Сергей Рафалович «Жестокая страсть»

Я вам не ответила вчера, потому что вы захватили меня врасплох и я не знала, что ответить. Вы удивились выражению радости и счастья на моем лице, в моих глазах, когда я поднялась вам навстречу с постели, к которой прикован мой муж; и вы не удержались и спросили меня, чем я так осчастливлена. Вопрос звучал упреком. Я смутилась, так как до того не отдавала себе отчета в своих ощущениях и в выражении, поразившем вас на моем лице.

Теперь я вдумалась, и поняла, и хочу вам ответить искренно и правдиво, как должно ответить старому и близкому другу, для которого у меня не может быть тайн.

Стыдиться мне нечего, а если есть чего стыдиться, я предпочитаю, чтобы вы знали правду и не старались вообразить ее, не подозревали меня, и не осуждали, вне моих признаний, нашей близости и моей откровенности.

Я с вами близка чуть ли не с детства и мы сумели перешагнуть через бездну, в которой обыкновенно гибнет близость и дружба мужчины и женщины, когда он или она меняют дружбу на любовь и любовь остается без взаимности.

Я к вам очень привязалась, но привязалась не так, как мечтала привязаться к мужу. Я в то время была очень легкомысленна, неразумна и непроницательна. Я не оценила ваших душевных качеств, вашего ума и вашей доброты. Мне нужна была красота, внешний блеск, форма, пластика. Душа моя была слепа; видели только глаза и видели плохо и мало, ибо не умели смотреть. Я обручилась в раскате смеха, в легком опьянении, вызванном двумя бокалами шампанского, жарою, оживлением и шумом бала, певучим вальсом и близостью Петра. Его усы щекотали мои щеки, горячее дыхание жгло, уста шептали что-то, чего я не слышала. Может быть, это было признание, может быть, беззаботная шутка. Мне было весело и я рассмеялась. Но, рассмеявшись, я взглянула на него и прочла в его глазах смущение и досаду и поняла, что он говорил мне о любви, и что я не расслышала его. Кровь прилила к голове, отхлынула, опять прилила. Повышенное настроение восторга охватило меня. Лицо Петра показалось мне бесконечно красивым; и выражение досады и смущения на нем — бесконечно смешным. Я опять расхохоталась, но нежно сжала его руку. Смех мой кричал: я счастлива. Пожатие руки шептало: да, да, да, да…

Так я вступила в жизнь. Я гордилась красотою Петра, блеском и роскошью, которые нас окружили.

Я гордилась прошлыми успехами Петра у женщин, заставляла его рассказывать о них, гордилась тем, что замечала зависть в подругах, в знакомых, в чужих. Я стала внимательной и чуткой, научилась улавливать мельчайшие намеки, движения, настроения, и забавлялась, и радовалась и гордилась.

Я не могла бы пересчитать или вспомнить всех женщин, которые были влюблены в Петра. Он не обращал на них никакого внимания, был занят исключительно мною, и когда я ему указывала на какую-нибудь новую жертву, заставляла убедиться в том, что я права, он только досадовал или сердился.

Несколько лет мы были очень счастливы…

Затем начались моя терзания.

Петр стал замечать, кому он нравится, не ожидая моих указаний, и уже не досадовал и не сердился, а шел навстречу чужим увлечениям, сперва осторожно и нерешительно, но мало-помалу разгораясь сам, ища их и отвечая им радостно и страстно. Эту перемену я заметила нескоро, и, заметив, долго не хотела верить ей и боролась против очевидности, пока она не оказалась сильнее меня.

Что я тогда пережила и выстрадала, вы себе и представить не можете.

Я никому ничего не сказала. Даже перед вами я скрыла правду.

Ревность, настоящая ревность, в которой сплетались уязвленное самолюбие, гордость, тщеславие с обманутой и обманувшейся любовью, со скорбью неоправдавшихся мечтаний и надежд, стала моей постоянной спутницей.

Это было ужасно.

Но еще ужаснее было то, что ревность не убила моего тщеславия и моей гордости, и что я одновременно терзалась каждым новым успехом Петра и гордилась им. И не было мне примирения, ни выхода.

И знаете, до чего это у меня доходило?.. Смешно и стыдно признаваться…

Вы помните, что я без видимой причины внезапно разошлась с моей давнишней приятельницей Леной. Все удивлялись мне, осаждали меня вопросами, укорами, упреками. И вы, как все, или еще больше всех… Но никто не добился от меня объяснения… Да как бы я могла объяснить? Да кто бы поверил и понял? Я отделывалась пустыми и бессмысленными обвинениями, сердилась, грубила и добилась своего… Меня оставили в покое… Может быть, кто-нибудь решил, что Петр ухаживал за Леной и что мне это не понравилось.

Петр, действительно, ухаживал за ней и увлекся сильнее, чем обыкновенно увлекался. Но вообразите себе, что Лена осталась к нему совершенно равнодушна, преспокойно остановила его признания и отвергла его.

Мне удалось услышать решительное объяснение между ними. Петр был возбужден, оскорблен, рассержен и смущен, а Лена хладнокровно, резко, и немного презрительно осуждала его поведение и высказывала свое мнение о нем самом. Боже мой! Как это мнение было беспощадно, унизительно для Петра. Конечно, когда я обручалась с ним, я не искала в нем никаких особенных качеств и достоинств и не считала необходимым связать свою жизнь с жизнью человека выдающегося или по крайней мере почтенного в каком бы то ни было отношении.

