Турн и Таксис

Когда яркое июльское солнце доползало до голубого зенита, весь Бирск погружался в знойную ленивую дремоту. Тихо было на сбегающих с горы к реке улочках, вдоль которых, выдаваясь неровными палисадниками, стояли серые и красные домишки, блестели зеленые и белоцинковые крыши, свисали на дощатые тротуары пыльные кусты акаций. Спали в мертвой тишине огромные амбары возле безлюдных пристаней. Далеко за Белой тянулись зеленые заливные луга, кое-где на горизонта чернел лесок.

Стоя на балконе брошенного купцами Позолотиными двухэтажного особняка, Сережа прощался с этой знакомой с детских лет картиной. Надо уезжать…

Напрасной оказалась надежда на вошедших в город, с месяц назад, чехов, — через неделю они отходят на восток, комендант уже осведомил жителей. Оставлена белыми Казань, Самара, уже были стычки с красными партизанами на пристани Дертули, а от нее до Бирска недалеко. Надо уезжать…

Эта, первая в жизни двадцатитрехлетнего Сережи «эвакуация» была полна скрытого драматизма. Его покойный отец управлял уфимским имением Адлербергов, и мальчик вырос в обществе воспитанницы старого Генриха Карловича Адлерберга, — Ольги, теперь очаровательной двадцатилетней девушки. Сергей и Ольга были влюблены друг в друга подростками, юность укрепила чувство, и сейчас молодые люди не представляли себе жизни один без другого. Сережа, после смерти отца, частично заменил его по делам Генриха Карловича, и встречи с Ольгой были часты и естественны. Теперь же предстояла неизвестная и дальняя дорога. Собираясь, Генрих Карлович явно имел ввиду, в качестве спутницы, одну Ольгу…

Сережа вздохнул и, пройдя в дом, спустился вниз, где он временно занял кабинет хозяина. В мрачноватой, низкой, со сводчатыми окнами комнате, повсюду стояли ящики, узлы, чемоданы; мебель — сдвинута с мест, шкафы и столы раскрыты.

Адлерберги покидали Бирск, как и большинство его обитателей, боявшихся красного налета, «обозным порядком». В каждом хозяйстве все лошади запрягались в коляски, телеги, шарабаны, и в них грузилось ценное имущество и продукты. У Адлербергов обоз состоял из восемнадцати «выездов», — Генрих Карлович решил захватить не только особо ценные вещи, но и часть дорогой старинной мебели, посуду, ряд картин из фамильной богатой художественной галереи…

Скоро пришли рабочие, покидавшие имение, вместе с хозяином; надо было заканчивать погрузку, — на завтра, на рассвете, наметили трогаться в путь, на Уфу, до которой проселочными дорогами было сто двенадцать верст.

Сережа то и дело бегал из дома во двор, где вдоль длинных амбаров выстроился пестрый обоз. Показывая рабочим в комнатах, что брать, Сережа старался пройти мимо столовой. Там, на диване рядом с высоким, сухим Генрихом Карловичем, похожим, со своими седыми бакенбардами и усами, на Франца-Иосифа,— сидела Ольга, красивая блондинка, с мечтательными голубыми глазами и капризно изогнутым нежным ртом. Слыша голос и шаги Сережи, девушка тоже тревожно поглядывала на дверь.

Наконец, обоз был укомплектован. Сережа прошел в свою комнату и, опустившись в кресло, медленно осматривал приют, в котором он провел последние полгода, где не раз они, вместе с Ольгой, проводили волшебные вечерние часы, когда старый Адлерберг, страдая от подагры, рано заваливался «на боковую».

В этом меланхолическом настроении Сережу застал зашедший к нему товарищ по гимназии Коля Зубков, семья которого также на утро собиралась покинуть Бирск.

— Ну, что сидишь во грустях? Жалко расставаться с родными местами? — приветствовал друга Зубков.

