Василий Авсеенко «Карьера Вязигина»

I

В большой комнате казенного вида, называемой «коптилкою» и предназначенной для курения, толпилось довольно много народу. Одни стояли группами; другие прохаживались мелкими и скорыми шагами, что-то обдумывая на ходу и спешно затягиваясь из папиросок; третьи сидели на уставленных вдоль стен диванах, продавленных, с громадными дырьями в клеенчатой обивке и торчащими оттуда волосом и мочалой. Эти — волос и мочала как будто раздражали чиновников своею неистощимостью. Как только кто-нибудь сядет на диван, рука словно сама собою просовывается в дырку, и начинает вытягивать оттуда все содержимое казенной обивки. Но хотя так продолжалось изо дня в день целыми годами, в дырке под клеенкой всегда находились и волос, и мочалка.

Между чиновниками преобладала молодежь, в щеголеватых вицмундирах, очевидно, сшитых у хорошего портного. Разговоры шли разные: говорили о вчерашнем бенефисном спектакле, о преимуществах шить сапоги у сапожника Шиммеля, о столкновении между начальниками отделения, о какой-то Шурочке, и больше всего о благотворительном концерте баронессы Кильвейн, билеты на который многие из них получили целыми пачками, с просьбою раздать между знакомыми.

— Какому черту я их раздам, когда все мои знакомые сами всем их навязывают? — жаловался высокий молодой человек на длинных ногах, казавшихся еще длиннее от необычайно узких панталон. — Хоть бы она рассовала их по разным ведомствам, а то каждый раз все наши страдают.

— А вы, господа, не церемоньтесь очень, — вставил толстенький, коренастый чиновник с крестом на шее. — Я взял один билет, приложил за него пять рублей, а остальные отослал обратно, вот и все.

Присутствовавшие промолчали на это, очевидно, находя такой способ мало удовлетворительным. Автор его считался обыкновенным чиновником, живущим жалованьем; он мог так сделать. Другие же принадлежали к молодым людям, имеющим собственные средства, посещавшим петербургское общество, и причисленным к ведомству больше для украшения.

— Я предлагаю билеты с уступкой. Господа, кто хочет трехрублевый билет за полтора? — крикнул с маленьким смехом краснощекий брюнет, только что шлепнувшийся на диван. — Великолепная программа, Фигнер обещал петь.

— И покойный Рубинштейн играть, — подхватил другой.

— Нет, господа, я вам совсем не то скажу, — перебил, шепелявя, пухлый юноша, совсем розовенький, с крошечным носом и громадными шлепающими губами. — Нет, вы представьте только, какую штуку мне сказал Викентий Фомич: «Вы, говорит, никогда ничего не делаете, возьмите-ка вот эту пачку ведомостей, да составьте сводку». Нет, что вы на это скажете? Вот тип!

Слово «тип» было в большом употреблении между молодыми чиновниками, и имело особое значение: «типами» назывались люди другого склада, смешные, не усвоившие себе принятых в их обществе понятий.

— Я боюсь, что вас прочат в столоначальники, — произнес деланным серьезным тоном чиновник на длинных ногах.

Пухлый юноша подобрал губы, и тоже принял серьезный вид.

— Что ж, это идея. Вам не часто приходят такие удачные идеи, голубчик, — произнес он. — Я давно жду заняться делом. Но пусть прежде назначат, дадут хорошее жалованье… А так, ни с того, ни с сего, вот охота!

— Сколько вы вчера выиграли в винт, Вязигин? — обратился один из чиновников к другому, стоявшему несколько в стороне, подле камина, и казавшемуся значительно старше остальных.

Тот, к кому относился вопрос, бросил окурок папиросы в огонь, заложил руки в карманы, и слегка наклонив голову, так что кончик бороды его раздвоился на белом пластроне сорочки, ответил, поглядывая на вопрошавшего маленькими, улыбающимися, серыми глазами:

— Всего только двенадцать рублей с копейками. А вы думали — целое состояние?

— Когда-нибудь кончится тем, что вы выиграете целое состояние, — продолжал молодой чиновник, — я не видал, чтоб кому так везло, как вам.

Серые глаза Вязигина улыбнулись еще веселее; он любил, когда говорили, что ему везет.

— А иначе я бы не играл, — сказал он. — Но в клубах я не бываю, а в обществе у нас шлепают по маленькой.

— Отчего же вы не запишетесь в клуб?

— Зачем? Я не игрок; так, между прочим, если все винтят…

В эту минуту в дверь «коптилки» просунулся курьер, и, увидя Вязигина, торопливо сообщил ему:

— Сергей Павлович, вас директор просит.

Вязигин встрепенулся, вынул из карманов руки, расправил бородку и направился скорыми шагами по коридору.

II

Директор сидел за письменным столом, заваленным делами и бумагами; но при входе Вязигина встал, потянулся всем телом, с видом почти приятной усталости, и сделал два шага по ковру. Полное, мясистое, с пробритым подбородком лицо его улыбалось, но эта улыбка не нарушала присущего ему важного и даже озабоченного выражения.

— Просил вас на пару слов, — сказал директор, подавая руку. — Как идут ваши занятия? Много ли у вас теперь работы?

Вязигин ответил, что не особенно много. Он старался догадаться, зачем его позвали к директору, и на всякий случай держался уклончивого тона.

— Вот и прекрасно, что не особенно много, — продолжал директор. — Я имею в виду дать вам одно маленькое поручение, не относящееся до ваших постоянных занятий. Очень, в сущности, не важное дело, но которое требует, как бы сказать… этакого особенного изложения… требует, что называется, пера… Вы меня понимаете?

— Позвольте ознакомиться, какое дело, — произнес Вязигин.

— Да-да, разумеется. По существу, я вам говорю, ничего головоломного, но так как требуется изложить для лица постороннего ведомства, и притом именно для Бахарина, Артамона Яковлевича Бахарина, который, вы знаете… он ведь известен широкою просвещенностью… Словом, тут желательно что-нибудь этакое… Вы понимаете, мы все среди нашего канцелярского дела привыкли уже к известному стилю, держимся больше точности и закономерной логичности… А тут такой предмет, что требует, так сказать, литературного освещения. Вы, я знаю, не чуждаетесь литературных занятий, пишете в газетах… Кстати, не было ли у вас на днях чего-нибудь новенького?

Директор при этих словах даже дотронулся рукой до локтя Вязигина, и повернул его лицом к окну, как будто ожидаемый ответ требовал особенного зоркого внимания.

— Кое-что готовлю, но еще не появилось в печати, — ответил Вязигин признательным тоном.

— А, значит, скоро появится? По земскому вопросу? — выразил любопытство директор.

— Нет, из другой области. Об элементах народного творчества в культуре… — пояснил Вязигин.

— А, о народном творчестве! Чрезвычайно интересно. И тем более, что мы об этом предмете так мало знаем. Предмет еще неясен, совершенно неясен… — произнес директор, впадая в некоторую мимолетную задумчивость. — Между тем, тема представляет выдающееся значение. Мы теперь именно в том историческом моменте, когда национальное самосознание окрепло, и мы начали черпать из… из глубины… из своей собственной глубины, одним словом.

Вязигину хотелось подсказать директору, как именно надо выразиться, но он удержался. «Пускай плетет, — может быть, еще что-нибудь забавное выплетет», — подумал он.

— Так вот, возвращаюсь к нашему делу, — продолжал директор. — Материал весь собран, справки подложены, остается только изложить. Конечно, это можно было бы поручить Ивану Евграфовичу, у которого дело в производстве, но мне хотелось бы, понимаете, представить его высокопревосходительству этакий, можно сказать, этюд, в соответствующем изложении. Разумеется, важнее всего предыдущая разработка в делопроизводстве, и с этой стороны труд исполнен блистательно; но в окончательном изложении желательно, знаете, чтоб чувствовалось перо…

Брови Вязигина понемногу хмурились. Ему не нравилось, что директор намекает на неважность ожидаемого от него труда.

«Шалишь, голубчик, отлично понимаешь, что в пере все дело, а делопроизводству Ивана Евграфовича цена — грош», — думал он, и глаза его теряли свое весело-улыбающееся выражение.

— Мне удавались подобные работы, — сказал он сдержанным тоном достоинства.

— Как же, знаю, помню, — подхватил директор. — Еще недавно у вас очень хорошо вышел этот… исторический очерк отношений; министр тогда прямо назвал вашу работу академической; это было его собственное выражение.

«А награду-то к новому году дали тебе, а не мне», — подумал Вязигин.

— Ваше превосходительство упомянули, что дело поступит к Бахарину? — сказал он вслух.

— Да, мы будем просить его заключения. Вот здесь собрана вся переписка, — объяснил директор, загребая со стола обеими руками порядочную связку бумаг и передавая ее Вязигину. — Если понадобятся справки, обратитесь к Ивану Евграфовичу.

— Справки он должен был сам подготовить, если дело как следует разработано, — не удержался вставить Вязигин. — Но я во всяком случае сам управлюсь; предмет, как я вижу, мне знакомый.

— Вполне на вас полагаюсь. И пожалуйста как можно скорее, дело-то у нас позадержалось.

— У меня дела не задерживаются, — сухо ответил Вязигин, недовольный тем, что не только хотят умалить значение его труда, но еще и торопят его.

Он поклонился, но прежде чем повернуться, сказал как бы незначительным тоном:

— Может быть не мешало бы предварительно переговорить с Артамоном Яковлевичем! Я на днях буду иметь случай видеться с ним.

Директор взглянул на Вязигина не то подозрительно, не то недоверчиво.

— Вы знакомы с его высокопревосходительством? — спросил он.

— Нет, но мне предстоит обедать с ним у Стрелецкого.

— У какого Стрелецкого? Игоря Васильевича? — снова удивился директор.

— Да, у Игоря Васильевича.

Директор еще раз скользнул взглядом по всей фигуре Вязигина, пожевал губами и, приняв совершенно равнодушный вид, промолвил:

— Если найдете случай, конечно, можно бы заранее ознакомить Артамона Яковлевича с предметом. Впрочем, мне придется рассматривать ваш доклад; может быть, понадобится изменить постановку вопроса… Лучше, пожалуй, воздержаться от преждевременных сообщений…

«Ну, это вы лукавите, ваше превосходительство, — пронеслось в голове Вязигина. — Никакой перестановки вопроса вы не придумаете, а просто вам хочется, чтоб моя работа сошла за вашу собственную».

— В таком случае, — сказал он громко, — не удобнее ли было бы, если бы ваше превосходительство дали мне предварительные указания? А то, пожалуй, мой труд пропадет даром.

Глаза и все лицо директора выразили преувеличенную торопливость.

— Такие прекрасные труды, как ваши, Сергей Павлович, (он вдруг вспомнил имя и отчество Вязигина) никогда не могут пропасть даром, об этом не беспокойтесь, — проговорил он с любезной улыбкой, и спешно протянул руку.

III

Вязигин вышел от директора очень довольный собою. Повторяя в памяти весь разговор, он находил, что отлично держал себя, и с большою ловкостью вырвал у лукавого начальства принудительный комплимент своим способностям. Приятно было и вообще, что к нему обратились с значительным поручением. Как ни лукавил директор, а все-таки ясно, что никто во всем департаменте, кроме него, этой работы исполнить не может. Иван Евграфович, начальник отделения, может сотворить «делопроизводство», но дать докладу такую редакцию, которая удовлетворила бы умного и даже ученого Бахарина, и поддержала бы блеск ведомства — это уже не в его средствах. Поручение опять, и уже не в первый раз, должно выдвинуть Вязигина из среды обыкновенных чиновников, переполняющих департамент, и отметить его, как известную силу, без которой в иных случаях нельзя обойтись. Директору, с его канцелярской закваской, это даже не нравится, и он пробует уверить, будто дело сущий пустяк — требуется «перо»; но в душе он отлично сознает, что без «пера» выйдет не доклад, а один срам.

Но была и очень обидная сторона в этой маленькой победе, наполнявшей Вязигина чувством удовлетворения. Служебная опытность подсказывала ему, что подобные успехи мало отражаются на карьере. Что из того, если за ним признают способности, выделяющие его из массы сослуживцев? С той точки зрения, которой все подчиняется в департаментской машине, эти способности всегда останутся какими-то посторонними, не настоящими. «Перо» — что это такое? Вещь почти подозрительная, и во всяком случае не такая, которая ускоряет чинопроизводство. Всякий столоначальник считает, что владеет именно таким пером, какое нужно; ну, а если является иногда надобность еще и в литературности, то это уж их не касается, и поступаться для такой случайной надобности своими личными служебными интересами они не намерены.

Директору сегодня приходилось быть любезным, и он прикинулся, будто очень сочувствует литературным занятиям Вязигина. Но это благодаря необходимости в нем, уже несколько раз испытанной. А раньше на него косились за эти занятия, и даже намекали на их несовместимость со службой. Да и теперь, может быть, намекали бы, если б он в своих статьях держался другого тона. Но он не так глуп, чтоб не догадаться, какой тон нужен и там, и здесь. Он не подслуживается, не виляет, а прямо бьет в одну точку: торжество русских начал, в их противоположности с началами западно-европейской цивилизации. На такой линии под него никто не подкопается.

Вязигин вообще не любил останавливаться на неприятных впечатлениях. Он верил в себя, в свой ум, в свою житейскую находчивость, и даже в свою звезду. Ему не особенно везло до сих пор, однако всегда все недурно устраивалось. Карьеры он еще не сделал, но надо иметь терпение. Судьбу всякого человека окружает до поры до времени невидимая стена препятствий, а потом вдруг удается или прошибить ее, или перескочить через нее. И он чувствовал, что это «вдруг» как будто начинает понемногу слагаться.

Заданная ему работа оказывалась очень подходящею для того, чтобы блеснуть. Предмет знакомый; можно подпустить нечто вроде исторического очерка, для чего он всегда умел подыскать интересные и мало кому известные материалы. Кроме того, ясно с первого взгляда, как нужно изложить, чтобы записка понравилась Бахарину. У Бахарина были свои коньки, с которыми он даже сам когда-то выступал в литературе, когда еще не был крупным сановником и влиятельным лицом. Теперь он еще крепче держался за эти коньки, чтоб придать себе вид человека идеи, а не заурядного бюрократа. Вязигин эти коньки хорошо знал, и серые глаза его заранее весело поблескивали, по мере того, как в голове его слагались все подробности и украшения записки. Несомненно, Бахарин придет в восхищение, и непременно будет говорить министру, что надо обратить внимание на такого даровитого чиновника.

Во всем этом, если понадобится, поможет Стрелецкий. Это драгоценнейший человек, и у Вязигина были в руках нити, связывавшие его с ним.

Стрелецкий обладал, так сказать, неуловимою ценностью. Сам по себе он ровно ничего не стоил, занимал какое-то почетное, но совсем не влиятельное место по службе, состояние давно растратил, и существовал отчасти долгами, отчасти наследствами, периодически перепадавшими ему от многочисленной родни. Главным его свойством было то, что богатые люди охотно давали ему в долг, и так же охотно забывали об этом. Достигалось это изумительным уменьем Стрелецкого оказывать нужным людям всевозможные услуги. Он был знаком со всем служебным и влиятельным петербургским миром, везде был симпатичен и близок, везде умел дать почувствовать свою приятную необходимость, и всегда сохранял вид большого барина, несколько безалаберного, как и следует быть русскому барину, но бесконечно милого и услужливого. Среди знавших его составилось мнение, что стоит только попросить Стрелецкого похлопотать, а уж ему нигде не откажут. И действительно, Стрелецкому не отказывали.

IV

Уйдя немного ранее обыкновенного из департамента, Вязигин прошел две-три улицы и завернул в подъезд огромного, плоской архитектуры дома, где жило знакомое ему семейство Мамыкиных. Поднявшись в четвертый этаж, он позвонил. Из квартиры послышались звонкие, веселые крики: «Звонят! Отоприте!» — и как только дверь отворилась, в темноватой передней разом обрисовались фигуры трех барышень, выбежавших встретить гостя.

— A-а! Сергей Павлович! — прокричала каждая из них.

Затем старшая тотчас убежала, а вторая дружески пожала Вязигину руку и проговорила низким голосом, с чуть слышным пришепетыванием:

— Входите скорей, у нас гости.

— Игорь Васильевич? — спросил Вязигин.

— Да, и кроме него еще… Какая-то троюродная тетушка из провинции приехала, мы ее в первый раз видим.

Третья сестра, такого же роста, как и старшие, но очень полненькая, с лицом и бюстом преждевременно выросшего и развившегося ребенка, подошла к Вязигину почти вплотную и шепнула, пряча свои большие и красноватые руки в карманчики форменного передника:

— Богатая, фуфырится…

И при этом как-то смешно надула свои пухлые, твердые щеки, словно желая пояснить таким образом, что значит «фуфыриться».

Вторая барышня тоже совсем близко придвинулась в Вязигину, и даже приподнялась на цыпочки, чтоб быть еще ближе к его уху.

— Целый час уже сидит, забралась — когда Шуша только что из гимназии пришла, а нас дома не было, — продолжала она шепотом. — И разговаривает, точно мы весь век знакомы.

— По-моему, она на актрису похожа, — шепнула еще тише младшая. — И вот тут у нее… понимаете?

И она, в пояснение, провела пальчиком по ресницам и по губам.

— Подправлена? — догадался Вязигин.

Шуша кивнула головой, зажав рот.

— Слышите духи? У нее даже шуба пахнет, — досказала сестра, и распахнула полу висевшей на вешалке плюшевой ротонды, от черно-бурого меха которой так и нанесло целую волну какой-то благовонной смеси.

— В лорнет оглядывает. Цепочка золотая в три аршина, с жемчужинами, — добавила с своей стороны Шуша, и приставила к уголку глаза руку, как будто наводила лорнет. Потом круто повернулась на своих крепких, не очень маленьких, но хорошо очерченных ногах и убежала в гостиную.

Вязигин, оставшись с средней сестрой в полутемной передней, осторожно придержал ее руку.

— Как поживаете? — спросил он тоном дружески принятого в доме человека. — Только что со службы?

— Да, недавно. С Людмилой в подъезде сошлись: она с уроков, а я из правления, — ответила барышня. — Ну, идите, я за вами войду.

Гостиной у Мамыкиных называлась небольшая комната в два окна, во двор, убранная очень мило, но без затей. Низенькая атласная мебель, трюмо в простенке, рояль, один коврик побольше, другой поменьше, столик под лампой, этажерка с безделушками — все отзывалось умеренностью, вместе с некоторою неумелостью и непривычкою к более взыскательному комфорту.

Сестры были сироты, и получили после отца, служившего во флоте, очень маленький капитал. Жили они пенсией и собственным заработком. Старшая, Людмила, давала уроки музыки — она была отличная музыкантша — и из других предметов; вторая, Павла, служила в правлении одного крупного частного учреждения, где получала сорок рублей в месяц; младшая, Александра, которую дома звали Шушей, еще доучивалась в гимназии, но также ухитрялась кое-что зарабатывать уроками.

