Турн и Таксис
Когда яркое июльское солнце доползало до голубого зенита, весь Бирск погружался в знойную ленивую дремоту. Тихо было на сбегающих с горы к реке улочках, вдоль которых, выдаваясь неровными палисадниками, стояли серые и красные домишки, блестели зеленые и белоцинковые крыши, свисали на дощатые тротуары пыльные кусты акаций. Спали в мертвой тишине огромные амбары возле безлюдных пристаней. Далеко за Белой тянулись зеленые заливные луга, кое-где на горизонта чернел лесок.
Стоя на балконе брошенного купцами Позолотиными двухэтажного особняка, Сережа прощался с этой знакомой с детских лет картиной. Надо уезжать…
Напрасной оказалась надежда на вошедших в город, с месяц назад, чехов, — через неделю они отходят на восток, комендант уже осведомил жителей. Оставлена белыми Казань, Самара, уже были стычки с красными партизанами на пристани Дертули, а от нее до Бирска недалеко. Надо уезжать…
Эта, первая в жизни двадцатитрехлетнего Сережи «эвакуация» была полна скрытого драматизма. Его покойный отец управлял уфимским имением Адлербергов, и мальчик вырос в обществе воспитанницы старого Генриха Карловича Адлерберга, — Ольги, теперь очаровательной двадцатилетней девушки. Сергей и Ольга были влюблены друг в друга подростками, юность укрепила чувство, и сейчас молодые люди не представляли себе жизни один без другого. Сережа, после смерти отца, частично заменил его по делам Генриха Карловича, и встречи с Ольгой были часты и естественны. Теперь же предстояла неизвестная и дальняя дорога. Собираясь, Генрих Карлович явно имел ввиду, в качестве спутницы, одну Ольгу…
Сережа вздохнул и, пройдя в дом, спустился вниз, где он временно занял кабинет хозяина. В мрачноватой, низкой, со сводчатыми окнами комнате, повсюду стояли ящики, узлы, чемоданы; мебель — сдвинута с мест, шкафы и столы раскрыты.
Адлерберги покидали Бирск, как и большинство его обитателей, боявшихся красного налета, «обозным порядком». В каждом хозяйстве все лошади запрягались в коляски, телеги, шарабаны, и в них грузилось ценное имущество и продукты. У Адлербергов обоз состоял из восемнадцати «выездов», — Генрих Карлович решил захватить не только особо ценные вещи, но и часть дорогой старинной мебели, посуду, ряд картин из фамильной богатой художественной галереи…
Скоро пришли рабочие, покидавшие имение, вместе с хозяином; надо было заканчивать погрузку, — на завтра, на рассвете, наметили трогаться в путь, на Уфу, до которой проселочными дорогами было сто двенадцать верст.
Сережа то и дело бегал из дома во двор, где вдоль длинных амбаров выстроился пестрый обоз. Показывая рабочим в комнатах, что брать, Сережа старался пройти мимо столовой. Там, на диване рядом с высоким, сухим Генрихом Карловичем, похожим, со своими седыми бакенбардами и усами, на Франца-Иосифа,— сидела Ольга, красивая блондинка, с мечтательными голубыми глазами и капризно изогнутым нежным ртом. Слыша голос и шаги Сережи, девушка тоже тревожно поглядывала на дверь.
Наконец, обоз был укомплектован. Сережа прошел в свою комнату и, опустившись в кресло, медленно осматривал приют, в котором он провел последние полгода, где не раз они, вместе с Ольгой, проводили волшебные вечерние часы, когда старый Адлерберг, страдая от подагры, рано заваливался «на боковую».
В этом меланхолическом настроении Сережу застал зашедший к нему товарищ по гимназии Коля Зубков, семья которого также на утро собиралась покинуть Бирск.
— Ну, что сидишь во грустях? Жалко расставаться с родными местами? — приветствовал друга Зубков.
— Как тебе сказать, — протянул Сережа, — конечно, жаль, все-таки… каждая щепка здесь своя. Но сейчас я задумался не об этом. Вот что, посоветуй-ка мне, брат… Я взял с собой все, что можно при беде реализовать. Ясно, что богатства в этом большого нет, но вот сейчас захотелось мне захватить с собой что-нибудь особо родное, близкое… ну, чтобы напоминало ярко о доме о «годах прожитых»…
Зубков деловито оглянулся кругом, скользнул глазами по стенам, столам, задержался глазами на распахнутых дверцах книжного шкафа. Там, на самой нижней полке, лежали три толстущих тома; на переплете верхнего поблескивала тусклая позолота штампованного глобуса.
— А почему бы тебе не взять своих марочных альбомов? Ведь, у тебя коллекция богатая, да и воспоминаний с ней, вероятно, уйма связана. Ведь, с детских лет собирал?