— Как тебе сказать, — протянул Сережа, — конечно, жаль, все-таки… каждая щепка здесь своя. Но сейчас я задумался не об этом. Вот что, посоветуй-ка мне, брат… Я взял с собой все, что можно при беде реализо­вать. Ясно, что богатства в этом большого нет, но вот сейчас за­хотелось мне захватить с собой что-нибудь особо родное, близ­кое… ну, чтобы напоминало яр­ко о доме о «годах прожитых»…

Зубков деловито оглянулся кругом, скользнул глазами по стенам, столам, задержался гла­зами на распахнутых дверцах книжного шкафа. Там, на самой нижней полке, лежали три тол­стущих тома; на переплете верхнего поблескивала тусклая позо­лота штампованного глобуса.

—   А почему бы тебе не взять своих марочных альбомов? Ведь, у тебя коллекция богатая, да и воспоминаний с ней, вероятно, уйма связана. Ведь, с детских лет собирал?

—      С восьми, — задумчиво от­ветил Сережа, — еще отец приучал, с его запасов и пошло… В самом деле, возьму ка я, пожа­луй, марки. Вещь бездельная, а помечтать над ней о прошлом будет приятно…

Стянув с ломберного столика бархатную скатерть, Сережа за­вернул в нее альбомы и, выйдя, вместе с Зубковым, во двор, су­нул узел в ближайший шарабан, затолкав его между обтянутой рогожей шифоньеркой Людови­ка XV и большим желтым чемо­даном Генриха Карловича.

***

С момента погрузки обоза на паромы, для переправы через Белую Сережа закрутился в ка­ком-то чертовом колесе. Отход из Бирска, который, спасаясь от красной орды, покинули сотни людей, напомнил Сереже виден­ную в московской «Третьяковке» картину «Отступление фран­цузов от Москвы в двенадцатом году», с той разницей, что там кибитки, розвальни, люди и ло­шади проваливались в сугробы снега, а первые революционные беженцы двигались жаркими летними днями, в тучах пыли, по жутко ухабистым дорогам.

В Уфе, где частью рассосались бирчане, не только гости­ницы, но и многие частные дома были переполнены неожиданны­ми гостями. Адлерберг с воспи­танницей, из уважения к его, сверкавшему еще для уфимских старожилов имени, получил ночлег в гостинице «Россия»,  где ресторанный зал был раз­бит деревянными перегородками на импровизированные комнатки, «денники», как их брезгливо на­звал Генрих Карлович. Сереже пришлось удовольствоваться углом на кухне постоялого дво­ра, куда поставили весь обоз.

Уфимский вокзал был забит эшелонами, поезда ходили лишь по нарядам военного штаба, и, Генрих Карлович, не желая бро­сать ценного имущества, решил, прежним порядком двигаться: дальше на Восток.

Только в Челябинске удалось добиться пары вагонов, и спу­стя месяц, после тысячи приключений, Адлерберг, Ольга и Сережа очутились во Владивостоке, с трудом и за большие деньги получив комнаты в го­стинице «Золотой Рог».

Во время этого сумбурного, а временами и опасного пути, Сергей и Ольга не раз в тревоге обсуждали будущее. Из осто­рожных расспросов, узнали от Генриха Карловича, что тот решил выждать «конца безобразия в России» во Владивостоке, а если оно затянется, — выехать заграницу, в Париж, где у родовитого русского немца была родня и кое какое имущество.

Останься Адлерберги в России, — у Сережи могла бы еще быть надежда на счастье с Оль­гой, но их отъезд в заморские края, в то время как молодой человек и так с опаской под­считывал каждодневно тающие ресурсы, грозил окончательной и катастрофической разлукой.

