Сергей Гусев-Оренбургский «Самоходка»

I

У Тепы дочь Алдотья задумала уйти самоходкой.

Глубокою осенью, в один из тех унылых осенних дней, когда дождик моросит не переставая из низко-нависших туч, и воздух кажется напоенным тоскою, — Тепа засиделся в кабачке. Засиделся он там до самой ночи, распивая с добрыми соседями «четвертушку» по случаю продажи миром клочка земли. Собственно, Тепа хорошенько не взял в толк, что за клочок мирской земли продается. Тем не менее, он совершенно основательно соображал, что раз где-либо что-либо продается, в результате должен получиться магарыч, т. е. по меньшей мере «четвертуха». Поэтому он все время «прений» тянул за «шельмовскую харю», как он окрестил покупателя, — продувного нестеревского мужика, — тянул за него тем более, что и Кирянь-Петрянь, которому Тепа должен двадцать пудов ржи, держал руку «шельмовской хари…» а поди-ка, поспорь с Кирянь-Петрянью! По окончании же «прений», когда безносый писарь уселся писать «бумагу», а на грязном столе появилась «четвертуха», Тепа с спокойной совестью принимал из шельмовской лапы дяди Сереги заплеванный мухами стакан и отправлял содержимое его в темные недра своего желудка, говоря в виде приветствия продувному Сереге:

— Тонь да монь пара ломань¹Мы с тобою хорошие люди!..!..

И при этом подмигивал дяде Сереге самым плутовским манером.

А дядя Серега, — «шельмовская харя», как будто и не замечал подмигиванья. Он поглаживал волосатой ручищей рыжую бороду и говорил мягким голосом:

— Почтен-ные старич-ки… Дядя Кирянь! Приголубь стаканчик… Дядя Тепа! Потому — как мы чувствуем…

— Дядя Сережа! Ува-жим! Старики всегда уважут, только ты стариков уважь…

— Мы завсегды…

— Ставь еще четвертуху!

— Изволь! Микит Спиридоныч! Поставь-ко нам сюда ощо «пузатенькую»…

Давеча, с утра и весь день, голову Тепы осаждали тяжелые думы. Нынешний год хлеб у Тепы не уродился, а старого хлеба только и лежит в закроме десять пудов. Между тем приближается зима с ее сугробами да морозами, и вдали рисуется суровый облик голода. Поживи-ка тут на белом свете…

«Пропадешь, — думал Тепа, — как есть пропадешь. Ни за грош-копеечку!..»

И ему уже мерещилась приближающаяся голодовка, а в сердце заползало отчаяние…

Теперь же Тепа вышел из кабачка в положительно веселом настроении духа.

— Поживем! Эх! Ощо поживем!.. — бормотал он вслух свои думы, придерживаясь на пути за кривые плетни.

— Хе-хе-хе… поживем еще!.. — посмеивался он себе в бороденку. — А то говорит: с голоду помрет!.. Эге! Это я с голоду помру? Хе-хе-хе. Врешь! Тепа с голоду не помрет… Тепа, брат, себе на уме… Еще посмотрим, брат, кто с голоду-то помрет… Вот што! Эге! Еще я…

Собственно, Тепа не знал, что «еще он» такое сделает в видах обеспечения себя от голодной смерти, однако, гордо поднимал пьяную голову, со съехавшею на затылок рваною шапчонкой, и перед его отуманенным взором рисовались необъятные горизонты, полные возможностей спасти себя и семью от грядущих невзгод.

— Еще поживем… Хе-хе-хе!.. Еще утрем нос-то, — стараясь покрепче держаться за кривые плетни, бормотал он, — эка штука Кирянь-Петрянь… А вот пойду я, да плюну на него… Вот тебе и Кирянь-Петряньи Эге! Знай Тепу!.. Рыжова, говорит, за долг сведу. Поди-ка сведи! Поди-ка, поди-ка! Еще ты, брат, не знаешь Тепу… Тепа, брат, хи-итрый!.. Хе-хе-хе!.. Тепа, брат, себе на уме! Вот што… Эка штука, что ему урядник кум! Дай-ко вот разбогатеть, — Тепа, брат, станового в кумовья позовет… И — пойдет… Становой — пойдет!.. Потому — Тепа — о!.. он, брат, хи-итрый! Эге! Только вот бы зятя в дом найти, — работника хорошего… Мы бы зажили! Кузьму бы взял, Кузьма парень добрый… к Алдотье под пару!

В это самое время за одним еще новеньким и высоким плетнем Тепа услыхал сдержанный разговор. К удивлению своему, Тепа узнал голос дочери.

— Говори, согласна что ли? — допрашивал мужской голос.

— Тятьки боюсь! — звучал в ответ шепот.

— Алдотья… дура! — убеждал голос. — Люб я тебе, ай нет?

— Люб, Гриша…

— Люб, так чего же ты бобы разводишь: соглашайся.