Уже несколько лет сестры жили самостоятельно. Между ними было мало сходства. Людмила считалась красавицей, и в самом деле была очень хороша. Стройная блондинка с тонкими чертами лица, с серебристо-пепельными волосами и умными, спокойными, темно-серыми глазами; она одна между сестрами производила впечатление изящной, светски-воспитанной барышни, хотя именно она заведовала хозяйством, заглядывала на кухню, и вообще заправляла деловою стороною жизни. Ранние заботы наложили на нее печать серьезности, но это очень шло к ней, к ее сдержанному, грудному голосу, обдуманным движениям и ровной походке.

Вторая сестра, Павла, смуглая «шатенка», никакой красотой не отличалась, только ее большие черные глаза были очень симпатичны. Шуша хотя и располнела преждевременно, но еще не сложилась окончательно, и ее свежая миловидность отзывалась детством.

V

В гостиной было почти тесно. Высокая фигура Стрелецкого, неудобно уместившаяся в низеньком кресле, бросалась в глаза своими крупными размерами. Ему на вид было около сорока лет. Свет от окна предательски обнаруживал его зачинающуюся лысину и буровато-смуглый цвет кожи. Но и лицо, и плечистое туловище его не лишены были представительности. Серые глаза смотрели проницательно и живо, узкий нос с горбинкой был отмечен породистой характерностью. Некоторая общая загрубелость не портила впечатления, а напротив, отзывалась силой, деревенской свежестью и темпераментом. Она не разрушала типа светски-воспитанного человека, а только давала ему больше выразительности.

Он еще издали кивнул головой Вязигину, дружески и фамильярно, как человеку, которого привык часто встречать здесь. Сам он уже давно сделал привычку заезжать к Мамыкиным раза два в неделю. Он знал их отца, и после смерти его был опекуном дочерей, помогал им устроиться, хлопотал относительно пенсии. Они поднялись на его глазах, а Людмила на его глазах сделалась красавицей. Он привык ею любоваться, и может быть к этой привычке примешалось более нежное личное чувство. Но он не позволял себе никакого вульгарного ухаживания, втайне сознавая, что всякая перемена отношений заключала в себе огромный риск — потерять эту маленькую милую гостиную, куда его так часто и так сильно влекло.

Людмила медленно обернулась при входе Вязигина, и представила его сидевшей на диване даме. Та вскинула лорнет и оглядела Сергея Павловича быстрым, любопытным взглядом, каким она, очевидно, привыкла вообще оглядывать всякое новое лицо. Ее крупные, но не пухлые губы при этом даже улыбнулись довольно приветливо.

Вязигин тоже оглянул ее, и она ему не понравилась. Ее даже как-то странно было видеть в этой целомудренной квартирке барышень, до такой степени все в ней отзывалось чем-то другим, чуждым, крикливо заявлявшим свою принадлежность иному миру. Неправильные, крупные черты лица, прическа головы, носившая следы по крайней мере двухчасовой работы над ondulations, широкий прорез слегка подрисованных глаз, выпуклые ноздри, от которых тянулись к уголкам рта две заметные морщинки, придававшие лицу выражение блёклости и вместе чувственной страстности, — все это не лишено было грубой пикантности, но уже слишком отзывалось каким-то перегаром широко прожитой жизни. Даже в ее посадке, очень свободной, с расставленными коленями и круто поднятой грудью, что-то невольно обращало на себя внимание, навязывалось на физическую оценку.

«Не на актрису она похожа, а на провинциальную львицу второго сорта, избалованную дешевенькими победами», — подумал в первую минуту Вязигин, по необходимости присаживаясь к тому же круглому столу перед диваном.

Ему, впрочем, пришлось отдать ей и справедливость: она легко поддерживала разговор, в сущности пустой, но бойкий, отмеченный знанием житейских вещей. Рассуждала она обо всем очень просто, с несколько насмешливым здравомыслием, и только сквозивший в ее разговоре легкий цинизм женщины, уже оставившей за собою первую молодость, звучал резко в этой обстановке.

— Вы не адвокат? — обратилась она к Вязигину после первой же паузы.

Тот ответил отрицательно.

— Мне здесь какой-нибудь адвокат нужен будет, — пояснила свой вопрос m-me Галатская. — Ведь я веду бракоразводное дело. Там, в Саратове, у меня есть адвокат, специалист по этим делам, но мне придется еще сводить денежные счеты с мужем — это уж по другой части. В консистории все кончено, осталось провести в синоде, но это я и сама сделаю.

— Да, конечно, это уже не так трудно, — отозвался Стрелецкий, по глазам которого Вязигин понял, что и ему барыня не нравилась. Было заметно, что он участвует в разговоре только из вежливости. Галатская, напротив, оказывала ему явное внимание, как человеку, общество которого она признавала наиболее подходящим для себя.

— Ах, уж скорей бы это все кончилось! — продолжала она, повернувшись к Стрелецкому. — Хотя все шло как нельзя удачнее, но, право, можно потерять терпение. Сколько раз я плакалась, что так поздно взялась за дело; но все же лучше поздно, чем никогда.

— Ваш муж не делал вам препятствий? — спросил, чтобы что-нибудь сказать, Вязигин.

— Нет, мы с ним предварительно сговорились, — ответила Галатская. — Я выделяю ему одно из моих имений, с двумя тысячами дохода. Это очень недурно, когда у нас нет детей? Что делать, женщине иногда приходится выкупать свою свободу. Но в конце концов я очень счастлива, что имею чем заплатить за нее.

— Вы были так несчастливы замужем? — опять по необходимости отнесся к ней Вязигин.

Галатская сделала презрительную мину.

— Нет, я не из таких. Это отзывалось бы угнетенною невинностью, — ответила она. — Но наша супружеская жизнь мне надоела, это стоит одно другого.

Стрелецкий выразительно усмехнулся, встал и отошел к роялю, у которого сидела Людмила.

VI

Галатская наконец собралась уезжать. Она очень приветливо, по-родственному, перецеловала сестриц, сообщила им свой адрес, и просила как можно чаще навещать ее. Тут в ней сказалось что-то милое, простое и благодушное, чего нельзя было ожидать от нее. С Стрелецким и Вязигиным она простилась тоже очень любезно.

— У меня в Петербурге совсем нет знакомых, и я пока не собираюсь заводить их, но если вы найдете нескучным бывать у меня, я буду очень рада, — сказала она им обоим совершенно просто, и крепко пожала им руки.

— А моего приглашения вы не забыли? — обратился, по уходе ее, Стрелецкий к Вязигину. — В четверг вы у меня обедаете.

Вязигин поклонился.

— У вас и Бахарин будет? — спросил он.

— Обещал быть.

— Вот это очень кстати, потому что мне поручено составить записку по одному делу, которое должно интересовать его, — объяснил Вязигин. — И, хотя я могу угадать его точку зрения заранее, но было бы очень полезно переговорить с ним при удобном случае.

— Чего же удобнее такого случая! — отозвался Стрелецкий. — Да вот что между прочим, ведь я на вас виды имею. Вы можете доставить огромное удовольствие и Бахарину, и нам всем: захватите непременно с собою ваш «гудок», и после обеда что-нибудь сыграете на нем.

Вязигин недоверчиво усмехнулся.

— Вы думаете? — проговорил он.

— Разумеется. Это всех заинтересует, и Бахарина тоже; он любит такие вещи. Непременно привозите свой «гудок».

— Что это за гудок такой? — спросила своим серьезным тоном Людмила, проводившая Галатскую.

— Как, вы не знаете? — удивился Стрелецкий. — Сергей Павлович, вы ничего здесь не рассказывали про свой гудок?

— Да разве стоит рассказывать?

— Помилуйте, это скромность, выходящая из пределов позволительного, — воскликнул Стрелецкий. — Стало быть, здесь никто не знает, что Сергей Павлович трудится над возобновлением, в усовершенствованном виде, старинного русского музыкального инструмента, называемого гудком? Но это чрезвычайно интересно, гораздо интереснее, чем балалайка.

— Гудок? — переспросила, наморщивая брови, Людмила: она всегда их немножко морщила, когда лицо ее принимало серьезный вид. — Что же это такое? Дудка какая-нибудь?

— Совсем не дудка, а струнный инструмент, весьма оригинальный и простой. Да вы расспросите Сергея Павловича, он вам все объяснит. Вы ведь сами музыкантша, для вас это любопытно.

И оставив Людмилу с Вязигиным, Стрелецкий подошел к Павле, и взяв ее за руку, подмигнул на них.

— Вы не ревнуете? — спросил он, улыбаясь.

— По какому случаю? — возразила та, слета вспыхнув.

— Я пошутил, конечно, — ответил Стрелецкий, — но тем не менее, по праву старого друга и опекуна, я хотел бы знать немножко больше, чем я знаю…

Смуглое лицо Павлы еще ярче вспыхнуло.

— О чем вы говорите? Я вас не понимаю… — произнесла она.

— А краснеете-то почему же, если не понимаете? — возразил Стрелецкий, и не выпуская ее руки, сделал с ней вместе несколько шагов по направлению к смежной комнате, маленькой, в одно окно, служившей столовой. — Отойдемте-ка в сторону, да поговорим минутку.

Смущение Павлы возрастало; ей казалось, что она того и гляди расплачется. Она очень привыкла к Стрелецкому, очень доверяла ему, но ни за что не хотела бы говорить с ним о том, на что намекали его слова.

— Да, да, дитя мое, я хотел улучить минуту разговора с вами, чтоб успокоить разные беспокойные мысли, которые с некоторых пор лезут мне в голову, — продолжал Стрелецкий, останавливаясь с нею за стеной, отделявшей их от гостиной, и прислоняясь к маленькому буфету.

— Относительно… чего же? — спросила с усилившимся пришепетыванием Павла.

— А вот именно относительно того, о чем вы сразу догадались, — пояснил Стрелецкий. — Да впрочем, если и с луны свалиться, так можно догадаться. Сергей Павлович заходит к вам чуть не каждый день… не правда ли?

— Это ведь всегда так было… — промолвила Павла.

— Положим, да. Но когда-то вы были почти ребенок, вроде Шуши, а теперь вы взрослая барышня. Теперь вам девятнадцать лет, если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь.

— Вот видите. А так как я считаю Сергея Павловича порядочным человеком, то мне думается, что между вами был когда-нибудь разговор, в котором он счел нужным намекнуть вам на свои намерения… хотя бы для осуществления их требовалось известное время и некоторые условия… Так вот, скажите-ка мне откровенно, как самому старому вашему другу: был у вас подобный разговор. Хотя бы в виде намеков?

Его зоркие серые глаза пытливо глядели на нее в упор. А у нее все лицо пылало, и края век были влажны. Она молчала.

— Почему вы об этом стали думать? Я совсем об этом не думаю… — проговорила она наконец, и в голосе ее, кроме смущения, выразилось чувство обиды, разочарования в самой себе.

Стрелецкий в свою очередь помолчал, продолжая глядеть на нее.

— Гм… — недовольным тоном пропустил он затем сквозь усы. — Стало быть, вы так же мало знаете, как и я. Ну, «будем подождать», как говорят немцы. А вы успокойтесь, дитя мое; я потому завел этот разговор, что мне показалось, будто вы недостаточно откровенны со мною. Но у вас есть Людмила, вы в хороших руках.

Он опять дружески пожал ее похолодевшие пальцы и вернулся в гостиную, а она убежала в свою комнату. Ей было по-детски горько и стыдно, что она не могла ответить: «Ну да, конечно, у нас был такой разговор, и я сама сказала ему, что еще рано, пока он не устроил прочным образом свое положение». Да, такого разговора не было…

VII

Стрелецкий занимал отличную квартиру в доме одного из своих многочисленных и богатых родственников. Для него это был, в сущности, единственный способ хорошо устроиться в Петербурге, так как квартирная плата вносилась им раза два в год, какими-то произвольными и очень маленькими долями, во всяком случае гораздо меньшими, чем те суммы, которые он перехватывал у хозяина в виде родственного займа.

В просторных, несколько темноватых комнатах первого этажа, Стрелецкий очень недурно расположился с остатками старинной барской обстановки, сохранившимися от той эпохи, когда он еще не был вдовцом. От поры до времени рука судебного пристава накладывала на эту обстановку казенные печати, и тогда гостеприимные двери rez-de-chaussée закрывались на некоторое время. Приятели Стрелецкого спокойно сообщали тогда друг другу, что к нему нельзя — он запечатан. Но проходило несколько дней, и Стрелецкий «распечатывался», и как ни в чем не бывало приглашал к себе завтракать. Если кто-нибудь из друзей, в минуту непринужденной откровенности, спрашивал его, каким способом ему приходится так легко улаживать подобные неприятности, он отвечал тоном убеждения:

— Mon cher, всякое положение трудно, пока им не овладеешь; так и положение несостоятельного российского дворянина. Но я уже овладел им до такой степени, что мог бы прописать это звание на своих визитных карточках.

И действительно, нельзя было проще, милее и веселее относиться к такому не вполне авторитетному положению.

Завтраки, обеды и ужины Стрелецкого не были делом праздного хлебосольства. Они занимали очень важное место в его общественной деятельности, так как он сводил этим способом нужных ему людей, и неприметно чего-нибудь достигал. Уже издавна как-то все так сложилось в его жизни, что и большие, и маленькие дела у него делались не иначе, как за трапезой.

Обед в четверг, к которому приглашены были Бахарин, Вязигин и еще кое-кто, был подан в большой длинной столовой, очень солидно обставленной. Массивный дубовый буфет, не у стены, а поперек комнаты, отгораживал дальний конец ее, маскируя приходившуюся за ним дверь. Он исполнял роль театральной декорации, из-за которой, как на сцене, то выскакивал казачок Микешка, в курточке с двумя рядами мелких пуговиц, то выступал степенной и беззвучной походкой старый лакей Филипп, в лице и во всех движениях которого сказывалось такое выражение, как будто ему однажды на всю жизнь дали в каждую руку по полному стакану воды, и велели так ходить, не проливая ни капли. Стрелецкий очень дорожил Филиппом и уверял, что такая наружность лакея усиливает доверие в кредитоспособности хозяина.

По стенам столовой располагались обычные для таких комнат украшения: деревянные и гипсовые медальоны с изображениями дичи и других охотничьих трофеев, расписные блюда и тарелки на крючках, полочка с серебряными жбанами и оправленным в серебро турьим рогом, и т. д. Были также и действительные трофеи охоты: оленьи рога, кабанья голова с клыками, и в углу, у окна, громадное медвежье чучело, с подносиком в передних лапах. На этом подносике прежде стояли хрустальный бочонок с водкой и рюмки, но Микешка в короткое время все это переколотил, ссылаясь на недостаток равновесия у медведя. Теперь на подносике лежала обыкновенно только коробка шведских спичек.

В другом углу стояли на особом поставце несколько дорогих охотничьих ружей и мужицкая рогатина, едва ли когда-нибудь употреблявшаяся в дело хозяином квартиры. И уж наверное никогда не употреблялась им стоявшая тут же туркменская пика, с оправой из черненого серебра, украшенной каким-то священным стихом.

Надо заметить, что в сложной жизни Стрелецкого был период, когда он увлекался сначала всем национально-русским, с боярским оттенком, а потом, в силу неизбежной логики вещей, всем азиатским. Он устраивал какие-то исторические охоты в тульском имении жены, едва ли даже не соколиные, на манер царя Алексея Михайловича, и два раза ездил зачем-то в Ташкент. Потом, натолкнувшись на богатого и бездетного родственника, проживавшего безвыездно в Париже, и едва не потеряв, из-за несходства вкусов, крупного наследства, он решил, что излишняя определенность убеждений не соответствует избранной им деятельности. Но в его гардеробе до сих пор сохранялась плисовая безрукавка, а по утрам он очень любил надевать на голову какую-то текинскую тюбетейку.

В самое последнее время, впрочем, он позволял себе понемногу снова возвращаться к прежним увлечениям, и русско-боярским, и азиатским. Только ни соколиной, ни даже псовой охоты он уже не мог устраивать.

VIII

Расположившееся за столом общество состояло из нескольких мужчин разного возраста. Первым с краю сидел сам хозяин. Направо от него председательское место занимал крупный старик лет шестидесяти, с густыми подкрашенными бакенами и накладкой на голове. Это и был Артамон Яковлевич Бахарин, очень заслуженная особа, занимавшая видное и влиятельное место. Он ел медленно и озабоченно, с трудом прожевывая свой филе-миньон и поминутно отхлебывая маленькими глотками из стаканчика с жиденьким красным винцом, которое хозяин усиленно рекомендовал всем, как замечательный продукт виноделия его дяди, бессарабского помещика. Пропагандой этого скверного винца Стрелецкий вообще сильно занимался в последнее время, потому что надеялся сделать у бессарабского дяди заем при первом же его приезде в Петербург.

Заметив, что глотки Бахарина становятся все меньше, а в крупно очерченных губах его проступает выражение вкушаемой кислоты, Стрелецкий взял бутылку с затейливой этикеткой, по краям которой было выведено славянскою вязью: «Из собственных садов Галактиона Алексеевича Стрелецкого, урожая 1889 года», и держа ее между ладонями, чтоб освидетельствовать температуру, сказал ко всем вообще:

— Немножко холодновато, надо было бы раньше внести из погреба. Но как вы находите, господа? По-моему, очень приятное винцо, легкое и отлично выдержанное.

— Жидковато, Игорь Васильевич, жидковато, — ответил пониженным, интимным тоном Бахарин. — Но приятно, что русское вино, не заграничное.

— И уж ни малейшей фальсификации: дядя сам лично наблюдает за розливом. Я в последнее время совсем отказался от французских вин. Что-нибудь одно: или поддержать русское виноделие, или бросить его к черту. Без нас дело не пойдет. Если русское вино будут пить одни попы, да армейские офицеры, оно всегда будет отзываться чихирем и кизляркой. Для того, чтобы стоило его совершенствовать, надо пробить ему дорогу в высшие круги потребителей.

— Нет, прежде пусть усовершенствуют, тогда я явлюсь потребителем, — возразил Бахарин, в котором тонкие вкусы гурмана всегда спорили с круто-национальным образом мыслей.

— Но как же совершенствовать, если не будут поощрять? Где у нас для этого капиталы, выдержка? — возразил в свою очередь Стрелецкий.

Бахарин взглянул на него, как бы удивляясь, что такой простой вопрос может затруднять кого-нибудь.

— Поощрять может правительство, казна, — ответил он. — Есть много способов: запретительные пошлины, тарифные ставки, субсидии, кредит. А жертвовать своими вкусовыми ощущениями во славу наших виноделов я не согласен.

И Бахарин засмеялся. Засмеялись и остальные гости, и хозяин.

Прямо против Бахарина сидел высокий, с длинным лицом отставной полковник, смуглый, не по-военному сутуловатый. Он очень низко наклонялся над тарелкой и беспрестанно двигал своими длинными ногами, словно не находя для них достаточно места под столом. Узкие карие глаза его то щурились, то вдруг широко раскрывались; ему кто-то сказал, что они у него очень выразительны, и он постоянно ими кокетничал.

Бахарин обратился к нему с вопросом:

— А как на этот счет в Марокко? Есть там какое-нибудь местное винцо?

Полковник вскинул глазами, потом приподнял голову.

— Превосходное, вроде греческих вин; и красное есть, напоминает итальянские, — ответил он. — Но туземцы сами мало пьют, это удивительно трезвый народ. Виноделие у них еще мало развито, но французы уже пытаются завладеть им.

