Василий Авсеенко «В огне»

I

За решеткой, отгораживающей фондовое отделение одного частного петербургского банка, вокруг длинного стола, сидело несколько лиц. Между ними бросалась в глаза высокая, плотная фигура с лысой головой, посаженной на короткой шее. Этот господин ничего не делал, сидя в полуоборот к столу, и только пожимал руки обращавшимся к нему новым посетителям и повторял гортанным голосом, подмигивая седоватой щетиной густых бровей:

— Крепко… Очень крепко…

Этот короткий ответ наводил на все лица выражение блаженства. Глаза у всех делались масляными, губы улыбались, кончики усов подымались кверху.

За столом, между тем, шла работа. На бланках, любезно предоставленных в распоряжение клиентов, писались приказы на покупку и продажу биржевых ценностей. Заведующий отделением «on call» помечал эти приказы каким-то таинственным значком, и передавал их бухгалтеру. Мальчики приносили иногда то одному, то другому, пачки ассигнаций, быстро исчезавшие в объемистых бумажниках.

— Реализовали? — интересовался кто-нибудь, обращаясь с сочувственной улыбкой к соседу.

— Да, немножко… — более или менее небрежно отвечал вопрошаемый, и, застегнув на все пуговицы сюртук, любовно проводил ладонью по тому месту, где предполагались сердце и бумажник.

— Кабы знать только, продолжится ли? — слышалось у стола.

— А почему же нет? Я уверен, что завтра мы будем еще крепче.

— Как ваше мнение, Федор Христофорович? — обращались к плотному господину с лысой головой.

Тот приглаживал пальцем щетинистые брови и произносил:

— Крепко, очень крепко!

— Но весна, вот что! Я опасаюсь летнего затишья.

— Как знать, что будет летом? Нынешний год совсем исключительный.

— Да, уж год! Я лет двадцать пять не помню ничего подобного.

Глаза господина с лысой головой щурились под густыми бровями, и из-под коротко подстриженных усов вылетала фраза, в которой чувствовалась энергия неутомимого биржевого бойца:

— Надо пользоваться!

Федор Христофорович Маври был действительно неутомим, несмотря на свои преклонные годы и пережитые испытания. Его называли «королем биржи». Он уже два раза делался миллионером, прогорал и начинал сызнова. Нынешнее быстрое повышательное движение подняло его на самую вершину биржевого Олимпа. О нем составилось мнение, что он может пустить на биржу какую угодно бумагу, с какой угодно премией. В периоды затишья он обыкновенно бездействовал, но зато при первой вспышке бросался в ажиотаж, увлекая всех за собою. Он и теперь, сидя в этой праздной позе за решеткою банка, делал свое дело — подогревал температуру клиентели, уже привыкшей обращаться к нему, как к оракулу.

За спиной его сидел, нагнувшись над тетрадкой бланков, господин лет тридцати, довольно тщательно одетый в сшитый у хорошего портного сюртук, из-под которого сверкали великолепно выглаженные воротнички и манжеты и маленькая бриллиантовая мушка на галстухе. Наклоненное над столом лицо его, с темными, коротко-остриженными волосами и расчесанной на обе стороны бородкой, производило приятное впечатление. Господин этот уже с четверть часа трудился над каким-то сложным приказом, поминутно справляясь в записной книжке, но наконец кончил, встал и, обойдя Маври сзади, тихонько дотронулся рукой до его плеча.

— Кажется, я глупо сделал, продавая сегодня? — сказал, он, пытливо устремляя на «короля биржи» свои смышленые серые глаза.

Тот пожал плечами.

— Почему не продать? Вы нажили, пусть и другие наживают, — сказал он. — Ведь у вас, главным образом, «всеобщий банк»?

— Да. Уж очень много было; я сотню вчера спустил, да сотни две сегодня.

— У вас они по какой цене были? — полюбопытствовал Маври.

— Дешевые. В среднем — двести сорок, двести пятьдесят.

— Так вы больше ста рублей на штуке имеете?

Молодой человек улыбнулся, показав отличные зубы.

— В общем, недурно вышло, — ответил он сдержанно, хотя и в глазах, и в голосе его так и прорывалась торжествующая, почти буйная радость. — А скажите пожалуйста, Федор Христофорович, — продолжал он, оглядываясь по сторонам и понижая почти до шепота свой красивый баритон, — что теперь вы посоветовали бы купить? Какого вы мнения о «европейско-азиатском банке»?

— Очень хорошее дело, — ответил Маври также шепотом.

— Не правда ли? Я немножко уже заинтересовался в этих акциях, но думаю еще прикупить.

— Теперь все можно покупать, и на всем можно выиграть, — произнес, мигая своими клочковатыми бровями, «король биржи».

— Удивительное время! — подхватил молодой человек прежним, торжествующим и радостным тоном.

И вся его наружность выражала возбуждение человека, вынувшего самый счастливый нумер в лотерее жизни.

Действительно, он был бесконечно счастлив. Попав с очень маленькими деньгами в биржевое течение, он в короткое время оперился настолько, что мог открыть «специальный счет» в большом банке. Там его операции расширились, а последний оборот с акциями «всеобщего банка» дал ему сразу около двадцати тысяч прибыли. Если бы у него было триста акций, как он сказал в разговоре с Маври, прибыль составляла бы до сорока тысяч; но у него не было такой крупной партии; он соврал, по обычаю всех биржевиков, чтобы придать больше значения своим оборотам. Во всяком случае, деньги, которые он выиграл, были для него громадные деньги. Год тому назад, он и мечтать не смел о таких суммах. А теперь эти двадцать тысяч, старательно выведенные пером бухгалтера, красовались в большой банковской книге, на озаглавленной его именем странице, дополняя собою ряд меньших цифр. Это было совершенно так же приятно, как держать все эти суммы в руках. Даже еще приятнее, потому что в бухгалтерских графах все эти суммы, связанные арифметической формулой операции, походили на победителя, пирующего на позициях, и в них чувствовалось упоение борьбы и радость торжества.

II

Это торжествующее чувство проникало все существо его и озаряло все кругом. Потемневшая решетка, полинялое сукно на столе, бланки для приказов — все представлялось ему таким милым, родным, точно он сразу сросся со всеми этими предметами. Ему хотелось бы продолжать сидеть тут, слушать опытные советы Федора Христофоровича, покупать и продавать бумаги, и подсчитывать карандашиком ту цифру, которую бухгалтер должен вывести на его счете. Как жаль, что биржа бывает только один раз в день!

И у него слагалась идея — познакомиться также с маленькими биржами, действующими после большой, усилить степень оборотливости своих операций, создать себе целый длинный день волнений, риска и — выигрыша.

Но нет, это не то, это слишком односторонне. Ведь вся жизнь есть не что иное, как большая и сложная биржа, и нет смысла сосредоточиваться на одних интересах котировки. У него есть и другие интересы…

Он простился с Маври и знакомыми банковскими чиновниками, и схватил под мышку маленький портфельчик, на котором золотыми буквами было вытеснено: «Николай Сергеевич Покромцев».

На улице его приятно обдало свежим апрельским воздухом, пронизанным солнечным светом. Хотя был только второй час дня, но, благодаря хорошей погоде, на панелях и на торцах уже замечалось движение.

Покромцев только что сбирался сесть на извозчика, чтобы ехать в правление, где он служил, как вдруг увидел знакомую ему чету. Пожилая, но еще явно молодящаяся дама шла с девушкой лет двадцати, немного выше среднего роста, стройной, с красиво обрисованной под драповым жакетом талией.

Продолговатые серые глаза девушки видели его еще издали и улыбнулись ему из-под вуалетки, как только он обернулся. Он быстро подошел и поздоровался.

— Где вы сегодня вечером? — спросил он.

— Дома, — ответила девушка.

— Позволите заехать к вам?

— Приезжайте, очень рады будем.

Покромцев покосился на мамашу, и заметив, что та смотрит в окно ювелира, нагнулся к девушке и проговорил значительным и немножко взволнованным тоном:

— У меня будет очень, очень важный разговор с вами.

Девушка посмотрела на него вопросительно. Чуть смуглые щеки ее слегка вспыхнули. Мать, между тем, остановилась, заинтересованная какой-то стрекозой из изумрудов и бриллиантов, и подозвала дочь.

— Посмотри, какая прелесть! — произнесла она с тем несдержанным чувством, какое женщины всегда кладут в оценку бриллиантов.

— Вам нравится? — спросил Покромцев девушку.

Та, все еще смущенная, ответила равнодушно:

— Я не восхищаюсь тем, что недоступно мне; что за охота дразнить себя…

— Но вам нравится?

— Конечно, нравится, потому что это прелестно.

— И как подумаешь, что какая-нибудь старая миллионерша нашпилит эту «стрекозу» себе на голову… — проговорила мамаша, почти с негодующим движением отходя от окна магазина.

— А может быть, молодая, очаровательная девушка… — возразил Покромцев, и опять заглянул под вуалетку. Большие серые глаза ответили ему оттуда смелым, улыбающимся взглядом.

— Что с вами? Вы сегодня какой-то особенный… — проговорила молодая девушка.

— Я сегодня изумительно хорошо настроен, — ответил Покромцев.

— Удача в делах?

— Полная; но может быть и больше того.

— Вы все время говорите загадками.

— А вам не трудно было бы разгадать их.

— Вы, кажется, сказали, что будете у нас вечером? Я предпочитаю подождать, чем ломать голову, — сказала девушка, и так как они были подле магазина, в который шли, то она протянула ему руку и кончиками пальцев довольно крепко ответила на его пожатие.

Покромцев проводил дам замысловато-улыбающимся взглядом, запахнул пальто и пошел дальше. Блаженное выражение блуждало на его лице. Он ощущал в себе все тот же подъем нервов, вместе с неопределенною потребностью воплотить в чем-нибудь это ощущение, обнять свое счастье, окунуться в наслаждение. Ему хотелось найти в действительной жизни, в своем личном существовании, ту самую арифметическую формулу, которую банковский бухгалтер вывел на его счете «on call». Он ведь не стяжатель ради стяжания, не игрок ради ощущений азарта; ему недоступно чистое искусство биржевой поэзии. Он живой человек, с кровью и нервами, и его биржа — весь бездонный омут жизни, с ее влекущими целями, борьбой и наслаждениями. Деньги — только средство, а цель — свое личное, человеческое счастье.

«Вечером, вечером все решится», — мелькало у него в уме, и он то продолжал улыбаться, то вдруг хмурился, как человек, чувствующий на своих плечах очень большую и ценную ношу.

III

Несколько часов, проведенные Покромцевым в большом частном учреждении, где он занимал место члена правления, не расхолодили его настроения. Напротив, даже к этой будничной, ежедневной работе он отнесся сегодня с какою-то праздничною легкостью. Ему казалось, что и здесь, среди уже привычной обстановки деятельности, он в последнее время стал выдвигаться. Попал он в это учреждение преимущественно благодаря своей деловитости и энергии; его считали хорошим работником. Но с тех пор, как он принял личное участие в биржевых делах, значение его заметно поднялось. Все здесь знали об его удачах и начинали верить в его звезду. Директор-распорядитель на днях шутливо спросил, будет ли он к концу года в миллионе, и совсем не шутя посоветовался с ним относительно личной операции с акциями «всеобщего банка». Крупные клиенты учреждения стали заходить к нему в его маленький отдельный кабинетик и охотно толковали с ним, как с наиболее дельным из членов. Это отражалось и на всем остальном. Было правдоподобно, что ему предложат место директора еще в другом учреждении, с таким же шеститысячным окладом и процентным вознаграждением из прибылей.

Обедал Покромцев обыкновенно в ресторане. Как только он приехал туда, ему сообщили, что его просят наверх, в кабинет. Так почти каждый раз случалось. В знакомых кружках его уже привыкали считать человеком денежным, которого не стеснит трата нескольких лишних десятков рублей.

Такая же репутация чрезвычайно быстро распространилась и среди дам, посещающих ресторанные кабинеты. Они едва ли не первые приветствовали в нем восходящую звезду веселящегося Петербурга. С чуткостью женского инстинкта они сознавали, что ничто так не поднимает нервы, как биржевые удачи, и ничто так охотно не разбрасывается, как первые крупные деньги.

Но Покромцев и в этой среде, как и везде, держал себя несколько серьезно, сохраняя складку человека уже опытного, которого не так-то легко удивить или взять врасплох. Он не был скуп, но и не мотал зря. И от этой манеры держать себя его авторитет только вырастал.