— Присылай сватов.

— Об этом и думать нечего! Отец твой зятя хочет в дом взять, а меня отец ни за что не отдаст, к тому же я у него один кормилец… Либо калым Тепа запросит большой, — а у нас нет ничего! Был намеднись разговор у моего-то тятьки с твоим… И слышать не хочет… Мне, говорит, зятя в дом надо!

Тепа, стоя у плетня, думал: «Эге!.. Да это моя Алдотья! Вот девка! Убегом… ну, брат, шалишь!»

Чтобы лучше слышать, Тепа хотел отыскать у плетня место пониже, но только что сделал шаг, как запнулся о сучок и полетел на землю.

Когда весь перепачканный, поднялся он с земли, — шепот в кустах затих, только неопределенный шорох раздавался еще некоторое время то здесь, то там.

«Спугнул голубков, — размышлял Тепа. — Ах, Алдотья… ну девка! Самоходкой… Тепу провести хочешь! Нет погоди… Помешкай маленько! Меня провести? Эге!.. Тепу не проведешь! Тепа себе на уме!»

И Тепа, в веселом раздумье о случившемся, продолжал свое шествие домой, преодолевая встречающиеся на пути препятствия и по-прежнему старательно придерживаясь за плетни.

II

Бедна и грязна мордовская деревушка Петровка!.. Покосившиеся избушки, прокоптелые, почернелые крыши… Куда ни глянешь, все покривилось, подломилось, а то и прямо на землю легло, как будто от горемычного житья отдохнуть захотело. Дух бедноты неисходной и горьких надрывающих душу забот так и чудился витающим здесь над кривою и узкою улицей.

Тепанова «избушка на курьих ножках» находилась в самом конце деревни. Избушка эта была, по мнению Тепы, еще новая и весьма удобная, но нет сомнения, что достопочтенная бабушка Яга, проживавшая и сама, по народному поверью, «в избушках на курьих ножках», отказалась бы от ввода во владение подобным наследством, если бы Тепа великодушно оставил в пользу ее духовное завещание.

Если есть у нас история дворцов, то небезынтересно иногда проследить историю и простой мужицкой хаты, тем более, что история эта, при всем своем интересе, кратка и поучительна… История хаты крестьянской есть история жизни крестьянина.

Года два тому назад вор — Федотка, односельчанин Тепы, поссорившись с соседом, пустил красного петуха. Мордовская деревня запылала. Узкая улица наполнилась дымом и пламенем. Полугнилая солома крыш вспыхивала, как порох, убогие избушки занимались с треском и как будто тужили и стонали. Длинные языки пламени вздымались к потемневшему багровому небу, словно бросая вызов там кому-то… С шумом бури, с неистовым ревом, с дерзкою силой метались они, заглушая плач детей, причитания женщин, вой собак и испуганное ржание лошадей…

И деревни не стало.

Обугленные столбы дымились, полуразвалившиеся черные печи, как привидения, стояли в ночной темноте. А около них, возле скудных остатков именьишка, ютились, копошились погорельцы.

Все ходили, как помешанные. С горя началось неисходное пьянство. Вся деревня целую неделю ходила шатаясь на слабых, пьяных ногах, била себя в грудь заскорузлыми кулаками и утирала слезы рукавами грязных, годами не снимаемых рубах.

— Господь! Господь! — всхлипывал при этом погорелец. — Все отнял… все… что будем делать! За грехи покарал… За грехи!

И погорелец начинал реветь. На лице его проступало бессмысленное выражение, градом текли по щекам грязные слезы. А через минуту уже бушевал он у кабака, колотил свою бабу и лез с кулаками на соседа.

Через неделю кое-как очнулись, огляделись и стали строиться. Кто побогаче, строил себе избы, а беднота рыла норы, в буквальном смысле слова, вила гнезда из прутняка.

Тепа был в числе последних. Навозив кучу ивняка, он принялся за работу. Вырыв глубокую яму, он обнес ее со всех сторон плетнем, оставив в плетне отверстия для окон и двери. Хворая Окся обмазала плетень глиной. Тепа наладил сверху жидкие стропила, навалил на них прошлогодней соломы.

Смастерить подобие печи, от черной топки которой зимою будет медленно слепнуть Оксинь, вставить подобие окон, с пузырями вместо стекол, навесить скрипучую, тяжелую дверь — все это было дело несложным.

Затем в это подобие жилья Окся и Алдотья внесли почернелый, облупившийся образ какого-то неизвестного святого и все те промозглые, почернелые тряпки, лоскутки и ветошки, которые известны под громким именем «одежды», и в рамках удивительного строения снова день за днем потекла трудовая жизнь, полная забот и огорчений.

После пожара Тепа, и прежде бедняк кругосветный, совсем опустился. Нужда сжала его в своих суровых лапах.