— Вечно одна и та же история: где только появятся на Востоке европейцы, сейчас начинается эксплуатация, — вставил Стрелецкий. — А мы зеваем, хотя Восток — наше естественное и законное достояние.

Со времени своих поездок в Ташкент, Стрелецкий был сильно настроен в пользу энергической эксплуатации туземных богатств русскими силами, и даже вербовал пайщиков для какого-то громадного торгово-промышленного предприятия, не чуждого, как он выражался, и патриотических целей. Но пайщики не находились.

Полковник покачнулся всем туловищем, так что его подбородок вошел в пустой стакан, и прищурился.

— Россия исполнит свое назначение на Востоке, — проговорил он несколько загадочным тоном, и вдруг откинулся на спинку стула и потупился, как человек, твердо решившийся не распространяться более о затронутом предмете.

IX

Этот полковник, Зиновий Иванович Бочарский, принадлежал к любопытному типу деятелей, совершающих какие-то продолжительные и таинственные путешествия в неведомые страны. Он еще в малом чине проникал для чего-то в глубину Тибета и показывался одно время в Петербурге в обществе вольного казака Ашинова, а теперь всего месяц назад вернулся из Марокко, и очень старался заинтересовать собою некоторые столичные круги. Стрелецкий горячо за него взялся, представил его во многих домах, и даже сегодняшний обед устроил именно для того, чтобы показать интересного путешественника Бахарину и другим. Но сановник слабо на это поддавался: у него было много своих коньков и без Марокко. Зато Вязигин, сидевший рядом с полковником, приглядывался к нему с большим любопытством: его занимал вопрос, какую собственно карьеру можно сделать посредством путешествий в неизвестные страны?

— Дикость, однако, большая в этом Марокко? — вопросительно произнес Бахарин. — Говорят, люди там голые под плащами ходят.

— Прекрасные они солдаты, — ответил не совсем на вопрос полковник. — Отличный боевой материал. Конечно, нужна организация. В этом даже следовало бы помочь им.

— Да… — с задумчивой отяжелелостью протянул Бахарин. — Из чего же, собственно, вы заключаете, что им помочь надо? Никаких наших интересов там нет.

Полковник подобрал под столом одну ногу, потом другую.

— Этот народ давно ждет дыхания жизни, — сказал он. — Но, помилуйте, на кого они могут рассчитывать? С фронта их теснят испанцы и французы, в тылу у них пустыня… им дохнуть нельзя! А между тем, можно было бы завязать сношения…

Вязигин, от которого не ускользнул несколько скептический тон Бахарина, позволил себе вмешаться.

— По правде сказать, я совсем не понимаю, что такое для нас ваше Марокко, — сказал он. — По-моему, какая-нибудь калужская губерния гораздо больше нуждается в наших заботах, чем Марокко.

Полковник сперва прищурился на соседа, как бы желая измерить силу нападения, потом снова качнулся вперед.

— Калужская губерния от нас не уйдет, — произнес он иронически. — Великая страна не может не делать политики. А какая же политика в калужской губернии?

— А вы забыли калужскую губернаторшу? — послышался голос с конца стола.

Этот возглас принадлежал Родионову, господину лет тридцати, довольно щеголеватого вида, известному сплетнику и балагуру, открывшему себе этими талантами доступ в самые различные круги петербургского общества. Все повернулись к нему, смеясь.

— Я больше ничего не хочу сказать, я укрываюсь под защиту исторического факта, — ответил он. — Калужская губернаторша — исторический факт. Я накрываю им себе голову.

Все опять рассмеялись. Родионов был известен своей манерой выражаться в таком роде, и эта манера всем казалась забавной. Более всего же, кажется, нравилось, что никогда нельзя было догадаться, куда собственно клонились его шутки.

Вязигин тоже смеялся, но не считал спор законченным. Ему, хотелось высказать свой взгляд, который, по его мнению, должен был понравиться Бахарину.

— Тем не менее, все это какая-то экзотическая политика, и у нас совсем не так много сил, чтоб на нее тратиться, — заговорил он своим приятным, мягким, немножко вкрадчивым баритоном, поблескивая глазами. — Может быть, нам и нужно с какой-нибудь стороны завязывать отдаленные политические сношения, но ведь за всем не угонишься. Есть вещи важнее всего этого, и поближе.

Бахарин с благосклонным видом повернул к нему голову.

— Как же не быть! — сказал он.

— Не позволяю себе вдаваться в вопросы государственные, но возьму пример из области культуры, — продолжал Вязигин. — Разве не было бы в высшей степени важно поддержать замечаемый в этой области поворот? Как нам всем известно, сквозь нашу заимствованную у европейцев культуру начинает прорываться струя самобытного народного творчества. В литературе, в искусстве, в науке, везде заметно искание старых, давно заслоненных от нас идеалов, образов, форм. Мне представляется, что мы вступаем в свою собственную эпоху Возрождения, что у нас уже явились свои собственные русско-византийские антики… Вот где наша культурная точка нынешней минуты.

— Прекрасно! Отлично сказано! — произнес с оживлением Стрелецкий.

Бахарин, запуская в рот ложку пломбьера, кивнул Вязигину головой.

— Очень верная мысль, и для которой вы нашли счастливое выражение, — отозвался он. — Именно, что-то вроде нашего русского Возрождения. Даже скажу вам прямо, у меня у самого вертелась подобная мысль, когда я писал мою книгу о кустарной иконописи.

— Я полагаю, что именно эта книга и навела меня на мою мысль, — сказал Вязигин, весь как бы потянувшись к благосклонному сановнику.

X

С этой минуты между Бахариным и Вязигиным как-то сразу произошло сближение. Вязигин это тотчас почувствовал, и веселое поблескивание его глаз усилилось. Но он ничем не выдавал своего торжества. Он, казалось, был увлечен серьезным разговором, в котором неожиданно нашел интереснейшего единомышленника. В нем светилась спокойная, ободряющая радость разделенного убеждения. Как только разговор сбивался в сторону, Вязигин осторожно и ловко возвращал его к предметам, которые должны были особенно интересовать Бахарина. Он словно производил над ним какое-то мягкое щекотание, немножко льстя, немножко играя им и незаметно будя в нем любопытство. Бахарина, действительно, стал интересовать этот неглупый молодой человек, так глубоко проникнутый идеями и вкусами, составлявшими для просвещенного сановника своего рода культ.

— Вы, конечно, служите где-нибудь? — спросил он.

Этим вопросом Вязигин воспользовался как нельзя лучше, и постарался показать, что, хотя он и занимается «идейными» вопросами, но к службе относится весьма серьезно, и желал бы всецело посвятить себя ей. О литературных занятиях своих он выразился с некоторой шутливостью, давая понять, что все это хорошо, пока его служебное положение очень скромно, но что все планы и стремления его направлены исключительно к государственной деятельности. На Бахарина этот ответ произвел особенно благоприятное впечатление, потому что и сам он, в глубине души, на свою собственную просвещенность смотрел как на украшение, выдвигающее его из ряда обыкновенных тайных советников, единственною же серьезною целью всех помыслов и вожделений считал служебную карьеру.

Когда обед кончился и все перешли в обширный кабинет хозяина, Бахарин сам предложил Вязигину занять место поближе к нему, и разговор между ними продолжался. Это, в сущности, нарушало все соображения Стрелецкого, потому что совсем стушевывало полковника Бочарского, предназначавшегося именно к тому, чтобы составить центр общества и заинтересовать собою Бахарина. Поэтому Стрелецкий пытался выдвинуть вперед значение таинственных поездок в неведомые страны, но убедившись в равнодушном отношении к ним сановника, мысленно махнул рукою и решил, что свести Вязигина с Бахариным тоже недурно, так как это может оказаться не без последствий в другом отношении. Если Бахарин в самом деле заинтересуется Вязигиным, он поможет его служебной карьере, может быть даже перетащит к себе, а это, по всей вероятности, отразится на маленьком романе, в тайну которого он проник на днях, у Мамыкиных. «Бедная Павла по уши влюблена в него… Что ж, пусть он поскорее выдвигается в люди, а там мы подумаем, как все это уладить», — думал Стрелецкий, с большим, чем всегда, любопытством приглядываясь и прислушиваясь к Сергею Павловичу.

А Бахарин, откинувшись всем своим несколько тучным туловищем на подушки дивана и прихлебывая кофе, совсем отдался процессу приятного щекотания, какой производил над ним Вязигин. Он испытывал решительное, редкое удовольствие от беседы с этим неизвестным чиновником, в котором неожиданно обнаружилось так много идейного единомыслия, разносторонних сведений, способности сдержанно, но глубоко увлекаться предметами и вопросами, какими интересуются, по мнению Бахарина, лишь весьма немногие, очень твердые в своей умственной зрелости люди.

Вязигин, наконец, добрался и до порученной ему директором записки и сообщил обо всем этом чрезвычайно ловко, со скромностью человека, не придающего такому обстоятельству особенного значения, но вместе с тем не опустив ничего, выгодным образом оттенявшего его положение среди других чиновников. Бахарин и здесь показал большой интерес к делу, совершенно одобрил точку зрения Вязигина, и даже выразил желание познакомиться с запискою предварительно, прежде чем она будет официально препровождена к нему на заключение.

Это было больше, чем Вязигин мог ожидать, и отвечало самым тайным его вожделениям.

— Как-нибудь вечерком, часов в девять, загляните ко мне с вашей запиской, мы и познакомимся с ней, — с окончательной благосклонностью предложил сановник.

XI

Стрелецкий рассудил, что уж если, вопреки его предположениям, Вязигин сделался героем дня, то надо с этим примириться и примкнуть к ходу вещей.

— А что, Сергей Павлович, привезли вы с собою свой инструмент? — обратился он к Вязигину. — Надо непременно показать Артамону Яковлевичу ваше изобретение.

— Что за изобретение? — полюбопытствовал с улыбкой Бахарин.

— Очень интересная вещь, на мой взгляд, — ответил Стрелецкий. — Вот вы давеча говорили, что мы стоим накануне эпохи русского Возрождения, что у нас явятся свои народные русские антики, — а Сергей Павлович как раз открыл такой антик. Можно велеть принести эту штучку сюда?

Вязигин встал с нерешительным видом.

— Если желаете, принесу… не знаю только, заинтересует ли вас… — проговорил он скромно. — По-моему, впрочем, любопытно взглянуть. Это наша старина, народная старина. Извольте, я сейчас покажу.

И он поспешно вышел в переднюю, и через минуту вернулся, бережно неся в руках какой-то длинный ящик, уложенный в кожаный чехол. Этот ящик он положил на стол, развязал чехол, открыл крышку и вынул какой-то странный инструмент, напоминающий не то скрипку, не то ящик из-под сигар, с натянутыми во всю длину тремя толстыми струнами.

— Что же это такое? — с недоумением спросил Бахарин.

— Старинный русский музыкальный инструмент, гудок, — пояснил Вязигин. — Он когда-то был очень распространен в народе, в особенности в южных окраинах; потом его совершенно забыли, и даже внешний вид его мало кому известен. Многие думают, что гудок — дудка или рожок, тогда как это струнный инструмент, подобно гуслям.

— Совершенно верно, — подхватил Стрелецкий, — помните у Пушкина: «Москва ли, Русь ли, что гудок, что гусли»…

Бахарин привстал, и с серьезным любопытством рассматривал странный предмет.

— А ведь представьте, я тоже не подозревай, что гудок имеет такое устройство… — сознался он. — Но ведь это новая работа, воспроизведение? — спросил он, осторожно щелкнув по деке толстым и крепким ногтем.

— Да, я придумал некоторые усовершенствования, впрочем очень незначительные, — объяснил Вязигин. — Старинный характер сохранен вполне, и даже та особенность, что две струны настроены в унисон, а третья квинтой вверх. Это дает инструменту необычайную наивную простоту, в высшей степени отвечающую некоторым древним народным мотивам.

— Скажите пожалуйста! — произнес с сочувственной задумчивостью Бахарин. — Три струны, и две в унисон?

— Как видите, всего только три, и две из них унисоном, — подтвердил Вязигин, и взяв в руку смычок, осторожно провел им по струнам. Инструмент издал слабый, жалобный, несколько скрипучий звук.

Полковник подошел и наклонился, расставив свои длинные ноги.

— Это какое же дерево? — полюбопытствовал он.

— Липовое, — ответил Вязигин.

— Но ведь это прелесть что такое! — воскликнул Стрелецкий. — Вы услышите, как Сергей Павлович мастерски играет на своем гудке. Что, разве это не антик? — повернулся он в Бахарину.

— А вы и музыкант, как оказывается? — обратился тот в Вязигину.

— Большой любитель, — скромно отозвался последний.

Все стали просить его сыграть что-нибудь. Он тотчас согласился, и комната огласилась странными, но не лишенными приятности звуками. Разыгрывался какой-то простой старинный мотив, которому Вязигин очень искусно придавал известную колоритность. Затем, убедившись в сочувственном внимании слушателей, он сыграл другую вещь, немножко сложнее, справиться с которой при помощи трех струн было довольно трудно; но зато колориту было еще больше.

— Но это совсем, совсем что-то древнее, народное! — воскликнул Бахарин, почувствовавший совершенно детское восхищение. — Это поразительно!

— Да, это древнейшие народные мотивы, вероятно XIV века, а может быть и древнее, — объяснил Вязигин. — Я их прилаживаю, комбинирую… А вот, если угодно, для разнообразия, плясовой, скоморошеский мотив.

И он мастерски сыграл что-то веселое, залихватское, с какою-то шутовского дробью, невольно заставлявшею улыбаться.

Восхищение было всеобщее, шумное. Стрелецкий детски радовался, точно он был импресарио, выводивший в публику найденный им и законтрактованный талант. Бахарин испытывал какое-то мление; у него даже нижняя губа несколько отвисла, выражая душевное расслабление. Бочарский, покачиваясь на расставленных ногах, обласкивал задумчивым взглядом и Вязигина, и его гудок, как бы соображая и недоумевая, что вот тоже какую штуку можно выдумать, и иметь успех. Родионов шумно восторгался, и потом, наклонившись к Вязигину, шепнул ему:

— Ведь это, собственно говоря, черт знает, что такое, но вы напали на счастливейшую идею. Русский народный инструмент, да еще древний: вы будете дьявольский фурор производить!

Вязигин был так радостно настроен, что и ему с чувством пожал руку.

XII

Зайдя через несколько дней к Мамыкиным, Вязигин нашел барышень под сильнейшим впечатлением сделанного ими визита к m-me Галатской. Тетушка поразила их еще больше, чем при первом своем появлении. Оказалось, что она наняла большую, роскошно меблированную квартиру, за которую платила пятьсот рублей в месяц. Там были и картины, и статуи, и фарфор, и удивительная мебель, какой сестры никогда раньше не видали. В спальной, на туалетном столике, разложена такая масса принадлежностей, что за один раз не пересмотришь.

— И представьте, она нисколько не стесняется: у нее и белила, и румяна, и карандашики, и пудры всякие, все на виду! — сообщила со своим обычным пришепетываньем Павла.

— За спальной особая гардеробная, и можно в ужас прийти, чего только там не понавешано, — добавила Людмила. — Я отдернула занавеску, так одних халатиков и кофточек больше дюжины, и все какие-то такие… не знаю, но по-моему, просто совестно их надеть.

— А в одном шкафу нижний ящик весь доверху завален туфлями, — вставила Шуша. — В шифоньере корсеты точно дрова накиданы.

— Впрочем, она была чрезвычайно с нами любезна, нам подавали шоколад, фрукты, конфекты, — продолжала Людмила. — И надо видеть, как все было подано! Какое серебро, фарфор! Но всего лучше были вишни в шампанском. Мы не знали, что это шампанское, и чуть не опьянели.

— У меня лицо так разгорелось, так разгорелось, просто срам! — подхватила Павла, и от одного воспоминания лицо ее снова вспыхнуло.

— И подавали эти вишни в таких низеньких широких рюмочках… — припомнила Людмила, — и с бисквитами. А сама тетушка все накладывала себе, накладывала этих вишен, и хоть бы что ей! Только порозовела немножко.

— И пудра обсыпаться стала, — рассмеялась Шуша. — Да это что, а после она велела подать шампанского, прямо шампанского в бутылке, в такой огромной серебряной вазе со льдом…

— Шуша, довольно! — остановила ее Людмила.

— Нет, почему же не рассказать? Ведь мы не пили, мы все трое наотрез отказались, — продолжала младшая сестра. — В самом деле, с какой стати? Ведь это даже неприлично, среди дня, без всякого повода, и вдруг пить шампанское. Мы даже не дотронулись до своих бокалов. А тетушка…

— Шуша! — снова остановила ее недовольным тоном старшая сестра.

— Нет, что ж такое? Сергей Павлович все равно что свой человек, ему можно рассказать, — не унималась Шуша. — И Игорю Васильевичу я тоже расскажу. Тетушка как начала пить, бокал за бокалом, бокал за бокалом, всю бутылку и выпила. А потом, когда уж ничего не было, стала над нами смеяться, что мы не пьем, и говорит, что она должна сама за нас выпить. И что ж вы думаете, из всех наших бокалов в самом деле все выпила!

— Всю, всю бутылку, до последней капли, одна выпила! — подтвердила тоном ужаса Павла.

Вязигин засмеялся; его забавляло возбуждение, овладевшее сестрами.

— Тетушка ваша, как оказывается, молодец, — сказал он. — Только, конечно, барышень так угощать совсем не следует.

— Понимаете, я теперь просто боюсь ее, — проговорила Людмила. — Она взяла с нас слово обедать у нее, и я просто не знаю, что делать. Зачем только она сюда приехала и разыскала нас!

— Не бойтесь, ничего страшного не случится, — успокоил ее Вязигин. — Угостит вас отличным обедом, вот и все.

— Уж можно себе вообразить, какой будет обед! — подхватила Шуша.

— И сколько она шампанского выпьет!

— Очевидно, дама с довольно широкими привычками, — сказал Вязигин. — Она должна быть очень богата, ваша тетушка.

— О, она страшно богата, — ответила Людмила. — Она говорит, что в тот год, когда не ездит за границу, проживает тысяч двадцать пять, а если уезжает на зиму в Париж и в Ниццу, то тысяч сорок.

— Ого! — невольно вырвалось у Вязигина. — Если только она не имеет обыкновения прихвастнут немножко.

— Нет, что же ей перед нами хвастать? — возразила Людмила. — Для нас, кто проживает десять тысяч, так и тот богач.

«Муженька-то своего, следовательно, она не очень щедро наградила, — подумал Вязигин. — Глуп должен быть очень, если такую жену выпустил из рук за какое-то именьишко с двумя тысячами дохода».

«Кто-нибудь поблагодарит его, — добавил он, мысленно улыбаясь предположению, что какой-нибудь ловкий господин завладеет же и этой женщиной, и этим богатством. — А вернее всего, что кто-нибудь уже есть, и оба выжидают только, когда получится развод».

А Павла, как будто угадывая его мысли, произнесла с своим обычным пришепетыванием:

— Она непременно второй раз замуж выйдет. Богатым нетрудно замуж выходить.