— С восьми, — задумчиво ответил Сережа, — еще отец приучал, с его запасов и пошло… В самом деле, возьму ка я, пожалуй, марки. Вещь бездельная, а помечтать над ней о прошлом будет приятно…
Стянув с ломберного столика бархатную скатерть, Сережа завернул в нее альбомы и, выйдя, вместе с Зубковым, во двор, сунул узел в ближайший шарабан, затолкав его между обтянутой рогожей шифоньеркой Людовика XV и большим желтым чемоданом Генриха Карловича.
***
С момента погрузки обоза на паромы, для переправы через Белую Сережа закрутился в каком-то чертовом колесе. Отход из Бирска, который, спасаясь от красной орды, покинули сотни людей, напомнил Сереже виденную в московской «Третьяковке» картину «Отступление французов от Москвы в двенадцатом году», с той разницей, что там кибитки, розвальни, люди и лошади проваливались в сугробы снега, а первые революционные беженцы двигались жаркими летними днями, в тучах пыли, по жутко ухабистым дорогам.
В Уфе, где частью рассосались бирчане, не только гостиницы, но и многие частные дома были переполнены неожиданными гостями. Адлерберг с воспитанницей, из уважения к его, сверкавшему еще для уфимских старожилов имени, получил ночлег в гостинице «Россия», где ресторанный зал был разбит деревянными перегородками на импровизированные комнатки, «денники», как их брезгливо назвал Генрих Карлович. Сереже пришлось удовольствоваться углом на кухне постоялого двора, куда поставили весь обоз.
Уфимский вокзал был забит эшелонами, поезда ходили лишь по нарядам военного штаба, и, Генрих Карлович, не желая бросать ценного имущества, решил, прежним порядком двигаться: дальше на Восток.
Только в Челябинске удалось добиться пары вагонов, и спустя месяц, после тысячи приключений, Адлерберг, Ольга и Сережа очутились во Владивостоке, с трудом и за большие деньги получив комнаты в гостинице «Золотой Рог».
Во время этого сумбурного, а временами и опасного пути, Сергей и Ольга не раз в тревоге обсуждали будущее. Из осторожных расспросов, узнали от Генриха Карловича, что тот решил выждать «конца безобразия в России» во Владивостоке, а если оно затянется, — выехать заграницу, в Париж, где у родовитого русского немца была родня и кое какое имущество.
Останься Адлерберги в России, — у Сережи могла бы еще быть надежда на счастье с Ольгой, но их отъезд в заморские края, в то время как молодой человек и так с опаской подсчитывал каждодневно тающие ресурсы, грозил окончательной и катастрофической разлукой.
Так мучительно тянулись владивостокские дни. Сережа лихорадочно набрасывался на газеты, искал разгадку своей судьбы в каждой строчке! сообщений о развертывающихся трагических событиях… Пал Омск, страшно погиб в Иркутске адмирал Колчак, поезда с запада каждую неделю выбрасывали на владивостокский вокзал сотни новых беженцев из Сибири, из Забайкалья. Петля на России затягивалась морским узлом…
И однажды вечером грянул гром… В полутьме кинозала, в то время, как кругом хохотали над пытавшимся съесть электролампочку Бастер Китоном, Ольга сообщила, что Генрих Карлович твердо решил уезжать в Европу.
Сережа был ошеломлен Ему показалось, будто он проглотил за Китона лампочку, и та застряла у него в диафрагме. В ушах досадно зазвенел мотив затасканного романса «Конец всему»…
После кино они долго гуляли по Светланке от «Золотого Рога» до гостиницы «Версаль», сидели на веранде ресторана «Курзал» и тщетно пытались найти путь к спасению своего счастья.
— Хочешь, Сереженька, — предложила Ольга, — я сбегу от Генриха Карловича, когда будем садиться на пароход?
— Не годится, отвечал тот: — во-первых, Адлерберг один не уедет, он слишком к тебе привык, а во-вторых, на что мы будем жить? Ты избалована, а надежд на приличный заработок здесь, на этом последнем эмигрантском тычке, у меня нет никаких…
Дни бежали, а Сережа метался по всему городу, посещая учреждения, фирмы, немногочисленных знакомых, надеясь каким бы то не было путем найти денег для сопровождения Адлербергов. Генрих Карлович уже всем говорил о скором отъезде, распродавал драгоценности, имущество. Редкие картины он решил везти с собой в Париж.
Печальная Ольга повсюду сопровождала старика, который пытался ее развеселить, покупая дорогие дорожные вещи, заставляя заказывать себе туалеты, шляпы и т.п.
Сборы задерживали Ольгу в комнате Генриха Карловича до позднего часа, и Серёже все чаше и чаще приходилось коротать вечернее время в одиночестве. В черной меланхолии молодой человек забирался в один из кавказских погребков на Светланке и там тянул красное вино, без конца перебирая в уме всякие авантюрные планы.