Безнадежные думы часто не давали ему спать. Призрак голода смеялся ему в лицо своею наглой, жестокой усмешкой…

Но в те счастливые минуты, когда Тепе «перепадало» от сладости, заключенной в зеленое кабацкое стекло, он как мы видели, делался необыкновенно храбрым, и идеи закипали в его мозгу.

Так и теперь, подходя к избе, Тепа соображал:

— Зятя… непременно зятя надо отыскать к себе в дом, и тогда работа пойдет вот как! Кузьму бы взять, эх, парень добрый! Тогда знай Тепу… Эге! Тепа житель станет… А то Кирянь-Петрянь… Эка пуговка!

Угрюмый ввалился в свою избушку Тепа.

Он уже с трудом различал полати, цель своих стремлений, однако, счел еще долгом ругнуть бабу. Он долго стоял, прислонясь к притолке, и, отвесив нижнюю губу, осоловелыми глазами смотрел как его Окся хлопотала около лучины. Лучина бросала красновато-багровые блики на черные стены хаты, на вымазанную глиною печь без трубы. Оксиньина черная тень перебегала со стены на стену, перегибалась через потолок или вдруг упиралась головою в темную пасть оконца.

Наконец, Тепа осмелился.

— Оксинь! — произнес он, замечая, что язык что-то плохо шевелится во рту.

— Ну? — отозвалась Окся.

— Девка где?

— За водой ушла. Сичас придет.

— Мм… Оксинь… дело дрянь… Алдотья бежать с парнем хочет, с Гришкой. Слышь, баба… Ты тово… смотри за девкой в оба!

Окся удивленно раскрыла рот, эта весть ее поразила.

— Слышь, баба… Ты тово… Рта не разевай! — продолжал Тепа наставительно, грозя бабе пальцем около своего носа, и еще ниже оттопыривая губу. — Гришкин отец говорил со мной, сватал девку. Да Тепа не дурак! «Калым какой даешь?» — говорю. — «Калыму нет!..» — «Нет? Ну, гуляй дальше… Калыму нет, и девки нет… Калым даешь и девку берешь… Хе-хе-хе!..»

Тут Тепа засмеялся, довольный собственным остроумием, и слегка качнулся, но удержался за притолку.

— Говорю: у меня Оксинь — баба хворая я сам в старики смотрю. Кто нас поить-кормить будет? Работать не можем мы, говорю, а без работы, говорю чем жить будешь? Глину, говорю, не будешь есть? Хе-хе.

Тепа откровенно икнул.

— Говорю: нам мужик в дом нужен, чтобы нас поить-кормить. Пусть, говорю, Гришка идет ко мне в дом. Я, говорит его не пущу!.. А не пустишь — гуляй дальше…

Тепа помолчал.

— А все-таки полбутылки с него сдул… Хе-хе!.. — засмеялся он и самодовольно добавил: — Тепу не проведешь!

В это время послышался звук ведер, и в избу вошла, шлепая босыми ногами, полногрудая, краснощекая девка, с горящими, как угольки, глазами.

Тепа с трудом забрался на полати и оттуда еще раз окрикнул многозначительно Оксю:

— Баба!..

И многозначительно погрозил ей пальцем, кивая пьяным глазом на Алдотью. Окся как-то растерянно кивала ему головой. Непривычные мозги ее, видимо, не могли еще разобраться в нахлынувших мыслях.

Окся ни слова не сказала Алдотье о разговоре с мужем и когда легла спать, долго не спала: что-то силилась обдумать и сообразить, но непривычная мозговая работа ей не давалась, и она уснула, махнув на все рукой… Будь что будет!

III

Прошло три дня.

Все три дня Тепа зорко наблюдал за Алдотьей, и от взгляда той не укрылась бдительность отца. Куда бы ни пошла эта полногрудая дивчина, — отцовское око всюду бдительно следило за ней. Рано утром, доя корову, она видела, как отец выходил на двор и, почесывая брюхо, глядел в небо и зевал. Выходила она ночью из избы, он уж тут шел следом за нею посмотреть, есть ли корм у Рыжова. Шла ли Алдотья к роднику за водой, уж она видела рваную отцову шапчонку, кивавшую из-за плетня.

«Плохо наше с тобой дело, Гришуха», — думала Алдотья.

Гришуха был сын бобыля-мужичонки из соседнего села, мордвина Онисима. Бедность давила Онисима с сыном. Гришуха был работящий, сильный парень. Работал он за троих. Однако, один в поле не воин, а без бабы мужичье дело, что называется, волком вой! Задумал Гришуха жениться, и приглянулась ему Алдотья из Петровки, Тепанова дочка. Однако, сватать ее открыто он не решился, зная требования Тепы и его упорство, а переговоры Онисима с Тепой ни к чему не привели. Сошелся Гришуха с Алдотьей и стал соблазнять ее обвенчаться с ним убегом. Алдотья почти уже решилась на бегство из-под родительской кровли, только ей жаль было оставить больную мать. Но колебание ее стало сменяться решимостью, когда она заметила бдительный надзор отца. Она догадалась, что отец разузнал каким-то образом о ее намерении, и страх стал заползать в ее душу, страх, что расстроится все дело и светлый луч ее жизни погаснет. Сам Тепа поспособствовал, чтобы решение Алдотьи перешло в нетерпеливое желание.