Сегодня, впрочем, обед шел веселее, чем обыкновенно. Сошлись все люди, прикосновенные к биржевому движению и к тем сферам, которыми наиболее теперь интересовался Покромцев. У всех были крупные и удачные дела. Про одного, инженера Ластова, говорили, что он с осени наживает уже второй миллион. Покромцев, каждый раз, когда встречался с ним, невольно приглядывался к нему с каким-то особенным, влекущим вниманием, точно видел в нем самого себя в недалеком будущем, и интересовался каждою подробностью в его наружности, в его манере одеваться, разговаривать о делах или шутить с дамами.

Молодежи не было, и не было ничего похожего на оргию. Но превосходное расположение духа сказывалось и в речах, и в аппетите, и в самодовольно-торжествующем тоне любезностей, обращаемых к двум присутствовавшим дамам. Так должны пировать великодушные победители во дворце взятой с бою столицы. И Покромцев, входя в общий тон, ощущал в себе все тот же радостный подъем нервов, которым с утра сопровождался весь этот день. Он тоже чувствовал себя в числе победителей…

С обеими дамами Покромцев встречался раньше. Они обе ему нравились, в особенности Зинаида Яковлевна Гиц, полненькая блондинка, с круглыми покатыми плечами, голубыми глазами и пухлыми, всегда влажными губами, по углам которых природа посадила восхитительные ямочки. Она имела раньше большие успехи в среднем петербургском обществе, но в последнее время положение ее значительно изменилось. Полагали, что она разошлась с мужем; но на самом деле муж ее, инженер, просто уехал в Сибирь, и почти перестал давать о себе вести. Она закладывала бриллианты, делала долги, и была в полном недоумении, как себя устроить. На ресторанные обеды она ездила частью от тоскливой скуки, частью по какому-то овладевшему ею чувству безволия: сама не хотела ни на что решиться, но ведь судьба должна же была как-нибудь решить за нее…

Покромцев знал, что нравится ей, нравится гораздо больше этих самоуверенных, цинически угодливых миллионеров, старавшихся завербовать ее в свой кружок. При других обстоятельствах он вероятно принялся бы настойчиво за нею ухаживать. Но теперь у него были совсем другие виды, и его обращение с m-me Гиц отличалось сдержанностью очень равнодушного или очень прочно установившегося человека…

Другая дама, маленькая, худенькая брюнетка, очень подвижная, даже вертлявая, была женою конториста в каком-то частном банке. Звали ее Софьей Давыдовной Мурловой; она всего два года как приехала из Одессы. Про нее говорили, что она совсем не боится мужа, но зато очень боится присутствовавшего тут капиталиста Пущева, известного клубного игрока и застарелого вивёра.

IV

— Удивительное время! — произнес инженер Ластов, вытирая салфеткой красные губы и приготовляясь глотнуть из стаканчика клико «England». — Так это вдруг все зашевелилось у нас, в гору пошло… Несколько лет назад даже предвидеть нельзя было.

— Несколько лет назад мы считали себя счастливыми, когда какая-нибудь акция в полгода на пять рублей подымится, — напомнил Пущев.

Сидевший между ними тучный финансист Молоканов, из концессионеров 60-х годов, повернулся на стуле, грозя обломать спинку.

— Наша промышленность пошла гигантскими шагами, — произнес он с одышкой.

— И все благодаря покровительственной системе, — продолжал Ластов. — Что мы могли бы сделать без запретительных пошлин? Млинский завод сводил бы кое-как концы с концами, и акции стоили бы восемьдесят рублей…

— А теперь они двести пятнадцать — воскликнул Покромцев.

— Сколько? Двести двадцать? — переспросила Мурлова.

— Двести пятнадцать. А у вас они есть?

Мурлова сделала невинные глаза.

— Нет, я интересуюсь платонически…

— Выдали себя, выдали! — засмеялся Покромцев. — Но не беспокойтесь, имейте терпение, будут и двадцать, и двадцать пять.

— Вы думаете? — уже серьезно спросила Софья Давыдовна, близко повернувшись к нему.

— Поручиться готов.

— Что такое двадцать, двадцать пять! — заговорил Ластов, обводя всех блиставшими из-под светлых ресниц глазами. — Тут никто не может сказать, на чем остановится повышение. Будут и триста, и четыреста, и все не перестанут их покупать. Мы попали в такую полосу, что только успевай глотать куски… Все сыты будем.

Молоканов под столом незаметным образом расстегнул нижние пуговицы жилета.

— До отвалу! — пробурчал он, и засмеялся.

— Но неужели… в самом деле? Вы говорите — будут четыреста? — спросил с вспыхнувшим взглядом Покромцев.

— Что же удивительного? И пятьсот будут, — подтвердил Ластов. — Ведь мы работаем при исключительных условиях. Заграничная конкуренция немыслима, а собственных заводов не хватает до уровня возрастающих потребностей. Какую цену ни положим, нам все дадут.

— Что это, господа, хоть бы вы научили, как нам сыграть на бирже, — сказала с легким завистливым вздохом Зинаида Яковлевна Гиц. — Противно даже слушать эти разговоры.

— Откройте «on call» в каком-нибудь банке, купите млинских акций, да и держите, пока они по пятисот будут, вот и наживете, — объяснил Пущев.

— Да ведь для этого деньги нужны, — возразила Зинаида Яковлевна.

— А как будто у дам не бывает денег, — отозвался Ластов. — Мне Федор Христофорович говорил, есть такие барыни, что на тысячу штук «всеобщего банка» сразу приказ дают.

Покромцев наклонился к сидевшей подле него Софье Давыдовне и сказал вполголоса, поведя взглядом на Пущева:

— Попросите Ивана Алексеевича, чтоб он для вас на свой «on call» партию «европейско-азиатских» взял; в месяц по сту на штуке наживете.

— Серьезно? — спросила Софья Давыдовна.

— По большому секрету вам говорю.

В глазах Мурловой заиграло жадное выражение.

— Что это значит: взять на свой «on call»? — полюбопытствовала она.

— Значит, что вы сделаете хорошенькую операцию, не пуская в ход своих денег, — объяснил Покромцев.

— А это можно?

— Если Пущев согласится, то очень можно.

Софья Давыдовна боком, кокетливо взглянула на него.

— Вы думаете, что мне очень легко просить его о чем-нибудь? — сказала она.

Покромцев пожал плечами.

— Этого я не знаю, — отозвался он.

— Какой вы злой! — тем же кокетливым тоном выбранила его Мурлова. — Но мне это нравится.

— Дамы, кажется, выпытывают у Николая Сергеевича биржевые секреты! — громко сказал Ластов, указывая на них всему обществу.

Мурлова не растерялась и ответила бойко:

— О биржевых делах я скорее с вами разговаривала бы!

И бросила на Покромцева взгляд, неприятно затронувший ревнивую щекотливость Пущева. Немножко покоробило и Ластова, которому втайне очень нравилась хорошенькая одесситка.

Покромцев поспешно вернул разговору прежнее направление. Ему вовсе не хотелось ставить между собою и своими деловыми приятелями ревнивое или завистливое чувство. Благосклонность обеих этих дам не увлекала его, а только приятно щекотала самолюбие и усиливала ощущение какого-то счастливого опьянения, в котором он находился с утра.

Ранее всех других он собрался уходить.

— Куда же вы торопитесь? Или у вас какой-нибудь роман? — остановил его Ластов, улыбаясь красными губами и блистающими глазами.

— Дела делами, но и кроме дел есть еще и другие интересы в нашей жизни! — ответил несколько таинственно Покромцев.

Все мужчины значительно посмотрели на него и тоже улыбнулись. Дамы приняли равнодушно-холодный вид.

Ластов, прощаясь, погладил ему руку своею пухлой, мягкой ладонью.

— Сочувствую, сочувствую… Но не увлекайтесь, помните, что теперь нельзя терять время, — сказал он. — Потому что перспективы перед нами беспредельные!

— Перспективы беспредельные! — повторил за ним сытым голосом Молоканов, и потихоньку расстегнул жилет еще на одну пуговицу.

V

У подъезда ресторана Покромцева ждала карета, которую он держал помесячно, исключительно для вечерних выездов.

— В Моховую! — крикнул он кучеру.

Когда дверца за ним захлопнулась, он вдруг что-то странное почувствовал в себе — как будто холодком прошло по всему его существу. «Не слишком ли рискованный шаг я делаю?» — мелькнуло в его уме, и на минуту лицо его приняло озабоченный, даже удрученный вид.

Он знал Казатиновых, к которым теперь ехал, уже года два, и в последнее время часто бывал у них. Отец, маленького роста генерал, занимал какую-то специальную должность, не то по статистике, не то по электричеству, и считался в военном смысле ученым. Жил больше сам по себе, и в семейные дела, по-видимому, не вмешивался. Читал все какие-то странные книги, интересовался брошюрами гр. Л. Толстого, но иногда путался, и думал, что «Смерть Ильи Ильича» написал Достоевский. Жена его, женщина лет сорока с небольшим, рожденная Пахтаева, модничала и аристократничала до изнеможения. Это было, впрочем, модничанье не физическое, а, так сказать, нравственное. Молодить свою наружность она уже перестала, и о романах не думала; но все силы ее ума и характера были направлены к тому, чтобы «дом» ее был поставлен на самую модную ногу, и чтобы ее разговор отзывался самою сегодняшнею современностью. Она ловила нюхом всякие едва обрисовывавшиеся течения, переносилась от мистицизма к декадентству, от медиумизма к бактериям, и усваивала себе все новое в этой сфере с таким же рабским повиновением, как и модные фасоны рукавов и юбок. Всем этим она стремилась сколько-нибудь выдвинуться среди общества, блистать в котором ей не позволяли довольно ограниченные материальные средства. А отказаться от этого общества она никак не могла: ведь она была рожденная Пахтаева!

Покромцев ездил к Казатиновым ради дочери. Лидия Михайловна произвела на него впечатление с первого же раза, когда он встретил ее у других своих знакомых, Нениловых. Впечатление это было, вначале, исключительно чувственное. Он в первый же вечер не мог равнодушно смотреть, как она вставала с кресла, и ее стройный стан выпрямлялся, словно потягиваясь, с едва уловимым шуршанием шелка, причем все в ней, кончая складками чудно сшитого платья, отзывалось какою-то ленивою эластичностью. Он не мог, без странного ощущения в каждом нерве, вглядываться в ее крупно-прорезанные, зеленовато-серые глаза, до половины закрытые устало-опускающимися веками. Чем-то необычайным, каким-то ядовитым и неотразимым соблазном дышало все ее лицо и вся фигура… Отрава действовала на Покромцева так сильно, что он во весь вечер не мог отвести глаз от m-lle Казатиновой, и в то же время ничем необъяснимая робость мешала ему пересесть к ней ближе и заговорить с нею. Он вернулся домой задумчивый, как-то по-новому отвлеченный от своих обычных забот и интересов, и это состояние странной отуманенности не покидало его. Не дождавшись следующего вечера — Нениловы принимали раз в неделю — он поехал туда днем, с целью разузнать что-нибудь о Казатиновых. M-me Ненилова удовлетворила, как могла, его любопытство, но о Лидии выразилась сдержанно, как о девушке, которую нельзя сразу понять.

— Она что-то таит в себе, — сказала она.

Это мало объясняло, но совпадало с собственным впечатлением Покромцева.

В следующий раз он проговорил с Лидией Михайловной половину вечера, и заметил это, только взглянув на часы. Ее разговор, ее манера немножко опускать веки во время паузы и потом широко взмахивать ими, ее совсем не девический, но чуждый излишней свободы тон, и какая-то не встречающаяся у обыкновенных женщин изящная материальность взглядов, — все это опять подействовало на него опьяняющим образом. Он почувствовал, что безвозвратно принадлежит этой девушке, что она роковым образом вторглась в его жизнь, и вытеснить ее уже нельзя.

Его пригласили «бывать». Первую зиму он появлялся там в приемные дни, наблюдая, выслеживая, мучительно волнуясь при мысли, что не сегодня-завтра кто-нибудь из бывавших вместе с ним может сделаться ее женихом. О самом себе в этой роли он тогда еще не смел мечтать. Он видел, до какой степени Лидия Михайловна была избалована, и насколько в нее въелись претензии матери. На ней мог жениться только человек с хорошими средствами.

