то, в чем молодой кандидат видел самые очевидные доводы, самое законное свое оправдание. Что ей до всего этого?! Вполне она поняла, уловила и почувствовала только одно: что ничего не сбудется из того, чего все они ждали столько лет! Все должно остаться по-прежнему… собираться некуда… мечтать не о чем… Зина так потерялась от неожиданности, что продолжала сидеть молча, без слез, с каким-то тупым выражением в лице.

Куратов энергично шагал по комнате и все с большим и большим увлечением развивал детали собственной много обещавшей будущности, пока, наконец, он заметил, что давно уже говорит все только о себе: он остановился около стула сестры и ласково взял ее за руку.

— Неправда ли, Зиночка, ведь ты же сочувствуешь всему этому? Ты не требуешь от меня подобной жертвы? — спросил он мягко.

Девушка подняла голову и слезы разом брызнули из ее глаз. Ей никогда не приходило в голову, что она требует жертвы. Она никогда также не думала, что сама чем-нибудь жертвует, добывая средства для существования семьи, в которой самой дорогой статьей было образование брата.

— Я… я ничего не требую… но что же теперь будет, Коля? — выговорила она беспомощно.

Ему это казалось совсем просто — она, по-прежнему, будет заниматься своей школой; их положение все-таки улучшится, потому что он не только не будет нуждаться в их поддержке, но еще будет помогать им по мере сил. Куратов, однако же, не решился этого высказать.

Зина вдруг вскочила с места и с отчаянием оглянулась по комнате.

— Все по-старому… опять расставить по местам эти столы и скамейки… собрать детей… Опять мы с мамой одни, но только теперь уж и ждать нечего!..

Она громко, мучительно зарыдала.

Это было очень неделикатно. В этом было полное отсутствие самолюбия и она только совершенно бесполезно мучила его. Но ведь она не смотрела на себя со стороны, в ней только разгоралась боль, как свежая рана на теле разбаливается все сильнее с каждой минутой… И вместе с тем все громче говорил протест против неожиданного жестокого удара. Их Коля не мог быть так безжалостен — неужели для него какая-то экспедиция важнее всех их надежд и планов! На что он рассчитывает? Какую карьеру мечтает сделать без средств и протекции?.. И разве быть учителем так уж дурно!.. Он прежде не был честолюбив и не презирал бедности… Он бы не пожертвовал ими для какого-то путешествия!..

Она высказала все это бессвязно, с горечью, упреком и негодованием. Тон этот сейчас же расхолодил жгучую жалость, которую Куратов почувствовал при виде ее слез.

— Хорошо, Зина, я бессердечный эгоист, потому что не соглашаюсь отказаться от всякой будущности ради того, чтобы вам стало чуточку приятнее жить на свете… Но себя ты чувствуешь совершенно вправе требовать этого от меня? Я не имею права желать себе чего-нибудь лучшего? Вы ждали… Но скажите по совести, чего же такого существенного я вас лишаю?!

— Для тебя это не существенно, но нам с мамой и ждать больше нечего!.. Петр Андреич бедный!.. Он ведь тоже собирался ехать с нами, у него и деньги приготовлены — и чего только это ему стоило!

— Ах, так и у Петра Андреича есть планы, которые я нарушаю?! — вскричал Куратов со взрывом неудержимой досады. — Он также давно уже распорядился моим существованием?! Вероятно, и у мещанина Савельева, по соседству, также есть какие-нибудь виды на мою особу?!.

— Ты, кажется, смеешься над тем, что тебя любят?

— Зина… уйди ты, Христа ради, оставь меня теперь! — ответил он неожиданно. — Мы поссоримся — и ничего больше. Может быть, подумав одна, ты успокоишься и поймешь, что тут дело совсем не в том, что мне хочется путешествовать!

В чем бы ни было дело, но она ушла от него вполне несчастная и безутешная.

— И для чего только я приехал! Зачем я не написал им!.. — восклицал с горьким сожалением Куратов.