Утром на третий день после того, как Тепа подслушал разговор Алдотьи с Гришухою, он явился домой с полштофом в руке и в сопровождении чумазого парня.

— Алдотья! Оксинь! Идите сюда, бабы! Вот я жениха привел! Садись, Антип Семеныч… Бабы, дай-ка сюда нам коврижку, разопьем мы с женишком-то… Хе-хе!

Чумазый парень, рекомендованный вниманию баб в качестве жениха, уселся за стол и глупо улыбался толстыми, как подушки, губами, подмигивая зачем-то Алдотье единственным и притом совершенно белым глазом.

Алдотья обомлела.

Антипка, как попросту величали парня, был по всей деревне первый пьяница и лентяй. Дела всякого он старательно избегал, и как ухитрялся существовать на белом свете со своей старухою-матерью, одному Богу известно. Поступал он в работники к крестьянам и, проработав день-другой, уходил, чтобы поступить к пастуху в подпаски. Отсюда он в непродолжительном времени перекочевывал в засыпки к мельнику, но был торжественно изгоняем за лень и покражу мешка с мукою. Единственным его пристрастием было пение. В редкие приезды батюшки он ходил за ним по приходу и подтягивал таким ужасающим басищем, что пугал ребятишек и телят. Каждый праздник он неукоснительно путешествовал в ближайшую приходскую церковь и становился позади клироса (на клирос его батюшка запретил пускать). Здесь он изо всех сил оттопыривал свои толстые губы и таращил единственный белый глаз, извлекая из груди ужасающие звуки, приводившие в неистовое расположение духа плешивого, сухопарого дьячка, регентовавшего на клиросе. Домой его привозили обыкновенно мертвецки пьяным. Таков был Антипка, которого Тепа представил Оксе и Алдотье в качестве жениха.

— Алдотья!.. — командовал Тепа. — Хорош жених-то, а?..

Алдотья клялась в душе убежать тою же ночью. А жених все мигал своим «бельмом», как Алдотья величала его единственный глаз.

— Дунь!.. А Дунь!.. Пойдешь за меня? — вопрошал он.

Тепа хозяйничал изо всех сил, угощая гостя водкой, вел бесконечные разговоры на тему «я мол!..» Антипка был хвастунишка первой руки и не отставал от Тепы.

— Да если я захочу, да я… Ты знаешь меня, дядя Тепа, — хвастал он, опрокидывая в рот стакан водки, — я все могу! Намеднись благочинный приехал… Я ему «салаофа» так хватил, что он говорит, благочинный-то: Антип Семеныч! Пойдем ко мне, я тебя регентом сделаю. Всех, значит, певчих под твою руку! Я… У тебя, говорит, баса — во!.. Такой басы, говорит, больше нету. Я все могу! Потому, коснись… ключ, к примеру сказать… Есть для басы ключ и есть для дишканты — ключ. Или вот — нота!

Антипка опрокидывал в рот стакан водки и спрашивал:

— Ты знаешь ноту, дядя Тепа?

Тепа отрицательно тряс бороденкой, к которой пристали замоченные в водке крошки хлеба.

Антипка жевал за обеими щеками хлеб и хвастал:

— Без ноты — не моги и петь! В ноте вся сила! Потому есть нота «до»… До-о-о…

Антипка поднял голову кверху и завыл.

— И есть нота — «соль»… Со-о-оль…

Тут Антипка кстати опрокинул еще стакан водки.

— Я все могу! Я, говорит, тебе восемь целковых жалованья в месяц положу, только, говорит, иди мою хору обучать. А я ему говорю: дашь двадцать, пойду! Потому, я все могу! Да если я захочу, да я!..

Тепа таял от речей будущего зятя и говорил Алдотье.

— Девка… хорош жених-то, а?

Антипка изображал на своей харе блаженную, хотя и дурацкую улыбку и подмигивал Алдотье.

— Дунь!.. А Дунь! Заживем, а? Я, брат… Я брат, все могу… вот што! — добавил он ни к селу, ни к городу.

Распив с женихом полбутылку, Тепа решил, что, ввиду громадных достоинств будущего зятя, полбутылка — пустяки, и повел Антипку в кабак, в тайной надежде выпросить у кабатчика в долг еще полбутылки скверного пойла.

Алдотья, тем временем, схватила ведра и побежала к роднику, чтобы там на свободе предаться отчаянию и горьким думам.