Злобствуя на самого себя, во вторую зиму он стал бывать чаще, заходил иногда запросто, показывался у них в ложе. Его не поощряли, но встречали охотно. Лидия Михайловна не кокетничала, да ей и не нужно было: от всего существа ее и без того веяло обольщением. И когда в ее присутствии отрава неотразимого соблазна истомляла его нервы, он задыхался от бешенства при мысли, что этой девушкой будет обладать тот, у кого хороший годовой доход…

Теперь обстоятельства изменились. У него были деньги. Это не такой капитал, который можно обратить в государственную ренту и довольствоваться купонами; но он стоял на дороге, его подхватила волна, перед ним открывалось будущее.

«Перспективы беспредельны!..» — звучали у него в ушах слова Ластова.

Он вздрогнул. Карета остановилась перед подъездом большого пятиэтажного дома.

VI

Его впустил в переднюю лакей не очень опрятного вида, но во фраке.

— Генерал у себя в кабинете, а генеральша в гостиной, — сообщил он.

«Могли бы они отучить его говорить: генеральша», — подумал Покромцев. Ему чванливость m-me Казатиновой вообще не нравилась.

Гостиная была плохо освещена одною высокою модною лампою на бронзовой подставке, в уголке. Но это давало ей интимный вид. За круглым столиком у стены сидели обе дамы, мать и дочь. На Лидии Михайловне был мягкий толковый корсаж цвета «крем», с широким золотым поясом и кружевным воротом, очень высоким сзади. Для дома выходило даже очень парадно. Мать вышивала, беспрестанно поправляя съезжавшую с плеча накидку; дочь читала, близко держа книгу перед своими красивыми, близоруко-щурившимися глазами. Все вместе выходило немножко по-театральному; похоже было, как будто приготовились к его приходу.

Завязался незначительный разговор. M-me Казатинова жаловалась, что не могла достать ложу на какой-то бенефис, где все будут.

— Я думала, что Нениловы пригласят нас с собою, — сказала она дочери.

Та чуть приметно поморщила брови.

— Мы уже несколько раз пользовались их ложей; теперь наша очередь пригласить их, — напомнила она.

— Да я так бы и сделала; но все билеты разобраны…

— Бенефицианты сами рассылают билеты; у них есть адреса всех, кто обыкновенно ездит на спектакли gala… — возразила Лидия Михайловна.

Покромцев предложил, чтобы в следующий раз обратились к нему, и он достанет ложу куда угодно. Девушка поблагодарила его чуть мелькнувшей улыбкой, тогда как мать шумно выразила ему свою признательность.

— Муж так всегда занят, ему мы и заикнуться об этом не решаемся, — сказала она. — Но я распоряжусь, чтоб нам подали чай.

Она вышла из гостиной. Лидия Михайловна положила на стол книгу, которую еще держала на коленях, и, откинувшись в кресле, взглянула на Покромцева слегка прищуренными глазами.

— Вы все так же великолепно настроены, как были утром? Ничто не испортило вашего дня? — спросила она.

— Решительно ничто. Напротив, до сих пор это был для меня день удач.

— Деловых?

— Да, конечно.

— Расскажите, я люблю знать что-нибудь о делах, — предложила Лидия Михайловна.

— Очень охотно расскажу, если это может занять вас, — ответил Покромцев. — Вам немножко известно, что в нашей прозаической жизни большую роль играет тоже крайне прозаическая вещь — деньги…

— Немножко известно, — улыбнулась Лидия Михайловна.

— Так вот, все мои удачи по этой части. Я мечтаю сделаться относительно богатым человеком.

— Даже богатым? — переспросила с той же улыбкой девушка.

— Почему же нет? В этих делах, чем длиннее радиус, тем более широкий круг он захватывает. У нас есть поговорка: деньги к деньгам идут.

Покромцев сказал: «у нас», потому что привык уже считать себя принадлежащим к денежным сферам, и ему было приятно отожествлять себя с Ластовым, Молокановым, Пущевым, Маври, со всеми этими тузами биржи и промышленности. Ведь и они тоже начали с небольшого, и только сумели воспользоваться течением и подняться на подхватившей их волне.

— Вы счастливо играете на бирже? — спросила тоном сочувствия Лидия Михайловна.

— И даже очень. Но главное — у меня приобретены связи, отношения, даже известный авторитет; словом, я выдвинулся, — объяснил Покромцев.

— Я очень, очень рада за вас, — произнесла Лидия Михайловна.

Ее лицо оставалось серьезным, хотя на губах продолжала играть чуть приметная, поощряющая улыбка, которою она как будто хотела дать понять Покромцеву, что готова слушать его дальше.

Но в эту минуту m-me Казатинова вернулась в гостиную, а вслед за нею лакей подал чай. Разговор сам собою перешел на другие предметы. Появился генерал с пахитоской в зубах — ему в гостиной почему-то позволяли курить только пахитоски — и спросил Покромцева, продолжает ли он интересоваться вопросом о четвертом измерении?

— Ах, это ужасно старо! — перебила m-me Казатинова. — Кто же нынче занимается четвертым измерением? Теперь думают о нравственных проблемах, поставленных новым литературным течением. Меня сводит с ума Ибсен.

— А вы читали, что гр. Толстой очень скептически относится к вашему Ибсену? — вставил генерал.

— Ну да, это два учителя, два пророка. Они не могут сговориться, это само собою понятно. Конечно, «Крейцерова соната» — это откровение. Но возьмите, с другой стороны, Ибсена — какая глубина! — продолжала Катерина Петровна Казатинова.

— А у Толстого сколько силищи! — возражал генерал. — Это Илья Муромец мысли. У него размах русского богатыря, который всех ваших скандинавов на ладони в печку посадит и испечет.

Генерал немножко позировал «русским духом», и даже собирал материалы для какой-то статьи о «самобытности». В этом отношении он сразу, и гораздо удачнее жены, схватил «течение».

VII

Лидия Михайловна нагнулась над столиком и перебрасывала листки книги, которую раньше читала. Это означало, что разговор начинал надоедать ей.

— Я хотела бы знать, как это играют на бирже? — обратилась она к Покромцеву. — Вы покупаете какие-нибудь акции и потом перепродаете их дороже?

— Да, теоретически; но на деле это немножко иначе. Я покупаю не на свои деньги, а на деньги банка, в котором имею кредит. Сам же я вношу только некоторое обеспечение своего кредита. Затем, я плачу проценты, а в мою пользу остается разница между покупной и продажной ценой, — объяснил Покромцев.

— Так что вы можете купить каких-нибудь акций на гораздо большую сумму, чем ваш наличный капитал? — продолжала интересоваться Лидия Михайловна.

— На гораздо большую; в том-то и заключается и риск, и захватывающая ширина биржевых операций, — ответил Покромцев.

Лидия Михайловна бросила книгу, и внимательно взглянула на него сощуренными глазами.

— Это должно увлекать… — сказала она.

— Еще бы! — почти восторженно подхватил Покромцев. — Вы испытываете какое-то опьянение, ваши нервы возбуждаются до крайнего напряжения. Вся сила в том, что во всякой другой игре вы ограничиваете себя определенной ставкой, тогда как тут… тут перспективы беспредельны! — невольно повторил он еще звучавшее в его ушах выражение Ластова. — Представьте только себе, что в то время как вы заняты чем-нибудь другим, обедаете, сидите в театре, спите — где-то там, в неопределенном пространстве, совершается таинственный процесс, и ваше богатство растет, иногда удваивается на протяжении каких-нибудь суток…

— Неужели удваивается? — переспросила с заметным интересом Лидия Михайловна.

— Иногда положительно удваивается. Представьте себе, например, что у вас куплена тысяча штук каких-нибудь мелких акций. Для них достаточно по двадцати рублей обеспечения, стало быть, вы вносите на свой счет в банке двадцать тысяч. Но весьма возможно — и такие примеры уже бывали, — что эти акции в одну биржу подымаются на двадцать рублей. Если вы их немедленно продаете, то на вашем счету оказывается уже не двадцать, а сорок тысяч, то есть ровно вдвое.

— И в самом деле так случалось? — спросила Лидия Михайловна.

— Конечно, случалось, даже лично со мною случалось, — подтвердил Покромцев. — Разумеется, тут необходимы известная выдержка, знание; надо уметь предугадывать моменты… На это вырабатывается известное чутье, достигается какая-то бессознательная виртуозность…

— Знаете, это похоже на сказку… И тут даже есть поэзия, — проговорила Лидия Михайловна, и на чуть смуглых щеках ее слабо вспыхнула краска.

— Но ведь это, однако, всегда оканчивается крахом, — вмешался генерал.

— О, до краха еще очень далеко, — возразил Покромцев. — Конечно, в конце концов, когда-нибудь… Но до тех пор все национальное богатство страны, до правительственных бумаг и закладных листов включительно, разверстается между героями биржи, и они, конечно, не будут так наивны, чтобы остаться с акциями на руках.

— А куда же они их денут? — полюбопытствовал генерал.

— Спустят в публику, очень просто.

— Ну, совсем это не так просто. Если бумаги возрастут втрое, впятеро против первоначальной цены, то откуда же взять денежных знаков, чтобы реализовать их? Количество денег ведь не удваивается от ваших биржевых махинаций.

— Вы забываете заграничные капиталы…

— Папа, как вы можете спорить об этих вещах? — сочла нужным вмешаться Лидия Михайловна. — Ведь вы никогда не занимались финансовыми вопросами.

— Но арифметику-то я знаю, — спокойно ответил генерал, — а тут чисто арифметическая очевидность.

Покромцев усмехнулся с несколько загадочным видом.

— Допустим, — сказал он. — Но представьте себе, что до поры до времени публика, и даже солидная, капитальная публика, находясь под влиянием биржевого гипноза, что ли, не замечает этой очевидности?

— Вот это другое дело, — ответил генерал, — находящихся в состоянии гипноза нетрудно одурачить.

Покромцев заметил, что сделал неосторожность, и чтоб поправиться, сказал:

— Я ведь только условно допустил вашу предполагаемую очевидность, а в сущности совсем не признаю ее. И притом, игра на бирже — анонимная, и я не знаю, дурачу ли я какого-нибудь простака, или отражаю удар спекулянта, желающего меня одурачить.

— Может быть, все это очень может быть, — примирительно произнес генерал, и, допив свой чай, удалился в кабинет.

VIII

Спустя полчаса, Покромцев и Лидия Михайловна остались одни в гостиной. Она окончательно отодвинула лежавшую перед нею книжку и откинулась на низенькую спинку кресла. Ее изящная головка почти ушла в высокий кружевной ворот корсажа. Глаза, с немного опущенными, по ее обыкновению, веками, смотрели на Покромцева как будто выжидательно. Она помнила, что поутру, встретившись с нею на улице, он обещать сообщить что-то очень важное. Она почти догадывалась, почти знала, о чем он хотел говорить с нею. Под ленивым наружным спокойствием она все-таки волновалась, и ее грудь дышала чаще, чем всегда.

— Итак, вы очень довольны вашими делами, Николай Сергеевич?.. — сказала она, замечая овладевшее им сразу смущение.

Его очень ободрил этот вопрос. Ему тоже показалось, что она понимает его, и не пытается избежать ожидаемого разговора.

— Да, я доволен как нельзя более, — ответил он. — Эти удачи могут иметь для меня чрезвычайно серьезное значение. Благодаря им, мое положение изменилось. Я материально стал на ноги.

— Вы считаете, что это так прочно? — произнесла она с маленьким оттенком сомнения.

— Считаю, и убежден, что не ошибаюсь. И это дает мне возможность совершенно смело глядеть вперед. Если женщина, которую я полюблю… или которую люблю… согласится быть моей женой, я знаю, что могу окружить ее комфортом, даже роскошью…

Он приостановился и с некоторою робостью взглянул на Лидию Михайловну. Она больше прищурилась, и грудь ее еще чаще дышала.

— Когда я с вами познакомился, два года назад, я был в другом положении, — продолжал Покромцев. — Тогда я не смел бы говорить с вами об этом. Я не позволил бы себе соединить мечты о своем счастии с вами, прежде чем мог располагать совершенно свободно хорошими денежными средствами.

Он опять взглянул на нее. Ее молчание начинало смущать его.

— Простите, что я начинаю с деловой стороны, но я — человек практический даже в делах сердца, — продолжал он. — Другая сторона, к тому же, вам хорошо известна. Вы не могли не догадываться о моем чувстве. Вы должны были понять, что с тех пор, как я знаю вас, для меня существует только одна цель и одно счастье — сделаться вашим мужем.

Низко опущенные веки Лидии Михайловны чуть приметно дрогнули. Она вытянула на коленях руку, потом положила на нее другую.

— Так что это — очень обдуманный шаг с вашей стороны? — сказала она.