XIII

Сестры предложили Вязигину остаться у них обедать. Он согласился, зная, что они к нему уже привыкли и не стесняются им. За эту любезность он расплачивался конфектами, корзинками с фруктами, билетами в театр и тому подобными маленькими услугами, и с этой стороны считал их отношения правильно установленными.

Но эта приятная близость с таким милым, хорошо расположенным к нему семейством немножко стесняла его по другой причине. Он был единственным гостем в доме, на которого можно было смотреть как на претендента. Частые посещения Стрелецкого объяснялись его званием опекуна. Другие молодые люди, заходившие иногда к Мамыкиным, были совсем юны и несамостоятельны, и их нельзя было принимать в расчет без крайнего легкомыслия. Вязигин же не только находился в условиях, располагавших придавать особое значение его короткости в доме, но и предмет его предполагаемых исканий как-то сам собою для всех определялся. Все знали, что он интересуется Павлой, а Стрелецкий неравнодушен к Людмиле. Павла была нехороша собой, но зато обладала самым мягким, ровным, симпатичным характером. Притом, у нее были прекрасные глаза, выражавшие много доброты и сердечности. Вязигин же производил впечатление осторожного, рассудительного человека, которому такая девушка могла нравиться.

И она действительно ему нравилась. Это началось давно, когда он только что начал бывать в доме. Павла еще ходила в гимназию, и со своей шестнадцатилетней свежестью, с забавной серьезностью выпускной ученицы, была интереснее, чем теперь. Конечно, он не влюбился; он к этому даже не считал себя способным, и во всяком случае не желал бы пройти чрез подобное испытание. Но полушутливые отношения взрослого человека к ребенку сменились сочувственным интересом, по мере того как этот ребенок на его глазах развивался в самостоятельную девушку. К наружности ее он привык. Он был того мнения, что красивые женщины слишком рискованны для семейного счастья. Павла, с своим скромным видом, с своим чудесным характером и даже с своим пришепетыванием представлялась ему девушкой, из которой должна выйти отличная жена и мать.

Тем не менее, вопрос о браке вовсе не был решен у него. Свое служебное и материальное положение он считал еще в переходном периоде. Запрягаться в семейную лямку при своих теперешних средствах он не хотел. Надо посмотреть, что будет дальше. Если ему повезет, если его положение значительно улучшится, тогда он обсудит вопрос основательно, и поступит так, чтобы не пришлось раскаиваться.

Поэтому он, бывая очень часто у Мамыкиных, держал себя с крайнею осторожностью, избегая всякого намека на ухаживание, придавая своей короткости самый беспритязательный вид. Шутя, он иначе не называл себя, как «дядя Сергей», и вообще преувеличенно выдвигал вперед свои будто бы «пожилые лета». Никто не мог сказать, чтоб он хотя однажды обмолвился неосторожным словом, в чему-нибудь нравственно его обязывавшим.

Сегодня, сидя за столом прямо против Павлы, он почему-то мысленно припоминал все три года близкого знакомства с этой семьей, и был особенно доволен своим уменьем держаться так, чтобы сохранить полную независимость. Он выдержал искус, и это было особенно приятно сознавать теперь, когда ему казалось, будто близится существенная перемена в его жизни.

В последние дни он чувствовал себя бодрее и возбужденнее, чем всегда. Еще неясно, но что-то уже обрисовывалось. Во всяком случае, цели были ближе, путеводные нити обозначались определеннее. Он ощущал всеми нервами тот особый подъем духа, который иногда предсказывает человеку неожиданные удачи и успехи.

И он смотрел на Павлу с поблескиваньем глаз, в котором отражалось что-то загадочное, медленно назревавшее в нем самом…

После обеда он предложил показать свой гудок. Но на этот раз древний народный инструмент потерпел полную неудачу. Сестры решительно не поняли, что в нем интересного, а Людмила, в качестве музыкантши, готова была даже обидеться.

Вязигин, впрочем, нисколько не был этим огорчен. «Женщинам это недоступно; они, конечно, не понимают, в чем тут дело», — думал он снисходительно.

Людмиле надо было идти на урок. Павла осталась в маленькой гостиной с Вязигиным; Шуша ушла в свою комнату заниматься.

XIV

Раньше, когда Вязигину случалось оставаться вдвоем с Павлой, у них очень легко завязывался разговор. Но сегодня что-то невыяснившееся стесняло их обоих. Павла находилась под впечатлением недавнего объяснения с Стрелецким. Впечатление это еще больше усилилось тем, что Стрелецкий заехал к Мамыкиным на другой день после своего обеда, рассказал при Людмиле о победе Сергея Павловича над важном сановником, и добавил значительным тоном, что положение Вязигина должно упрочиться.

А Вязигину казалось, что теперь он мог бы быть откровеннее с Павлой, завязать с ней разговор серьезнее. Но оба вяло говорили о предметах, никого из них не интересовавших, и как будто боялись друг друга.

Вязигин вернулся к своему гудку и стал объяснять, почему интересно восстановить древний народный инструмент.

— Тут самобытность, элемент непосредственной народной культуры, вот что важно. Вы представьте себе, что этим инструментом пользовались люди, не видавшие в глаза ни скрипки, ни виолончели, никогда не слыхавшие композиторской музыки, — объяснял он. Но Павла плохо его понимала.

— Потому этот ваш гудок и был для них хорош, — возражала она. — А когда у нас есть инструменты гораздо лучше, то какой смысл играть на какой-то балалайке?

— А вот играют же теперь на балалайке, и еще какой фурор производят, — доказывал Вязигин.

— Ну, это мода такая явилась, оттого и нравится, — стояла на своем Павла.

— Мода! — подхватил с оживлением Вязигин. — А разве это пустяки — мода? Это силища, вот что это такое. Что мы разумеем под этим словом? Общее, стихийное, неодолимое стремление в какую-нибудь сторону. Это и есть главное. Понять, уловить такое стремление, уметь ответить на него — вот вся тайна успеха на каком угодно поприще.

— Успех, это другое дело, об этом я не спорю, — сказала Павла. — Но все-таки это вздор, совсем ничего.

— To есть, как же ничего, если все в восторге? — возразил Вязигин.

— И все-таки, в музыке, в искусстве, это совсем ничего. Балалайки, гудки — одна глупость.

— Да, если смотреть серьезно, может быть вы правы. Но куда же там забираться в чистое искусство! По-моему, был бы успех, вот и все. А как он достигнут, это уж пусть разбирают, кому хочется. Вы не согласны с таким взглядом?

Павла нерешительно взглянула на него своими добрыми глазами.

— Право, не знаю, как вам сказать, — ответила она. — Это вопрос личный. Для вас, например, я вообще желала бы всякого успеха, во всем, потому что вы наш хороший знакомый, и очень милый.

Вязигин поблагодарил, улыбаясь.

— А я к вашему желанию присоединяюсь, — сказал он. — И тем более, что мне нужно, непременно нужно успеть в некоторых моих планах… И не для себя только нужно.

В его глазах опять появилось усиленное поблескиванье. Павла это чувствовала, хотя не смотрела на него.

— До сих пор я довольно туго подвигался в своей карьере, так что являлась опасность окончательно затеряться среди человеческой мелочи, — продолжал Вязигин. — Но пора серьезно подумать о себе. «Годы уходят, все лучшие годы»… Незаметно и стариком можно сделаться.

— Ну, вам еще далеко до этого, — возразила Павла. — Я, впрочем, не знаю, сколько вам лет. Тридцать будет?

— Тридцать первый, Павла Степановна, тридцать первый, — ответил Вязигин. — Самая настоящая пора, чтоб благоустроиться прочным образом, порешить все жизненные вопросы, и плыть на всех парусах по открытому морю. Представьте себе, что я начинаю серьезно об этом подумывать.

Павла взглянула на него боком, исподтишка, в некотором пугливом недоумении перед его загадочными словами. И такое же загадочное выражение его лица смутило ее еще более.

— Какая самоуверенность: решить все жизненные вопросы! — сказала она с напряженной улыбкой.

— Свои, свои личные жизненные вопросы, а не в философском смысле, — пояснил Вязигин. — Это каждый человек должен сам решить, сам очертить свой жизненный круг.

— И вы решили? Очертили? — с тем же напряжением спросила Павла.

Он посмотрел на нее весело играющим взглядом.

— Насколько зависит от меня — да, — ответил он.

Ему хотелось прибавить: «Я решил не за себя только, но и за тебя, и ты войдешь в этот очерченный мною жизненный круг…» Но это были бы слишком определенные, ответственные слова. Зачем произносить их сегодня, когда скоро их скажет сама судьба?

По ее разросшемуся смущению он видел, что она поняла его. Этого довольно, дальше он не сделает ни шагу.

И он осторожно, незаметным образом перевел разговор на предметы, казавшиеся ему более безопасными. Только продолжавшееся ласковое и веселое поблескиванье его глаз как бы подкрепляло догадку Павлы.

«Уж не было ли у Стрелецкого разговора с ним на мой счет? — думала она, еще более смущаясь и внутренно вся настораживаясь. — И почему он не выскажется прямо? Разве он не уверен во мне, не знает, что я…»

Но она даже в мыслях своих не досказала этой фразы.

XV

Все то, что Вязигин слышал о m-me Галатской, представляло для него известный интерес. Он вообще не был нечувствителен ко всякому богатству. Капитал оживляет все окружающее, дает движение труду и способностям. Провинциальная барынька, может быть еще не решившая, как устроить себя и свои деньги, очевидно, не имела подле себя в Петербурге ни одного надежного делового лица. Она сама говорила, что ей нужен адвокат. Вязигин мог бы ей порекомендовать кого-нибудь, и приобресть таким образом признательность полезного человека. Да и сам он, хотя не адвокат, но юрист, и довольно сведущ в делах. Это можно выставить ей на вид, и если она пожелает пользоваться его услугами, то такого рода частное дело отлично дополнит его казенное жалованье и литературный гонорар. Наконец, во всяком случае нельзя уклоняться от знакомства с богатым и приятным домом, если имеется к тому случай. Стрелецкому хорошо аристократничать и делать пренебрежительные гримасы; но он, Вязигин, должен пробивать себе дорогу и создавать положение.

По этим соображениям, Сергей Павлович посетил через несколько дней m-me Галатскую.

Его приняли как нельзя любезнее. Раиса Ивановна вышла к нему сияющая, великолепно причесанная, в светлом корсаже с глубоким вырезом напереди и высоким воротом сзади. В ушах и на пальцах у нее сверкали бриллианты: очевидно, она никогда с ними не расставалась.

— Очень мило, что вы зашли: я здесь безобразно скучаю, в вашем Петербурге, — сказала она, опускаясь на диванчик. — Но это, конечно, только на первых порах, пока у меня нет знакомых. В сущности же, мне здесь нравится. Я успела побывать во всех театрах, каталась за городом, ужинала в ресторане… кажется, довольно для первого начала, не правда ли?

И она рассмеялась, причем в разрезе ее крупных губ сверкнули белые, крепкие, плотоядные зубы.

Через минуту она вспомнила о своих племянницах.

— Что поделывают мои телефонные барышни? — спросила она. — Давно ли их видели?

— Вы называете их телефонными барышнями? — озадаченным тоном переспросил Вязигин.

— А разве они не напоминают что-то в таком роде? Они все где-то служат или что-то делают… Это очень мило, впрочем, и сами они премилые, — продолжала Раиса Ивановна. — На днях они все у меня были, и я, кажется, порядком удивила их. Воображаю, каким тоном они вам рассказывали, как я угощала их шампанским.

Вязигин, которого никогда нельзя было застать врасплох, проговорил серьезным тоном:

— В первый раз слышу.

— Неужели они вам не рассказывали? А у них был такой вид, что я думала, мое шампанское произвело на них потрясающее действие, — продолжала m-me Галатская. — Знаете, у нас в провинции барышни держат себя гораздо свободнее. Там они на пикники ездят, и в шампанском знают толк не хуже меня.

«Тем хуже для них», — подумал Вязигин, и произнес с некоторою серьезностью:

— Мамыкины — святые. Да им и некогда было бы на пикники ездить, они все трудятся, зарабатывают. Даже Шуша дает какие-то уроки.

— Что ж они могут заработать? Все вместе сто рублей в месяц? Стоит стараться! — возразила Галатская. — Им надо замуж выйти, это — другое дело. Людмиле уже двадцать один год? Красивая девочка, могла бы устроиться. Но ей Стрелецкий мешает… Разумеется, мешает, это ясно. Хуже всего такие ни к чему не ведущие отношения. Жениться он на ней никогда не женится, а сбивать с толку тоже не станет, опекунская совесть не позволит. Впрочем, это иногда совсем нечаянно случается…

— Людмила Степановна не такая, — заметил еще серьезнее Вязигин. — Она в высшей степени благоразумная девушка.

— Верю, уверена. Но что же у нее впереди? Через пять лет дурнеть станет, а через десять от прежней красоты следов не останется. Так и закостенеет телефонной барышней. Нет, это бессмысленно, я за нее сама возьмусь, — продолжала, оживляясь, Раиса Ивановна. — У меня составится кружок знакомых, будут вечера, обеды, я ее сосватаю за кого-нибудь. Вот увидите, я ее устрою. Лучше всего было бы, если б она совсем перебралась жить ко мне. Я ее всюду брала бы с собою, она увидела бы свет…

— Никогда она на это не согласится! — возразил убежденно Вязигин. — Во-первых, у нее на руках младшие сестры; а во-вторых, это совершенно не отвечает ее наклонностям.

— Полноте пожалуйста! — воскликнула со смехом Галатская. — Разве красивые девушки родятся с наклонностями к телефонной службе?.. Ну, виновата, не к телефонной, а к какой- то другой, это все равно. Просто, она пока не позволяла себе мечтать ни о чем, не вошла во вкус. В ней еще не разбужены ни темперамент, ни воображение. А посмотрит, приглядится, и отлично поймет жизнь… Что вы такие глаза на меня делаете? Не бойтесь, я вовсе не собираюсь сделаться ее демоном-искусителем. Дурного она ничего у меня не увидит. Я хочу выдать ее замуж, законнейшим образом. С ее наружностью и другими достоинствами, это будет не трудно. И я не только возьмусь за это, но даже сделаю вас своим союзником…

XVI

Глаза и все лицо Вязигина выражали если не удивление, то возбужденный интерес. Он был всецело настроен против идеи Раисы Ивановны, но ему нравились увлекающаяся подвижность, простота и уверенность, с какими она к этой идее относилась. Во всем этом он различал присутствие свежего, практического ума, понимавшего житейские вещи сразу, с первого взгляда со стороны. И пожалуй, была своего рода правда в том, как она оценила положение Людмилы. Действительно, Стрелецкий ей мешал, как мешало вообще все в ее обстановке. Возражение против планов Галатской могло исходить только из недоверия, внушаемого ее собственной личностью. Такая барыня могла сорвать девушку с места, разбудить в ней, как она выражалась, темперамент и воображение, привить ей инстинкты паразитного хищничества, вымотать душу, и потом, мало-помалу, забыть о своих планах и начать смотреть на Людмилу как на обыкновенную приживалку. В сущности, это и будет с самого начала приживальство, плохо прикрытое каким-то троюродным родством, и Людмила, с ее чрезвычайно развитою нравственною щепетильностью, тотчас поймет это, и ни за что не согласится поставить себя в такое положение.

— Каким образом я мог бы сделаться вашим союзником? — спросил Вязигин.

— Очень просто: вы там свой человек, вам доверяют, и если вы войдете в мои планы, выгодную сторону которых нетрудно понять, то ваши убеждения подействуют на Людмилу, — ответила Галатская. — А для нее, вы сами знаете, другого такого случая устроить свою судьбу не представится. Не скрою, мне самой будет очень удобно иметь в доме такую прелестную племянницу, с которой я могла бы всюду выезжать. Но для нее это прямо выход из положения, ничего не обещающего в будущем. Наконец, у меня большие средства, я и в этом отношении была бы ей полезна!

При словах: «большие средства» — Вязигин как-то особенно проницательно взглянул на Раису Ивановну.

— Не отрицаю, ваша идея представляет много заманчивого для бедной девушки, но насколько я знаю Людмилу Степановну, я думаю, что она не согласится, — ответил он.

— Почему? — спросила несколько задорным тоном Галатская.

— Потому что все это до крайности противоречит ее теперешним условиям, — пояснил Вязигин. — Это значило бы отказаться от всего, с чем она сжилась. И прежде всего, как я уже говорил, она не решилась бы бросить своих сестер.

Галатская, в свою очередь, взглянула на него очень пытливо, потом несколько раз поправила свои многочисленные кольца на пальцах.

— Вы все говорите о сестрах; но ведь Павлу нельзя считать у нее на руках: она невеста, или почти невеста… — промолвила она, и ее крупные губы улыбнулись.

Вязигин чуть не вздрогнул, и в первый раз в жизни растерялся.

— Павла… Павла Степановна? — повторил он.

Раиса Ивановна сжала губы, как бы удерживая смех, причем выпуклые ноздри ее еще более надулись, и наконец она откинулась туго затянутым в корсет корпусом на спинку дивана и захохотала.

— Мы играем в прятки, мосье Вязигин? — проговорила она весело. — Перестаньте, от меня вам не спрятаться. Достаточно видеть вас там один раз, чтобы все стало ясно. Вы осторожны, но у женщин есть инстинкт.

Вязигин успел оправиться, и ответил совершенно серьезно:

— Даю вам слово, что между мной и Павлой Степановной никогда не заходил разговор об этом. Я там давнишний, хороший знакомый, и чрезвычайно люблю все это милое семейство, но это не дает повода к таким уверенным заключениям…

Раиса Ивановна, не меняя положения, продолжала смотреть на Вязигина упорным, смеющимся, почти насмехающимся взглядом. Этот взгляд и смущал, и оскорблял, и бесил Вязигина.

— Ну, как хотите, — сказала она наконец. — Если желаете таиться, не буду настаивать. Но я готова была радоваться за судьбу Павлы. Она премилая девушка, у нее характер замечательный. Я их всех, впрочем, полюбила с первого раза. И я настолько заботливая тетушка, что уже подумываю о ее приданом. Да, я была рада за нее. Хотя, с другой стороны, меня немножко удивляло… Впрочем, ведь это все мои фантазии.

— Что же именно вас удивляло? — спросил Вязигин.

— Не все ли равно, раз что я заблуждалась? — уклонилась от ответа Раиса Ивановна.

Но любопытство Вязигина было сильно задето. Он настаивал, добивался. Галатская опять посмотрела на него продолжительным, словно насмехающимся взглядом, и наконец объяснила:

— Мне показалось удивительным, что вы сделали такой серьезный, страшно серьезный выбор. Все на внутренних достоинствах… Это великолепно, но это больше подходило бы старику, думающему только о том, чтоб ему не налепили рогов и не слишком бы его тормошили… А вы… мне казалось, — вы из тех молодых людей, которые знают себе цену.

XVII

Чувство неприятного смущения снова овладело Вязигиным. Ему точно поставили дурной балл за работу, в которой он сам был не очень уверен, и при этом объяснили, что от него ждали чего-нибудь получше. И за Павлу он тоже был обижен. Эта оценка не стесняющейся провинциальной барыни, давно уже размотавшей свои и внутренние, и наружные достоинства, казалась ему цинической бестактностью.