IV

Родник был на задворках Тепановой хаты.

Здесь лозняк и черемуха разрослись пышными кустами, землю покрывала свежая и зеленая мурава.

Поставив ведра на землю, Алдотья поплакала, погрустила, а потом выразила тоску свою в песне. Щемящие душу тоскливые переливы росли и плыли в воздухе мягкою волною и замирали вдали. Вся скорбь мятущейся женской души выливалась в этой песне. От нее эти бедные, убогие хижины, эти кусты лозняка, вся эта серая, убогая картина деревенской местности казалась населенною дивными поэтическими образами и вечной скорбью по чем-то смутном, далеком, неведомом.

Где-то вблизи послышался крик петуха.

Девка сразу выпрямилась, и краска залила все ее лицо.

Крик повторился в густых кустах лозняка и черемухи, густо разросшихся на огородах по ту сторону родника. Алдотья быстро оглянулась вокруг. На этот раз Тепанова шапчонка не кивала из-за покосившегося плетня и отца нигде не было видно. Живо Алдотья перешагнула ручей и помчалась по кустам в условленное место.

— Здорово, Алдотья! — раздался в кустах радостный шепот, и Алдотья, вся пунцовая и запыхавшаяся, очутилась в объятиях своего милого.

— Ох, ну тебя, пусти, напугал! — вырывалась она, скаля белые зубы.

— Попалась — не уйдешь! — смеялся Гришка, звучно целуя ее в губы. — Ну вот чего, девка. Подавай сейчас ответ: согласна со мною венчаться убегом, аль нет? А то отец хочет мне невесту сватать.

— Согласна, согласна, Гришуха! — шептала Алдотья.

— Ну? — обрадовался Гришуха. — Молодец, девка! — хлопнул он ее по спине ладонью.

— Только вот что, Гришенька: батяй догадывается, зорко за мной смотрит… Поймает — плохо выйдет, быть мне тогда за Антипкой Кобелем.

— Разве Кобель тебя сватает?

— Отец хочет его в дом взять.

— Ну, жених! — засмеялся Гришка. — Из какого лесу ворона?

Они сели рядком на травку и стали совещаться. План побега Гришуха выработал давно и теперь передавал его Алдотье. Он учил ее, как поискуснее обмануть бдительность отца, и велел завтра в ночь готовиться к побегу.

Время за объяснениями шло тем более незаметно, что их сопровождали горячие ласки.

Осеннее солнышко уж опустилось в тусклый туман и багровым светом осветило кусты. Алдотья в испуге вскочила.

— Мать Пресвятая Богородица, — вскричала она, — с ума я сошла! Бросила ведра на роднике, да и сижу здесь. Ну, Гришенька, беда! Отец непременно догадался. Быть беде!

— Не трусь, девка… Смелость — города берет! — смеялся Гришка.

— Дурень! Ему смешно! — ругалась Алдотья и, наскоро простившись с нареченным, бросилась в кусты, спотыкаясь босыми ногами о кочки и сучки.

Подбежала Алдотья к брошенным ведрам и обомлела. Тепа в мрачной думе стоял у родника, сбив на затылок шапчонку. Алдотья тотчас же заметила, что отец под сильным хмельком. Смотря на дочь мутными глазами и стараясь говорить строго, Тепа произнес заплетающимся языком:

— Алдотья!..

Та, наполняя ведра чистою, прозрачною водой, — отвечала:

— Чего, батяй?

— Где была, дев-ка?..

Тепа икнул и немножко покачнулся.

— А ежевику в кустах искала, батяй! — отвечала Алдотья.

Взявши ведра, она хотела идти.

— Стой! — загремел Тепа. — Ежевику искать, а?.. Ежевику?.. Ах ты, негодная! Я тебе по-кка-жу такую ежевику, что ты забудешь к любовникам шляться!

Алдотья заплакала.

— Что ты, батяй… Я не шлялась к любовникам…

— Мол-чи! — орал Тепа, уже начиная помахивать кулаками.

Тепа был мужик задорный, а когда он в пьяном виде, к нему не подступай. Алдотья вся дрожала, чуя грозу.

— Ты думаешь, отец ничего не знает о твоих шашнях? — подступал Тепа к Алдотье. — А?.. Ты думаешь, — у отца глаз во лбу нет?.. А?.. Ну, ну, — отвечай!

Тут Тепа, для того, вероятно, чтобы поощрить дочь к ответу, сунул ей кулак к носу. Верхняя губа у Алдотьи моментально вздулась, а из зубов потекла кровь. Она тихо и горько заплакала, закрыв лицо руками.

— Заревела! — бушевал Тепа и еще раз сунул Алдотью под грудки, отчего она взвизгнула и заревела уже в голос.

— Я давно заметил твои шашни! — орал Тепа. — Эге! Меня ведь не обманешь! Тепу не проведешь… нет! Самоходкой уйти задумала… Отца разорить хочешь!.. Не моги думать этого, не моги! Живой не быть!

