Татьяна Щепкина-Куперник «Настоящая женщина»

Ирина Сергеевна прошла с чёрного крыльца через девичью. В девичьей она приостановилась. Как всегда, на нее пахнуло чем- то особенным и приятным от этого угла.

Низкий потолок, — окна в сад, под которыми росли кусты крыжовника, такие нарядные сейчас со своими вырезными листочками, и старая яблоня; большой ларь; у окна потертое кожаное кресло для няньки Кузьминичны, лампадка перед образами; и полуотворенная дверь в кладовую, откуда всегда пахло чем-то вкусным — мёдом, вареньем, пряностями…- Нянька хлопотала там, устраивала чай, накладывала варенья в вазочку, вынимала какие-то булочки, По одному лицу её было видно, что гостья приятна ей; в противоположных случаях у няньки бывали крепко сжаты губы, а левая бровь уходила совсем под небеса.

— Гости, няня?

Ее все звали няней, хоть давно ей некого было нянчить, а нянчила она еще покойного хозяина «Дубков».

— Хорошие гости-то, милушка: Авдотья Ивановна прибрела! Надо свеженьким вареньицем угостить!..

«Даже няньке угодила: чудеса» — смеясь, подумала Ирина Сергеевна и пошла к матери.

В гостиной, за круглым столом, сидела Елена Петровна в своем неизменном черном платье, с вязаньем в руках, — а рядом с ней — небольшая, сухощавая старушка, с темными еще волосами и темными, живыми, глубокосидящими, но необыкновенно ясными глазами. Она поднялась навстречу входившей Ирине Сергеевне, по старомодному учтиво, но с свободным достоинством.

— Вот, Евдокия Ивановна, дочка моя… — сказала Елена Петровна.

Пока старушка сделала несколько шагов к Ирине Сергеевне, та заметила, что она хромает. Евдокия Ивановна протянула ей обе сморщенные, жёсткие руки и сердечно сжала её выхоленные ручки, приговаривая:

— Вот и мне Бог привел на знаменитого человека поглядеть! Хоть и в медвежьем углу живем, а газеты-то читаем, и не чаяла я, не гадала, что самое артистку Ильменскую увижу!..

Ирина Сергеевна не могла подавить в себе профессионального удовольствия, что здесь, за 50 верст от станции, в глухом селе, знают о её славе, — и ласково ответила старушке:

— Ну, какая я тут знаменитость! Я тут мамина дочка! — и грациозно, жестом маленькой девочки, поцеловала красивую руку матери.

— Да, уж и мама у вас такая, что вы можете ею гордиться! — сказала Евдокия Ивановна,

— Евдокия Ивановна… — строго перебила ее, Елена Петровна.

— Что же, Елена Петровна! Всегда скажу, что если бы не вы…

— Евдокия Ивановна, еще одно слово и я рассержусь!

— Вот, всегда так! — с шутливым порицанием молвила Евдокия Ивановна: — о них ни слова! Хорошо, буду молчать… но, что знаю — то знаю.

— Молчите, а то как я начну о вас рассказывать… — пригрозила Елена Петровна:

— Что обо мне рассказывать? Я — человек маленький, и дело мое маленькое…- торопливо возразила Евдокия Ивановна. — Вот я вам лучше что расскажу: пришла ко мне вчера Марья Ниловна, учителя жена из Лемохина… — и Евдокия Ивановна повела, длинный рассказ о том, как живете жена учителя, у которой мужа забрали. Принесли чай, пришла компаньонка Сонечка и дергаясь, стала разливать его. Ирина Сергеевна слушала старуху и внимательно разглядывала ее. Евдокия Ивановна рассказывала, быстро и решительно; сама себя перебивала постоянной присловкой «знаете-понимаете»… Обтирала губы сухенькой ладонью, минутами смеялась дребезжащим смехом и вопросительно взглядывала на слушавших. Она была вся иссохшая, с пергаментным лицом и глубоко ввалившимися глазами, но они блестели и смотрели совсем по-детски, прямо и дружелюбно; косичка её была свернута на маковке и прикрыта кружевным шарфиком. Туалет был в этот яркий весенний день — очевидно, её парадный мундир: порыжелая черная бархатная баска и черная же кашмировая юбка, отделанная стеклярусом.