Так мучительно тянулись владивостокские дни. Сережа лихо­радочно набрасывался на газе­ты, искал разгадку своей судь­бы в каждой строчке! сообщений о развертывающихся траги­ческих событиях… Пал Омск, страшно погиб в Иркутске адми­рал Колчак, поезда с запада ка­ждую неделю выбрасывали на владивостокский вокзал сотни но­вых беженцев из Сибири, из Забайкалья. Петля на России за­тягивалась морским узлом…

И однажды вечером грянул гром… В полутьме кинозала, в то время, как кругом хохотали над пытавшимся съесть электро­лампочку Бастер Китоном, Оль­га сообщила, что Генрих Карло­вич твердо решил уезжать в Европу.

Сережа был ошеломлен Ему показалось, будто он проглотил за Китона лампочку, и та за­стряла у него в диафрагме. В ушах досадно зазвенел мотив затасканного романса «Конец все­му»…

После кино они долго гуляли по Светланке от «Золотого Рога» до гостиницы «Версаль», сидели на веранде ресторана «Курзал» и тщетно пытались найти путь к спасению своего счастья.

— Хочешь, Сереженька, — предложила Ольга, — я сбегу от Генриха Карловича, когда бу­дем садиться на пароход?

— Не годится, отвечал тот: — во-первых, Адлерберг один не уедет, он слишком к тебе привык, а во-вторых, на что мы будем жить? Ты избалована, а надежд на приличный заработок здесь, на этом последнем эми­грантском тычке, у меня нет ни­каких…

Дни бежали, а Сережа ме­тался по всему городу, посещая учреждения, фирмы, немногочисленных знакомых, надеясь каким бы то не было путем найти денег для сопровождения Адлербергов. Генрих Карлович уже всем говорил о скором отъезде, распродавал драгоценности, иму­щество. Редкие картины он решил везти с собой в Париж.

Печальная Ольга повсюду со­провождала старика, который пытался ее развеселить, покупая дорогие дорожные вещи, заста­вляя заказывать себе туалеты, шляпы и т.п.

Сборы задерживали Ольгу в комнате Генриха Карловича до позднего часа, и Серёже все ча­ше и чаще приходилось коро­тать вечернее время в одиноче­стве. В черной меланхолии моло­дой человек забирался в один из кавказских погребков на Светланке и там тянул красное вино, без конца перебирая в уме всякие авантюрные планы.

Наконец, Адлерберг закончил все дела и назначил день отъезда. Сережа был близок к самоубийству, и даже ласковые увещевания Ольги не могли рассеять его отчаяния и тоски.

Вот в таком состоянии и сидел однажды Сергей в погреб­ка «Алаверды». Кроме него, в ресторане был лишь один гость, с аппетитом уписывавший за со­седним столом шашлык.

Этот здоровый краснощёкий малый, с длинными черными уса­ми, с интересом поглядывал на Сережу, заинтригованный, оче­видно, его унылым видом. По­кончив с едой, незнакомец заку­рил длинную сигару и, похлопав по карманам руками, попросил у курившего сигарету Сергея спич­ки. Поблагодарив, он заговорил о туманах в Амурском заливе, о скуке Владивостока, об оста­вленной доме семье. Сережа сдержанно поддерживал разго­вор.

Минут через десять, Сережа, желая расплатиться, вытащил из кармана, вместе с бумажником письмо, полученное недавно от приятеля из Варшавы. Увидя кон­верт, незнакомец с явным инте­ресом склонился над цветистым изображением маршала Пилсудского.

— Нравится марка?.. Могу от­дать, — любезно предложил Сережа.

— О, большое спасибо! — расцвел незнакомец. — Марки, это, знаете, — замечательная вещь!..

Из полученной визитной кар­точки, Сережа узнал, что его нового знакомого зовут Жак Форкуар, что он француз и пред­ставительствует известную фир­му вин. Чудак оказался страст­ным филателистом. Один вид новой марки вдохновил его на бурный и восторженный панеги­рик коллекционерам марок, а, по­путно, он принялся называть редчайшие экземпляры и их фан­тастическую цену.