— Вы сами можете судить! — воскликнул Покромцев. — Я ждал два года, понимая очень хорошо, что вам нельзя предложить узенькое существование, соединенное с необходимостью урезывать себя, затрудняться в пустяках, переживать унизительные заботы…

В тоне этих слов, в их почти цинической откровенности, заключалось что-то оскорбительное. Лидия Михайловна, чуть приметно повела своими красиво выгнутыми бровями.

— Вы считаете меня очень избалованной, совсем материалисткой, — сказала она.

Покромцев тотчас же ее понял.

— Нет, не то, — возразил он. — Но я очень самолюбив, и не перенес бы, если бы замечал, что вы недовольны своими условиями. А притом, рама должна всегда соответствовать картине. Это необходимо для симметрии хорошего вкуса.

Лидия Михайловна засмеялась коротеньким смехом.

— Не стану вас оспаривать, потому что не хочу быть неискренней с вами, — сказала она. — Что ж, не буду отрицать, я очень избалована — избалована воображением. Вы видите, здесь, дома, меня не окружает никакая особенная роскошь. У отца есть средства, а состояния нет. Я ведь бесприданница!

Она снова рассмеялась — и взмахнула ресницами. Покромцева так и обдал вызывающий взгляд ее широких, темных зрачков, казавшихся еще шире оттого, что она раскрывала их внезапно и редко.

У него немножко дрогнуло сердце. Он не ожидал, чтоб Лидия Михайловна была совсем бесприданница. Со своей практической прозорливостью он догадывался, что Казатиновы жили с натяжкой, что больших капиталов за ними не водится; но все-таки он думал, что что-нибудь дадут за дочерью, и это будет неприкосновенный фонд, тогда как все наличные средства он пустит в обороты. Но, во всяком случае, теперь поздно было бы отступать.

— Меня это не касается, — проговорил он с достоинством.

Теперь Лидия Михайловна прищурилась, потому что хотела разглядеть выражение его лица. Затем, она глубже опрокинулась на спинку кресла.

— Так вот, видите, мои домашние условия не могли приучить меня к излишней избалованности, но я избаловала себя воображением, — продолжала она. — Я с детства дала себе волю фантазировать, относиться ко всему с брезгливой притязательностью богатой женщины. Ведь у всякого есть свои маленькие недостатки, не правда ли? Что же делать, мне было бы невозможно перевоспитать себя.

— Но это и не нужно, — возразил Покромцев, — жизнь с вами я представляю себе именно так же, как вы. Я люблю деньги, много денег, но не любовью биржевого игрока или деревянного дельца: я столько же люблю их тратить, как и наживать.

Краска чуть заметно разлилась по лицу Лидии Михайловны.

— Правда? Вы понимаете это наслаждение — тратить деньги? — бросила она с внезапным оживлением. — Тут есть поэзия, есть жизнь… Но не безумно, не бессмысленно тратить, как, какой-нибудь миллионер из Замоскворечья, а утонченно, с уменьем извлечь из каждой траты все, что она может дать…

— Я только так и понимаю возможность пользоваться хорошими средствами, — ответил Покромцев.

У него от этого продолжительного объяснения нервы начинали играть. Он все более поддавался обаянию этой проникнутой каким-то тонким соблазном красоты, и такое настроение отвечало подъему самонадеянного чувства, которое он с утра носил в себе. В его ушах как будто опять зазвенели слова Ластова: «перспективы беспредельны»! Он подвинул свой стул и немножко наклонился к Лидии Михайловне.

— Значит, вы… не отказываете мне? — спросил он почти шепотом.

Девушка, не отвечая, глядела на него прищуренными глазами. Что-то блуждало по ее лицу, залегая в мягком очерке полуоткрытых губ и в тонкой, едва приметной складке, обозначившейся между бровями.

— Вы согласны быть моей женой? — повторил Покромцев дрогнувшим голосом, еще ближе наклоняясь к ней.

— Вы не боитесь? — спросила она, чуть-чуть подымая веки.

Покромцев, улыбаясь, отрицательно покачал головой.

— Вас не пугает то, о чем я сейчас говорила? Ведь я была так откровенна!

— Нисколько не пугает. Зная вас, я знал и то, что вы объяснили, — ответил он.

Лидия Михайловна молча протянула ему руку. Он припал, к ней губами, волнуясь…

IX

Покромцев проснулся на следующий день с тем же ощущением проникавшего весь организм оживления, с тем же чувством самоуверенного, торжествующего вызова, которое удесятеряло его энергию и влекло к необузданной деятельности. Как ни увеличился в последнее время радиус этой деятельности, ему казалось, что он еще стеснен ее узкими рамками. Он сознавал в себе избыток деловитости, еще не получившей применения. Все, решительно все складывалось именно так, как он едва смел раньше намечать в воображении. И как роскошный плод только что начатой жатвы, как соблазнительная премия жизненной борьбы, его возбужденному чувству рисовался обольстительный образ девушки, связанной с ним двумя годами неотразимого влечения. Эта девушка — его невеста. Он купил ее реализованными итогами своих удач и соблазном «беспредельных перспектив». Она уже принадлежит ему; нужны только несколько недель веселых хлопот, радостной суеты, и затем — опьяняющий праздник жизни, роскошь удовлетворенного чувства, таинственное вкушение насыщаемого и снова алкающего счастья…

И ему хотелось двигаться, действовать, расточительно пользоваться всею энергией возбужденных сил…

Одевшись со свойственной ему щеголеватостью, Покромцев отправился в банк, где состоял клиентом. Ему хотелось знать, какое сегодня настроение до биржи. В зале он натолкнулся на Маври.

— Крепко? — спросил он.

— Очень крепко, — ответил тот, значительно опустив свои густые брови.

— Торопитесь на биржу?

— Да, пора; дела чрезвычайно много. Москва покупает «всеобщий банк».

И он хлопнул по карману, давая тем понять, что этот карман набит телеграммами с приказами на покупку.

— А почем отдаете?

— Сейчас ни по какой цене не отдаю. По восьми с половиною беру.

Покромцев только значительно вскинул головой и пожал руку торопившемуся «королю биржи». Он еще не составил плана на сегодняшний день, да и остаток свободного кредита у него был невелик: вчера, перед обедом, он дал по телефону несколько крупных приказов. Он решил обдумать за завтраком, какие бумаги продать, чтобы развязать себе руки и заняться новыми ценностями.

Завтракал он обыкновенно в первоклассном французском ресторане, где к часу дня собиралась наиболее крупная биржевая публика. Но туда еще рано. Покромцев пошел пешком по Невскому, завернул в знакомую банкирскую контору и встретил там Молоканова. Тот тоже подтвердил, что «до биржи» очень крепко.

— А к концу биржи, пожалуй, ослабеем? — вопросительно отозвался Покромцев.

— Не думаю, — ответил Молоканов. — Москва сильно покупает.

— «Всеобщий банк»?

— Да, и другие тоже. А вы в этой конторе что-нибудь делаете?

— Так, кое-что.

— Тут не расчет: серьезничают очень, ссуды дают в самом казенном размере, — продолжал Молоканов. — Посудите сами, под «всеобщий банк» дают всего двести восемьдесят, тогда как у Фомушкина я брал по триста шестьдесят.

— Что вы! — удивился Покромцев.

— Факт. Там ведут дело широко. Тридцать рублей на штуке обеспечения находят совершенно достаточным, а для знакомого, или по рекомендации, и на пятнадцать согласятся.

Покромцев задумался. Если получить ссуду в таком размере, чтобы задаток не превышал двадцати рублей, то он мог бы сейчас же купить штук пятьсот «всеобщего банка». Могло выйти то самое, о чем он вчера говорил Лидии Михайловне, то есть в течение суток можно было удвоить внесенный капитал. Маври сейчас давал восемь с половиною, т. е. 328,05. На бирже уже наверное завинтили до 335, а завтра, если настроение не изменится, взлетят на 350.

— А вы могли бы устроить мне такой льготный «on call» у Фомушкина? — обратился Покромцев к Молоканову. — Я рад бы воспользоваться, и был бы очень вам признателен.

— Отчего же, можно, — охотно согласился Молоканов. — Да вот, не заедем ли сейчас туда? Теперь там как раз не должно быть народу, биржа еще не кончилась.

И раскачав не без некоторого усилия свое грузное туловище, Молоканов влез в коляску и пригласил Покромцева занять крошечное местечко, остававшееся подле него.

В конторе все было сделано в четверть часа. Покромцеву пообещали довольствоваться двадцатью рублями обеспечения не только для «всеобщего банка», но почти для всех бумаг этой категории, а для мелких готовы были чуть не на пять рублей.

— Не рискованно это? — спросил, улыбаясь, Покромцев.

— Пока все в гору идет, зачем же стеснять клиентов? — ответил управляющий, тоже любезно улыбнувшись.

— Ну, теперь завтракать, — напомнил Молоканов, снова влезая в коляску.

X

Круглый мраморный стол, весь заваленный шляпами, шапками, военными фуражками, свидетельствовал, что общая зала ресторана была битком набита. Молоканов, с трудом волоча свое необъятное туловище, остановился у первого же столика, и хотя все приборы там были заняты, приказал подать себе стул. Он знал, что при виде его грузной туши — как-нибудь потеснятся. Покромцев прошел дальше, мимо буфета, и тотчас наткнулся на группу знакомых. Тут были и Ластов, и Пущев, и один из директоров «всеобщего банка», и два члена правления, где он служил, и еще много других, знавших его по биржевым делам и по ресторану. Кто-то из них, уже получивший сдачу, уступит ему свое место, а сам пересел на диванчик, у стены.

В этой части общей залы в последние годы собиралась преимущественно публика, заинтересованная биржею. В ожидании появления маклеров, разговоры велись разные. Спрашивали друг друга, кто куда едет за границу, спорили, где лучше: весною в Монте-Карло, или летом в Aix-les-Bains. Говорили, что Леньяни в воскресенье сделала двадцать четыре фуэте кряду, и передавали нескромное mot одной французской полуартистки, недовольной таможнею. Сообщали друг другу подробности мимолетных женских знакомств, и показывали билеты на бенефис, советуясь, сколько надо послать за них. Иногда, совершенно неожиданно, возникал спор о том, просуществует ли французское министерство до каникул, причем все спорившие оказывались приятелями всех министров, прошедших, настоящих и будущих.

Часовая стрелка показывала три четверти первого. У входа в залу появилась сутуловатая фигура Маври. За ним двинулся целый ряд маклеров и зайцев. На них все накинулись с одним и тем же вопросом: как биржа?

— Крепко, очень крепко, — отвечали приехавшие оттуда.

Разговоры тотчас сосредоточились на ценах бумаг.

— Как «всеобщий банк»?

— Тридцать шесть.

— А «европейско-азиатский»?

— Сорок два беру.

— А «млинские»?

— Тридцать пять.

— Да что вы!

— На перроне сорок давали.

— А «лобовский свинец»?

— Пять, пять с половиной.

— Стало быть, на перроне еще тверже было?

— Очень твердо.

— Однако, это черт знает, что такое. Куда же мы идем, господа? — воскликнул Покромцев, ни к кому в частности не обращаясь.

— К тому, что кто не будет зевать, тот миллионером выйдет, — с коротким смехом ответил ему Пущев.

— Но ведь не может же подобная скачка вечно продолжаться?

— Вечного ничего нет на свете, — рассудительно возразил Пущев, — но мы вступили в такую полосу, когда все ценности стремятся к апогею.

Ластов, методически очищая свежепросольный огурец, вскинул на Покромцева светившимися как хрусталь глазами.

— Я не понимаю, чему тут удивляться? Ясно, что банки работают как никогда, и дадут великолепные дивиденды. Промышленные предприятия процветают, и долго еще будут процветать — до тех пор, пока существуют запретительные пошлины. Млинский завод, например, отложил в прошлом году миллион в запасный капитал, и имеет заказов чуть не на пять лет вперед. Я это от самих директоров знаю.

Покромцев уже потому соглашался в душе со взглядами Пущева и Ластова, что ему приятно было разделять их. Он не спорил, а только для формы уронил в виде возражения:

— Но конкуренция, господа? Вы забываете конкуренцию, которая тоже возрастает.

Ластов с небрежным видом потряс головой.

— Что такое конкуренция! У нас вся железнодорожная сеть пришла в ветхость; всем нужны новые рельсы, вагоны, паровозы, тормозы, мелкие принадлежности. Тут десять таких заводов, как млинский, в год не управились бы.