«Вот бы хорошо Мануйлова сыграла!» — глядя на нее, думала Ирина Сергеевна, вспоминая их комическую старуху. Но почему-то ей от этого туалета смешно не становилось.

Мать, очевидно, глубоко занимали рассказы Евдокии Ивановны — и судьба Лемохинской учительницы, и успехи какого-то мальчика Гриши, и горе бабушки Анисьи, у которой шестого сына берут… Разговор не смолкал, а Ирина Сергеевна не столько вслушивалась в него, сколько смотрела на всю картину — и на этот раз уже себя чувствовала зрительницей. Перед ней была старинная комната с пестрыми стеклами в окнах наверху, из которых падали яркие цветные пятнышки и раскрашивали фантастическими красками большой букет белой сирени, стоявшей на столе, и белые алебастровые вазы по стенам дивана. Что-то неуловимое, радостное и почти волшебное вносили эти пёстрые пятнышки в тихую комнату, с потертым бархатом обивки и слинявшими вышивками диванных подушек. Две женщины в черном — одна стареющая, другая старая — так старомодно сидели, на диване под зеркалом у круглого стола… И артистическое воображение Ирины Сергеевны мысленно рисовало пьесу, и непременно поставленную в Художественном театре, и вот эту картину в ней. Зачем, с каким содержанием, — неизвестно; но ей уже трудно было видеть что бы то ни было в жизни, мысленно не вставив этого в пьесу или на сцену.

Она смотрела и вспоминала, что мать ей рассказывала об Евдокии Ивановне. Так все просто; никакого романа, никакой драмы. Жила в этом селе больше 45-ти лет; приехала сюда молоденькой девушкой к брату, овдовевшему священнику; воспитывала его детей, вела хозяйство, а сама служила учительницей в школе. Брат умер; дети выросли и разлетелись; у неё остался крошечный домишка около церковной ограды — и продолжала она учительствовать. Из года в год, изо дня в день, во всякую погоду, хромая, ходила она в свою школу, за две версты, — а в остальное время жила жизнью села, его нуждами, горестями и радостями. Постоянно кого-то крестила, хоронила, воспитывала, кормила; была желанной гостьей на всех свадьбах, именинах и т. п. То отправлялась по соседним помещикам собирать на приют, который по её мысли содержался в селе; то обходила местных богатеев с просьбой помочь мужику, у которого корова пала, то ездила в город устраивать какого-то заштатного дьяка, то хлопотала за какого-нибудь мальчонку из своих учеников, чтобы его даром взяли в уездную гимназию… Мир её был не велик, всего село Дубки; но деятельность, пожалуй, была не менее лихорадочна, чем беличье колесо Ирины Сергеевны.

Все это вспоминала Ирина Сергеевна, смотря на эту худую, старую женщину, в которой душа едва держалась, и что-то в ней вдруг просыпалось странное, когда она слышала её дребезжащий смех и полудетское «знаете, понимаете?». Вот в роде того, как давеча, когда она слушала, как выговаривает птичка: «А ты Федю видел? В-видел!»…

Евдокия Ивановна иногда обращалась непосредственно к ней со своим «знаете, понимаете?» и в это время блестящие глаза её смотрели на Ирину Сергеевну как-то ласково и грустно, с невольным восхищением, — как на яркую бабочку, залетевшую из сада в комнаты, которая вот-вот улетит…

В городе, среди множества восторженных взглядов, вероятно, этот взгляд старческих глаз остался бы незамеченным; но сейчас Ирина Сергеевна чувствовала с удовольствием его простодушную искренность и ласково отвечала старушке.

Да, в городе, мельком видя таких вот бедно-одетых, незаметных старушек — где-нибудь на улице, в толпе, она в них видела только ненужную часть фона, вот как те черные крестики на подушке, на которых красиво выделяется яркий букет роз… А здесь почему-то у такой Евдокии Ивановны было свое место и своя значительность… Ирина Сергеевна была любезна с ней — не меньше, чем с генеральшей Дубяго, у которой по субботам бывала на артистических вечерах. А когда Евдокия Ивановна стала прощаться, и Елена Петровна сказала, что велит заложить для неё лошадку — вызвалась сама отвезти ее.

Мать даже с удивлением взглянула на Ирину Сергеевну, а Евдокия Ивановна от конфузу разахалась надолго, так что Ирина Сергеевна прекратила это, только сказав решительно:

— Я пойду одеваться.