Тут Тепа заметил, что соседи с любопытством выглядывают из-за плетней. Это его поощрило было к продолжению истории, чтобы показать любопытным, какой он строгий хозяин в доме. Но тут он заметил свою хворую, но храбрую Оксю: она бежала с растрепавшимися волосами на защиту детища.

— Марш в избу, негодница, — проревел Тепа сквозь зубы на дочь, снабдив ее на дорогу подзатыльником. Та, обливаясь слезами и закрывая распухшее и окровавленное лицо, схватила ведра и поспешила скрыться.

Вполне довольный собою, Тепа в свою очередь, поторопился оставить поле битвы, спасаясь уже теперь сам от своей неистовой Окси, которая неслась с кулаками за ним следом. Кусты лозняка и черемухи спасли Тепу от последствий крупного разговора с Оксей.

V

На другой день с утра поднялась осенняя распутица.

Густые, серые тучи низко нависли над похолодевшей землей. Божий свет затуманился: все приняло серый, печальный оттенок. Сетка мелкого, пронизывающего насквозь, дождя опустилась над убогими мордовскими хатами. Почернелые, лохматые крыши мокли, мокли покосившиеся плетни, сараи и амбарухи. Все живущее старалось отыскать сухое, теплое местечко и спрятаться там. Куры, насупившись, сбились в кучку в углу сарая и скучали. Старый Барбоска в невыразимой тоске позевывал так, что трещали челюсти. Всюду образовалась невылазная слякоть и топь.

С утра Тепа проснулся сердитым.

За скудным обедом из кваса и редьки он долго читал дочери нравоучение о том, как она должна слушаться и почитать его, Тепу.

В невыразимой тоске прошел день и наступила ночь.

Тепа пораньше завалился на грязную лавку и укутался старым, рваным тулупишком. В избе было холодно. При тусклом свете лучины Окся пряла шерсть и поминутно вздыхала. Алдотья с закутанным лицом в углу собиралась ложиться.

Тепа пригрелся.

Сон подкрался к нему незаметно в виде соседа Сереги, который вдруг постучал в окно и спросил:

— Гей… Тепа дома?

— Дома! — отозвался Тепа, предчувствуя что-то радостное от посещения Сереги.

— Иди скорее, — говорит Серега, — бегом!

— Куда это, — вопиет Окся, — опять в кабак?

— Нет, тетенька Аксинья, — заступается хитрый Серега, — зачем в кабак… Сходка… Мельницу, слышь, продает обчество, так покупатель приехал…

— Мельница… Знаю я вашу мельницу… Пьяницы! — ворчит Окся.

Но Тепа уже не слышит ее ворчания: он далеко…

Он видит себя в грязной, прокоптелой конуре, за пропахшим водкою, годами немытым, столом. Убогая лампа с прокоптелым стеклом тускло освещает пьяные хари и «четвертуху». Сладкое тепло разливается по душе Тепы… Рыжий Кузьма, высокий, грудастый мордвин, подвигает Тепе заплеванный мухами стакан и говорит:

— Пей, Тепа!..

А хитрый Кирсан из-за спины Кузьмы мигает Тепе своими осовелыми, воровскими глазами.

— Ой, Тепа, не пей! Под суд попадешь, — говорит он.

И колеблется Тепа: пить или не пить?.. Но храбрость осеняет его душу.

— Под суд? Меня под суд? Эге! Пускай… Пускай под суд! Еще мы поглядим, кого под суд-то надо…

Говоря, это, Тепа схватывает стакан и хочет выхлебнуть водку.

Но тут раздается крик петуха. Рыжий Кузьма, Кирсан, четвертуха — все исчезает с глаз…

Тепа очутился в темноте и недоумевал.

Крик петуха повторился.

«Что за диво!» — думал Тепа, соображая. Он почесал спину и догадался с сожалением, что лежит в своей избе на лавке, а остальное только сон.

«Но откуда петух взялся? — думал Тепа. — И кричит-то чудно так, не по петушиному…»

Подумал так Тепа и заснул.

И видит Тепа: ходит петух по двору и зерно клюет. Удивляется Тепа: откуда петух? Пришла Тепе в голову мысль: а что если петуха да целовальнику снести? Сгреб он петуха под мышки и поволок… Встретился Тепе хитрый Кирсан и — ну грохотать.

— Чего ржешь-то, воровская харя? — осерчал Тепа.

— Люди добрые, глядите! Зятя в кабак потащил, — грохочет Кирсан.

Посмотрел Тепа на петуха, а петух уж — не петух, а Гришка из Ключевки!

Кольнуло Тепу в самое сердце.

Вскочил он на лавке, таращит глаза в темноту.

— Алдотья!… — шепчет Тепа.

Ответа нет.