Эту ночь одна Катерина Ивановна проспала безмятежно. Утром она, по обыкновению, поднялась всех раньше и намеревалась отправиться самолично на базар, не подозревая, что ее дочь совсем даже и не ложилась в постель. Зина просидела у окна перед своим стареньким рабочим столиком и переживала те несравненно тяжелые часы, когда человек впервые начинает видеть вполне ясно собственное безотрадное положение. «И почему же я не понимал этого раньше?!.» — спрашивает он себя в горестном недоумении. Переживать это легче тому, кто привык размышлять, кто умеет разом поставить все на свое место и разобраться в хаосе разнородных ощущений; кто не станет взводить напрасных, неосновательных обвинений ни на себя, ни на других… Никакая философия не приходила на помощь Зиночке Куратовой. Она доходила до понимания только путем горьких, обидных, часто ложных и напрасных терзаний. По ее мнению, все зло было единственно в том, что ее брат оказался не тем Колей, которого она, как некий краеугольный камень, легкомысленно положила в основание всего здания… Живой камень строптиво отказывался лечь на предназначенное ему место и воздушный замок разлетелся, как картонный дом! Зиночка сидела на развалинах и оплакивала свою судьбу, всем своим существом возмущаясь бездушной неблагодарностью, бессердечным эгоизмом, неуместными претензиями, заносчивыми требованиями… и все в этом роде. В ее размышлениях было ужасно мало надлежащих слов и верных понятий!..

В первый раз она сознала вполне отчетливо, что ей тридцать второй год и шансов на замужество никаких; женщины выходят замуж и после тридцати лет, но, конечно, при сколько-нибудь благоприятной обстановке, а так как эту-то именно обстановку и олицетворял в себе ее воображаемый Коля, то вся горечь разочарования естественно обрушивалась на него. Зина вспомнила даже своего единственного, отвергнутого жениха и искренно пожалела, что не была тогда благоразумнее…

Ночь прошла. Серенький, осенний рассвет сменился таким же серым, скучным утром. В глухой провинциальной улице просыпалась обычная жизнь: скрипели калитки, мычали коровы, бабы с коромыслами шли к реке за водой, хозяйки спешили на базар. Она обречена целую жизнь смотреть на эту улицу…

Из противоположного дома вышел мальчуган со связкой книг и побрел в город, с наслаждением шлепая по грязи. Она знала этого мальчика, который пренебрегал школой, помещающейся как раз против его дома, и отправлялся за просвещением к соборному дьячку. Она и в будущем не ограждена от обид подобного рода! Конкуренция соборного дьячка остается, по-прежнему, одним из элементов ее жизни!.. И эта жизнь начинает предъявлять свои требования сейчас же, вместе с наступлением утра, не принимая во внимание ее душевного настроения, не справляясь, успела ли она за ночь освоиться с злой шуткой, которую выкинула над нею судьба. Надо вовремя известить родителей учеников о том, что планы госпож Куратовых изменились, и они намерены, по-прежнему, продолжать свои занятия: иначе могли пострадать их же интересы. Необходимо сегодня же предупредить ту даму, которой она намеревалась передать свою школу и ответа которой так нетерпеливо отказывалась ждать лишний день… А расспросы, недоумения и соболезнования?.. А горе матери, не подозревавшей, что ей грозит новая долгая, быть может, вечная разлука с сыном, и утешать которую будет она одна?..

Зинаида Николаевна задавала себе совершенно праздный вопрос — «за что» все это обрушилось на ее голову? Почему для нее не находится никакой награды за долгий подвиг безропотного терпения?.. Она забывала, как нелепо требовать справедливости от богини с завязанными глазами, и не понимала, что лучше вовсе не начинать роптать, чем начать слишком поздно.

За стеной Катерина Ивановна одевалась и вполголоса мирно совещалась с Анисьей насчет предстоящих на базаре покупок.

— Мама, оставь базар… поди сюда!.. — неожиданно появилась на пороге Зина.

— Создатель!.. Что такое? С чего ты-то поднялась такую рань?.. — удивилась Куратова. — Сейчас, сейчас!.. — заторопилась она беспокойно, так как дочь ничего не отвечала. — Ступай на кухню, Анисья, я сейчас…

Она бросила на кровать платок, который намеревалась было надеть, и едва успела переступить порог комнаты, как Зина с плачем кинулась ей на шею.

— Мама!.. Мама!.. — захлебывалась она совсем по-детски.