Покромцев не возражал. Его лицо сделалось почти красным. Он соображал, борясь с возникавшими досадными сомнениями и вызывая из каких-то тайников души энергию, необходимую для крупного удара.

Лакей принял от него тарелку и смахнул хлебные крошки.

— Сладкое желаете? — спросил он.

Покромцев не ответил. Он смотрел на Маври, разговаривавшего за другим столом с директором банка. Как только тот простился, он встал и подошел к «королю биржи».

— Скажите, Федор Христофорович, вы крепко настроены относительно «всеобщего банка»? — спросил он вполголоса, наклоняясь к нему.

— Очень крепко, — ответил тот, моргнув густыми бровями.

— По тридцать пять я взял бы большую партию, штук пятьсот, если имеете.

Маври посмотрел на него, потом в потолок, потом опять на него.

— Меньше тридцати восьми невозможно, — сказал он. — На перроне были сорок.

— Ну что перрон! Ведь партия громадная. Тридцать пять и куртаж, хотите?

— Тридцать семь франко, и ни копейки меньше.

Покромцев поднял руку и опустил ее на пухлую ладонь Федора Христофоровича.

— Ну, хорошо, пусть по-вашему.

— Abgemacht, — заключил Маври, и достал из бокового кармана записную книжку.

— В контору Фомушкина, — угадал его вопрос Покромцев.

XI

Выйдя из ресторана, Покромцев отправился к одному из так называемых «менял», с которым имел дела, продал там кое-какие бумаги, с условием принять их завтра же, затем заехал в банк, дал необходимые приказы, и завернул оттуда в контору Фомушкина, где также дал приказ на прием пятисот штук «всеобщего банка».

Управляющий, прочитав приказ, взглянул на клиента с несколько враждебным видом: ему не понравилось, что такая большая партия была сделана через постороннего маклера.

— Мы вам дешевле достали бы, — сказал он, — в котировке всего тридцать пять.

— Это всегда все говорят, что достали бы дешевле, когда дело уже сделано, — возразил Покромцев. — Все крупные дела я постоянно делаю через Маври.

— Мы Федора Христофоровича сами очень уважаем, а только рублика по два он взял лишних, — настаивал управляющий. — Я ведь, собственно, к тому говорю, что для нас тоже невыгодно терять куртаж, особливо если клиент пользуется льготами.

— Хорошо, следующий раз я попробую через вас сделать, — пообещал, чтоб прекратить разговор, Покромцев.

Был уже третий час; он торопился в правление. Но там он постарался поскорее отделаться, и, переговорив кое о чем с директором-распорядителем, схватил шляпу и вышел на улицу. Отсюда было два шага до того самого ювелирного магазина, перед окнами которого вчера Казатиновы любовались «стрекозой» из изумрудов и бриллиантов. Вещица стояла на том же месте: в Петербурге, как известно, магазинные выставки обновляются не более двух-трех раз в году.

Покромцев вошел в магазин и велел показать «стрекозу». Вблизи вещь оказалась значительно грубее, чем можно было судить сквозь стекло, но камни были хороши, и очевидно стоили денег. На петербургских балах, где вообще больше обращают внимания на величину бриллиантов, чем на рисунок или тонкость работы, такая «безделка» должна была производить эффект. Покромцев осведомился о цене. Ему назвали круглую сумму. Он предложил дешевле.

— А, вы выбираете подарок? Для кого это? — вдруг раздался над его ухом женский голос.

Это была Зинаида Яковлевна Гиц. Она вошла в магазин в то время, как Покромцев рассматривал у окна покупку. В своем не совсем уже свежем, но изящном туалете, напоминавшем то время, когда она еще не нуждалась в средствах, чуть-чуть загоревшая на весеннем воздухе и раскрасневшаяся от ходьбы, она была очень интересна.

Покромцев несколько смутился — он еще не привык к официальному положению жениха — и торопливо поздоровался.

— Я вас поймала на месте преступления! — продолжала Зинаида Яковлевна, и с жадностью чисто-женского любопытства впилась глазами в «стрекозу». Она даже еще больше покраснела, и лицо ее сделалось серьезно.

— Прелестная вещь. Но для кого? Для какой-нибудь артистки? Или это секрет? — забросала она вопросами.

— Сегодня это еще секрет, — ответил, улыбаясь, Покромцев. — Но я нахожу, что дорого просят. Как по-вашему?

И он назвал сумму.

— Уступят, — сказала m-me Гиц. — Но почему сегодня секрет? Уж не собираетесь ли жениться? — продолжала она допрашивать.

— Может быть… — отозвался Покромцев.

— Ну, значит, женитесь. Это для невесты, очень ясно. Поздравляю и сердечно желаю счастья.

— Благодарю вас, но… ведь я ничего не сказал.

И он обратился к приказчику:

— Так как же? Отдаете за мою цену?

Тот немножко сбавил с запрошенной суммы.

— Они всегда продают дорого, а сами покупают дешево, — сказала Зинаида Яковлевна. — А я, к сожалению, пришла предложить им купить у меня жемчуг.

Она опустила руку в карман и достала старинное жемчужное колье.

— Это еще моей матери, — объяснила она, и хорошенькое личико ее разом опечалилось. — Вы купите? — обратилась она к приказчику.

Тот взял футляр, долго рассматривал, потом показал другому приказчику, стоявшему за конторкой.

— Изволите видеть, вещь в таком виде не может у нас остаться, нынче не делают так, — объяснил он наконец. — Мы, собственно, ради жемчуга только взяли бы, потому — оттенок недурен, с розоватостью.

— А сколько бы вы дали?

Ей предложили довольно скромную сумму. У нее даже слезы показались на глазах.

— Как это можно! Вы хотите даром взять! — воскликнула она.

— Рассмотреть надо. Полсотенки, может быть, накинем, — торговался приказчик.

— Нет, я не отдам. Мне в казенном ломбарде столько же дадут.

Приказчик обратился к Покромцеву.

— Извольте, пятьдесят рублей можно еще уступить. До Пасхи не отдали бы.

Покромцев решился дать требуемую сумму, и сейчас же расплатился. «Стрекозу» принялись перетирать замшей, записывать в книгу.

— Не купите ли вы у меня мой жемчуг? — обратилась к Покромцеву Зинаида Яковлевна. — Вам может понадобиться.

— Если понадобится, то с удовольствием.

— Вы слышали, они сами хвалят оттенок. А переделать вы можете как захотите. У меня и лучше есть, большие жемчужины. Заезжайте как-нибудь ко мне посмотреть.

— Отлично, я на днях заеду, — пообещал Покромцев. — Мне, действительно, понадобятся такие вещи.

И он сунул в карман поданный ему футляр со «стрекозой».

XII

От ювелира Покромцев поехал прямо к Казатиновым.

Лидия Михайловна встретила его на пороге прихожей, и пока он снимал пальто, улыбалась ему весело и дружески своими широко-прорезанными глазами. Выражение этих глаз всегда и смущало, и неотразимо привлекало его: они как будто что-то таили, эти глаза — что-то немножко жуткое и полное неизъяснимого соблазна…

— Вы говорили с вашими? — спросил он, здороваясь и отходя вместе с нею в тот самый уютный угол гостиной, где они сидели вчера.

— Конечно… Вы можете не делать формального предложения; к чему это? — сказала Лидия Михайловна.

Но в эту минуту в гостиную вошла m-me Казатинова и прямо протянула Покромцеву обе руки, которые он поочередно поцеловал.

— Желаю вам обоим полного, полного счастья… — произнесла она, и прижала к глазам платок, от которого пронеслась струя крепкого запаха «Jicky». — Ах, я вам верю, я верю, что Лидочка будет счастлива с вами… Мужа теперь нет дома, но ведь вы обедаете с нами? Он хочет сегодня же поздравить вас.

Покромцев чувствовал, что он сам взволнован, и поднял глаза на невесту, как бы ища у нее поддержки. Та протянула ему руку; он припал к ней губами.

— Вы разрешите? — сказал он, доставая из кармана футляр с «стрекозою» и поспешно срывая с него тонкую обертку.

Лидия Михайловна отбросила крышку и воскликнула радостно-спокойным тоном:

— Ах, какая прелесть! Мама, посмотрите, ведь это та самая брошь, которой мы вчера любовались в окне магазина.

Та тоже радостно ахнула.

— Но как это мило, как это мило — такая внимательная предупредительность! — повторяла она.

Лидия Михайловна притянула Покромцева обеими руками, и, краснея, повернула голову к матери.

— Maman, ведь можно? — спросила она не то серьезно, не то шутливо, и не дождавшись ответа, быстро поцеловала жениха в лоб.

— Ну, вам теперь есть о чем поговорить друг с другом, — снисходительно произнесла Катерина Петровна, и оставила молодых людей вдвоем.

Лидия Михайловна прошла маленькими шагами между тесно расставленной мебелью, потом вернулась к столику, взяла «стрекозу» и, подойдя к зеркалу, посадила ее на волосы.

— Хорошо? — обернулась она к Покромцеву.

— Я счастлив, если вам нравится, — ответил он, и глаза его, любуясь ею, разгорелись жадным блеском.

Молодая девушка постояла перед зеркалом, потом сняла «стрекозу» и уложила ее в футляр.

— Как женщинам нужны все эти глупости! Вас не смешит это? — молвила она, опускаясь на низенькое кресло.

— Вам, вашей красоте, ничего этого не нужно; но у вас должно быть все то, что есть у других женщин, — возразил Покромцев.

Лидия Михайловна ответила благодарным и по обыкновению задумчивым взглядом. На минуту воцарилось молчание, как всегда бывает, когда людям надо много сказать друг другу, и все кажется важным, и все волнует…

— Вы имеете в виду продолжительные приготовления к свадьбе? Вам представляется приблизительно, когда можно назначить день? — спросил наконец Покромцев.

— Я еще не останавливалась на этом вопросе; мне кажется, это главным образом зависит от вас… — ответила девушка.

— Мое самое сильное желание венчаться как можно скорее, — сказал Покромцев. — Понадобятся, конечно, большие приготовления с моей стороны, но я приму все меры, чтобы сделать все как можно скорее. Моя теперешняя квартира настолько велика и удобна, что ее можно удержать. Надо только устроить обстановку, но теперь у обойщиков глухое время, они быстро справятся. Экипажи можно найти готовые, лошадей купить не долго. Словом, что меня касается, я мог бы все приготовить в две-три недели.

По задумчивому, даже как будто встревоженному лицу Лидии Михайловны можно было подумать, что она не очень сочувствует такой поспешности.

— Так скоро? — сказала она. — Maman навряд ли управится в такое короткое время. Я поговорю с ней.

— Но зачем же тянуть? — возразил Покромцев. — Разве необходимо непременно до свадьбы нашивать всю эту кучу тряпок, метаться по магазинам?

— Я переговорю с maman, — повторила молодая девушка. — Две-три недели — это ужасно скоро. Мы не успеем привыкнуть друг к другу.

— Мы два года знакомы! — возразил Покромцев. — Я не смею и не буду настаивать, но повторяю — всякий выигранный день будет лишним днем моего счастья. А положение жениха, официального жениха — такая стеснительная вещь!

— Зачем же положение официального жениха? Я предпочла бы даже совсем не объявлять до поры до времени о нашей помолвке, — сказала Лидия Михайловна.

— Вы думаете? — несколько удивленным тоном спросил Покромцев.

— Я предпочла бы. Что за охота обращать на себя повсюду глупое внимание?

— Но в таком случае придется постоянно сохранять натянутые отношения, оберегать свою тайну…

— Нисколько. Я думаю меньше выезжать, меньше принимать у себя, даже совсем почти не принимать. А вы можете каждый день бывать здесь, если… вам не покажется скучным.

Она улыбнулась и взглянула на Покромцева таким ласкающим взглядом, что всякое возражение застыло на его губах.

Было решено, что каждый с своей стороны займется необходимыми приготовлениями, и когда они приблизятся к концу, тогда будет назначен день свадьбы.

— Только делайте все не спеша и не торопите меня, — заключила Лидия Михайловна, и в виде премии за предстоявшее терпение, протянула жениху обе руки и позволила медленно перецеловать их.