— Алдотья! — уж громко зовет Тепа.

Тут он потянулся к тому углу, где спала дочь.

Рука его нащупала пустоту.

Тепа ополоумел.

— Оксинья!.. — заорал он. — Зажигай лучину!

Оксинья, давно знавшая в чем дело, не спешила. Она долго искала спички и возилась с лучиной.

Тепа шарил впотьмах лапти и обувался.

— Оксинь… Где Алдотья? — спрашивал он.

— Ох, почем мне знать, где Алдотья, — вздыхала Окся.

— Сбежала наша Алдотья!.. Сбежала! Проворонили Алдотью! — хрипел Тепа, торопливо навертывая онучи.

Окся молчала и только вздыхала. В душе она молилась за свою Алдотью, чтобы той удался побег из-под родительской кровли, хотя в то же время безнадежно тоскливая дума заползала в осиротелую душу ее о том, как тяжело теперь будет ей, больной, хворой бабе, вести свое нищенское хозяйство.

«Только бы дочке Бог счастья послал, — думала она, — ей бы только! А уж я как-нибудь справлюсь… справлюсь…»

Слеза пробежала по ее щеке.

Она отвернулась и стала поправлять лучину.

Тепа, все ворча, что проворонили Алдотью, — бросился на двор.

Когда Оксинья осталась одна, она затушила лучину и с горькими слезами опустилась на грязный пол. Она таращила свои старые, полуслепые глаза в тот темный угол, где днем с трудом можно было рассмотреть темный лик неизвестного святого, — молитва горячей веры слетала с ее губ.

— Господи… Микола-угодник! Пошли счастья моей дочке.

В этом заключалась вся молитва старой мордовки Оксиньи.

Она в томлении припадала к грязному вонючему полу воспаленным лбом.

И с быстротою вставали и проходили образ за образом, картина за картиной в ее голове, как-то сразу вся вспомнилась ей прожитая жизнь. Непосильное бремя труда и нужды… Изо дня в день… Из года в год! И хотя бы какие радости, какая отрада за все эти долгие, долгие годы!.. Была, впрочем, одна такая минута… вот как теперь у Алдотьи… Да перехватили ее и отдали силой за Тепу.

Воспоминание об этом светлом луче ее жизни вдруг во всей силе своей восстало в душе старой обтерпевшейся мордовки и таким отчаянным холодом наполнило душу ее, что она со стоном повалилась на пол и билась головой о него, и прижимала старые изможденные кулаки к желтой, высохшей груди.

— Боже! Пошли счастья моей дочке… Моей Алдотье! — шептали ее старые губы, а слезы текли по щекам и падали горячими каплями на пол, накипая глубоко где-то в сердце.

VI

Во дворе была темень — зги не видать.

Дождик, не перестававший целый день, моросил как из сита, и давно превратил дворы и улицы в море слякоти и топи непролазной.

Тепа, выскочив на двор, бросился прежде всего к лошади. Рыжой встретил его приветливым ржанием. Окликнув Алдотью несколько раз и убедившись окончательно, что Алдотья сбежала, Тепа вскочил на Рыжова и помчался по улице. Сырая, холодная мгла и темень охватила его со всех сторон. Тепа мчался во весь опор по слякоти и взывал:

— Алдотья! Алдотья!

Но сонная улица молчала, только собаки лениво лаяли со дворов.

Тепа сообразил, выехал за околицу и что есть духу погнал по дороге в Ключевку.

Между тем, пока Тепа хватился дочери да собирался за нею в погоню, Алдотья была далеко.

Она стояла с женихом в просторной кухне Ключевского батюшки о. Иоанна, который отбирал нужные справки и посмеивался.

Взяв с жениха пятнадцать рублей деньгами да мешок муки, о. Иоанн спрашивал:

— Так сердит, говоришь, отец-то?

Девка мялась и конфузливо потупляла глаза.

— Грозен отец у ей, — смеялся Гришка.

— Церковь-то не разнес бы. Хе-хе! — шутил батюшка.

Совершив предбрачные формальности, батюшка велел жениху с невестой идти в церковь, в сопровождении поджарого и плешивого дьячка в старом подрясничке, а сам стал торопливо собираться.

Через несколько минут началось поспешное венчание.

Уже обряд подходил к концу, как настороженное ухо Алдотьи услыхало лошадиный топот.

Алдотья побледнела.

Топот приблизился к церкви, а затем послышались сердитые крики.

— Кар-раул! Разбой! — вопиял Тепа.

Тепа слез с Рыжова и стал ломиться в запертые церковные двери.

— Поп… поп! — вопиял он отчаянным голосом. — Зачем венчаешь мою девку? Я не позволю! Я к алхерею поеду! Эй, поп! Отдай мою девку!

Алдотья тряслась, как в лихорадке. Батюшка поморщился и многозначительно мигнул сторожу.