— Господи, Боже мой… Зина, да что ты?.. Что с тобой? — твердила мать, дрожа от испуга.

— Мама, голубушка… все было напрасно! Ничего не будет, ничего не надо!.. Мы, глупые, напрасно ждали, надеялись и мечтали… Он уедет Бог знает куда, он совсем и не думает о нас!..

Так трагически Зина начала передавать матери печальную новость. Она было собиралась предоставить это самому Куратову, чтобы он, по крайней мере, испил всю горечь своего положения — и не выдержала: ей слишком хотелось, чтобы ее-то саму кто-нибудь пожалел.

Катерина Ивановна тоже плакала и убивалась, тоже в первые минуты чувствовала себя как будто обиженной, но всего больше ее огорчила разлука с сыном, его отъезд неизвестно куда, неизвестно на какой срок… Минутами она радовалась его надеждам и гордилась его успехом, но радоваться долго не могла, глядя на бурное горе Зины, слушая ее горькие сетования… Мать стояла между двумя, равно ей близкими, сочувствовала одинаково горячо обоим и страдала за троих. Зину ей то и дело приходилось останавливать и успокаивать, — сына она защищала, себя — забывала. Катерина Ивановна не пошла на базар, об утреннем чае никто не думал и когда Куратов встал, он нашел обеих женщин расстроенными, плачущими, сидящими без дела в неубранной комнате…

Катерина Ивановна сейчас же встала и пошла навстречу сыну; она обняла его и долго молча плакала на его плече. Николай Николаевич не заплакал и это очень жаль, потому что все очевидное действует сильнее. Редко кто поймет ваши чувства, если вы только бледнеете, молча тискаете руки и с сокрушением опускаете глаза… Катерина Ивановна понимала, во всяком случае, лучше Зины. Она усадила сына около себя и, не выпуская его руки, начала расспрашивать о его делах, намерениях и ожиданиях.

Бесконечно долго и томительно тянулось это утро у Куратовых. Они то и дело расходились по разным комнатам. Зина написала много недлинных и совершенно одинаковых записок, которые намеревалась за двугривенный разослать с знакомым старичком, и ни с кем не говорила о том, что она делает. Катерина Ивановна гораздо чаще, чем это нужно, уходила в кухню, по нескольку минут в раздумье простаивала у плиты, смотрела как Анисья катает тесто и щиплет кур, и с подавленным вздохом снова уходила в комнаты. Молчаливая Анисья целый день все что-то ворчала и чересчур энергично обращалась с атрибутами своего искусства.

Куратова часто оставляли одного в большой комнате. Он начинал потихоньку меланхолически блуждать взад и вперед, думая с грустной нежностью о матери, с сожалением о Зине. Потом его мысль совершенно незаметно переходила к собственным делам и неудержимо рвалась вперед… от того момента, когда он сядет в вагон. Николай Николаевич делал усилие и удерживал ее на месте. Тогда неугомонная мысль кидалась в прошедшее и останавливалась на очаровательной, умненькой, слегка насмешливой женской головке… Головка милым жестом откидывалась назад и иронически твердила на прощанье, что она положительно не верит в его возвращение! Если уж он тут, за глазами, так бесконечно много терзается, то там эти терзания наверное пересилят все. Конечно, ему не устоять против всей их нежности, слез и мольбы!.. Не может быть, чтобы очаровательная головка сама вполне верила тому, что она говорила… Вероятно, это была одна из милых, кокетливых уловок, предназначенных для того, чтобы успешнее подвигнуть смертного к желаемому поступку. Когда он вернется, успокоенный и свободный — умная головка будет все-таки продолжать улыбаться иронически, насмешливые глазки встретят его искусно замаскированной лаской и на сцену выступит какая-нибудь новая уловка, не менее увлекательная, возбуждающая и, конечно, не менее действительная… Во всех подобных размышлениях было так много радостного, молодого счастия, открывались такие бесконечные, заманчивые перспективы, что Николай Николаевич каждый раз испытывал нечто похожее на стыд… Это было просто неприлично в такие минуты. Он отрывался с усилием и шел разыскивать мать или сестру.