Но Раиса Ивановна не дала ему остановиться на этом неприятном впечатлении. Словно угадывая, что надо дать его мыслям совсем другое направление, она быстро переменила разговор, стала толковать о своих делах, о разводе, о муже, о беспорядке, который будто бы по его вине спутал ее огромное состояние, и с не допускающей отказа любезностью оставила Вязигина обедать.

Вязигин понемногу оживился, а сведениями о делах очень заинтересовался. Богатства Раисы Ивановны заключались в имениях и капиталах. Первые приносили меньше, чем могли, потому что управлялись плохо, и самое главное из них было заложено. Деньги лежали частью в довольно рискованных бумагах. Вязигину сразу представилось, как бы это следовало распутать, переместить и благоустроить. «Я бы мог поднять ее доходы в полтора раза», — подумал он, и тут же решил, что никакого адвоката он ей не порекомендует, а устроит так, чтоб она обратилась к нему с предложением лично заняться ее делами.

И это действительно устроилось, и даже скорее и легче, чем он сам предполагал. Тут же, за обедом, Галатская заговорила опять о необходимости найти адвоката. Вязигин ответил, что хороших адвокатов в Петербурге много, но что, по его мнению, ей нужен не адвокат, а честный и дельный юрист, более знакомый с административными и биржевыми делами, чем с судебными. Раиса Ивановна тотчас с этим согласилась, и сейчас же перевела речь прямо на него, стала расспрашивать о его службе и занятиях. Вязигин отвечал таким образом, что его занятия и познания оказывались как раз подходящими для искомого лица, и при этом очень ловко, вскользь, но авторитетным тоном высказал некоторые свои предположения относительно выгоднейшего устройства дел Галатской. Предположения казались дельными и практичными. Раиса Ивановна, уже подготовленная почти незаметно для себя самой, кончила вопросом, не возьмется ли он сам заняться ее делами? Вязигин и здесь ответил очень ловко, не отказываясь и не соглашаясь, но выражая искреннейшую готовность быть полезным ей по мере сил. Тогда Раиса Ивановна сама стала настаивать, чтоб он формально принял на себя обязанности ее поверенного. В четверть часа все было устроено, определена сумма вознаграждения — и решено завтра же сойтись у нотариуса для выдачи доверенности.

Покончив с этим тяготившим ее делом, Раиса Ивановна оживилась, потребовала шампанского и сделалась необычайно разговорчива. Прекрасный обед, произведение только что нанятого ею за хорошие деньги повара, возбуждал жажду. Стаканчики опорожнялись и наполнялись, за первою бутылкой последовала вторая, потом подали ликеры. Раиса Ивановна раскраснелась, чему способствовал и ее туго стянутый корсет, пудра на ее лице собралась пятнами, с густо подведенных карандашиком ресниц осыпались черные порошинки; все это не возвышало ее сомнительной красоты, но Вязигин более расположен был видеть в ней крупную клиентку, чем женщину. Неожиданно быстро устроенное дело приводило его в отличное расположение духа. Разговор оживленно продолжался, приняв под конец довольно скабрезный характер. Это не удивляло и не стесняло Вязигина — он уже хорошо знал свою собеседницу и находил, что иначе и быть не могло, и что надо держаться такого же тона.

XVIII

Вязигин был хороший работник; записка, составление которой поручил ему директор, через неделю уже была готова. Она вполне удовлетворяла его: вопрос обсуждался толково и, как требовал предмет, достаточно литературно. В виде вступления, предпослан был исторический очерк, очень искусно выкраденный из одного мало известного сочинения: Вязигин не вполне доверял учености Бахарина, и не сомневался, что его плагиат не будет замечен. Далее, ряды цифр, таблицы и справки приятно освежались собственными рассуждениями и сопоставлениями автора, которым придан был живой, почти газетный характер. Эта несвойственная канцелярской работе живость сейчас же, впрочем, уравновешивалась новыми рядами цифр или фактических данных, извлеченных из официального материала, а затем опять следовали какие-нибудь литературные украшения в выдержанном академическом тоне. Вязигин, во время работы перечитывая эти литературные страницы, немножко ухмылялся под усами, представляя себе, какое впечатление они должны произвести на тех, для кого предназначались. Но всего более он был доволен постановкой основного взгляда. Этот взгляд красною нитью проходил по всей записке, сообщая ей отпечаток чего-то высшего. Самые лучшие украшения были обильно рассеяны именно в тех частях работы, где систематически развивался и уяснялся основной взгляд. И все это было приведено в связь с исторической и национальной идеей, и окрашено некоторым воодушевлением, именно настолько, насколько позволял и даже требовал самый предмет. Словом, это была не канцелярская записка, а монография, щеголевато завернутая в просвещенную официальность. Она напоминала очень светского чиновника, на котором вицмундир сидит еще элегантнее фрака.

Согласно уговору с Бахариным, Вязигин уложил свою работу в портфель и поехал к нему в девять часов вечера. Артамон Яковлевич был дома и принял Вязигина в своем обширном кабинете, уставленном громадными книжными шкафами. Этот кабинет бюрократа походил бы скорее на святилище ученого, если бы не торчавшие на самых видных местах этажерки со «Сводом Законов» и еще какими-то изданиями очень казенного вида. В сущности, это соответствовало самому Бахарину, который тоже походил бы на ученого, если б из каждой складки его домашнего пиджака не торчал коренной петербургский сановник.

Он принял Вязигина с крайнею любезностью, усадил его в обитое сафьяном кресло и, позвонив, приказал подать чай.

— Разучиваете что-нибудь новенькое для вашего гудка? — полюбопытствовал он.

Вязигин ответил, что занят был докладом по порученному ему делу, и не имел времени продолжать интересующие его розыски древних русских мотивов.

— Записка ваша, по-видимому, готова? Вот и прекрасно, вы прочтете вслух существенные места, это облегчит мне труд познакомиться с ее содержанием, — предложил Бахарин.

Вязигин вынул из портфеля рукопись, придвинулся к столу и начал чтение. Читал он очень хорошо, с оттенками, в некоторых местах даже с одушевлением. Бахарин слушал с возрастающим вниманием, кивал головой, распускал и собирал свои сочные губы, и все чаще повторял: «Прекрасно! Совершенно согласен! Именно так!» Когда чтение кончилось, он даже откинулся в своем кресле и минуты две молча, с благосклонностью, доходящею до восторга, смотрел на молодого чиновника.

— Превосходно! Превосходно составлено! Это не доклад, а интереснейшая монография, — произнес он, наконец, и затем, снова повернувшись к Вязигину и даже протянув по направлению к нему руку, как бы желая мысленно соединиться с ним, добавил: — Вы давно уже служите по ведомству Алексея Семеновича? У вас какая часть?

Вязигин ответил, что служит уже девятый год, что прямые обязанности его не представляют, к сожалению, ничего интересного, и что это дело поручено ему, вероятно, совершенно случайно.

— Удивляюсь, удивляюсь, — сказал Бахарин. — Если бы чиновник с вашими способностями служил у меня, я давно предоставил бы ему более серьезные занятия, выдвинул бы его вперед. Право, меня удивляет это. Алексей Семенович знает вас лично?

— Очень мало, только по службе, — ответил Вязигин.

— Вы, вероятно, очень скромны, не стараетесь напомнить о себе, — продолжал Бахарин. — Но мне придется говорить с Алексеем Семеновичем по поводу вашей записки, и я ему прямо скажу, что он, должно быть, не знает, какой у него есть чиновник. Я за удовольствие сочту обратить на вас его внимание.

Вязигин признательно поклонился и ответил, что для него, человека без всякой протекции, рекомендация Артамона Яковлевича будет иметь громадное значение.

— Помилуйте, какая там протекция! Ваши способности — вот ваша протекция! — горячо подхватил Бахарин. — Но дело делом, — сейчас же переменил он тон, — а гудок ваш чрезвычайно меня интересует. Новенького, вы говорите, ничего еще не подыскали? Надо бы показать кое-кому ваше изобретение. Я подумаю, что бы такое устроить…

Вязигин снова благодарил, сдержанно и скромно, как человек, который не навязывается на внимание, но умеет ценить его. А в душе у него расцветал рай…

XIX

Раиса Ивановна была очень довольна, что поручила свои дела Вязигину. С ним приятно было говорить о самых скучных вещах. Все расчеты, всю черновую работу он делал дома, а к ней являлся только сообщить о ходе дела и узнать ее мнение о какой-нибудь им же придуманной мере. Нельзя было лучше совместить в своем лице поверенного и хорошего знакомого. Раиса Ивановна всегда удерживала его, оставляла обедать или посидеть вечером. С ним было легко болтать, в его разговоре всегда было много остроумной находчивости. Он казался ей чрезвычайно умным человеком, который пока как-то затерялся в Петербурге, но должен непременно далеко пойти.

Барышни Мамыкины раза два были у тетушки, и при Вязигине гораздо меньше удивлялись и пугались; даже шампанское не казалось им так страшно, когда тут же за столом сидел Сергей Павлович. Стрелецкий не приехал к Галатской, и та отзывалась о нем иронически. По части знакомств вообще как-то не ладилось, «свой кружок» не составлялся. Раиса Ивановна приписывала это своему неопределенному положению жены без мужа.

— Ваш Петербург блудлив как кошка, труслив как заяц и лицемерен как старая дева, — выражалась она, — я начинаю бояться, что в конце концов мне здесь покажется скучно. Право, тут все немножко смахивают на барышень Мамыкиных.

Вязигин улыбался и советовал вооружиться терпением.

— Подождите, вас еще никто не знает здесь, — говорил он. — Петербург большой формалист, но, как все формалисты, легко удовлетворяется пустяками. Кто вам мешает, например, показываться с вашим мужем, пока он здесь и пока развод не кончен?

— Показываться с мужем? Merci, для этого мне не стоило переезжать сюда, — возразила Раиса Ивановна. — Гораздо остроумнее было бы начать выезжать с ним после того, как состоится развод. По крайней мере, такой штуки еще никто не делал.

Разговор относительно Людмилы долго между ними не возобновлялся, но однажды Раиса Ивановна сказала Вязигину:

— Вы не хотите помочь мне.

— Каким образом? В чем? — спросил Вязигин.

— Вы не торопитесь с вашей свадьбой. Пока вы не женились на Павле, я не могу завладеть Людмилой, — объяснила Галатская. — А она мне необходима, я не могу без нее устроиться.

Вязигин был неприятно смущен таким неожиданным нападением, но постарался улыбнуться.

— Вы решили непременно женить меня на Павле Степановне? — отозвался он. — Но согласитесь, что от меня вы никогда не слыхали о таких моих намерениях.

— Не будете же вы отрицать, что у вас есть виды, — возразила как бы досадливым тоном Раиса Ивановна.

— Ах, виды! — протянул Вязигин. — Что значит иметь виды? У меня, например, есть виды получить повышение по службе, но я не знаю…

— Кстати, — вспомнила Галатская, — ведь и я тоже ничего не знаю о вашем служебном положении. Вы мне никогда ничего не рассказываете о себе. Где вы служите, какой у вас чин?

Вязигин, очень довольный, что разговор перешел на другой предмет, поспешил удовлетворить ее любопытству. Но он ошибался: Раиса Ивановна хотела высказаться до конца.

— Все это очень хорошо, но мало денег, вот что скверно, — заметила она. — Допустим, что вас должны, наконец, оценить, повысить; предположим, что в короткое время вас сделают — ну, хотя бы вице-директором; это ведь карьера, не правда ли?

— Да, конечно…

— И сколько же вы тогда будете получать? Четыре, пять тысяч? Но ведь это сущие пустяки. Каким образом жить в Петербурге с семьей на пять тысяч? Это значит иметь горничную за лакея, кухарку за повара, покупать шляпки и материи в Гостином Дворе, брать с биржи карету с нумером… Павла, конечно, будет довольна всем этим. Ну да, вы правы, вам надо жениться именно на такой девушке, как Павла. Она не только не избалована, но все отзывающее роскошью прямо пугает ее. На первое время у нее всего будет достаточно, так что не придется бегать в Гостиный Двор; об этом я позабочусь. И, кроме того, про черный день, маленький семейный капитал — тысяч пять. При ее характере, это больше, чем за другой женой взять пятьдесят тысяч.

Вязигину было не по себе; он совсем не хотел говорить о женитьбе, как о деле решенном. На лице его появилась напряженная улыбка.

— Какая вы отличная сваха! — проговорил он с маленьким смехом.

Раиса Ивановна внимательно посмотрела на него.

— Возможно, впрочем, что я вас не понимаю, — сказала она. — Разумеется, спешить вам не зачем. Павла не уйдет, женихов у нее нет. Но бедная девушка, кажется, по уши влюблена в вас…

— Ваша проницательность на этот раз, вероятно, вас обманывает, — возразил Вязигин.

Галатская продолжала смотреть на него пристальным и уже не насмехающимся, а скорее задумчивым взглядом. Этот взгляд смущал Сергея Павловича; ему казалось, что Раиса Ивановна читает в его душе яснее, чем он сам.

— Да, очень может быть, что я вас не понимаю, — повторила она. — Как у всякого умного человека, у вас должно быть чувство перспективы. Павла очень милая девушка, но ведь она — телефонная барышня, и больше ничего.

И Галатская засмеялась маленьким, снисходительным смехом, от которого Сергея Павловича опять неприятно покоробило.

XX

Департаментский курьер, подойдя к Вязигину и почтительно наклонясь над ним, сообщил, что директор приказал просить его.

— Здравствуйте, здравствуйте, Сергей Павлович! — встретил его директор, крепко и продолжительно пожимая ему руку. — Присядьте, пожалуйста, мне с вами побеседовать надо…

Вязигин сел, сохраняя свой обычный при официальных разговорах бесстрастно-вежливый вид.

— Записка ваша обратила на себя особенное внимание господина министра, как образцовая работа, — продолжал директор. — Мне, прежде всего, очень приятно сообщить вам об этом.

Вязигин поклонился.

— Артамон Яковлевич уже возвратил ее, с самым лестным отзывом и выражением полного согласия. У него был даже особый разговор по этому поводу с его высокопревосходительством, и оба отдали полную справедливость вашему прекрасному труду.

Вязигин опять поклонился.

— Может быть, эта работа потому вышла удачной, что она интересовала меня более, чем мои обычные занятия в департаменте, — сказал он. — То, что я делаю по своей должности, одинаково мог бы делать всякий другой.

— Отчасти именно об этом я и хотел побеседовать с вами, — продолжал директор. — Совершенно согласен, ваша нынешняя должность не вполне отвечает вашим способностям. Это уже замечено Алексеем Семеновичем, и я с своей стороны как нельзя более сочувствую такому мнению. Мне доставило истинное удовольствие дать о вас самый лестный отзыв.

— Чрезвычайно признателен вашему превосходительству, — проговорил Вязигин.

Его лицо принимало все более бесстрастное выражение, по мере того как разрасталось в нем внутреннее волнение.

— Так вот-с, вы теперь знаете, что ваши способности и усердие замечены, и следовательно, вознаградить их будет только вопросом времени, — высказал директор, обласкивая молодого чиновника до приторности любезным взглядом.

Вязигин чуть приметно покраснел. Слова директора совершенно разочаровывали его: он чувствовал в них намек на какую-нибудь запоздалую награду, которою хотели от него отделаться. Но это значило бы очень дешево оценить его права и совсем не оценить благоприятного сочетания условий, которое может и не повториться в близком будущем.

Он опять поклонился, и проговорил с невольно прорвавшеюся в голосе напряженностью:

— Буду признателен за всякое внимание к моим трудам, но позволяю себе высказать, что все мое служебное честолюбие заключается в желании получить наконец место, на котором мои скромные способности могли бы быть вполне применены к делу.

Директор быстро взглянул на него; этот взгляд оставался любезным, но уже без приторности.

— О, это само собою, без сомнения само собою, — проговорил он торопливо. — Ваше желание совпадает и с интересами службы, которые требуют, чтобы место соответствовало способностям чиновника. Но вы знаете сами, что служебные условия не чужды известного формализма: тут и порядок чинопроизводства, и старшинство, и необходимость держаться линии…

Волнение Вязигина все больше накипало; он уже с трудом сдерживал себя.

— Позволю себе обратить внимание вашего превосходительства на то, что я служу уже десятый год, и за это время много раз нарушались к моей невыгоде и порядок чинопроизводства, и линия…

Директор повернулся в кресле с выражением нетерпения.

— Что делать, все это в руках нашего общего начальства, все от него исключительно зависит, — проговорил он с возраставшею торопливостью. — Моя роль только в засвидетельствовании трудов и способностей моих сослуживцев. Исполнение этого долга всегда было моим главным удовольствием.

Вязигин промолчал. «Знаю я, с каким удовольствием ты исполняешь этот долг…» — думал он с раздражением.

Директор, как бы внезапно что-то вспомнив, быстро обернулся к нему.

— А знаете ли что? Вы попадаете в очень удачный момент, — сказал он. — Сообщу вам по секрету, что у нас в департаменте предвидится вакансия начальника отделения. Если начальству угодно будет обратиться ко мне по вопросу о замещении, я сочту приятным долгом указать на вас.

Вязигин опять слегка вспыхнул. Обещание вакансии, хотя бы и в такой уклончивой форме, кое-что значило. Но ему именно не хотелось получить повышение в том же департаменте: это значило бы оставаться без движения много лет, и зависеть по-прежнему все от того же директора, любезности которого он решительно не доверял, и которого считал человеком двуличным, готовым обойти кого угодно, чтоб услужить влиятельному лицу.

— В настоящее время имеется вакансия чиновника особых поручений при министре, в том же классе, как и начальники отделений, — сказал он. — Если позволите говорить откровенно, то я более всего хотел бы занять эту должность. На ней я мог бы заниматься именно такими делами, как мой последний доклад.

Лицо директора сделалось очень серьезно, губы пришли в такое движение, как будто ему мешало что-то завязнувшее в зубах.

— Такая вакансия есть, вы правы, — проговорил он после некоторого молчания. — При докладе я доведу до сведения о вашем желании. И будьте уверены в моем лестном отзыве.

Рука директора протянулась через стол. Вязигин откланялся.

XXI

Выходя из департамента, Вязигин взглянул на часы. Было как раз такое время, когда Стрелецкий имел обыкновение заезжать к сестрам Мамыкиным. Сергей Павлович хотел непременно с ним видеться, и по некоторым соображениям предпочитал встретиться с ним именно у Мамыкиных. Он поехал прямо туда.

Стрелецкий действительно сидел у сестриц и слушал, улыбаясь и жмуря свои зоркие серые глаза, их иронический рассказ об обеде у тетушки. При входе Вязигина он весело потряс ему руку и сказал:

— Вы что же это, ходатаем по бракоразводным делам сделались? Великолепную тетушку с мужем разводите? И притаились, ни слова мне не сказали!

Вязигин улыбнулся и ответил простодушным тоном:

— Что же делать, мы люди маленькие, нуждаемся в заработке. Только не по разводу, а вообще по ее делам я ей помогаю немножко. Она клиентка хорошая, не скупится. А нам это пригодиться может.

Стрелецкий лукаво подмигнул ему, но Вязигин сделал вид, что не заметил или не понял.