XIII

Две недели прошли для Покромцева в непрерывной суете. Возня с мебельщиками, обойщиками, каретниками, лошадиными барышниками, убедила его, что в Петербурге даже с готовыми деньгами ничего нельзя сделать скоро. Самый пустой заказ брались исполнить не раньше как через неделю, и поспевали через две. Обойщики поражали полнейшим отсутствием изобретательности и вкуса; приходилось самому все придумывать, но и это не всегда помогало. Слушает обойщик, слушает, натужив жилы на лбу и мучительно сопя, точно ему стопудовую тяжесть на голову положили, затем скажет: «Что ж, можно и так» — и сделает совсем не так, а черт знает что такое. Покромцев наконец прогнал их всех и обратился к французу. Тот заломил сумасшедшую цену, но зато сделал как следует.

Экипажи и лошади тоже стоили больших хлопот. Ни у кого из хороших каретников ничего готового не оказалось. Они даже обижались, что у них спрашивают готовое, точно у рыночников. А чтобы сделать на заказ карету и коляску, требовали два месяца.

— Да этак я скорее в Париж или в Лондон съезжу и привезу оттуда, — восклицал с отчаянием Покромцев.

— Дороже обойдутся, а лучше наших не будут, — спокойно возражали ему.

И действительно, беспокоиться им было нечего: пошлина стояла на страже их интересов.

К счастью, случай помог Покромцеву: ему удалось купить почти новые экипажи у одного денежного туза, переселявшегося за границу.

Всего труднее оказалось обзавестись лошадьми. Барышники явно норовили надуть и нагреть, кучера являлись наниматься уже заручившись крупным посулом от тех же барышников; шорники и кучерские портные словно смеялись, запрашивая совершенно несообразные цены; домохозяин предложил сначала сносную конюшню, а потом дворник ее для кого-то приберег и отвел другую, где повернуться негде было, и где, собственно, хозяйничали лихачи-извозчики, снимавшие тут же за перегородкой десять стойл.

От всех этих дрязг у Покромцева голова шла кругом. Но хуже всего было то, что наряду с мелочными заботами его начинала беспокоить биржа. Уже три дня кряду цены всех бумаг заметно подавались вниз, уступая возраставшему предложению. Понижение не имело угрожающего характера, но впечатление было неприятное. За отсутствием серьезных политических или экономических причин, приходилось думать, что ослабевшая тенденция указывает на приближающийся конец биржевой кампании. Покромцев был, в сущности, новичком в этом деле, и крупные удачи располагали его к оптимизму. Он считал, что движение только что разгорается, что промышленная предприимчивость только что просыпается в стране, что новые предприятия растут как грибы, и что финансовая политика твердо выразила покровительственное отношение к развивающемуся почину. Восклицание Ластова о беспредельности перспектив не казалось ему пустым звуком. Напротив, он расположен был думать, что весь успех в настоящую минуту зависел от смелости и широты размаха.

На четвертый день он сам поехал на биржу и встретил там хаос противоречий, среди которого разыгрывалась довольно оживленная схватка между двумя партиями, повышательной и понижательной. Цены несколько раз в течение часа то падали, то поправлялись. К концу крикливые голоса бланкистов как будто одержали верх, и биржа закончилась слабо.

На перроне понижатели уже совсем торжествовали. Покромцев, видевший их сравнительную слабость, решил воспользоваться моментом. Завтра, очевидно, биржа начнется слабо, но затем выступят крупно заинтересованные лица и учреждения, и произведут решительный подъем цен. В особенности «европейско-азиатский» банк должен отмстить за четырехдневное довольно резкое понижение, так как этому понижению явно способствовали разные темные слухи, вздорность которых уже сегодня обнаружилась.

Руководясь этими соображениями, Покромцев купил по пониженной цене весьма значительную партию «европейско-азиатских» акций. Часть этих акций он предполагал поместить на остаток свободного кредита в своем банке, а другую, большую часть, продать завтра же по повышенной цене, без приемки. Он раньше не пускался в такие операции, но сегодня увлечение борьбы, в которой он как бы лично принял участие, сделало его очень смелым.

XIV

У Казатиновых Покромцев проводил почти все вечера. Он там отводил душу. Лидия Михайловна сдержала свое обещание: никуда не выезжала, и очень редко кого-нибудь принимала. Она точно наложила на себя какой-то искус: отделенная от всего петербургского света, встречаясь с знакомыми только в магазинах и у портних, она все вечера проводила с глазу на глаз с женихом, среди нескончаемой болтовни, то вспыхивавшей как фейерверк, то вдруг стихавшей, чтоб неслышно продолжаться в своевольных думах, во взглядах, в трепете ее тонких рук, горевших под его поцелуями. Утомленный, озабоченный дневными хлопотами, Покромцев тем с большим наслаждением отдавался соблазнительной прелести этих вечеров. Ни генерал, ни Катерина Петровна, не стесняли молодую чету своим присутствием. Генерал даже как-то сосредоточеннее и суше стал держать себя с женихом, словно хотел устранить этим способом какой-нибудь неуместный разговор, касающийся приданого. Молодые люди оставались почти весь вечер одни, в том самом уголку гостиной, где произошло между ними первое объяснение, и где высокая модная лампа под голубовато-серым абажуром бросала такой мягкий, слабый, мечтательный свет. Иногда Лидия Михайловна пересаживалась к роялю, играла минут десять, и, не окончив пьесы, оборачивалась на вертящемся табурете к Покромцеву и кидала какой-нибудь внезапный вопрос, из которого рождался продолжительный разговор.

— Но когда же, наконец, наша свадьба? — решился в один из таких вечеров возобновить речь об этом предмете Покромцев. — У меня главное уже все готово; через два-три дня обойщики повесят последние драпировки.

Она сидела в полоборот от него и не пошевельнулась.

— Ведь вы обещали не торопить меня, — сказала она.

— Но… — протестовал Покромцев, и протянул руку к ее руке.

Она быстро повернулась и улыбнулась ему.

— Мне кажется, что вы еще недостаточно любите меня, — ответила она. — А я хотела бы, чтоб еще до свадьбы вы полюбили бы меня совсем, совсем, всеми силами души…

— Но как вы можете сомневаться! — воскликнул Покромцев. — Вы знаете, что я давно люблю вас.

— Да, я знаю, верю… Но я хочу, чтоб вы не только любили, чтоб вы влюбились — слышите, до безумия, до потери воли и сознания!

Покромцев напряженно улыбнулся.

— Если вы только этого ждете, то… мы могли бы завтра же венчаться! — сказал он.

Лидия Михайловна посмотрела на него и засмеялась.

— Какие мы глупости говорим… А вы забыли, что у вас еще не все драпировки повешены? И мое подвенечное платье тоже еще не готово.

— Вы не торопите портниху.

— Я хочу чтоб сделали не спеша, как следует. Но вот что гораздо важнее: мы еще не толковали, как мы устроимся после свадьбы. Разве мы не предпримем маленького путешествия за границу?

— А вы желали бы? Я не имел этого в виду, и потому так спешил с отделкой квартиры. Притом, теперь дела непременно требуют моего присутствия в Петербурге. Мне кажется, гораздо удобнее было бы поехать за границу через месяц после свадьбы, на целое лето, и таким образом отделаться от петербургской дачи, — сказал Покромцев.

Он старался прочесть на ее лице, как она приняла этот план. Но Лидия Михайловна слушала его почти рассеянно.

— Для вас так удобнее? Мне ведь все равно, — сказала она.

Но затем она быстро взмахнула ресницами и обдала его взглядом, полным такой затаенной ласки и такого неотразимого обольщения, что Покромцев конвульсивно потянул к ней руки… Она отшатнулась на спинку кресла.

— Не все ли равно, в сущности, где мы будем проводить наш первый месяц? — продолжала она. — Ведь мы будем друг для друга больше, чем все окружающее?

— Скажите, что вы хотите, как вы хотите, и у меня не будет других желаний, кроме ваших, — ответил Покромцев.

Он никогда еще так не волновался, как сегодня; напряженные с утра нервы и страдали, и плакали, и наслаждались. Это был тот пароксизм совершенно чувственной страсти, который в самом деле приводит к потере воли и сознания.

Она оставалась неподвижна, с запрокинутой головой, опущенными веками и полураскрытыми губами.

— Правда? — тихо спросила она сквозь стиснутые зубы.

— Вы сами знаете, — ответил он, бледнея.

Она глазами приказала ему, чтоб он сел.

— Вы говорите, что квартира будет готова через несколько дней? — вдруг спросила она.

— Да, к воскресенью.

— В таком случае… знаете что? В воскресенье я приду посмотреть ее… — неожиданно решила она. — Я приду одна, с мамой скучно.

Покромцев хотел упасть к ее ногам; она быстро встала и, улыбаясь, перешла к большому круглому столу, откуда эта часть гостиной была видна из следующих комнат. Она часто так делала, когда хотела напомнить Покромцеву, что они не одни в доме.

XV

Утром следующего дня Покромцев поехал на биржу в довольно тревожном настроении. Еще до биржи, в банке, где он имел свой счет on call, его неприятно озадачили сообщением, что, в виду падения цен, правлением сделана новая переоценка бумаг, благодаря чему не только исчез его свободный остаток кредита, но оказалась еще значительная «недостача». Эту недостачу банк любезно предлагал пополнить не торопясь, когда будет возможно, но в приеме новой партии «европейско-азиатского» банка решительно отказал. Таким образом, все купленное вчера приходилось непременно продать сегодня. А настроение предвиделось слабое, и Москва, шедшая столько времени на повышение, выслала вчера вечером массу приказов на продажу.

Дурные ожидания оправдались. Биржа имела до крайности угнетенный, растерянный вид. Продавцы каждую минуту спускали цены. Два-три спекулянта пробовали воспользоваться дешевизной, но при первом покушении на покупку они были до такой степени забросаны предложениями, что должны были тотчас же остановиться. Цены продолжали валиться, причем солидные акции страдали не меньше сомнительных, так как их все-таки легче было продать, и этим спешили пользоваться.

«Что же это такое? Неужели начало конца?» — мысленно волновался Покромцев, подходя то к одной группе, то к другой. Если бы он продал сейчас только то, что купил вчера, его капитал уменьшился бы более чем наполовину. Но он не верил, чтобы положение было так бессмысленно-безнадежно. «Нет, это не может быть. Никаких серьезных поводов к краху не существует. Завтра все бросятся покупать по дешевым ценам, и картина разом изменится».

Он разыскал Маври, который сегодня держался в уголку, видимо не желая обращать на себя внимание.

— Как ваше мнение, Федор Христофорович? Подождать или продавать? — спросил Покромцев.

«Король биржи», более походивший теперь на свергнутого узурпатора, поднял нахмуренные брови.

— Разумеется, надо ждать. Через несколько дней мы будем опять крепки, — произнес он.

— Вы думаете?

Маври не ответил и обратился к кому-то другому.

Этот разговор не успокоил, а только раздразнил Покромцева. Какая ему польза, если биржа поправится через несколько дней? Будь у него запасный капитал, он, конечно, решился бы выжидать. Но ему надо было продать массу бумаг сегодня же, чтоб не оказаться неисправным, и надо было облегчить свое депо в банке, чтоб образовать резерв. Иначе его бумаги могут продать экзекуционным способом, и на бирже распространится слух о его неисправности.

То бледнея, то разгораясь, он ходил скорыми шагами по бесконечному залу, кусая губы, машинально прислушиваясь к выкрикиваемым ценам, и не умея ни на что решиться. И вдруг прозвонил колокольчик. К нему подскочили два маклера, через которых он вчера покупал «европейско-азиатский» банк.

— Скажите пожалуйста, куда прислать? — спросил один из них, тогда как другой впился в него глазами, ожидая ответа.

Покромцев постарался принять самоуверенный вид.

— Извините, я должен просить у вас один день льготы, — проговорил он. — У меня вышла путаница в банках. Пришлите, если возможно, послезавтра. Завтра, здесь, я вам скажу, куда.

— Послезавтра? Но только пожалуйста не позднее, нам будет большая неприятность от клиентов, — сказал один из маклеров.

— Нет, нет, не позднее, — подтвердил Покромцев, направляясь к выходу.

— А скажите пожалуйста, вы завтра наверное здесь будете? — полюбопытствовал, не отставая от него, другой маклер.

Покромцев побледнел. Чем-то оскорбительным и вместе зловещим прозвучал в его ушах этот вопрос.

— Буду, буду! — крикнул он, ускоряя шаги.

С биржи он поехал прямо в контору Фомушкина. Там еще никого не было из публики, и сам управляющий только что приехал.

— Мне надо с вами переговорить, — обратился к нему Покромцев.

Управляющий провел его в маленький кабинетик в стороне.

— Видите ли, — продолжал Покромцев, — я хотел бы расширить свои операции, и с этою целью перевести все свое депо из банка в вашу контору. Я, таким образом, выиграл бы на разнице в размерах ссуд.