Петр Андреевич явился к Куратовым сейчас же после классов и, по своему обыкновению, прошел через кухню. Когда он вошел в большую комнату, молодой человек стоял один у окна, заложив руки за спину, и припоминал различные эпизоды своего детства, которое вставало особенно ярко при виде этой знакомой улицы.

— Вот вы как — в одиночестве! — весело поздоровался учитель. — Как ночку провели, хороши ли сны снились на новом месте? Хотя оно как бы и не новое, а в некотором роде старое пепелище, ну да все равно после стольких лет… Конечно, вы, господа ученые, не верите подобным суевериям, а мы, старики, все привыкли замечать…

— Право не помню, Петр Андреич, я, кажется, никогда и снов-то не вижу.

— Не может этого быть — забываете, спите крепко. Эх-ма! И меня, бывало, пушками не поднять… Какие у молодежи заботы!

— Мне кажется, и у вас, Петр Андреич, что ж за особенные заботы?.. Человек вы одинокий.

— А вы полагаете, что коли одинокий, так уж и горя мало? — как будто даже обиделся старик. — Ведь это-с обоюдно… Заботиться не о ком, да уж и о тебе зато никто не порадеет. Хорошего в этом, доложу я вам, немного.

— Конечно, — неопределенно отозвался кандидат.

— При наших достатках без забот не проживешь. Вот хоть бы теперь тоже семейства вашего лишиться — свыше сил. Сами знаете, вас с Зиночкой вокруг купели носил. Катерину Ивановну знавал еще барышней молоденькой, на свадьбе плясал, шафером был… Покойник Николай Ильич… — Петр Андреевич с секунду помолчал, чтобы поправить голос, звучавший чересчур чувствительно, и снова заговорил несколько уже бодрее: — С покойником, как с братом родным, целую жизнь прожили. Этого, молодой человек, никто лишиться не может; в мои годы поздно к новым людям привыкать, да и сердце простыло, только по старой памяти любить и умеет… Ну-с, а для подобной решимости нужны готовенькие денежки, потому тут и расходы неминуемые и случайности разные, а желудок каждый день есть просит.

— Вы, Петр Андреич, кажется озябли? — неожиданно перебил его Куратов, беспокойно меняя позу. — Не хотите ли водочки выпить до обеда?

— А что ж, оно бы и недурно. Обедать-то мы будем, должно быть, по-праздничному, поздненько.

Предупредительный кандидат вышел из комнаты, а старый учитель вздохнул и уже не в первый раз подивился, как это нынче молодежь излияний всяких конфузится.

Чрез несколько минут Катерина Ивановна собственноручно принесла поднос с закуской. Привычные глаза Петра Андреевича сейчас же заметили следы слез на ее растерянном лице.

— Вот тебе и на! Катерина Ивановна! Да никак вы, голубушка, плакать изволите? В нынешний-то день?!.

Катерина Ивановна поставила поднос на стол и на мещерский сыр капнули горячие слезы.

— Вы не знаете… горе-то у нас какое!.. Ведь Коля только повидаться приехал, уезжает он совсем… в экспедицию какую-то…

Она достала платок и напрасно силилась остановить снова полившиеся слезы.

Петр Андреевич остолбенел.

— Что такое, матушка? Не пойму! Ей-ей ничего не пойму!.. Что за экспедиция вдруг?.. Откуда?!.

Катерина Ивановна принялась кротко объяснять, незаметно для себя самой, напирая всего больше на внимание начальства, к блестящим способностям ее сына, на лестные предложения, которых удостоился Коля, на его почетные знакомства в кругу профессоров. Петр Андреевич сидел около стола и все время не спускал с нее глаз.

— Лестно… лестно… — отрывисто ронял он от времени до времени. — Очень все это лестно, слов нет — да вы-то, вы-то как же теперь?!

— Мы, Петр Андреич, будем тут жить по-старому. Что ж делать! Не губить же ему себя из-за нас…

Учитель вдруг страшно покраснел.

— Позвольте, Катерина Ивановна, какая же тут погибель?! Объясните вы мне, Христа ради! Что сын сестру и мать на старости лет успокоит, так разве это не священнейшая обязанность?.. Да его-то кто же на ноги поставил, коли не вы? Почему он кандидат, ученый и с профессорами знаком, а вы мещанских ребятишек обучаете и в платьях штопанных щеголяете?!