— У меня, впрочем, есть новость гораздо важнее, — заговорил он, садясь и обводя всех взглядом, как будто предупреждая, что новость имеет общий интерес. — Объяснение с директором сейчас было, касающееся моего повышения по службе.

— А-а! — протянул с участием Стрелецкий, и повернулся всем корпусом. Сестры тоже подвинулись ближе.

— Разговор начался с того, что министр остался чрезвычайно доволен моей запиской по одному серьезному делу, — продолжал Вязигин. — Тут, впрочем, ваш Бахарин оказал мне большую услугу: именно он и обратил внимание министра. Ну, если довольны, значит является вопрос о награде.

Наученный опытом, я на этот раз поступил довольно бесцеремонно, и прямо указал на вакансию чиновника особых поручений.

— Есть, есть такая вакансия, — сочувственно подтвердил Стрелецкий, всегда знавший наперечет все свободные должностные места по всем ведомствам. — После князя Сецкого, переведенного на место барона Фрорера. И что же ваш директор?

Вязигин слегка пожал плечами.

— Да хорошо уж и то, что не отказал сразу, и обещал доложить министру, — ответил он. — Но, откровенно говоря, если положиться на одного директора, шансов мало: он любит слукавить. Вот если бы со стороны замолвили ему за меня, и прямо указали бы на это место…

— А прекрасно было бы получить вам это место: работы немного, жалованье приличное, ходы открыты, и никакого начальства, кроме министра и товарища, — заметил Стрелецкий.

— Помилуйте, еще бы не прекрасное место: я лучшего и желать не могу, — оживленно отозвался Вязигин. — Если б я получил его, то я считал бы свою карьеру сделанной. Это уже положение, и человек весь на виду. Тогда я мог бы во всех отношениях устроиться.

Он, не подымая глаз на сестер, видел, что они быстро переглянулись, а Павла чуть-чуть покраснела. Стрелецкий смотрел на них, и на губах его мелькала улыбка.

— Ах, если б вам получить это место! — сказала искренним тоном Людмила.

— Игорь Васильич, вы попросите кого-нибудь, — вмешалась Шуша, пряча руки в карманы форменного фартучка и покачиваясь на толстеньких ногах.

Вязигин, внутренно торжествуя, улыбался втихомолку. Он именно и рассчитывал, что сестры будут сами просить за него Стрелецкого, и что во всем этом будет предполагаться связь с его положением в доме. Он не скажет ничего лишнего, но все само собою наведет Стрелецкого на мысль, что служебное повышение необходимо для осуществления его намерений.

— Для Сергея Павловича я больше чем для кого-нибудь всегда готов похлопотать, — сказал Стрелецкий. — Да это, вероятно, и не трудно. Министр уже подготовлен, надо только, чтобы кто-нибудь поговорил прямо насчет той вакансии. Попрошу графа Геймбурга, он человек влиятельный… Батюшки, да о чем же я думаю?! Ведь я хорош с товарищем вашего министра, а в нем вся сила. Сегодня же вечером на рауте у этого Геймбурга напою ему о вас таких чудес, что он сам заинтересуется. Он мне не откажет, я знаю.

— Милочка, Игорь Васильич, вы постарайтесь! — воскликнула Шуша, привскакнув.

— Да, Игорь Васильич, ведь Сергей Павлович такой хороший наш знакомый, — добавила и Павла, — и покраснела.

Стрелецкий посмотрел на нее и улыбнулся, и снова плутовато подмигнул Вязигину. Но Вязигин казался углубленным в свои мысли.

— За меня тут такие милые ходатаи, что не стоит присоединять мои личные просьбы, — проговорил, наконец, Сергей Павлович, и протянул Стрелецкому руку, которую тот дружески пожал.

— Ну, а гудок ваш? Продолжаете им заниматься? — полюбопытствовал Стрелецкий.

— Мало времени было, но теперь я буду разучивать кое-что новенькое, — сообщил Вязигин.

— Отлично, отлично, и когда у меня соберутся, вы опять нам что-нибудь сыграете, — заключил Стрелецкий.

XXII

Бракоразводное дело Раисы Ивановны, наконец, благополучно окончилось. Вязигин первый зашел сообщить ей об этом. Она громко вздохнула всей грудью, потом закрыла глаза руками, и от волнения с минуту ничего не могла сказать. Когда она, наконец, отняла руки, на ресницах ее, к удивлению Вязигииа, блистали слезы.

— Вас удивляет, что меня это так взволновало? — сказала она. — Я сама не понимаю, почему я так разнервничалась. Впрочем, как хотите, ведь это огромный шаг. Положим, все было решено, но вот подите же, чуть не расплакалась. Как-то страшно: одна полоса жизни отошла, начинается совсем другая. Вы, мужчины, не можете этого понять, вам одиночество не страшно.

— Одиночество при вашем положении, богатстве, молодости — это только независимость, — сказал Вязигин.

Раиса Ивановна обмахнула лицо платком.

— Какая же молодость для женщины? Ведь я, вероятно, одних лет с вами, — возразила она.

«А я полагаю, что ты годиков на пять постарше меня», — подумал Вязигин, но сказал вслух:

— Вы, кажется, прикидываете себе для солидности… Во всяком случае, есть тысячи женщин, которые позавидовали бы вам.

— To есть, моему состоянию? Очень может быть, — досказала Галатская.

— И состоянию, и всему остальному.

— А именно?

— Молодости, как я сказал, независимости, — продолжал Вязигин, — да и кроме того…

— Например?

— Если не сочтете это за комплимент, то я сказал бы: вашему уму, характеру, вашему знанию жизни, вашей наружности…

Вязигин не без затруднения выговорил последнее слово: он вовсе не находил наружность Раисы Ивановны красивою. Но он подумал, что женщины никогда не ропщут на преувеличенную оценку их достоинств, и потому рискнул.

Раиса Ивановна слегка даже вспыхнула, и бросила на него неуверенный взгляд.

— Ну, что теперь говорить о моей наружности, — сказала она. — Когда-нибудь что-то было, а теперь одни прощальные следы остались.

Вязигин, в свою очередь, с невольною внимательностью, взглянул на нее. Он, в сущности, никогда раньше не давал себе отчета в ее наружности. При первой встрече она не показалась ему красивой, не заинтересовала его, и он потом не приглядывался к ней. Теперь слова о ее прежней красоте расшевелили его внимание. Он, продолжая разговаривать, исподтишка всматривался в нее. Красоты нет и, очевидно, никогда не было; но могла быть пикантная представительность, грубоватая смазливость. Следы той и другой несомненно сохранялись. В фигуре до сих пор замечалась упругая свежесть хорошо сложенного, здорового тела. При этом — маленькие руки и ноги, красивая постановка головы, мягкий спуск плеч. В мало раздавшейся талии еще чувствовалась гибкость. Черты лица не изящны, нос с выпуклыми ноздрями простонародного типа, но ничего отталкивающего. В очерке крупных губ много темперамента, и в глазах тоже, особенно сегодня, когда, после обсохших слез, в них проступило что-то женственное, сердечное.

«Странно, что я никогда раньше не замечал этого; я смотрел на нее слишком с деловой стороны», — подумал Вязигин.

Женщины всегда чувствуют, когда их рассматривают и о них думают. Взгляды Вязигина как будто беспокоили ее, раздражали в ней инстинкты кокетства. Она переменила положение рук, взглянула на выставившуюся из-под юбки ногу, но не убрала ее, а только пошевелила носком туфли. Потом, через минуту, она встала медленно, словно по кошачьи, разгибая стан, точно хотела дать возможность обнять взглядом его упругий рисунок, и проговорила:

— Вы, конечно, обедаете со мной? Я пойду распорядиться.

XXIII

За обедом было подано шампанское. Его всегда подавали у Галатской, но сегодня она пила его больше обыкновенного, и требовала, чтобы Вязигин с нею чокался.

— За благополучное окончание дела, за свободу, за новую жизнь, — произнес он.

Раиса Ивановна разом отпила полбокала.

— Что касается свободы, то я прихожу к заключению, что для женщин она не существует, — сказала она. — Раньше, когда я начинала это дело, я действительно мечтала о независимости, о свободе, но ваш Петербург очень разочаровал меня.

— Почему же? — спросил Вязигин.

— Но потому, что в моем положении разведенной жены я никогда не буду пользоваться в обществе одинаковыми со всеми правами. Я в нем точно штрафованная какая-то, — сказала она. — Если я захочу делать приемы, давать хорошие ужины, заведу баккара à deux tableaux, — мужчины охотно станут ко мне ездить, может быть будут даже волочиться за мной, но порядочные дамы будут избегать меня, и в общество я не попаду, или буду каждую минуту чувствовать, что я допущена туда только по снисходительности. А это мне не по характеру, и я на такие условия не пойду.

— Конечно, не пойдете, — подтвердил Вязигин. — Но принимать у себя и не быть обязанной ездить самой по равным тошнотворным журфиксам — чего же лучше? По-моему, это привилегия.

— Привилегия авантюристок! — с невеселым смехом возразила Галатская. — Нет, развод только освобождает от мужа, а свободы не дает.

— Потому что развод — только поправка сделанной ошибки, мера отрицательная, — заметил Вязигин, — А той свободы, которой вы хотите, вы тоже можете достигнуть: для этого надо вторично выйти замуж.

Раиса Ивановна улыбнулась с тем же невеселым видом.

— По-вашему, это очень легко? — сказала она. — Я думаю иначе. Если я выйду за человека с положением, с личным значением, он пожелает устроить нашу общую жизнь сообразно своим интересам, привычкам, вкусам, а я не люблю подчиняться. Если я возьму какое-нибудь ничтожество, он надоест мне через неделю, и я прогоню его. Нет, я могла бы выйти только за человека, который заставил бы меня уважать его ум, характер, внушил бы мне безусловное доверие к себе. Где же такой человек? Да нет, меня просто смешит, что мы говорим об этом. Мне слишком поздно думать о втором замужестве; слава Богу, что все кончено с первым.

Вязигин подвинул к ней свой стакан и чокнулся. В его засветившемся взгляде выражалось ласковое участие.

— Вы говорите это таким тоном, как будто в сущности вам жаль этой отброшенной половины жизни, — сказал он.

Лицо Раисы Ивановны приняло еще более невеселое выражение.

— Мне жаль не того, о чем вы думаете, — ответила она. — Кончить с мужем — это давно было решено, об этом надо перестать думать. Но мне жаль своей молодости, своих лучших лет, прожитых без толку, Бог знает как; мне обидно это нищенство сердца, в каком я жила. Хотя бы немножко, немножко было любви… Ничего не было!

Галатская опустила голову; Вязигину показалось, что на ее ресницах опять блеснули слезы. Она удивляла его сегодня: раньше он никогда не видел ее такою расстроенною. И опять он с невольным любопытством оглядывал ее опущенную голову, густые завитки волос, сбегавшие ко лбу и к ушам, мягкую линию шеи и упругую гибкость стана. «Положительно, я раньше не видел в ней женщины», — подумал он.

И вдруг целый ряд мыслей с неожиданной быстротой встрепенулся в его уме. Ему показалось, что он разом, от какого-то тайного толчка, в несколько минут понял Раису Ивановну — и не ту, какою она представлялась ему раньше, с ее деловым, несколько циническим умом и с скептицизмом женщины, изведавшей весь жизненный перегар, а совсем другую, какой она явилась сегодня, с этим неожиданным припадком нервничанья, с этим бессилием увядающей, но еще жаждущей женственности, с этой беззащитностью вдруг заговоривших потребностей сердца.

«Да, это — минута кризиса. Женщина в ней разом проснулась, со всеми слабостями запоздалых порывов, раскаяний и сожалений; и эта женщина — добыча», — пронеслось в его голове.

Ему как будто даже жутко стало. Сумеет ли он овладеть этой добычей? А если удастся? Но почему же нет?

И он с возраставшим жадным чувством глядел на густые завитки ее волос, на вздрагивавшие ресницы и на громадные солитеры в ушах. Эти солитеры словно резали ему глаза нестерпимым блеском…

XXIV

Раиса Ивановна наконец подняла голову, встала и предложила перейти к ней в кабинетик.

— Мне не следовало давать воли своим нервам, обед вышел какой-то скучный, — сказала она, идя впереди Вязигина маленькими, замедленными, как будто утомленными шагами. — Но я не считаю вас совсем чужим; я уже привыкла к вам…

Вязигин пробирался за ней по ковру осторожной, словно крадущейся походкой. В выражении лица его тоже было что-то крадущееся, выстораживающее…

Она забралась с ногами на коротенькую кушетку. Он сел подле.

— Я бесконечно признателен вам, если вы в самом деле не считаете меня совсем чужим, — промолвил он. — И я имею маленькое право на такое отношение, потому что безгранично предан вам. Мне жаль, что я еще так мало имел случаев доказать это.

— Я вижу, верю, — произнесла Раиса Ивановна, и протянула ему руку, в которой он крепко прижался губами. — Хотите курить? Я разрешаю вам.

Вязигин закурил, и разговор с минуту не возобновлялся. Раиса Ивановна, в ее утомленной позе, казалась все еще во власти овладевшего ею невеселого настроения.

— Глупые нервы, — повторила она наконец как бы извиняющимся тоном, — из-за них я делаю очень скучное вступление в свою новую полосу жизни… Но это пройдет, и вы не обращайте на меня внимания.

— Напротив, я хотел бы доказать вам, как близко я разделяю ваше настроение, — возразил Вязигин. — На кого же не находят подобные минуты? Люди с душой, с сердцем, никогда не переживают равнодушно решительных шагов в жизни. Разрыв с прошлым всегда дает ощущение некоторой боли, какое бы это прошлое ни было. К сожалению, я так мало знаю о вашем прошлом… На днях мне пришлось в первый раз видеть вашего мужа; полчаса делового разговора было достаточно, чтоб понять, что вы не подходите друг к другу. Но я не знаю, какие обстоятельства привели вас к этому браку, как складывалась ваша семейная жизнь…

— Ах, это все очень грустно, хотя как нельзя более обыкновенно, — ответила Галатская. — Может быть, вся драма в том и заключается, что никакой драмы, в сущности, не было, и все складывалось и тянулось до гадости обыкновенно. Какие обстоятельства привели меня к браку, вы спрашиваете? Но я не помню никаких обстоятельств. Я жила в деревне у отца, очень богатого помещика. Он рано овдовел, и потому сдал меня в институт, находя, что для нас обоих так будет удобнее. Он был, несомненно, прав — я могла в этом убедиться, приехав домой по окончании институтского курса. Нельзя придумать более безалаберной жизни, как та, которую он вел. Была и грязь, конечно. Я не виню его, он вырос при крепостном праве, образование имел старо-кавалерийское, и провинция, деревня, рано засосала его — степная русская деревня, из которой сутки надо ехать до уездного города, а в этом уездном городе из всех продуктов цивилизации можно найти только ром, шампанское и карты. По этим чертам вы легко можете воссоздать обстановку, среди которой я явилась девушкой семнадцати лет, невестой…

— Да, нетрудно; так же нетрудно, как печально, — сказал тоном участия Вязигин.

— Мужчин в доме бывало много, — продолжала Раиса Ивановна, — но это было, конечно, общество отца, а не мое. Между тем, замуж надо было выйти, и я решила выйти как можно скорее. Галатский был моложе и приличнее других. В своем уланском мундире — тогда еще существовали армейские уланы — он казался даже представительным. Только его затылок, широкий и короткий, выпуклый, всегда остриженный до корней, смущал меня: в нем было удивительно глупое и тяжелое выражение. Когда Галатский посватался, я решила, что нельзя же отказывать человеку из-за его затылка, и дала согласие. Потом я убедилась, что судила неправильно. Впечатление затылка как-то распространилось на всего человека. Во всей его внешности, в манерах, в какой-то кадетской ловкости обращения, даже в его характере, я видела затылок. Когда он говорил какую-нибудь чудовищную глупость, мне представлялся его затылок; когда он тупо молчал, запуганный моими сарказмами, я говорила себе, что так молчать и пыхтеть может только человек, обладающий подобным затылком. В конце концов мне начинало казаться, что самое слово «затылок», такое глупое, противное, точно по-татарски звучащее, может обозначать именно только такие затылки, принадлежность низшей, круглоголовой расы, а не всякие вообще.

Вязигин засмеялся особенным, тихим смехом, в котором как бы слышалась грусть.

— Но вы изумительно охарактеризовали вашего бывшего мужа, — воскликнул он. — Знаете, ведь и меня как-то с первого раза поразило устройство его затылка…

— Отец дал нам свой громадный старинный дом в губернском городе, куда мы и переселились, — продолжала Раиса Ивановна. — И началась обычная широкая провинциальная жизнь. Говорили, что мы живем весело, открыто, прикидывали в уме, сколько мы тратим в год, и конечно, по-провинциальному, завидовали. Отец, действительно, не скупился, давал мне много. Потом, года через три после моего замужества, он умер, и я оказалась богатой наследницей.

XXV

Раиса Ивановна опять помолчала, и даже закрыла на минуту глаза. Вызванные воспоминания, очевидно, все более волновали ее.

— Вам не легко было, такой молоденькой, управиться с делами, — заметил Вязигин.

— Делами я, вероятно, распорядилась плохо, — заговорила опять Галатская, — и мы раннею весной уехали за границу. Пробыли мы там почти два года, и это было бы лучшим временем моей жизни, если б неотлучная близость мужа не портила моих впечатлений. В путешествии люди невольно стоят ближе друг к другу: едешь в одном купе, живешь в двух тесных комнатах в отеле. Эти условия привели к тому, что мне захотелось поскорее вернуться в Россию. И вот, с той поры протянулись еще десять лет. Нет, не протянулись, а промелькнули с непостижимою быстротою. Порознь, дни, недели, месяцы проходили до одури медленно и долго, а как оглянешься назад, на все прожитые годы — словно и не было их. Все шло своей обычной чередой. Зимой мы жили в губернском городе, летом — в деревне. Там и здесь я скучала невообразимо, хотя в обществе имела самый оживленный вид. Может быть это происходило от моей способности брать все окружающие явления с их комической стороны. Даже больше: у меня вырабатывался цинический взгляд на вещи. Я сделалась очень материальна, от прежней институтки следов не осталось.

Вязигин слегка наклонился к Галатской.

— А сердце? Неужели оно десять лет оставалось спокойным, не предъявляло своих прав? — спросил он.

— Сердце… я даже сомневалась, есть ли оно у меня, — ответила Раиса Ивановна. — Волнение от шампанского было мне более знакомо, чем всякое другое. Если бы сердце заговорило, я, конечно, раньше подумала бы о своей свободе. Но мне не было необходимости спешить, да и лень было раскачать себя. С мужем у меня установились отношения… как бы вам объяснить? Вот, как бывает, когда прислуга заживется в доме: надоела она, и решено, что надо от нее избавиться, а все как-то откладываешь со дня на день. Сбросила я с себя эту лень уже когда он стал свои романы у меня в девичьей разводить. Этого я не люблю, места ведь много есть… Ну, вот и все мои «обстоятельства». Как видите, самая обыкновенная канитель, а между тем на нее пятнадцать лет ушло, лучшая часть женской жизни… Молодость ушла, душа ушла, и вся я состариться успела… Право, когда я обо всем этом подумаю… Раньше я как-то хладнокровнее к этому относилась, а сегодня вот нервы разыгрались, и уж который раз я плакать собираюсь… Ужасно это глупо.