Через 5 минут, с быстротой актрисы, она вышла уже в английском костюме и толстых лайковых перчатках.

Старушка прощалась — с няней так же ласково и дружелюбно, как и с самой хозяйкой дома, — взобралась с трудом в шарабанчик, посмеиваясь, что для неё пешком привычнее, — и они поехали.

Ехать было недалеко, с версту, особенно разговориться они не успели; но, когда подъехали к прятавшемуся в сирени и гигантских лопухах домику, Евдокия Ивановна стала просить зайти, сделать ей радость.

Босоногая девчонка привязала лошадку у забора; Ирина Сергеевна вошла в сенцы.

— Вот моя хибарка! — говорила Евдокия Ивановна с спокойным гостеприимством. — Тут порожек… не ушибитесь; уж не обессудьте — не по городскому живем…

Хибарка отличалась чистотой. В первой комнате стоял дедовский диван, киот с образами, герань и Божье деревцо на окнах; шкафы делили комнату на две части.

— Там моя воспитанница живет, — объяснила Евдокия Ивановна, и отворила дверь направо: — а это моя келейка.

Спаленка, с ослепительной белизны кроватью, множеством образов и запахом кипарисовых четок и лампадки, и точно походила на келейку.

— Вот тут вы и живете?..

— Тут я и живу… Вот это брат мой, отец Федор… — указала Евдокия Ивановна на большой портрет благообразного священника с такими же темными и яркими глазами, как у неё. — А вот эту икону мне ученики поднесли к уходу моему… — с гордостью обратила она внимание Ирины Сергеевны на красивую икону в дорогой ризе — Васнецовской великомученицы Евдокии.

— Сколько вы учеников-то вывели, я думаю? — сказала Ирина Сергеевна.

— Много, красавица моя, много… Шутка сказать — 40 лет ведь… А все и теперь меня помнят: как кто сюда приедет — сейчас первым делом Евдокию Ивановну навестить! — а вон в той половине у меня раненые живут.

— Как раненые? — удивилась Ирина Сергеевна. — Разве вам сюда посылали?

— Я сама в уездный город съездила, — четверых попросила; слава Богу! Могу прокормить. А эту комнатенку вон еще — беженцам-детишкам отдала, тоже в городе взяла; трое их у меня. Все круглые сироты: отец с матерью в дороге померли.

— Кто же за ними ходит?

— Как кто? Я, да Груня, да девчонка моя… Да много ли им надо, птенцы ведь…

Тем временем Евдокия Ивановна успела собрать посуду, несмотря на протест Ирины Сергеевны, достала угощение и упрашивала выпить чайку.

Пришлось согласиться. Угощение было на славу — и все «не покупное», как похвалилась Евдокия Ивановна.

— Это ягодки от Елены Петровны, прошлым летом наварила, а вот медку — попадья из-за речки прислала; а сухарики из кулича, что приютские спекли… Все балуют Евдокию Ивановну!.. — с умилением говорила старуха, — уж такая я счастливая на людей, Ирина Сергеевна! такая я счастливая!..

— Вы счастливы, Евдокия Ивановна? Вы говорите, что вы счастливы? — с каким-то почти болезненным любопытством вглядываясь в старуху, точно ожидая, что та ей откроет важный секрет, спросила Ирина Сергеевна.

— Как же мне не говорить, что я счастлива? — даже строго спросила ее в свою очередь Евдокия Ивановна и, переведя взгляд на икону в углу, промолвила словно про себя: — Я ли не счастлива, когда она, Заступница, так меня устроила?.. Вот, что скажу я вам, голубушка моя Ирина Сергеевна, — обратилась она опять к ней, — было время, что я роптала…

— Почему, Евдокия Ивановна?

Старуха доверчиво, понизив голос, начала:

— Я с малых лет деньги очень любила.