Катерина Ивановна испуганно махала на него руками.

— Тише!.. Ради Бога, тише, Петр Андреич!..

— Нет-с, уж вы извините, а эдак нельзя! У него сестра девушка, молодости за работой не видала — сначала ее пристрой, а там, пожалуй, хоть и к северному полюсу поезжай, коли охота!

— Боже мой, что же вы делаете?.. — со слезами умоляла Куратова. — Легче разве будет, если вы ссору затеете? Последнюю радость отравите…

— Да какая уж тут радость, Бог с вами, Катерина Ивановна! Я и вчера дивлюсь, постичь не могу: что же это выходит у нас? Почему мы ждали, как Бога, только и мечтали, а приехал — и радости никакой настоящей нет! Чего он молчит, за пять лет и слов-то не припасено у него для нас… Ан оно вот что!!

Петр Андреевич каждую минуту хватался за шею и поправлял галстух, который вдруг стал ему тесен.

— А вы, Катерина Ивановна, чай, и слова наперекор не сказали? Делай, голубчик, как тебе лучше вздумается! Да вы, коли себя забыли, об Зиночке хоть подумайте сколько-нибудь! Что ж она делать-то будет? Век в девушках так ей и оставаться? Умрете вы — одной век коротать?!

— Да ведь уж этого, Петр Андреич, Коля все равно не может, — вступилась Катерина Ивановна. — Что ж вы, в самом деле, думаете, что так уж непременно и жених для нее найдется, коли мы с ним жить будем?..

— И найдется, непременно найдется! — ответил совершенно уверенно старик. — Мало ли товарищей, сослуживцев, посторонних знакомств — разве можно сравнить, когда в доме мужчина есть! Не все же молодые, найдутся, что и к ее годам подойдут, Да я все-таки крестный отец, что-нибудь же значу — я после этого за нее вступиться должен!!.

— Бог с вами!.. Как это вы вступаться станете…

— Очень просто, все прямо и выскажу господину кандидату! Не оробею!

Между тем, сам кандидат сидел в комнате Катерины Ивановны и, весь бледный, прислушивался к сиплому старческому крику, который совершенно отчетливо разносился по маленькой квартирке. Зина, у себя, тоже слушала; она замерла в одной позе и бессознательно чего-то ждала.

При последнем вызывающем восклицании Петра Андреевича, Куратов порывисто сорвался с своего места и перешел в большую комнату.

— Ну вот и прекрасно!.. И очень рад, что сами пожаловали!! — еще сильнее заволновался старик, когда молодой человек вошел, не торопясь приставил стул к столу и сел около матери.

— Продолжайте, пожалуйста, Петр Андреич, — заговорил Куратов очень сдержанно. — Вы, разумеется, знаете, что в подобной квартире слышно каждое слово и потому повторять нет надобности. Я только желал бы слышать, каким именно образом, по вашему мнению, я могу устроить судьбу моей сестры?

— Да-с, люди устраивают и всегда устраивали при желании!.. Браки не всегда заключаются только по любви, и близким людям содействовать этому нет ничего предосудительного.

— Очень может быть, но ведь я не сваха, Петр Андреич!

— Я понимаю это, господин кандидат. Да и я ведь об этом заговорил к слову только, потому что если вы теперь в экспедицию какую-то отправиться намереваетесь, то уж Зинаиде Николаевне никакой перемены в своей судьбе ждать нельзя. Таиться тут нечего — годы ее для девицы немалые.

И Петр Андреевич, и Катерина Ивановна как будто теперь только сосчитали хорошенько лета Зиночки, ее замужество никогда прежде не представлялось им такой безнадежной вещью.

— Да я-то тут при чем же?! — вскричал Куратов с неудержимым раздражением. — Если сестре не удалось выйти замуж до тридцати лет, то почему это удастся теперь, оттого только, что и я присоединюсь к той жизни, которую вы сами же клянете?!

Старик порывисто поправил свой галстух.

— Вы, Николай Николаич, совсем напрасно так именно на это напираете! Вообще ожидалось, что они могут теперь начать жить покойно, в новом месте и не трудясь ради куска хлеба… Этого, я полагаю, позволительно желать хоть бы матушке вашей?