Наконец, Адлерберг закончил все дела и назначил день отъезда. Сережа был близок к самоубийству, и даже ласковые увещевания Ольги не могли рассеять его отчаяния и тоски.
Вот в таком состоянии и сидел однажды Сергей в погребка «Алаверды». Кроме него, в ресторане был лишь один гость, с аппетитом уписывавший за соседним столом шашлык.
Этот здоровый краснощёкий малый, с длинными черными усами, с интересом поглядывал на Сережу, заинтригованный, очевидно, его унылым видом. Покончив с едой, незнакомец закурил длинную сигару и, похлопав по карманам руками, попросил у курившего сигарету Сергея спички. Поблагодарив, он заговорил о туманах в Амурском заливе, о скуке Владивостока, об оставленной доме семье. Сережа сдержанно поддерживал разговор.
Минут через десять, Сережа, желая расплатиться, вытащил из кармана, вместе с бумажником письмо, полученное недавно от приятеля из Варшавы. Увидя конверт, незнакомец с явным интересом склонился над цветистым изображением маршала Пилсудского.
— Нравится марка?.. Могу отдать, — любезно предложил Сережа.
— О, большое спасибо! — расцвел незнакомец. — Марки, это, знаете, — замечательная вещь!..
Из полученной визитной карточки, Сережа узнал, что его нового знакомого зовут Жак Форкуар, что он француз и представительствует известную фирму вин. Чудак оказался страстным филателистом. Один вид новой марки вдохновил его на бурный и восторженный панегирик коллекционерам марок, а, попутно, он принялся называть редчайшие экземпляры и их фантастическую цену.
— Турн и Таксис. Вот это — марки!.. — разливался незнакомец: — Еще в 1906 году одна марка Турн и Таксиса стоила на мировой бирже тысячу пятьсот франков… Сейчас, увы, ничтожные сотни этих марок давно спят по музеям и по богатым альбомам…
Сережа внезапно почувствовал волнение. Позвольте! Турн и Таксис… Ведь, у него в коллекциии есть такие марки… Остро вспомнилось, как отец привез их ему в числе заграничных подарков из давнишней поездки в Париж. Если среди них есть и та марка… Полторы тысячи франков в 1906 году… Сейчас, вероятно, она стоит еще дороже. Господи, неужели?!
— Послушайте, — заикаясь от волнения, обратился он к соседу, — а сейчас такую марку тоже можно было бы продать за хорошую цену?..
— О-ля-ля!.. — затараторил француз, — если бы можно было найти такого дурака, который захотел бы расстаться с сокровищем…
У Сережи бешено колотилось сердце, когда он подсел к столу м-сье Форкуара и решительно взял его за руку.
— Извините!.. Одну минуту!.. Дело в том, что у меня есть марки Турн и Таксис и, вообще, есть большой альбом… Если вы поможете мне, я охотно уступлю вам все…
Француз несколько опешил от неожиданного заявления Сережи и замер с открытым ртом, но через секунду пришел в необычайное возбуждение:
— У вас есть Турн и Таксис? В самом деле?! О, нет, это невероятно!..
— Простите, — остановил его Сережа, — я говорю правду и готов хоть сейчас показать вам свой альбом. Я занимался коллекционированием с восьми лет…
Мсье Форкуар не только поверил, но и с загоравшимися глазами стал сам просить Сережу сейчас же показать ему коллекцию, а, главное — Турн и Таксис.
Было около одиннадцати часов ночи, когда они поднимались по лестнице «Золотого Рога» в Сережин номер, маленькую комнатку в пристройке на четвертом этаже. Едва поспевавший за прыгающим через две ступеньки Сережей, француз продолжал взволнованно бормотать:
— Турн иТаксис во Владивостоке. Нет, это непостижимо!..
В комнате, наскоро сбросив пальто, Сережа вытащил из-под кровати старый чемодан, а оттуда — так и оставшиеся в узле из бархатной скатерти, свои три альбома. Когда мсье Форкуар раскрыл первый из них, начинавшийся Россией, он сразу издал целый поток восторженных восклицаний:
— Мон Дье, да это — клад!.. У вас самые старые русские марки, которые я только когда-либо видел!..
Пока гость лихорадочно протирал вытащенную из жилета лупу, принадлежность всякого уважающего свое увлечение филателиста, Сережа, сидя на кровати, листал другой альбом:
Франция… Нидерланды… Германия… Ага!.. Вюртемберг, Бавария, Турн и Таксис. Есть!.. Вот, наверное, эта — та чудесная, волшебная марка, о которой говорил Форкуар.