— Турн и Таксис. Вот это — марки!.. — разливался незнако­мец: — Еще в 1906 году одна марка Турн и Таксиса стоила на мировой бирже тысячу пятьсот франков… Сейчас, увы, ничтожные сотни этих марок давно спят по музеям и по богатым альбо­мам…

Сережа внезапно почувство­вал волнение. Позвольте! Турн и Таксис… Ведь, у него в коллекциии есть такие марки… Остро вспомнилось, как отец привез их ему в числе заграничных подар­ков из давнишней поездки в Па­риж. Если среди них есть и та марка… Полторы тысячи фран­ков в 1906 году… Сейчас, ве­роятно, она стоит еще дороже. Господи, неужели?!

— Послушайте, — заикаясь от волнения, обратился он к со­седу, — а сейчас такую марку тоже можно было бы продать за хорошую цену?..

— О-ля-ля!.. — затараторил француз, — если бы можно бы­ло найти такого дурака, кото­рый захотел бы расстаться с сокровищем…

У Сережи бешено колоти­лось сердце, когда он подсел к столу м-сье Форкуара и решительно взял его за руку.

— Извините!.. Одну минуту!.. Дело в том, что у меня есть марки Турн и Таксис и, вообще, есть большой альбом… Если вы поможете мне, я охотно уступлю вам все…

Француз несколько опешил от неожиданного заявления Се­режи и замер с открытым ртом, но через секунду пришел в не­обычайное возбуждение:

—  У вас есть Турн и Таксис? В самом деле?! О, нет, это не­вероятно!..

— Простите, — остановил его Сережа, — я говорю правду и го­тов хоть сейчас показать вам свой альбом. Я занимался коллекционированием с восьми лет…

Мсье Форкуар не только по­верил, но и с загоравшимися глазами стал сам просить Сере­жу сейчас же показать ему коллекцию, а, главное — Турн и Так­сис.

Было около одиннадцати ча­сов ночи, когда они поднима­лись по лестнице «Золотого Ро­га» в Сережин номер, маленькую комнатку в пристройке на четвертом этаже. Едва поспевавший за прыгающим через две ступеньки Сережей, француз про­должал взволнованно бормотать:

—  Турн иТаксис во Владиво­стоке. Нет, это непостижимо!..

В комнате, наскоро сбросив пальто, Сережа вытащил из-под кровати старый чемодан, а отту­да — так и оставшиеся в узле из бархатной скатерти, свои три альбома. Когда мсье Форкуар раскрыл первый из них, начинав­шийся Россией, он сразу издал целый поток восторженных восклицаний:

— Мон Дье, да это — клад!.. У вас самые старые русские мар­ки, которые я только когда-ли­бо видел!..

Пока гость лихорадочно про­тирал вытащенную из жилета лупу, принадлежность всякого уважающего свое увлечение филателиста, Сережа, сидя на кро­вати, листал другой альбом:

Франция… Нидерланды… Германия… Ага!.. Вюртемберг, Бавария, Турн и Таксис. Есть!.. Вот, наверное, эта — та чудесная, вол­шебная марка, о которой гово­рил Форкуар.

Мсье Форкуар бережно, обеи­ми руками, взял раскрытый Се­режей альбом и с благоговением, как священную книгу, медленно опустил его на стол. Зайчик, проскользнувший от лампочки через лупу, запрыгал по странице, покрытой разноцветными марками и замер на маленькой, квадратной, красноватого оттенка бумажке.

— О ля-ля!.. — громко воскликнул француз. — Вот она! Настоящая Турн и Таксис!.. И прекрасный экземпляр, — целы все зубчики, ясная печать и рисунок… О, это — богатство!..

Он любовался исторической маркой минут десять и все не мог от неё оторваться. Когда, наконец, торговец винами насытил свою филателистическую душу, он медленно закрыл альбом и торжественно сказал:

— Молодой человек, вы — счастливый обладатель сказочной драгоценности, и я не могу поверить, что вы готовы с нею расстаться…

Сережа с горячностью стал убеждать гостя в своих искренних намерениях, после чего тот, несколько успокоившись, попросил разрешения ознакомиться со всей коллекцией.