— Кто ж вам сказал, что я от этого отказываюсь?! — вспыхнул Куратов. — Как вы не поймете, что чем лучше мне удастся устроиться самому, тем надежнее и для них будет моя помощь.

— Я, Коля, ничего, ровно ничего не хочу для себя, — вступилась Катерина Ивановна. — Я не знаю, для чего Петр Андреич говорит все это! Мне только тяжело расстаться с тобою.

Куратов тоскливо вскинул руками.

— Я, мама, не могу и не уезжать от вас и выбиться на дорогу в одно время. Это уж не моя вина!

— Вот вы, Николай Николаич, все о широкой дороге упоминаете, — снова принялся наступать Петр Андреич. — Да что ж, эта экспедиция — место разве какое постоянное или уж деньги даст вам очень большие?

Куратов злобно стиснул зубы. Что это ему даст! Не угодно ли толковать с расходившимся стариком о неполноте кандидатского образования… о движении науки… о страстной жажде впечатлений… о стремлении к общественной деятельности… о молодом честолюбии… о смутных, еще не оформившихся надеждах… У него не было ни готовых цифр, ни определенных сроков, а что другое могло подействовать убедительно на добросердечного учителя чистописания?

Куратов разом потерял всякое терпение и, как и накануне с сестрой, желал только кончить возможно скорее эту бесполезную муку, заставить их замолчать — даже грубо, жестоко, даже ценой новых обид и ложных толкований… Лишняя капля не прибавит много.

Он решительно поднялся с места.

— Нет-с, Петр Андреич, ученая экспедиция не штатное место и не дает ровно ничего! Моих видов на будущее я, при всем желании, не могу вам изложить в подробности — да и бесполезно, так как в ваших глазах это не имеет никакой цены. Кончимте, ради Бога, этот дикий разговор! Я никогда, в каком бы сам ни был положении, не откажу матери в посильной помощи, и вовсе не отказываюсь на вечные времена жить с ними вместе. Я только не могу теперь бесповоротно связать себе руки — я только прошу подождать!!.

Думал ли он там, в Москве, когда не разрешал себе прибегнуть к письму, ради облегчения, что здесь придется вести подобные разговоры, переживать такие сцены!

— Подождать… и вправду какая малость! — с печальной иронией покачал головой учитель. — Ждать, сударь, можете — вы! Куда уж ни шло отказаться от надежды мне, старику, когда я, Бог даст, помру не сегодня, так завтра. Но каково же тому, кому жить еще долго, да ждать-то нет времени? У кого с этим последняя надежда пропадает?..

— Надежда! Надежда! Сколько уж раз я слышал это слово!.. Да подумали ли вы хоть раз, что я-то сам живой же человек, а не какая-нибудь отвлеченная надежда?!. Могут быть и у меня свои желания и требования? Или в ваших глазах я какая-то общая собственность и ничего больше?!.

Самые безобразные сцены дорастают когда-нибудь до такой точки, где идти дальше уже некуда. Куратов, вне себя, выбежал в дверь, направился было в другие комнаты, но вспомнил, что там он найдет Зину и, схватив в прихожей пальто и шляпу, вышел на улицу.

После этого Зина также пришла в большую комнату и вместе с матерью они горячо накинулись на своего усердного защитника, хоть он все время высказывал только то, что они обе и думали, и чувствовали. Кончилось тем, что старик и сам начал упрекать их в неблагодарности и, не дождавшись обеда, ушел домой, рассерженный и обиженный.

Его уже не было, когда Куратов вернулся. Мать и сестру он нашел за работой. Конечно, они вовсе не намеревались заниматься рукоделием на другой день его приезда, но теперь они инстинктивно прибегли к нему, потому что это придавало, по крайней мере, внешний облик мира…

— Где ты был, Коля? — спросила мать тихо.

— Гулял. Город осматривал; обстроился заметно за это время.

— А церковь новую видел за железным рядом?

— Нет, в той стороне вовсе не был. Отца Матвея встретил — не узнал, пока я не подошел.

— Где же узнать!.. — вставила и Зина.

