Сергей Гусев-Оренбургский «Лукоморов»
Сторож стремглав бросился на колокольню, и веселые звуки трезвона поплыли над селом. Дьякон торжественно сошел с церковного крыльца в своем малиновом стихаре, с дымящимся кадилом в руке. Он был высок ростом, иссиня черен, держался солидно и шел не торопясь. Низкорослый батюшка, такой же малиновый, нетерпеливо махал ему рукой.
— Скорей, дьякон, скорей!
— Спешу! — солидно пробасил дьякон.
Но шагу не прибавил.
С тою же торжественностью проследовал сквозь густую, тесно расступавшуюся толпу, стал во главе процессии и прогудел хоругвеносцам:
— Трогай!
Хоругви затрепетали в воздухе, склонились, слегка борясь с налетавшим ветром, процессия с пением двинулась вперед, влилась в узкую улицу села пестрою волною, обжигая взгляд яркостью красок. Из хат поспешно выходили все новые и новые нарядно разодетые люди и присоединялись к толпе. Пыль серою дымкой поднималась в воздухе. Небо было светлое, солнце горячее. Разноголосое пение уносилось к небу молящим зовом.
Трезвон не умолкал.
Вышли на базарную площадь, где приезжие купцы уже разложили свои товары. В начале пестрой улицы ларьков и балаганов стоял накрытый белою скатертью стол, и все было приготовлено для торжественного служения. Люди жаркою толпой окружили стол, староста зажег свечи вокруг серебряной чаши с водою, пономарь раздувал кадило.
Дьякон распоряжался:
— Полукругом становись. Бабы… вперед! А как иконы-то разместили? Порядку не знаете? Николай-угодник направо, Владычица налево! Вот так, теперь хорошо. Подпевайте дружней, молитесь крепче!
Он солидно откашлялся, торжественно поднял орарь и провозгласил почти в октаву на всю обширную базарную площадь:
— Бла-а-гослови, владыко-о!
Началось служение.
Дьякон краснел и багровел, произнося ектении: сухопарый пономарь метался перед толпой, подобно испуганной птице, и отчаянно махал руками, регентуя; батюшка умильным и звонким голосом приглашал святых к участию в торжестве. К молитвенному пению примешивалось испуганное блеяние овец, мычание коров, а иногда какой-то беспокойный петух как будто соперничал с дьяконом своим необыкновенным басовитым криком. Купечество, оставив у ларьков приказчиков, нарядно толпилось близ самого стола, усердно, истово молилось, жарко вздыхало, и на торжественно-могучее гуденье дьякона отзывалось поясными и земными поклонами, повергая в жаркую пыль свои тучные тела. Дьякон всех их знал по именам и отчествам, это были все знакомые люди, из года в год приезжавшие на ярмарки и базары. Дьякон даже знал какой кто из них и какому святому закажет молебен, с каким акафистом, сколько за сие отсыпет монет и какой дар принесет в подарок дьяконице. Он уже заранее подсчитывал в уме свою долю дохода и, посматривая в жаркие лица молящихся, соображал, что Карандасов непременно, как и прошлый год, отрежет аршина три кумачу, а Оглоблин презентует тёплые варежки. И, оглашая площадь торжественными раскатами своего могучего баса:
— О еже покори-и-ти… под но-о-зи его…
Он в то же время думал:
«Хорошо бы еще… шапку!»
Он исподтишка дружески подмигивал Оглоблину и кивал головою Карандасову. Но временами испытующий взгляд его с недоумением останавливался на странной и нелепой фигуре совершенно нового лица, дотоле им никогда невиданного. У самого стола ширился и высился громоздкий человек в синей поддевке со сборками. Дьякону казалось, что материалу из него хватило бы человек на шесть. Руки его были громадны и странно вялы, палец от пальца держался врозь. Огромная голова лежала на плечах почти без шеи, и была густо покрыта жестким рыжим волосом, напоминавшим потоптанное жниво, а лицо, — широкое, безволосое, белое, водянистое, почти лишенное выражения, — было странно неподвижно. Казалось, человек этот слушает и смотрит, но не слышит и не видит ничего. Загадочно невидящий взгляд его временами останавливался на дьяконе, и тогда дьякону становилось даже жутко, потому что человек смотрел как бы сквозь него, тяжело и мутно. Дьякон смущался, крякал, отвращал взоры свои, снова взглядывал и снова видел тот же тяжелый, невидящий взгляд. И чувствовал облегчение, когда взгляд этот, наконец, уходил от него. Человек не молился, не крестился, когда все крестилось и кланялось вокруг него, — он подавлял дьякона видом своей громоздкой, загадочной неподвижности. Но потом, внезапно, как-то совсем не вовремя и некстати, он с шумным вздохом оседал, подгибался, словно валился и падал, скользил в невидимое подполье, надолго исчезал где-то за столом, как бы повергнутый в прах неведомою силою, — уж не уснул ли он там, думалось дьякону, — и снова выпрямлялся, поднимался с тем же неподвижным лицом и невидящим взглядом, чтобы снова надолго окаменеть.
«Что за странности, — размышлял дьякон, — кто это такой и откуда он взялся?»
Очевидно, и батюшка был заинтересован.
— Что это за тип? — шепнул он дьякону.
Дьякон пожал плечами.
— Новый даятель, — отвечал он неопределенно, — все ли акафистники-то захватили, батюшка? Бог его весть, какая у его ангела фамилия.
Тут же он с удивлением заметил сверкнувшую в ухе «даятеля» золотую серьгу и на руке его разглядел кольца: два золотых, серебряное и еще два с необыкновенными камнями, зелеными и красным.
И уж подумал не без почтительности:
«Капитальный!»
Но он совсем был поражен, когда кончилось служение, и торговцы почтительно расступились перед громоздким человеком, очищая ему дорогу к кресту. Они сгибались перед ним и улыбались ему заискивающе. Когда же он медлительно приложился ко кресту, как бы выронил из не сгибающихся пальцев на тарелку с громким стуком серебряный рубль и вялой походкой отошел, дьякон видел, как солидный и важный Карандасов с торопливой почтительностью и с низким поклоном пожимал протянутую ему руку, а неприступный и злоязычный Оглоблин, не жалевший и отца ради красного словца, поймал ладонями громадную руку и долго пожимал ее, изгибаясь, похохатывая и словно рассыпаясь и тая от неожиданной чести. Дьякон смотрел на это с полураскрытым от удивления ртом и чувствовал досаду, что не захватил просфоры, чтобы поднести этому необыкновенному человеку, перед которым все склонялось, как перед королем. Он уж позабыл смотреть и на тарелку, куда с шелестом сыпались монеты. Мигнул старосте, подзывая его:
— Кто это?
Староста оглянулся по сторонам, как бы собираясь сообщить что-то тайное.
— Лукоморов! — прошептал он.
Дьякон шумно вздохнул.
Он взглянул на батюшку и увидел ту же картину: не глядя на подходивший ко кресту народ и кропя куда попало, батюшка, цветя улыбками, смотрел в сторону Лукоморова и как бы устремлялся к нему всем существом своим. Взглянул на дьякона и проговорил радостным шёпотом:
— Знаете это кто? Это отец Андрюши Лукоморова… знаменитый Лукоморов!
— Землеглот! — проговорил дьякон.
И тотчас испугался своего слова, оглянулся с опаской: не слыхал ли кто.
— Жаль, нет просвирки, — сказал он.
— Есть, есть, — счастливо закивал головою батюшка, — я свою ему вручу, для матушки припас, да уж что поделаешь… такой случай!
Вынул просфору и положил ее на стол:
— Почтим!