— Мы сами понижаем размеры ссуд, — возразил управляющий. — Между прочим, и к вам заготовлено письмецо. Довнести по вашему счету следует.

Покромцеву с трудом удалось сохранить спокойный вид.

— Разве вы считаете положение дел таким натянутым? — спросил он.

— Цены очень упали. Ведь на ваши бумаги всего по десяти рублей на штуку обеспечения осталось. Этак и оглянуться не успеешь, — ответил управляющий.

— Но если вы сделаете то, что я предлагаю, у меня освободится более чем достаточный капитал, и я внесу вам сколько потребуете.

— А у вас там какие бумаги?

Покромцев стаи перечислять их. После продолжительных переговоров и расчетов, управляющий согласился. Оказалось, что на счету в банке очистилось бы тысяч пятнадцать, на которые можно даже принять купленные вчера «европейско-азиатские» акции.

Покромцев успокоился и даже нашел свою идею гениальною. После судорожного страха, нагнанного на него с утра, он снова почувствовать себя счастливейшим человеком. Выйдя из конторы, он думал уже не о делах, а о том, что через два дня будет показывать Лидии Михайловне прелестное гнездышко, приготовленное для их любви.

XVI

Француз-обойщик сдержал слово, и в субботу все было готово. Длинный весенний день (стоял конец апреля) робко глядел в окна сквозь новые драпировки, и в этом мягком свете пропадала бившая в глаза новизна обстановки, и все казалось окутанным ласкающими полутонами.

Покромцев несколько раз, с различных точек зрения, осмотрел каждую комнату. В гостиной красиво сливались два оттенка — светло-голубой и серый. Их прорезывала белая эмаль зеркальных рам и некоторой мебели. Рядом довольно большой будуар представлял оригинальное сочетание трех розовых тонов — самого темного, среднего и совершенно светлого. В спальной господствовал бледно-желтый цвет, дававший впечатление девственной свежести. Эти три комнаты, посвященные будущей хозяйке дома, Покромцев отделал заново до последнего гвоздика. Кабинет и столовую он сохранил в прежнем виде, так как они были обставлены всего два года назад, и довольно солидно.

По мере того, как Покромцев переходил из комнаты в комнату, странное чувство закрадывалось ему в душу. Он и горел от опьянения страсти, и ощущал какой-то смутный и жуткий страх. Минутами, словно холодок пробегал по его нервам. Он робел перед тем самым счастьем, которое так долго готовил, и которое было уже так близко. Ему начинало казаться, что он, в сущности, очень мало знает свою невесту. Что-то неотразимо влекущее, но и опасное, как обольщение, проникало ее всю. Какие задатки семейного счастья открывались в ее что-то таящей натуре? Он припоминал в особенности последний период их сближения, эти долгие вечера вдвоем в уголке плохо освещенной гостиной, и сознавал только одно — властительный соблазн ее дышащей какими-то тайными посулами красоты. И еще он сознавал, что этот соблазн действовал на него все раздражительнее, и что она чувствовала это, и как будто намеренно стремилась к этому. Ведь она сама сказала, что хочет выйти за него тогда, когда он будет влюблен в нее до безумия, до потери сознания…

И он понимал, что уже безоружен перед обольщением…

Ему хотелось завтра, здесь, где все оживет ее раздражающей красотой, приготовить ей какой-нибудь подарок. Он вспомнил, что m-me Гиц звала его посмотреть ее жемчуга, и поехал к ней.

Ему там очень обрадовались. Зинаида Яковлевна занимала еще все ту же квартиру, как при муже, не зная хорошенько, чем заплатит за следующую треть. Квартира была велика для нее одной и дорога; но она считала свое положение еще неопределившимся, ждала чего-то, и не умела ни на что решиться.

— О муже по-прежнему нет никаких известий? — осведомился Покромцев.

— Никаких. Скоро год уже, и ни писем, ни денег, ничего! — ответила Зинаида Яковлевна, пожимая круглыми плечами, чуть открытыми широким вырезом домашнего корсажа.

— Но, может быть, с ним что-нибудь случилось? Может быть, его уже не существует на свете? — предположил Покромцев. — Вы бы справились как-нибудь.

— Я справлялась в министерстве, его считают на службе. Несколько бумаг было от него получено с места. А больше мне ничего не могли там сказать.

— Но сами-то вы писали к нему?

— Конечно, писала. Сто раз уже. Телеграммы с уплаченным ответом посылала.

— И никакого отклика?

— Никакого!

Покромцев участливо взглянул на молодую женщину.

— Действительно, положение совсем невозможное, — сказал он. — А знаете что: попробуйте телеграфировать, что через три дня выезжаете к нему. Увидите, что он сейчас ответит.

— Я уж думала об этом. Но ведь ответ можно предвидеть заранее.

— По крайней мере знать будете.

Зинаида Яковлевна сжала обеими руками виски.

— Ах, пусть уж лучше я ничего не знаю, — проговорила она капризно.

Настало минутное молчание. Покромцев попросил позволения курить, достал портсигар и зажег папиросу.

— Вот нынешние браки! — заговорила снова Зинаида Яковлевна. — Женится человек, не зная почему и зачем, скорее всего просто потому, что захотелось перемены, или барышня очень понравилась, а потом через два-три года надоело это все, взял да и уехал, и делу конец. И словно никогда и не было ничего, словно он имеет полное право так сделать…

— Но ведь и наоборот тоже бывает, — возразил Покромцев. — Выйдет барышня замуж неизвестно зачем, просто потому, что нельзя же в старых девах остаться, да и свободы попробовать хочется, а потом найдет, что муж неинтересный человек и денег в доме мало, да и сбежит с кем-нибудь.

— Все хороши, все! — произнесла Зинаида Яковлевна, прижимая руки к горячим глазам. — Но мужчина, которого бросают, по крайней мере не остается без средств, и может утешиться, не жертвуя своим положением, своей репутацией…

XVII

Покромцеву хотелось переменить разговор. Он искренно жалел Зинаиду Яковлевну, но к чему было бы растравлять горе, в котором он не мог помочь ей?

— Вы мне говорили о каких-то жемчугах, которые желали бы сбыть? — напомнил он.

Зинаида Яковлевна обмахнула лицо платком, вышла в другую комнату, и через минуту принесла оттуда несколько футляров, с трудом придерживая их у груди обеими руками.

Вещи оказались, действительно, недурные. Особенно одна крупная жемчужина, прелестного розоватого отлива, посаженная на узенький ободок, очень понравилась Покромцеву. Такой подарок очень кстати было бы поднести завтра Лидии Михайловне.

— За сколько вы отдаете этот портбонер? — спросил он.

— За него было заплачено восемьсот, но я охотно отдала бы за пятьсот, — объявила Зинаида Яковлевна, и на ресницах ее закруглились слезы, почти такие же крупные, как эта жемчужина.

Покромцев тотчас согласился и отдал деньги. Вид глянцевитых радужных бумажек произвел на Зинаиду Яковлевну успокаивающее впечатление. Она сразу повеселела, приказала подать кофе; к ней вернулась обычная кокетливость молодой, хорошенькой женщины, привыкшей нравиться.

— Ну, так вы, серьезно, женитесь? Когда свадьба? — спросила она.

— Еще не решено, — ответил Покромцев.

— Как это все тянется у вас! Я венчалась через неделю после помолвки.

«Зато и не надолго», — подумал Покромцев, но ничего не сказал.

— Расскажите что-нибудь про вашу невесту, — продолжала интересоваться Зинаида Яковлевна. — Хорошенькая она? Очень?

— По-моему, очень.

— Брюнетка, или блондинка?

— Темная «шатенка».

— Высокая, маленькая?

— Выше среднего роста.

— Но в каком роде? Какой тип? На кого она похожа?

— Право, не знаю, как вам определить. Тут была французская актриса, Лина Мент; но та не молодая и не красивая; а что-то общее между ними есть. Представьте себе Лину Мент молоденькою и с правильными чертами лица — вот в таком роде.

— Это должна быть очень интересная наружность. И вы по уши влюблены в нее? С ума сходите? — продолжала Зинаида Яковлевна.

— Влюблен, конечно.

Молодая женщина взглянула на него как будто завидующими глазами, и незаметно вздохнула.

— Что ж, дай Бог вам долгого счастья, — произнесла она с оттенком эгоистической печали. — Но скажите, кто же это такая? Или это все еще секрет?

— Мы еще не обвялены женихом и невестой, поэтому я никому ничего не говорю, — ответил Покромцев. — Но многие уже узнали, и если желаете, я вам назову ее. Фамилия ее — Казатинова.

Зинаида Яковлевна быстро повернулась к нему. Отражение внезапного удивления пробежало по ее лицу.

— Как вы сказали? Казатинова? У нее отец генерал? — переспросила она.

— Да.

Удивление смешалось в глазах Зинаиды Яковлевны любопытством. Она точно хотела хорошенько рассмотреть Покромцева.

— Вы женитесь на Лидии Казатиновой? — еще раз переспросила она.

— Вы ее знаете? Встречали где-нибудь? — ответил вопросами Покромцев.

— Нет, я ее не знаю… Фамилия только мне знакомая. Вероятно, когда-нибудь слышала; может быть, кто-нибудь говорил о ней… — объяснила Зинаида Яковлевна.

В ее тоне как будто чувствовалось какое-то замешательство. Покромцев взглянул на нее с невольною подозрительностью.

— Но почему вас словно удивило, что именно m-lle Казатинова — моя невеста? — спросил он.

— Нисколько не удивило; просто — знакомая фамилия. Не припомню теперь, но наверное кто-нибудь говорил о ней, — ответила m-me Гиц.

— И не можете припомнить, что именно вам говорили о ней? — принудил себя спросить Покромцев.

— О, нет, где же это помнить! — произнесла Зинаида Яковлевна, и переменила разговор.

Но она продолжала исподтишка, сбоку взглядывать на Покромцева любопытными глазами, как будто он стал особенно интересовать ее с той минуты, когда объяснилось, что он женится на Лидии Казатиновой.

Покромцев вскоре вспомнил, что у него еще много дела, и взялся за шляпу.

— А скажите, вы давно знакомы с вашей невестой? — спросила Зинаида Яковлевна, провожая его.

— Два года уже.

Молодая женщина как-то улыбнулась глазами, и ничего не сказала. Она только напомнила, что у нее есть бриллианты в ломбарде, и просила заехать к ней переговорить, если ему что-нибудь такое понадобится.

XVIII

В конторе Фомушкина, куда Покромцев заехал прямо от Зинаиды Яковлевны, его ожидала неприятная новость: биржа снова ослабела, а в после-биржевое время обнаружилось даже что-то вроде переполоха. Какими-то путями проникло известие, что завтра будет оказано компетентное давление на повышательную агитацию, и что надо ожидать быстрого падения цен. Толпа маклеров и мелких спекулянтов шныряла по панели, двери конторы поминутно хлопали. Управляющий имел озабоченный вид и обращался с посетителями чрезвычайно сухо, даже с какою-то злобною язвительностью. «А-га, попались, голубчики!» — словно говорило его напряженно-осклаблявшееся лицо.

— Увидим-с, увидим-с, что завтрашний день покажет, — отозвался он на вопрос Покромцева. — Обеспечение у вас крайне недостаточное, крайне! Если позволите посоветовать, лучше всего было бы сегодня же тысяч десять довнести… А то ведь, сами посудите: как повалит все, не успеешь и обернуться.

— Откуда я сегодня возьму вам десять тысяч? Я в кармане не ношу таких денег, — с неудовольствием возразил Покромцев.

— Надо бы, господин Покромцев, без шуток надо бы: мы и письмецо к вам заготовили, — продолжал управляющий.

— Вы бы постыдились переполох подымать; ведь вы на руку понижателям действуете! — с сердцем сказал Покромцев, и вышел из конторы.

В сущности, впрочем, он был мало встревожен положением дел; он уже обтерпелся немножко, и видел, что, при энергии и находчивости, всегда можно выпутаться из затруднения. Его не смутило даже и то, что встретившийся ему Пущев, в ответ на его жалобу по поводу притязательности конторы Фомушкина, ответил совершенно спокойно:

— А вы, действительно, лучше внесите им тысяч десять или двадцать, а то ведь они, разбойники, возьмут, да и продадут ваши бумаги.

Резонно, только откуда же ему взять эти десять-двадцать тысяч? Но Покромцеву было даже приятно, что Пущев считал его капиталистом, во всякое время располагающим фондами. А продать его бумаги они не посмеют, он был в этом почти уверен. С такими клиентами, как он, не распоряжаются бесцеремонно.