Так завязался разговор и долго вертелся вокруг города, старых знакомых, городских слухов. Подали обед и все прилежно ели, не справляясь с своим аппетитом, потому что не есть значило намекнуть на что-то особенное, а они весь остаток дня употребили на то, чтобы казаться как ни в чем не бывало, говорить о самых заурядных вещах, точно и не было у них на сердце ничего важнее этого.

За вечерним чаем Николай Николаевич неожиданно сказал, что он думает ехать завтра. (Он мог бы, в сущности, остаться лишний день, но подумал, что это никому не прибавит радости). У Катерины Ивановны в ту же минуту слезы наполнили глаза; она нагнулась поднять упавшее полотенце и потом ответила: что ж делать, если он не мог остаться дольше.

Зина посмотрела на брата молча и неприязненно…

Пассажирский поезд проходит через N*** раз в сутки. Утром, в шестом часу, Куратов в своей комнате стягивал веревкой чемодан; на столе горела свеча, в которой больше не было надобности, и смесь огня с слабым еще дневным светом неприятно резала глаз.

Катерина Ивановна боялась запоздать с утренним кофеем и с несвойственным ей раздражением каждую минуту торопила Анисью, которая суетливо металась во все стороны.

Зина зябла в настывших за ночь комнатах и блуждала по дому без всякого дела. У подъезда ждали двое извозчиков.

Хотя весь дом поднялся очень рано, сборы все-таки затянулись в последнюю минуту. Куратову не хотелось, чтобы подумали, что он торопится… А потом оказалось, что никто не знает наверное, во сколько именно минут седьмого проходит поезд, пока не выручил извозчик.

Кофе остался недопитым. Катерина Ивановна торопливо повязала голову черным кашемировым платком, но никак не могла застегнуть шубы своими дрожащими руками. Сын помог ей, и они крепко обнялись. Она тихо приговаривала сквозь беспомощные, глухие рыдания:

— Прости, голубчик, не суди… Бог знает, что это у нас вышло!.. Чего наслушался!.. Разве мы только о себе думали?.. Неужто мы-то тебе не сочувствуем?!. Разве ж мы хотели заставить тебя работать на нас?!. Ох, Господи! Зачем это все так вышло?.. Это мне всего горше!..

Николай Николаевич, тоже горячо просил простить его, обещал писать, утешал, что вернется через год… и в то же время не забывал, что может опоздать и не решался сказать этого.

Катерина Ивановна сама вспомнила и, крестясь, первая вышла из дому. Она поехала с Зиной, Куратов один с своим новеньким чемоданом.

Осенняя беспутица придавала очень унылый вид городу; в воздухе стоял пронизывающий, утренний туман; еще не вполне рассвело и только местами начинали отпирать лавки.

На станции собралось очень немного пассажиров. Зина тревожно оглянула их и успокоилась, не найдя знакомых; только один господин поклонился ей издали.

Дамы сели на диван у стенки. Куратов стоял около них, рассеянно блуждал глазами по большой зале и силился придумать, что бы сказать матери на прощанье особенно нежное и памятное?.. Послышался первый звонок — придумать ему так и не удалось.

— Пойти, место занять… — проговорил он, словно извиняясь.

Вышли все вместе на платформу. Зине пришло почему-то в голову, что она еще ни разу никуда не ездила с тех пор, как построили эту железную дорогу; с внезапно проснувшимся завистливым чувством она заглядывала в ближайшие неприглядные вагоны третьего класса.

Катерина Ивановна не спускала глаз с сына. Куратов внес свой чемодан и опять вернулся.

— Холодно как… ты, мама, не простудись, Бога ради!..

Его сердце вдруг болезненно сжалось. Ему показалось, что он видит в последний раз это кроткое, бледное лицо.

— Я непременно сейчас же приеду, как только вернусь! Непременно!.. — проговорил он неожиданно, повинуясь безотчетному порыву.

Катерина Ивановна заплакала.

— Садитесь, садитесь, господа, сейчас третий звонок! — озабоченно обратился к ним на ходу кондуктор.

Катерина Ивановна от слез не видала, как он вошел в вагон и уже в окне большого, мрачного вагона увидала одно только лицо своего Коли…

Все прошло быстро, как сон и так же смутно и сбивчиво.

— Пиши чаще!.. — кричала Зина вслед медленно тронувшемуся поезду.