Галатская достала из кармана платок и прижала его к глазам. Вязигин осторожно дотронулся до ее руки.

— Простите, это я виноват, я вызвал вас на воспоминания, — сказал он голосом, зазвучавшим дружеской лаской. — Но я вам несказанно признателен. Мне кажется, что я только сегодня, после этого разговора, понял вас вполне. И я очень, очень благодарен.

Раиса Ивановна отняла от лица платок и взглянула на него смущенными глазами.

— За что? — спросила она.

— За то, что вы вызвали во мне живое, горячее участие. Это — хорошее чувство; оно доставляет наслаждение, — ответил Вязигин.

Раиса Ивановна молча протянула ему руку. Он наклонился и прижался к ней крепким, продолжительным поцелуем.

— У меня у самого нервы готовы разыграться, — добавил он слегка дрогнувшим голосом. — Ведь моя собственная внутренняя жизнь хотя непохожа на вашу, а в сущности и она вся — такое же нищенство сердца, как вы выразились. Другие условия, обстановка, а содержание то же: ни одной привязанности, ни одного горячего мгновения… Борьба за существование, труд, разлагающие наблюдения над окружающим, скептицизм холостяка и себялюбивый цинизм полного одиночества…

— Будто у вас не было ни одной привязанности? — спросила тоном сомнения Галатская.

«Разве намекнуть, что первая привязанность рождается только теперь? Нет, еще рано», — подумал Вязигин.

— Ни одной! — ответил он вслух.

Раиса Ивановна посмотрела на него вопросительно.

— Но в семействе моих телефонных барышень? Ведь это ваши друзья, — сказала она.

— Ах, я очень люблю это милое семейство, но ведь мы не о том говорим, — ответил Вязигин.

— Но Павла? Мне кажется, вы продолжаете скрытничать, тогда как я подала вам повод к откровенности, — заметила Галатская.

— Мне совсем нечего скрывать, — возразил Вязигин. — Павла Степановна отличная девушка, но… она из тех девушек, к которым привязываются впоследствии, когда жизнь сближает и научает, когда создаются общие интересы, доверие, уважение, привычка…

Раиса Ивановна еще раз скользнула по Вязигину недоумевающим, недоверчивым взглядом.

— Мне кажется, я не понимаю вас, — сказала она, и пожала плечами.

Вязигин нетерпеливо повернулся на табуретке.

— А вы хотели бы понять? Извольте, я объясню вам. Я, действительно, считаю Павлу Степановну способною сделаться идеальною женою, составить, как говорится, счастье избранного ею человека, — заговорил он с заметным волнением. — Но брак с нею — знаете, что он обозначал бы? Отречение, отречение от другого, жуткого, но полного, широкого счастья. Да, отречение! А вы думаете, легко отрекаться человеку, который никогда не испытал этого счастья, а между тем… не может же считать себя недостойным его, или неспособным к нему? Человеку, который ждет его, тайно желает всеми нервами, всею кровью… Я, не правда ли, мало похож на такого человека? Но представьте, мне тяжело, мне трудно отрекаться!

Он замолчал, и опустил голову на руки. Раиса Ивановна тоже молчала. Она чувствовала, как будто его внезапное волнение сообщилось ей и словно холодком пробегало по ее утомленным нервам. Это было совсем новое, неожиданное, жуткое и приятное ощущение. Оно и пугало, и удивляло, и как будто радовало ее…

— Отречься — вам, в тридцать лет? Какой вздор! — сказала она убежденным тоном. — Мне очень жаль Павлу, но вы никогда этого не сделаете. Я думала, что вы ее любите, и, хотя это меня несколько удивляло, но ведь бывают же такие вещи. А так… как вы объясняете… Это совсем неестественно, фальшиво. Вы никогда на ней не женитесь. Вы просто попали в ложное положение, и не знаете пока, как из него выйти. А потом это вам надоест, и выход сам собою откроется. Бедная девочка, ей это не легко обойдется, но что же делать…

В тоне, каким были произнесены эти слова, звучала жестокость. И действительно, Раиса Ивановна испытывала какую-то холодную радость, как будто — непонятное враждебное чувство вдруг отделило ее от Павлы.

Она сама себя поймала на этом чувстве, и внутренно смутилась… Ей не хотелось продолжать разговор. Она лениво встала с кушетки, и проговорила как будто ослабевшим голосом:

— Хотите сыграть партию в пикет? Я велю подать карты.

XXVI

Вязигиным овладело чувство, похожее на головокружение. Никогда раньше он не находился в таком возбужденном состоянии. Словно внезапно набежавшая волна подхватила его и понесла. Как в сказке, судьба создавала ему «случай».

Он внутренно усмехался всему сложившемуся ходу вещей. Все вышло неожиданно ново. Ему и в голову не приходило раньше взглянуть на m-me Галатскую, как на женщину, на которую он мог бы претендовать в качестве свободного мужчины. Ее богатство представлялось ему слишком колоссальным, несимметричным с его собственным общественным положением. Притом, он как будто боялся ее цинического ума и взбалмошности ее провинциального самодурства. Фантазии такой барыни должны быть не меньших размеров, чем ее годовые доходы. Она, как ему казалось, добивалась свободы для того, чтобы сделать из нее какое-нибудь громадное употребление. Пристроиться тут в качестве домашнего секретаря, заведующего делами, сохраняя притом свое личное достоинство, — и это уж было очень хорошо.

И вдруг эта женщина, перед которой он представлялся самому себе таким маленьким, неожиданно обнаружила свою слабость. Вязигин отчетливо это понял. Он был вообще очень наблюдателен и проницателен во всем, что касалось характеров и настроений. «Момент» Раисы Ивановны, как он мысленно выражался, был им безошибочно угадан. Ее скептицизм не был для нее достаточной защитой против этого позднего бунтования темперамента, против нравственного расслабления, в котором она находилась. Добытая свобода уже встретилась с первыми разочарованиями. Неудобная праздность подневольного одиночества томила ее. В душе подымалась тоска по утраченной молодости, боязнь невозвратности непрожитого, пропущенного в жизни.

«Бабенка нервничает самым бабским образом, — думал Вязигин. — Никакого настоящего, глубокого разочарования в ней нет, и никакого серьезного испытания в жизни она не перенесла. Просто, не знает, как устроиться, что взять от своей свободы. Развелась с мужем, и ни с места. А хочется пожить пошибче, убедить себя, что можно наверстать недополученное в жизни. Самая бабья дурь, и самая опасная для женщины. Кто теперь сумеет захватить ее, тому и достанется».

Он, Вязигин, сумеет ли?

Обстоятельства несомненно благоприятствовали. У Раисы Ивановны почти не было знакомых; на петербургскую жизнь ей приходилось отчасти смотреть его глазами. А он уже отлично изучил ее, ему нетрудно было не сбиться с тону, не сделать бестактности.

Как бы то ни было, игра стоила свеч. Занимаясь делами Галатской, он имел возможность подсчитать ее богатство. Тысяч тридцать в год она и теперь имеет, а распорядиться хорошенько, так и сорок будет. Нынче такие состояния наперечет.

Правда, она старше его; это нарушает симметрию. Но разве можно останавливаться на пустяках, когда дело идет о миллионе? Она, во всяком случае, отлично «несет свой возраст», и, если присмотреться, привыкнуть, — ее наружность может нравиться. От упругой гибкости ее тела еще веет соблазном, в ней есть кокетство, есть темперамент…

Вязигин дал заметить, что последний разговор с Раисой Ивановной нравственно приблизил их друг к другу, что в их отношения вкралось больше доверия и обоюдной сердечной ласки. Он не заявлял никаких прав, но и не скрывал, что наслаждается переменой, в которой так много очаровательного. Он как будто еще более весь проникся беспредельным участием к женщине, которую только теперь вполне понял, с ее душевным томлением и нерастраченным богатством нравственных сил. Теперь он как будто и сам не боялся дать заглянуть себе в душу, и распознать там нечто более делового взгляда на вещи, делового ума и деловой аккуратности — качеств, которые он предпочитал показывать людям чужим и близоруким. Вместе с тем, в его обращении с Раисой Ивановной все больше выражалось чего-то недосказанного, как будто его стеснявшего и пугавшего, но чему он подчинялся, как властному и радостному призыву…

XXVII

Раз Вязигин заехал к m-me Галатской в необычный час, во время ее завтрака. Он был в вицмундире, с орденом на шее, и имел особенно торжественный и сияющий вид.

Его провели в маленькую столовую, где Раиса Ивановна обыкновенно завтракала и обедала, когда была совсем одна. Ей только что успели убрать голову. На ней был накинут утренний халатик из мягкой шелковой материи, с открытым воротом, из-под которого сквозили ее белая, атласная шея и круглые плечи. В этом туалете она не приняла бы Вязигина, но он вошел тотчас вслед за доложившим о нем лакеем, и она успела только покраснеть и слегка вскрикнуть. Убежать переодеваться ей показалось смешным, и она осталась как была: к Сергею Павловичу она ведь успела уже привыкнуть, а халатик с широким воротом к ней шел, и она чувствовала себя в нем удобно.

— Откуда вы в таком торжественном виде? — обратилась она к гостю, приказав глазами подать ему прибор.

— Прямо от начальства, имел честь представляться, — ответил Вязигин. — Поздравьте меня: я назначен.

— Браво, я очень рада! — воскликнула Раиса Ивановна. — Садитесь, будем завтракать, и вспрыснем как следует ваше торжество.

Вязигин был очень голоден, и с наслаждением принялся за котлетки из рябчика, которые повар Раисы Ивановны делал с совершенством, достойным удивления. Но нетрудно было заметить, что кроме голода в этом превосходном аппетите участвовало также состояние блаженной радости, в каком находился Вязигин.

— Да, наконец! — говорил он, торопливо жуя. — Откровенно сказать, до последней минуты я не был вполне уверен: тут так много значат случайности, разные скрытые течения и давления; претендентов было так много!

— Так что вы довольны? — промолвила m-me Галатская.

— О, еще бы! Это самое большое, чего я мог ожидать и даже желать, — восторженно ответил Вязигин, с каким-то даже свистом обсасывая крошечную косточку. — Повышение это разом меня выдвигает; я становлюсь в число чиновников, на которых обращено особенное внимание. Сейчас мне даже сказали именно этими словами.

Раиса Ивановна смотрела на Вязигина ласково-оживленными глазами. Его радостное возбуждение как будто сообщилось ей. Как только подали шампанское, она протянула к нему свой бокал и звонко чокнулась.

— За нынешний и за будущие ваши успехи! — сказала она.

— Придут и будущие, — отозвался с веселым поблескиваньем глаз Вязигин. — Важно начало, а там уж все своим порядком пойдет.

— Я очень, очень за вас рада, — повторила Галатская.

Она, сама того не замечая, любовалась Вязигиным. В вицмундире, с сегодняшним торжественным оживлением в лице, он казался ей не только представительным, но даже красивым. Сквозь его всегдашнюю деловитую серьезность, в нем чувствовалось что-то молодое, задорное, вызывающее. Она подлила ему в бокал.

— Итак, через несколько лет вы — «особа» и «ваше превосходительство»? — сказала она, улыбаясь и показывая свои крупные, плотоядные зубы.

Вязигин тоже улыбнулся.

— Все своим порядком, — повторил он тоном человека, решившего, что в такую исключительную минуту смешно обнаруживать излишнюю скромность.

— Ну, за «ваше превосходительство», — сказала Раиса Ивановна, предлагая ему снова чокнуться.

Она разом выпила свой бокал и откинулась на спинку стула. На минуту глаза ее как будто потеряли ласковое выражение. Она не давала себе отчета в шевельнувшемся в ней чувстве, но это чувство настраивало ее как-то враждебно. Почему она должна радоваться, сочувствовать этой прокладывающей себе жизненную дорогу молодости — совершенно чужой молодости, которая не помолодит ее и ничего не даст ей? В сущности, что ей за дело до этого господина в вицмундире, охотно заведующего ее делами, потому что вицмундир не даст ему столько, сколько он заработает у нее? Он и потом, в ранге «превосходительства», будет втихомолку приискивать себе какое-нибудь частное дельце, чтоб дополнить тощий казенный оклад и сбиться на заграничную поездку. Официальные командировки за границу, «для изучения постановки данного вопроса в главнейших западноевропейских государствах», теперь, говорят, сделались очень редки, так как мы перестали учиться у Европы.

Какое-то насмешливое, полупрезрительное выражение легло на лицо Раисы Ивановны, пока она сидела молча, откинувшись на спинку стула, и глядя куда-то перед собой, мимо тоже задумавшегося и примолкшего Сергея Павловича.

— Вы теперь будете больше жалованья получать? — вдруг спросила она тоном безразличного любопытства.

— На тысячу рублей больше, но я лишаюсь наградных из остатков, так что в этом отношении разница незначительная, — обстоятельно ответил Вязигин.

— Но и дальше, тоже, разница будет не весьма значительная? — продолжала Галатская с невольно прорывавшейся иронией. — Если не ошибаюсь, даже директорские оклады — что-то вроде шести или семи тысяч.

XXVIII

Вязигин слышал звучавшую в словах Галатской иронию, и не понимал, что она означает.

— Да, казенная служба ведь вообще не блистает щедростью, — сказал он. — Тут вознаграждает положение, значение, чины…

Раиса Ивановна рассмеялась.

— Положение? Значение? — повторила она. — Но ведь это только в служебном смысле, в кругу своих же чиновников. «Значение» действительного статского советника, живущего на казенное жалованье… полноте, это даже на прислугу не действует. Вы немножко заблуждаетесь на этот счет, потому что смотрите с чиновничьей точки зрения. Все это хорошо тогда, когда соединяется с богатством. Ваши превосходительные звезды хорошо светятся только когда под ними туго набитый бумажник. Ведь и для титула — понимаете ли, для титула — необходимо независимое состояние, для самого родовитого герба нужна позолота.

— Вы совершенно правы, — сказал Вязигин, — но много ли таких счастливцев, которые все совмещают? И где же нам, обыкновенным людям, за ними гнаться?

— Я только так и понимаю служебную карьеру, — продолжала Раиса Ивановна. — Надо иметь состояние, жить открыто, даже роскошно, вращаться в свете, — тогда все эти чины, звезды, имеют смысл и блеск. Поверьте, что даже в чиновничьем мире именно так смотрят. Доказательство, что богатые и светские чиновники гораздо скорее делают карьеру. А без независимости, которую дает богатство, без роскоши, которая привлекает и ослепляет — что такое все ваши чины? Кто соединил все это, тот действительно может сказать, что приобрел положение, значение…

— Ах, конечно, вы правы, тысячу раз правы, — произнес тоном некоторого уныния Вязигин. — Но у судьбы есть свои любимцы, а я не из их числа. Мне до сих пор не везло. Я жил трудом, и привык не рассчитывать на счастье. Сегодня — это моя первая удача. Она меня ободрила, прибавила уверенности.

Раиса Ивановна опять засмеялась, и в ее смехе еще сильнее звучали какие-то недобрые ноты.

— Уверенности — сделаться со временем «его превосходительством»? — сказала она.

Она сама не понимала, откуда бралось это злое чувство, не позволявшее ей выйти из насмешливого, полупрезрительного тона.

А Вязигину, до сих пор только удивлявшемуся этому тону, показалось, что он понял ее, понял капризную нервность женщины, только что начинавшей заинтересовываться мужчиною… Эта мысль заставила его даже слегка побледнеть от нахлынувшего на него волнения.

Он взглянул на Раису Ивановну недоумевающими глазами.

— Вы сегодня настроены иронически, — сказал он с легкой дружеской укоризной. — Может быть я, с своим маленьким торжеством, представляюсь вам зазнавшимся чиновником, и вы находите полезным отрезвить меня, дав мне легонький щелчок по носу? Но я не до такой степени карьерист, Раиса Ивановна. Моя маленькая радость, в моем положении, как нельзя более естественна.

— Ах да, ваше положение… — повторила вслед за ним Раиса Ивановна. — Я как-то и не вспомнила… Если не ошибаюсь, с вашим повышением по службе связано осуществление некоторых ваших намерений… относительно одной из наших милых телефонных барышень?

Вязигин мысленно улыбнулся: теперь он уже не сомневался, что разгадал причину нервничанья Раисы Ивановны.

Его лицо выразило смущение; он молчал.

— Там, конечно, уже знают? Вы сообщили Павле? — спросила Галатская.

— Нет, не сообщал, — ответил Вязигин. — Дело не в сообщении. Сообщить, конечно, надо. Дело в том, что… вы во всем этом всегда предполагали больше, чем было, и теперь делаете то же самое.

Раиса Ивановна взглянула на него, не шевелясь, только приподняв ресницы.

— А именно? Разве после сегодняшнего события я все-таки не могу поздравить мою бедную Павлу? Но вы способны вывести всех из терпения, — сказала она.

— Не вы ли сами на днях говорили, что я никогда не женюсь на ней? — напомнил Вязигин.

Раиса Ивановна опять засмеялась.

— Ну, мало ли что иногда говорится, — возразила она. — То был какой-то пустой разговор; я теперь не припомню хорошенько. А на Павле вам нужно жениться. Она давно ждет этого, и все ждут, и она будет отличная жена для вас. Дайте ваш стакан, мы сейчас выпьем за вас обоих.

Она взялась за бутылку. Вязигин молча отстранил свой стакан. Лицо его было серьезно, почти мрачно…

XXIX

Галатская быстро взглянула на него, продолжая держать бутылку в руке, обнажившейся по локоть из-под широкого рукава халатика.

— Вы отказываетесь? — произнесла она наивно-вопросительным тоном.

— Не имею права принять ваш тост. Мои мысли слишком далеки от того, что вы предполагаете, — сказал Вязигин.

— Вы решили не «отрекаться»? — продолжала Раиса Ивановна, намекая на их недавний разговор, в котором Вязигин высказал, что женитьба на Павле была бы отречением от неиспытанного им, глубокого, страстного счастья.

Вязигин вскинул на нее загоревшимся взглядом.

— Я ничего не решал, все решилось само собою… — ответил он глухо зазвучавшим голосом. — Я уже не властен над собою. Но, прошу вас, не смейтесь надо мной, не расспрашивайте меня.

Он отвернулся и замолчал. Внезапная, жуткая тишина настала в маленькой комнатке, еще наполненной запахом блюд и недопитого вина. Раиса Ивановна чуть-чуть побледнела, и от этой бледности лицо ее тотчас стало интереснее, выразительнее…

Обнаженная по локоть рука ее все еще лежала на горлышке бутылки. Галатская только сейчас заметила это и стыдливым движением подобрала руку в рукав.

Она видела голову Сергея Павловича в профиль. Лицо его тоже было бледнее, чем за минуту назад. На лбу ясно прорезывалась складка, кончики усов как-то странно, слабо вздрагивали.

Галатская хотела что-то сказать, но в комнату вошел лакей, чтобы убрать тарелки. Она медленно поднялась со стула и прошла мимо Вязигина, проговорив незначительным тоном:

— Перейдемте в будуар.