За окончанием этого занятия пылающего от возбуждения француза и растерянного от непрерывных восторженных возгласов Сережу застал рассвет. Мсье Форкуар не только осматривал марки, — он замирал над каждым редким экземпляром, сверлил его глазами через лупу, вздыхал и трепетал.

Закрыв последнюю страницу, француз сообщил Сереже, что его коллекция стоит целого состояния, и что он сейчас, без последних каталогов под рукой, не может даже приблизительно, назвать её стоимости. Но он обещал немедленно заняться выяснением и, кроме того, тотчас же телеграфировать в Париж и Лозанну, где у него есть знакомые комиссионеры, чтобы навести справки, кому и за сколько можно срочно продать драгоценные альбомы.

Когда Сережа, проводив нового друга в «Версаль», возвращался к себе, у него кружилась голова от нахлынувшего счастья и ослепительных надежд.

Ранним утром Сережа разыскал в гостинице энциклопедически словарь, чтобы хоть бегло познакомиться с готовым  его облагодетельствовать клочком земли. Справка оказалась краткой, но кое что она объясняла:

«Турн и Таксис, — прочел Сережа, — старинный дворянский род в Германии, происходит, как говорят, от миланского рода «делла Торре», господствовавшего в Милане в XIII и XIV веках. Изгнанные из Милана фамилией Висконти, Т. поселились в области Бергамо и приняли имя Тассо от горы «Тассо», впоследствии «де Тассис». Франц фон-Т. установил первое почтовое сообщение между Веной и Брюсселем. Его внук, Леонгард Т. был генерал почтмейстером Империи. Брат его, Иоганн Баптист Т., был испанским генералом в Нидерландах и играл выдающуюся роль в политике. Евгений Александр Т. получил от Леопольда I титул имперского князя. Приобретённые Карлом Ансельмом Т. многочисленные владения возведены в достоинство имперских графств. Кроме того, фамилия Т. имеет обширные владения в Австрии, Баварии, Вюртемберге и Бельгии: Вообще, владения Т. и Т. занимают пространство в 1900 кв. км.»

Как чудесно, что эта семейка заинтересовалась в свое время почтовым делом!.. — порадовался Сережа.

* * *

Следующая неделя прошла в каком то тумане. Сережа носился целый день от себя к мсье Форкуару и обратно, с нетерпением ловя каждую новую весть о телеграфных переговорах. Ольга, которой он все рассказал в то же волшебное утро с опаской и некоторым недоверием относилась к пламенным надеждам друга и опасалась, как бы неудача не привела к какой-нибудь катастрофе.

Но фортуна, раз выбрав фаворита, доводит дело до конца. В один наипрекраснейший  день мсье Форкуар сообщил Сереже, что дело кончено. Он может получить за свою коллекцию восемнадцать тысяч франков, и он, Форкуар, уполномочен заключить сделку…

Это было, примерно, за неделю до дня отъезда Адлерберга во Францию. Генрих Карлович был очень удивлен, узнав, что несколько тысяч старых марок могут что-нибудь стоить, но не без удовольствия согласился на сопровождение их заграницу Сережей. Старик привык к молодому человеку.

В день отъезда, Сережа появился на пристани Доброфлота позже Адлерберга и Ольги, в сопровождении сияющего мсье Форкуара. Торговец вином получил от Сережи комиссию в виде десятка марок, им лично выбранных до составления запродажной спецификации всей коллекции. Сережа был одет с иголочки, носильщики несли его новенькие желтые чемоды.

А вечером, когда пароход уже резал тёмные волны моря, Сережа стоял с Ольгой на палубе и, глядя на тускневшие вдали огни Владивостока, умиленно шептал:

— Милые вы мои и Турн и Таксис!..