Такое откровенное признание заставило Ирину Сергеевну сделать изумленное движение, но старуха спокойно глядела на нее своим детским взглядом и продолжала:

— Ведь, у нас без денег прямо некуда… Тому — похоронить не на что; у этого молнией хлеб сожгло; этому в школу ходить сапожишек нет; у старушонки какой-нибудь нутро разломило, горяченького надо, а чайку-то и нет… Хоть и деревня — а деньги-то так и плывут, так и плывут… Как я здесь начала учительствовать, многие видят, что я охоча давать, если что у самой есть, ну и привыкли: чуть что, сейчас к Евдокии Ивановне, да к Евдокии Ивановне. А получала-то я, милая моя, 15 рублей жалованья. При батюшке-то, отце Федоре, мне хорошо было; и он-то добр очень был, поп-бессребреник, так его со всем уезде и звали… Ну, а вот как помер он — так стало мне плохо. На себя-то едва хватало… А кто зачем придет, по старой памяти, — а у меня ничегошеньки… И откажешь… ревешь, а откажешь… А тут еще сердце у меня совсем стало никуда; доктор наш, Петр Егорыч, велел школу бросить. Вот тут я и роптала… Сильно роптала, голубушка моя, Ирина Сергеевна… А Она моя Заступница — не то что наказать меня, окаянную — а что бы вы думали? Как все устроила!..

И, наслаждаясь воспоминанием об этой минуте, старуха даже голос возвысила, и глаза её особенно ярко заблестели:

— Прихожу я раз из церкви домой, от обедни, — пакет мне… с печатью. Оказывается — предводитель наш — пошли ему Господь! — ничего мне не говоря — за мои 40 лет — пенсию мне выхлопотал… да какую — 60 рублей в месяц! Шесть-де-сят!.. — раздельно произнесла она. — Да десять квартирных… А стены-то ведь у меня — вон они… Это, после того, как я 40 лет за 15 рублей в месяц работала — теперь сиди Евдокия Ивановна сложа руки, а тебе за это каждый месяц 70 рублей! — засмеялась она своим бисерным смешком. — Так ведь я теперь богачихой стала! Как же мне не говорить, что я счастливая? — заключила она серьезно.

Ирина Сергеевна примолкла и мысленно прикидывала:

«70 рублей… Две пары ботинок… Одна шляпка — простенькая… одна корзина цветов…»

— Очень рада я это слышать, Евдокия Ивановна! — вдруг сказала она.

— Да, вот только… — таинственно зашептала старуха, — под опеку надо бы взять Евдокию Ивановну.

— За что?

— За что? а за расточительность! С такими деньгами — умудряюсь к первому числу всегда без копейки… да еще в долгу подчас…

— Ай-ай-ай, что же это такое, Евдокия Ивановна? — с чутьем актрисы входя в её тон, укоряюще покачала головой Ирина Сергеевна.

— Мало ли что, милая… Приют… да церковь вон затеяли отстраивать сгоревшую, за рекой… да попросит кто — теперь то и дело бабки сыновей снаряжают… Да на раненых… да на беженцев… Да всего и не упомнишь. И ругаю себя — а не умею рассчитать. И как, кажется, с такими деньгами не управиться? А все мало! Ненасытима утроба человеческая! — вздохнула старуха. — Еще чайку, Ирина Сергеевна?

— Нет, спасибо, насытилась — хоть вы и говорите, что «ненасытима утроба человеческая!» — со смехом ответила Ирина Сергеевна и встала.

Хозяйка проводила ее до калитки, и долго еще смотрела ей вслед, прикрыв глаза ладонью, гордая этим посещением, гордая тем, что красавица и знаменитая артистка побывала у неё в «хибарке».

А знаменитая артистка отпустила вожжи и правила не смотря, зная, что «Кобчик» найдет дорогу домой. А сама, задумавшись, глядела вперед.

Уже розовелась пыль на дороге и золотой налет майского вечера спускался на поля. Вдали за рекой белела Дубковская усадьба в зелени парка — один из тех домов, проезжая мимо которых всегда подумаешь: «как здесь должно быть хорошо и счастливо живется!»…

Там жила молчаливая печаль её матери; нервное беспокойство её самой; тени смущали спокойное белое гнездо, и счастья не было в нем… Да и где-то было?..

Неужели вон в том покосившемся сером домишке, где жила хромая, с больным сердцем, старуха, — жила — для других — «богачиха Авдотья Ивановна»?

И вдруг, на одну минуту, нестерпимо, до резкости ясно — словно при блеске молнии — в душе Ирины Сергеевны встало сознание, что там-то, в этом жалком домишке, в глухом углу — и живет настоящая женщина.

И от этого острого сознания, от мысли, что ей не дано спокойного счастья, сияющего в глазах хромой старушонки — Ирина Сергеевна закусила губы — и заплакала.