Мсье Форкуар бережно, обеими руками, взял раскрытый Сережей альбом и с благоговением, как священную книгу, медленно опустил его на стол. Зайчик, проскользнувший от лампочки через лупу, запрыгал по странице, покрытой разноцветными марками и замер на маленькой, квадратной, красноватого оттенка бумажке.
— О ля-ля!.. — громко воскликнул француз. — Вот она! Настоящая Турн и Таксис!.. И прекрасный экземпляр, — целы все зубчики, ясная печать и рисунок… О, это — богатство!..
Он любовался исторической маркой минут десять и все не мог от неё оторваться. Когда, наконец, торговец винами насытил свою филателистическую душу, он медленно закрыл альбом и торжественно сказал:
— Молодой человек, вы — счастливый обладатель сказочной драгоценности, и я не могу поверить, что вы готовы с нею расстаться…
Сережа с горячностью стал убеждать гостя в своих искренних намерениях, после чего тот, несколько успокоившись, попросил разрешения ознакомиться со всей коллекцией.
За окончанием этого занятия пылающего от возбуждения француза и растерянного от непрерывных восторженных возгласов Сережу застал рассвет. Мсье Форкуар не только осматривал марки, — он замирал над каждым редким экземпляром, сверлил его глазами через лупу, вздыхал и трепетал.
Закрыв последнюю страницу, француз сообщил Сереже, что его коллекция стоит целого состояния, и что он сейчас, без последних каталогов под рукой, не может даже приблизительно, назвать её стоимости. Но он обещал немедленно заняться выяснением и, кроме того, тотчас же телеграфировать в Париж и Лозанну, где у него есть знакомые комиссионеры, чтобы навести справки, кому и за сколько можно срочно продать драгоценные альбомы.
Когда Сережа, проводив нового друга в «Версаль», возвращался к себе, у него кружилась голова от нахлынувшего счастья и ослепительных надежд.
Ранним утром Сережа разыскал в гостинице энциклопедически словарь, чтобы хоть бегло познакомиться с готовым его облагодетельствовать клочком земли. Справка оказалась краткой, но кое что она объясняла:
«Турн и Таксис, — прочел Сережа, — старинный дворянский род в Германии, происходит, как говорят, от миланского рода «делла Торре», господствовавшего в Милане в XIII и XIV веках. Изгнанные из Милана фамилией Висконти, Т. поселились в области Бергамо и приняли имя Тассо от горы «Тассо», впоследствии «де Тассис». Франц фон-Т. установил первое почтовое сообщение между Веной и Брюсселем. Его внук, Леонгард Т. был генерал почтмейстером Империи. Брат его, Иоганн Баптист Т., был испанским генералом в Нидерландах и играл выдающуюся роль в политике. Евгений Александр Т. получил от Леопольда I титул имперского князя. Приобретённые Карлом Ансельмом Т. многочисленные владения возведены в достоинство имперских графств. Кроме того, фамилия Т. имеет обширные владения в Австрии, Баварии, Вюртемберге и Бельгии: Вообще, владения Т. и Т. занимают пространство в 1900 кв. км.»
Как чудесно, что эта семейка заинтересовалась в свое время почтовым делом!.. — порадовался Сережа.
* * *
Следующая неделя прошла в каком то тумане. Сережа носился целый день от себя к мсье Форкуару и обратно, с нетерпением ловя каждую новую весть о телеграфных переговорах. Ольга, которой он все рассказал в то же волшебное утро с опаской и некоторым недоверием относилась к пламенным надеждам друга и опасалась, как бы неудача не привела к какой-нибудь катастрофе.
Но фортуна, раз выбрав фаворита, доводит дело до конца. В один наипрекраснейший день мсье Форкуар сообщил Сереже, что дело кончено. Он может получить за свою коллекцию восемнадцать тысяч франков, и он, Форкуар, уполномочен заключить сделку…
Это было, примерно, за неделю до дня отъезда Адлерберга во Францию. Генрих Карлович был очень удивлен, узнав, что несколько тысяч старых марок могут что-нибудь стоить, но не без удовольствия согласился на сопровождение их заграницу Сережей. Старик привык к молодому человеку.
В день отъезда, Сережа появился на пристани Доброфлота позже Адлерберга и Ольги, в сопровождении сияющего мсье Форкуара. Торговец вином получил от Сережи комиссию в виде десятка марок, им лично выбранных до составления запродажной спецификации всей коллекции. Сережа был одет с иголочки, носильщики несли его новенькие желтые чемоды.
А вечером, когда пароход уже резал тёмные волны моря, Сережа стоял с Ольгой на палубе и, глядя на тускневшие вдали огни Владивостока, умиленно шептал:
— Милые вы мои и Турн и Таксис!..
Рубеж (Харбин) № 21 (434) от 16 мая 1936 г.