Через минуту у церковного крыльца послышался спор двух голосов.

— Ты чего у храма Божия безобразничаешь? — сердито говорил сторож. — Эй, дядя Тепа… стыдно! Разве можно так у храма Божия кричать!

— Я чего? Я не кричу. Отдай мою девку!

— Уходи.

— Не уйду. Девку отдай!

— Какую девку?

— Мою девку, Алдотью!

— Она теперь баба! Уходи, уходи, пока по чести просят!

Вероятно оттого, что сторож просил «по чести», Тепа слетел с высокого церковного крыльца и забарахтался в слякоти.

На минуту он примолк.

В это время обряд венчания кончился, и новобрачные выходили из церкви.

Алдотья жалась к мужу.

Тепа поднялся из лужи весь перепачканный и без шапки. Он шарил по луже, ища шапку, но не нашел ее, потом утер рукавом лицо, по которому текла грязная вода, и уставился на новобрачных, сходивших с крыльца. Вдруг сознание, что все кончено, что теперь уж ничего не поделаешь, — поразило его.

— Обвенчали? — совершенно спокойно спросил Тепа Гришку, как будто и не он сейчас бушевал у церковных дверей.

Гришка, ожидавший чуть не разбойничьего нападения, ничего не мог проще ответить на такой простой вопрос, как столь же простым ответом:

— Обвенчали!

— Ну, вот хорошо! — кротко произнес Тепа и ухватил себя за мокрую бороденку.

— Бать-шка… А бать-шка! — обратился он к священнику, сходившему в это время с крыльца.

— Что скажешь, любезный друг?

Тепа немного подумал и спросил, все держась за бороденку:

— Обвенчал мою девку?

— Обвенчал, друг любезный, обвенчал.

— Ну, вот хорошо. Ну, благодарим, бать-шка… благодарим… Вот хорошо!

Тепа кланялся, просил благословенья и благодарил.

— А ты, друг любезный, как же можешь так бесчинствовать у врат храма Божия? — строго говорил батюшка. — Ты ведь знаешь, что твоя девка на возрасте, совершеннолетняя. Ты не можешь ее удерживать от вступления в честное супружество с избранным ею лицом.

— Прости, бать-шка. Мы народ темный… ничего не понимаем. Прости, бать-шка!

— То-то, друг любезный. Это нехорошо! Следовало бы тебя, друг любезный, поучить немного, да уж… Бог с тобой… по доброте моей прощаю и разрешаю…

— Благодарим за науку, бать-шка… благодарим.

Батюшка торопился.

Преподав благословение новобрачным и Тепе, он направился к дому.

Тепа окликнул еще раз:

— Бать-шка!..

— Что, друг любезный? — донеслось из темноты.

— Теперь совсем, значит?

— Чего совсем?

— Обвенчали?

— Обвенчал, друг любезный, обвенчал…

— Ну, вот благодарим, бать-шка… благодарим… Вот — хорошо!..

Тепа стал карабкаться на Рыжова.

Алдотья с плачем повалилась на землю к его ногам.

— Батяй!.. Прости меня, Христа-ради… Прости свою дочку… Батяй!..

Она хватала его за мокрые ноги и причитала.

Тепа был сумрачен и ничего не отвечал дочери. Он вспрыгнул, наконец, на Рыжова.

Тут Гришка схватил Рыжова под «устцы».

— Пусти!.. — заорал Тепа.

Но Гришка не пускал и говорил:

— Слышь, дядя Тепа! Ты теперь мне отец, и я назову тебя прямо — батяй… Не серчай… Прости нас! Мы друг дружку любим, и ты дочке своей — не ворог, а родной отец… Не серчай… Мы тебя не забудем, помогать будем — вот как!

— Пусти!.. — немного помягче, но все-таки сердито сказал Тепа, дергая повод.

— Нет, не пущу, батяй, не пущу. Коли бежала Алдотья да обвенчалась, сердись — не сердись, не твоя она теперь, а чужая! Моя она теперь… А коли со мною да с нею по-хорошему жить хочешь, вертай Рыжова, да пойдем на свадьбе гулять. Сейчас и за мамкой пошлем!.. Погуляем да повеселимся чем на печи в углу лежать да дуться!

Представление о свадебном пире, особенно в параллель с холодной печью в своей убогой хате, пришлось Тепе по губам. Он уже окончательно размяк и даже повеселел.

— Хе-хе-хе… — засмеялся он, — ну и плут ты, Гришка! Эге… Тепу провел, значит — плут! Ну, иди сюда, Алдотья, я тебя благословлю… Ну, Бог с тобой, дочка… живи… Чего уж теперь делать… Хе-хе-хе! Плут у тебя муж-то, Алдотья… Тепу провел, значит — плут!

Примирение состоялось, и Тепа отправился на свадебный пир, куда вскоре прибыла и принарядившаяся, полуслепая, но счастливая Окся.