Но все-таки презрение Лены, заклеймившей пустоту, поверхностность, легкомыслие, непорядочность моего мужа, поразило меня, оскорбило за него, возмутило мою гордость. Я не могла допустить, чтобы кто-нибудь не поддался обаянию Петра, обаянию его красоты. И хотя его измены мучили меня и терзали и я ненавидела женщин, с которыми он меня обманывал, я еще сильнее возненавидела ту, которая его отвергла… Это глупо, бессмысленно, противоречиво… Но это так.

Я страдала от его успехов, и все-таки было что-то отрадное для меня в признании и поклонении и подчинении других женщин.

Было что-то отрадное и в то же время я испытывала невыносимую нравственную пытку.

Чего я хотела, чего бы попросила, если бы мне представилась возможность повлиять на свою судьбу, я не знала и не знаю.

Но, не переставая гордиться им, его красотой, его обаянием, я начинала понемногу чувствовать к этой красоте какое-то дикое и злобное отвращение.

Он становился мне противным и ненавистным и я ужасалась своего чувства, ибо, я полюбила его, привыкла и не могла себе представить жизнь без него… Он в одно и то же время становился мне ненавистным и оставался милым… И это было ужасно… Ужасна была мысль о возможности отчуждения от него, тем более ужасна, что до конца отчуждаться и охладеть я не могла. Слишком много и долго я страдала из-за него, закалила свою любовь в огне тайных мучений, против которых не боролась, потому что в каждом находила отраду и удовлетворение своей гордости и своего тщеславия. К этой раздвоенности применилась я вся, применилось все во мне и произошло какое-то зловещее распадение всех моих чувств и мыслей надвое. И я знала и чувствовала, что даже при отчуждении от Петра не исчезнет моя любовь к нему и что я только буду чередовать ее с ним, и что это будет самой невыносимой из всех перенесенных мною пыток. Может быть, помимо этого я просто сознавала себя женщиной, которая медленно сживается, но сживается и привыкает так глубоко и сильно, что не может оторваться от прежнего ради чего-нибудь нового.

Такие женщины любят один раз в жизни, одного человека, один раз вступают в брак, и если смерть или что-нибудь другое сделает их одинокими, они одиноко доживают свою жизнь и так поглощены воспоминаниями, что в них не остается места ни для чего другого…

Я бесконечно, мучительно боялась своей ненависти, которая вызывала во мне отвращение и отчуждение, и терзалась, и не знаю до чего дошла бы, если бы не случилось… то, что случилось…

Вы лучше меня знаете все подробности несчастия, так как оно произошло на ваших глазах и вы оказали первую помощь Петру и его спутнице. Впрочем, последней помочь уже было нельзя. Она вылетела из автомобиля, ударилась головою о дерево и была убита на месте. Петр остался в живых. Опасность смерти окончательно устранена. Но это только часть правды. Петр останется изуродованным. Поймите… все органы целы, мозг не поврежден; он будет здоров физически и нравственно, но изуродован.

Он поплатился своим внешним обаянием, своей красотой… такой милой мне и такой ненавистной… Я была слишком поражена неожиданным происшествием, чтобы сразу объять его значение… Я сначала бессмысленно скорбела, рыдала и жаловалась… Но жаловалась и плакала как-то механически, не изнутри, а только вовне, и этими внешними движениями на время обманула и затемнила сознание. Потом, понемногу, я начала ощущать нечто новое, неожиданное, что пугало меня и казалось недопустимым и преступным… и теперь еще кажется таким…

Спокойствие, умиротворение, облегчение, почти радость наполнили мою душу…

Я делала все, что надо было делать, так, как бы делала, если бы во мне не было этого нового ощущения, и на каждом шагу улавливала в себе какую-то легкость, радостность, которые с трудом вытесняла из сознания, между тем как они стремились наружу, во взор, в звук голоса, в движения рук. Иногда я забывалась, и тогда они властвовали надо мной, царили, свободные и заметные… В такую минуту вы увидали меня… Ваш упрек отозвался гулко и больно в моей совести… Я углубилась в себя и поняла и заставила себя понять, что потеря красоты Петра, потеря того, что связывало его с другими, отнимало у меня и стало мне ненавистным, была мне приятна и отрадна.

Я так исстрадалась и так любила его, что громче сожаления и сочувствия, громче скорби за его страдания и за несчастие, постигшее его, говорила во мне страсть к нему, страсть исключительная и израненная, жаждущая нераздельности, неотъемлемости, исключительного владения, уверенного, спокойного, умиротворения и успокоения.

Полюбив его за красоту, которая отняла его у меня, я рада была его уродству, которое его возвратит мне…

Не презирайте меня за это, не осуждайте слишком строго…

И если не храня злобы к его спутнице, поплатившейся жизнью, я в тайниках души радуюсь ее смерти, не презирайте меня и не осуждайте и за это чувство.

Это не причиняет ей никакого зла, и я ничего не совершила против нее… ее смерть отрадна мне потому, что если бы она осталась в живых, она была бы для Петра вечным напоминанием о прошлом, бередила бы его раны, не дала бы спокойствию и примирению, а вместе с ними моей любви объять его и завладеть им. И чем незначительнее были бы в ней следы несчастия, которые так резко запечатлеются на Петре, тем сильнее чувствовал бы он сожаление и возмущение и отчаяние… Лучше ее смерти ничего не могло быть для него… и для меня… Не злорадство и не месть говорят во мне… а если бы даже…

Во всяком случае такою дорогою ценою заплатила я за возможность счастья, я настолько искупила заранее свои настоящие чувства, что считаю себя вправе радоваться и надеяться так, как я радуюсь и надеюсь…

Вот что я хотела вам сказать….