Там, в будуаре, было гораздо меньше свету, чем в столовой. Вся она, в мягких бледно-пестрых складках халатика, показалась сразу точно окутанной какими-то сумрачными тенями, отделявшимися от светло лиловых атласных стен.

Она огляделась, выбирая место, и наконец опустилась на маленький угольный диванчик, отгороженный этажеркой. Вязигин сел сбоку, на низенький пуф. Лакей внес за ними кофе и вышел.

Прошла, может быть, минута — молчание не прерывалось. Раиса Ивановна размешивала ложечкой нерастаявший кусочек сахару в чашке; Вязигин казался смущенным.

— Если вы меня поняли, то… простите меня! — проговорил он наконец тихо.

На крупных губах Раисы Ивановны показалась улыбка, но не насмешливая, а задумчивая, почти грустная.

— В чем же вы виноваты, Сергей Павлович? — спросила она.

— В том, что не умел скрыть, спрятать это чувство, с которым у меня, не связаны никакие надежды… — ответил он.

Раиса Ивановна продолжала улыбаться, не глядя на него.

— Какие пустяки! — сказала она. — Вы немножко фантазируете — отчего же не признаться в такой невинной фантазии? Меня нимало не оскорбила ваша нескромность.

— Вы хотите отшутиться…

— А разве это не шутка?

— Шутите, смейтесь, это все-таки лучше, чем если бы вы рассердились, — проговорил повеселевшим тоном Вязигин и, схватив протянутую на коленях руку Раисы Ивановны, жадно прильнул к ней губами. Она не отнимала руки…

— Вы умны, вы понимаете, что если с человеком случилось такое несчастье, то с ним и надо обращаться, как с несчастным, больным… — говорил он.

— Почему же несчастье? — возразила, розовея в лице, Галатская.

— Потому что слишком смело было бы с моей стороны надеяться, — ответил Вязигин. — Я сам не знаю, как это случилось. Я вас полюбил наперекор рассудку, расчету, очевидности… наперекор всему! Клянусь вам, я ни на что не надеялся и не надеюсь. Простите меня!

Он сполз на колени и спрятал лицо в мягких, слегка пахучих складках ее халатика. Им, в самом деле, овладевало волнение.

Раиса Ивановна пробовала оттолкнуть его; это заставило его крепко сжать обеими руками ее руки.

— Что с вами? Я вас не узнаю сегодня! — воскликнула она, тяжело дыша и опуская горевшее лицо.

Вязигин поднял голову; их губы встретились…

XXX

Спустя неделю, в этом самом будуаре, вечером, Вязигин сидел подле Раисы Ивановны и говорил ей дружески-серьезным тоном:

— Вы легко поймете, что мое положение в высшей степени затруднительно. Если б богатство принадлежало мне, а не вам, или если бы мы оба были бедны, для меня не было бы ничего проще, как принесть мою любовь к вашим ногам, и смело просить вас быть моей женой. Но вы богаты, а у меня ничего нет, кроме того, что я могу заработать личным трудом. Разве я не рискую, что моя искренность может быть заподозрена, что во мне захотят предположить низкое, корыстное искательство?

Раиса Ивановна слушала, немножко нахмурив брови.

— Кто захочет предположить? Глупые болтуны, завистники… какое вам дело до них? — сказала она.

Вязигин осторожно взял ее за руку.

— А вы? Можете ли вы поручиться, что никогда, даже в минуту неизбежных в нашей жизни разочарований и недоразумений, вам не придет на ум эта оскорбительная мысль? — проговорил он задрожавшим голосом.

— Я не ребенок, Сергей Павлович, и не могу ошибиться в оценке ваших отношений ко мне, — ответила Раиса Ивановна. — Вы сами составите мое мнение о вас. То, что вы говорите, могло бы оскорбить меня, если б я не знала мужского самолюбия.

Вязигин с несколько торжественным видом поднес ее руку к губам.

— В таком случае, — сказал он, — я жду разрешения назвать вас своей невестой.

И он поднял на нее глаза, блиставшие молодым огнем победы, счастья, успеха… Она ответила ему крепким пожатием руки. Затем он обнял ее за талию, а она, радостно смущенная, как будто подавленная этой внезапно налетевшей и разрешившейся бурей, опустила голову к нему на плечо. Она чувствовала, как его грудь дышала напряженно и медленно.

— Мне кажется, что я задохнусь от счастья… — говорил он, целуя ее душистые волосы.

И он, действительно, был весь переполнен торжествующим чувством счастья. Ему казалось, что его, точно в сказке, посетила волшебница, и просыпала на него все дары свои. Он женится на миллионе, о котором с месяц назад не позволил бы себе даже мечтать. И этот миллион приносит ему умная, опытная женщина, в характере которой он открыл, при ее капризной взбалмошности, много нерастраченной женственности, уступчивости и веселости. Она старше его, на ней отяготел грубоватый скептицизм провинциальной львицы, — но ведь миллионы не достаются даром. Ее не будут находить красивой, — но какое ему до этого дело, если она достаточно говорит его чувственности?

Раиса Ивановна выпрямилась и встряхнула головой.

— Ну, довольно сентиментальничать; будем говорить о деле, — сказала она. — И прежде всего… прежде всего, есть обстоятельство, которое больше всего меня смущает. Скажите правду: вы никогда не подавали определенных надежд Павле?

— Никогда! — твердо ответил Вязигин. — Не отрицаю, что мое положение в семье, как очень хорошего знакомого, могло подать повод к весьма обычным в таких случаях заключениям, но даю вам слово, что я никогда не позволил себе ни одного неосторожного намека.

— Бедная девочка, она наверное на вас рассчитывала, — произнесла с маленьким вздохом Раиса Ивановна. — Но что же делать! Судьба распорядилась иначе. Мы ее выдадим замуж, не правда ли? У нас в доме она может встретить партию, а о ее приданом я позабочусь.

— Вы добры и великодушны, — сказал Вязигин, целуя ей руку.

Раиса Ивановна продолжала деловым тоном:

— Разумеется, я не буду делать себе всего того, что у нас называется приданым. Это было бы смешно. У меня все есть, надо только приготовить квартиру. Но я думаю, что лучше было бы уехать за границу, и обстановкой заняться по возвращении. Ведь вы можете взять отпуск?

— О, конечно, — ответил Вязигин, — на месяц, на два.

— Только? Ну, все равно. Таким образом, я не имею в виду никаких приготовлений, и могу предоставить вам самому назначить срок нашей свадьбы.

— В таком случае я назначаю… как можно скорее, — сказал Вязигин.

Раиса Ивановна весело рассмеялась, показывая свои белые, крупные зубы.

— Не совсем определенно, но… я согласна! — ответила она.

XXXI

Стрелецкий, которого мы в последнее время совсем упустили из виду, сосредоточенно шагал по Невскому, высоко подняв ворот своей боярской шубки и нахлобучив до самого носу огромную соболью шапку. Он был озабочен: сегодня поутру его «запечатали», и он шел в «Европейскую гостиницу», узнать, не приехал ли его бессарабский дядя, на которого мысленно уже была возложена обязанность доставить племяннику необходимые средства, чтобы «распечататься».

Поглощенный такими заботами, Стрелецкий совсем не стремился узнавать встречавшихся знакомых, и еще меньше — быть узнанным. Но на повороте в Михайловскую улицу его окликнул Родионов, тот самый, который все знал, все видел и прокладывал себе дорогу в петербургском свете сплетнями и балагурством.

— Игорь Васильич, а я к вам! — крикнул он. — Новости есть!

Стрелецкий приостановился, протянул руку и ответил:

— Ко мне нельзя.

— Что такое? У вас оспа в доме? Спасибо, что предупредили. Ну, все равно, я вам на ходу расскажу. Преинтересная новость.

И Родионов пошел рядом с Стрелецким, помахивая тросточкой и по привычке зорко вглядываясь по сторонам, чтобы не прозевать чего-нибудь.

— Можете себе представить, наш общий знакомый, Вязигин, Сергей Павлович, женится на миллионерше! — продолжал он.

Стрелецкий остановился как вкопанный.

— Что вы сочиняете! — воскликнул он.

— Ничего не сочиняю, факт! — подтвердил Родионов. — Могу даже фамилию невесты назвать: Галатская.

Фамилия показалась Стрелецкому знакомой, но где он ее слышал, он не мог сразу вспомнить.

— Какая Галатская? Кто вам всю эту чепуху наврал? — отозвался он с полным недоверием.

— Я же вам говорю: факт! — повторил Родионов. — Могу даже кое-какие подробности сообщить. Галатская эта — приезжая барынька, из провинции, зрелостью лет под сорок, богачка страшная. Вязигин где-то с ней познакомился и предложил свои услуги — заняться ее делами. А у нее, между прочим, затеян был развод с мужем…

— Тетушка! — громко вспомнил Стрелецкий.

— Что? Какая тетушка? Чья тетушка? — всполошился Родионов.

— И вы ручаетесь, что не врете? — спросил вместо ответа Стрелецкий.

Родионов, наконец, обиделся.

— Скажите, пожалуйста, я вам врал когда-нибудь? — возразил он. — Если я говорю, значит — правда. Вязигин так к этой барыньке подъехал, что как только получился развод, у них все сейчас решено было. Недели через две свадьба. Но вы скажите толком — она вам тетушка, что ли?

— Не мне, не мне, а… вообще; вообще тетушка, — поспешно объяснил Стрелецкий, и так же поспешно распростился с Родионовым, к большому недоумению последнего.

Новость сильно озадачила и даже расстроила Стрелецкого. Поступок Вязигина представлялся ему почти невероятным. Он решился сейчас же поехать к Мамыкиным, у которых, кстати, не был, за разными хлопотами, целую неделю.

Барышни были все в сборе.

— Скажите, давно вы видели Сергея Павловича? — обратился он к ним после первых приветствий.

— Мы на вас обоих сердиты, вы оба совсем пропали, — ответили почти в голос сестры.

— Простите, у меня разные неприятные дела… Так Сергей Павлович давно уж не был? — повторил свой вопрос Стрелецкий.

— Как-то он забегал на минуту, сообщил о своем новом назначении, и сказал, что теперь ему не будет времени так часто бывать, — ответила Людмила.

— А тетушку давно видели?

— Я была у нее на днях с Павлой, но тетушка какая-то странная была в тот день, точно мы некстати попали, — продолжала Людмила.

— Прежде всегда удерживала нас на целый день, а тут точно поскорее выпроводить спешила, — пояснила Павла.

— Кого-нибудь ждала к себе, очень интересного, — вставила Шуша, перевернувшись на каблучках. Людмила укоризненно взглянула на нее.

— Я думаю, что Шуша совершенно верно угадала, — сказал Стрелецкий, опускаясь на стул посреди девиц. — Милейшая тетушка ваша затеяла замуж выходить, вот что!

Барышни чуть не подскочили при этой новости.

— Тетушка! Замуж! За кого? — вскричали звонкие голоса.

— За Сергея Павловича, — объявил Стрелецкий.

Сестры обернулись друг к другу и всплеснули руками. Людмила вспыхнула, а Павла побледнела.

— Не может быть, это какая-нибудь сплетня… — сказала Людмила. — Что тетушка выходит замуж, это на нее похоже, но только не за Сергея Павловича.

— Именно за него, — подтвердил серьезным и значительным тоном Стрелецкий. — А я-то, дурак такой, хлопотал за него… Это подлость с его стороны, и, по моему мнению, вы не должны принимать его у себя.

Между присутствующими водворилось молчание. Павла стояла, опершись руками на спинку кресла, и ресницы ее вздрагивали под ее усилиями сохранить спокойное выражение лица. Людмила старалась не глядеть на нее и нервно теребила кружевца носового платка. Шуша отошла к окну и смотрела на двор.

— Но почему же Сергей Павлович не имеет права жениться на ком хочет? — первая прервала молчание Павла.

Но ее голос дрогнул, и она поспешно повернулась и вышла в другую комнату.

— Он поступил самым недостойным образом, — продолжал Стрелецкий. — А со стороны тетушки — что это такое, я и назвать не умею. Старая, размалеванная дрянь!

— У которой несколько десятков тысяч дохода, — промолвила, хмуря брови и саркастически усмехаясь, Людмила.

Шуша быстро повернулась у окна, и отрывисто выпалила:

— Крашеная пьяница!

А Павла, добравшись до своей комнаты, бросилась на постель и уткнулась лицом в подушки…

XXXII

Курьер привез Вязигину атласистый конверт с бланком Бахарина. Из конверта выпал печатный пригласительный билет на вечер, и записочка, в которой Артамон Яковлевич, выражая надежду непременно видеть у себя Сергея Павловича, просил взять с собою «интереснейший инструмент», чтобы доставить обществу новое и неожиданное удовольствие.

Вязигин застал у Бахарина с полсотни гостей, принадлежавших к довольно различным петербургским кругам. Заметно было, что в составлении списка приглашенных участвовала некоторая «идея». Были представители литературы, науки и искусства, но по преимуществу из таких, Которые уже известны горячею заинтересованностью в вопросах о культурной самобытности и народном творчестве. Преобладали, вообще, люди зрелые, с серьезными лицами и степенной осанкой. Звезд тоже было много, но в особенности каких-то редких, нерусских. Немногие молодые люди держались больше в стороне, и, встречаясь глазами с особами крупного значения, принимали искательное выражение. Дамы преобладали — пожилые и некрасивые. Только одна, недурная собой и со вкусом одетая, привлекала общее внимание и казалась украшением раута. Это была m-me Бочарская, жена полковника, которого мы видели за завтраком у Стрелецкого. Он каким-то образом достиг, что его стали приглашать с женою.

Но самым главным предметом общего и сосредоточенного внимания был Вязигин. Его можно было считать настоящим героем вечера. Никакое сияние русских и нерусских звезд не могло спорить с незримым блеском, окружавшим его личность. Многие приехавшие на раут уже знали, что он берет за женою миллион; остальные узнали об этом тут же. Знакомые жали ему руку с таким удовольствием, как будто при этом пожатии часть его богатства должна была прилипнуть к их пальцам. Незнакомые искали, через кого бы ему представиться. Дамы как-то бессознательно ему улыбались и лорнировали его в упор. Все находили, что он очень интересен, что в его лице есть что-то особенно умное и значительное. Час общественного злословия был близок, но еще не настал.

Бахарин, взяв Вязигина под руку, отвел его в сторону и дружески-любопытным тоном спросил:

— Вас надо вдвойне поздравить, не правда ли? Кроме назначения по службе, вы вступаете в брак, и притом, говорят, с очень богатой особой?

Вязигин ответил, что его свадьба назначена через две недели.

— Ваша невеста, я слышал, чрезвычайно богата? — повторил свой вопрос Бахарин.

— Я оценяю состояние моей невесты в пятьдесят тысяч годового дохода, — объяснил Вязигин.

— Пятьдесят? Однако! — произнес Бахарин, и с каким-то даже подозрительным выражением оглядел молодого человека с ног до головы. — Мне будет очень приятно получить приглашение на свадьбу и познакомиться с вашей будущей женой.

Вязигин поклонился, и тут же мысленно решил, что на конверте с пригласительным билетом надо приписать: «с семейством». Может быть Бахарин приедет с женой и дочерью, и таким образом Раиса Ивановна приобретет первое семейное знакомство в петербургском свете.

Стрелецкий долго делал вид, что не замечает Вязигина, но затем, столкнувшись с ним лицом к лицу, смалодушествовал, и первый протянул ему руку. Он, впрочем, был сегодня в отличном расположении духа: бессарабский дядя, наконец, приехал, и Игорь Васильевич «распечатался». Тем не менее, он отнесся к Вязигину несколько сухим тоном:

— Ваша новость меня очень удивила…

Сергей Павлович был готов к маленькому объяснению с Стрелецким, и спокойно встретил его строгий взгляд.

— Моя женитьба? — переспросил он.

— Вы сами понимаете…

— Ах, Боже мой, кто может понять такие вещи! — проговорил Вязигин. — Месяц тому назад, я был так же далек от подобной мысли, как и вы. Все случилось удивительно быстро и неожиданно…

— Очень неожиданно, и в особенности для меня, так как я имел основание предполагать у вас совершенно другие намерения… — перебил его Стрелецкий. — Вы были таким частым и близким гостем у Мамыкиных…

— У Мамыкиных? Но ведь это такое прелестное семейство! — воскликнул как нельзя проще Вязигин. — Вы сами там бываете еще чаще меня. Если говорить откровенно, я даже подозревал, что ваше ухаживанье за Людмилой Степановной связано с очень серьезными видами…

Стрелецкий разом смутился, пробормотал что-то в ответ, и отошел.

Вязигин был очень доволен, что так дешево от него отделался. Хотя сам Стрелецкий и не имел теперь для него значения, но ему хотелось бы как можно миролюбивее уладить свои отношения с Мамыкиными: все-таки они были племянницами его будущей жены, и ему предстояло часто с ними встречаться.

Бахарин опять подошел к нему узнать, привез ли он с собою свой гудок.

— Я уже обещал кое-кому приятный сюрприз, и жду момента, когда публика начнет скучать, — сказал он.

Бочарский приблизился, точно на ходулях, на своих длинных ногах, и произнес:

— По-моему, хор бы надо составить, по примеру балалаечников.

— Сам я не возьмусь, я ведь не специально этим занимаюсь, — скромно возразил Вязигин.

Большинство публики уже знаю о гудке, и очень интересовалось. Одна пожилая дама расспрашивала чиновника своего ведомства, тот ли самый Вязигин будет играть, который женится на миллионерше, и получив утвердительный ответ, совершенно неизвестно почему — воскликнула: «Mais c’est touchant!»

Вязигин немножко волновался, но сохранял спокойный и свободный вид человека, как нельзя лучше привыкшего к обществу. Тихое, сдержанное чувство торжества наполняло его всего. Его игра была сыграна и выиграна. Он сделался большим человеком, и в этом собрании весьма почтенных людей не было, может быть, ни одного, который не позавидовал бы ему в душе…

После того как лакеи в последний раз разнесли чашки с чаем, в большой зале произошло движение. Публика столпилась за стульями, расставленными для дам. На столик поставили ящик с гудком. Вязигин вынул оттуда свой инструмент, и с серьезной, снисходительной улыбкой артиста-любителя, готового служить своим маленьким искусством такому избранному обществу, показал всем свой гудок и объяснил его устройство.

Затем начался импровизированный концерт. Вязигин сыграл что-то очень серьезное, потом — что-то тоже серьезное, но более мирского характера, потом — что-то плясовое. Восторг избранного общества был необычайный: рукоплескали, кричали, просили повторить. Какой-то старик подошел к виртуозу-любителю, обнял его и расцеловать.

— Какие сокровища можно извлекать из недр народного творчества! И как мало мы еще знаем свои неисчерпаемые духовные богатства! — произнес он умиленным голосом.

Вязигин повторил почти всю свою программу, потом должен был еще что-то сыграть. Руки его начинаю уже млеть, усталость сказывалась в переволновавшихся нервах. Он, наконец, уложил гудок, засунул смычок и с решительным видом захлопнул ящик.

Его окружили, жали ему руку, поздравили, благодарили, расспрашивали. С потным лицом и возбужденным поблескиваньем глаз, он отдавал себя толпе, которая сегодня словно была счастлива его собственным счастьем…