Но главное, он был совсем не расположен думать сегодня о каких бы то ни было делах. Он был весь наполнен ожиданием завтрашнего посещения Лидии Михайловны. Это ожидание жуткой и блаженной дрожью пробегаю по его нервам, застилая все каким-то завораживающим туманом…

Проходя мимо широкого зеркального стекла, за которым были выставлены великолепные темно-красные и желтые розы, сирень и гиацинты, он зашел в магазин и велел прислать завтра утром невероятное количество цветущих растений. Ему хотелось, чтобы завтра его квартира походила на уголок рая…

И действительно, когда на другой день все углы, все промежутки между мебелью и стенами были густо заставлены зеленью и цветами, Покромцев не мог не подумать, что нельзя было бы принять Лидию Михайловну в более очаровательной обстановке. Здесь все говорило о его безграничном внимании, заботливости и вкусе, и должно было произвести самое выгодное впечатление.

В столовой он сам присмотрел, как все было приготовлено. На белоснежной скатерти возвышались вазы с фруктами, конфектами, бисквитами, красовался tête-à-tête для кофе, блистали серебряные bouloir и кастрюлька для шоколада, благоухала клумба гиацинтов в бронзовой корзинке.

День, как нарочно, выдался тихий, солнечный; погода не могла помешать Лидии Михайловне.

Было около двух часов, когда в передней раздался звонок. Покромцев не хотел отпереть сам: это походило бы на какое-то секретное свидание. Он пропустил вперед слугу, и вышел встретить Лидию Михайловну, когда она уже сбрасывала с плеч свой опушенный перьями колет.

Она пришла пешком, немножко разгоревшаяся от ходьбы, с раскрасневшимися губами и чуть приметным налетом первого загара. От всего существа ее веяло проникающею свежестью весеннего воздуха.

— Только скажите мне сейчас же, если что-нибудь вам не понравится, или если придумаете сделать лучше, — просил Покромцев, вводя ее в гостиную.

Но на лице Лидии Михайловны, напротив, отразилось восхищенье. Она видимо не ожидала, чтоб все было так красиво и нарядно.

— Я вижу, что вы хотите сразу избаловать меня… — говорила она, осматриваясь и втягивая тонкими ноздрями раздражающий запах роз. — Это так мило, как в волшебной сказке.

Она остановилась пред широким простеночным зеркалом и, подняв руки, принялась медленно откалывать шляпу. Покромцев бережно перенес эту шляпу на рояль.

— Теперь пойдемте дальше, — предложил он. — Вот ваш будуар. Я рискнул сделать его весь розовый, потому что розовый цвет удивительно идет к вам.

— Merci, это все прелестно, — благодарила Лидия Михайловна, и наклонившись над пышным кустом сирени, погрузила лицо в пахучую бледно-лиловую массу только что распустившихся веток.

Покромцев сорвал одну из них и попросил позволения приколоть ее к корсажу. Пальцы его немножко дрожали, и Лидия Михайловна, следя за его усилиями, должна была так низко наклонить голову, что ее волосы касались его лица.

Пред широкой итальянской портьерой, отделявшей будуар от спальной, она остановилась в нерешительности.

— Бросьте пожалуйста взгляд на эту комнату, — попросил Покромцев, и прошел вперед.

Она подвинулась за ним. Глаза ее совсем сощурились, начинавшие разгораться щеки чуть-чуть побледнели.

— Какой чудный ковер! — сказала она, наклонив голову и проводя кончиком ботинки по пушистому ворсу. — А где же ваш кабинет? — поспешно напомнила она, и повернула назад.

В кабинет надо было проходить через будуар и гостиную.

— Вы ведь не будете прогонять меня отсюда? — спрашивала, улыбаясь, Лидия Михайловна. — Сколько у вас тут бумаг! Это все деловые, неинтересные?

Она подошла к письменному столу и провела пальчиком по кипам в порядке разложенных бланков.

— А какие-нибудь секреты у вас есть здесь? — продолжала она, постучав косточками пальцев по ящикам бюро. — Женские портреты? Письма? Советую вам хорошенько запирать их; я не люблю никаких следов прошлого…

— В моем прошлом не было ничего серьезного, — ответил Покромцев.

— Да? — недоверчиво прищурилась на него Лидия Михайловна. — Все равно, я советую вам истребить всякие воспоминания. Ведь когда люди вступают в брак, прошлое не должно существовать для них? Не правда ли?

У нее было такое выражение лица, как будто она ждала ответа.

— В новой любви всегда конец всему прошлому, — сказал Покромцев. — Но я могу повторить, что у меня до сих пор никогда не было ничего серьезного. Если сохранились какие-нибудь фотографии, записочки, я сегодня же все это переберу и уничтожу.

— А раньше вы не догадались это сделать?

— Потому что не придавал этому никакого значения.

— Вы не предполагали, что я могу быть ревнива?

— О, только не к прошлому…

— Вы согласны, что ревновать к прошлому — бессмысленно?

— Я говорю, что все мои прежние романы ничего не стоят. А у девушки какое же может быть прошлое?

Лидия Михайловна быстро вскинула на него ресницами. Неуловимое, загадочное выражение налетело на ее лицо, и щеки как будто опять немножко побледнели.

— Мы с вами молоды, и для нас должно существовать только будущее… — проговорила она тем волнующим, грудным тоном, который всегда, словно отрава, с непонятною властью пробегал по его нервам.

Покромцев вспомнил о приготовленном подарке, вынул его из бюро и подал ей.

— Как вы догадались, что я больше всего люблю такой жемчуг? — радостно изумилась Лидия Михайловна. — Merci, merci; ничего лучшего вы не могли бы найти для меня. Наденьте мне, пожалуйста, сами.

И она протянула ему руку. Покромцеву с трудом удалось защелкнуть замочек браслета. Он тяжело дышал, и когда поднял голову, от лица Лидии Михайловны, неподвижного, бледного, с опущенными веками, с медленно вылетавшим сквозь стиснутые зубы дыханием, повеяло на него таким неотразимым соблазном, что он почти бессознательно потянулся к ней и приник губами к ее полураскрытым губам.

Она отдала ему поцелуй и тихонько оттолкнула его.

XX

Обзор квартиры закончился столовою. Покромцев предложил Лидии Михайловне присесть к столу и хозяйничать.

— Хотите шоколаду, или кофе? — спросил он.

— Будемте пить кофе, — шоколад я не умею варить, придется у кого-нибудь поучиться, — ответила она, улыбаясь.

— А знаете, — продолжала она, зажигая спиртовую лампу, — дома не подозревают, что я пошла к вам. Я скажу маме, когда вернусь. А объявить раньше я не хотела — мама, пожалуй, нашла бы нужным самой пойти со мною.

— Мамашу я буду просить на днях, если она так любезна… А сегодня вы отлично сделали, что не сказали дома, — промолвил Покромцев. — Впрочем, вы должны всегда все отлично делать, потому что вы и умная, и ловкая.

— Вы думаете?

— Я уверен. Вот, вы и кофе превосходно сварили…

От десерта Лидия Михайловна отказалась. Они перешли в будуар, и Покромцев, усадив ее в низенькое кресло, примостился подле нее на табуретке.

Он все больше и больше волновался. Ее близость, ее доверие, и это беспрестанное обращение к будущему, сулившему так много счастья, и этот поцелуй, оставивший невыдохшуюся отраву в его крови, кружили ему голову, опьяняли его.

— Лидия… — заговорил он почти с трудом, — вы видите, у меня все готово. Для чего мы будем тянуть? Назначьте наконец день свадьбы.

У нее веки чуть приметно дрогнули, между бровями обозначились две тонкие морщинки.

— Мне тяжело ждать; да и зачем? — добавил Покромцев.

Она повернулась к нему.

— Вы помните, почему я просила вас не торопить меня? — молвила она.

Он смотрел вопросительно.

— Я обещала назначить день свадьбы тогда, когда вы будете совсем, совсем любить меня, так любить, как мне нужно… — напомнила она.

— Но разве вы еще можете сомневаться? — воскликнул Покромцев.

— Я хочу такой любви, — продолжала она, — для которой не существует ничего невозможного, которая не могла бы отступить ни перед каким препятствием…

— Но я и люблю вас такою любовью, — проговорил, тяжело дыша, Покромцев, и схватил ее руку.

Она посмотрела на него раскрытыми, темными глазами, и положила другую руку ему на плечо.

— Вы уверены? Вы не преувеличиваете своего чувства?

— Боже мой, разве мое чувство не ясно вам так же, как и мне?

— Вы уверены, что ваша любовь не испугалась бы ни препятствий, ни предрассудков? — продолжала Лидия Михайловна, не сводя с него завораживающего, гипнотизирующего взгляда.

— Какие препятствия? Какие предрассудки? — вскричал Покромцев. — Если вы намекаете на… на так называемую денежную сторону дела, то ведь вы знаете, что мне ничего не надо…

Она вдруг откинулась на спинку кресла и страдальчески вытянула на коленях руки.

— Нет, нет, я не об этом препятствии говорю… — произнесла она побледневшими губами.

Покромцев с изумлением глядел на нее. Он не понимал происшедшей в ней перемены, но чувствовал, что ее волнение передается ему, и на сердце ощущается какое-то беспричинное страдание.

— Ради Бога! Что вы хотите сказать? Какое препятствие? — потянулся он к ней.

— Препятствие — в моем прошлом! — выговорила она.

— В вашем прошлом? Вы любили кого-нибудь? — воскликнул обрывающимся голосом Покромцев.

— Ах, я не знаю даже. Любила? Да… Нет, нет, это не любовь. Я не знаю… — ответила, бледнея, Лидия Михайловна.

— Но ведь это было… несколько лет назад? Это прошло?

— Прошло? Да, конечно, это прошло…

Она тяжело дышала, глаза ее не глядели на него.

Покромцев внутренно весь похолодел, лицо его изменилось, в расширенных зрачках появилось какое-то неподвижно-беспокойное выражение.

— Лидия Михайловна, если вы начали… если вы нашли нужным… говорите все! — промолвил он сдавленным голосом.

— Не заставляйте, не требуйте! Вы поняли! — ответила она, страдальчески стискивая руки.

В комнате вдруг сделалось мертвенно тихо. Они оба как будто перестали дышать, и напряженными, помутившимися глазами глядели друг на друга. Минута за минутой уходила, а ни он, ни она не прерывали молчания.

Лидия Михайловна, наконец, сделала над собой усилие, выпрямилась, оперлась локтями на низенькие бока кресла.

— Вы видите, я была права, в вашей любви нет силы простить… — проговорила она с холодной тоской.

XXI

Покромцев встал, сделал несколько шагов по ковру. Грудь его глубоко вздохнула, вобрав в себя столько воздуха, сколько могла вместить. Туман, какой-то горячий туман застилал ему голову. Он почти не думал, у него не было мыслей. Только воображение страшно работало, с неимоверною быстротою вызывая меняющиеся представления. И во всех этих отвратительных галлюцинациях он неотступно видел ее, эту падшую девушку, и чьи-то беззаконные объятия простирались к ней, и она то улыбалась в бессознательном опьянении страсти, то плакала слезами стыда и жгучей муки…

Он, наконец, остановился подле нее, машинально опустился на табурет, и проговорил тихо:

— Расскажите… если можете…

Лидия Михайловна бросила ему почти благодарный взгляд.

— Хорошо, я расскажу вам, — начала она. — Я затем и пришла сюда, чтобы рассказать. Дома, может быть, я не могла бы. Я ведь нарочно тянула время, не хотела, чтоб ваше сватовство сделалось известным. Мне казалось, что таким образом за вами сохраняется какой-то призрак свободы.

— Вы тянули, чтобы безвозвратно влюбить меня в себя! — невольно, почти со злобою, вырвалось у Покромцева.

Лидия Михайловна взглянула на него глазами жертвы, которую хотят добить.

— Да, у меня была цель испытать, можете ли вы так любить меня, чтобы забыть… — проговорила она.

— Забыть! — опять вырвалось тем же тоном у Покромцева.

— Что же мне было делать? Я не могла прямо, с первого слова отказать вам. Вспомните, мы встречались уже два года, я привыкла отличать вас от других. Понемногу, день за днем, я дала увлечь себя смутной надежде… на которую, я теперь понимаю, было слишком смело рассчитывать…

— Довольно, не будем говорить обо мне. Я хочу знать о том… о другом… — с чувством разгорающейся злобы прервал ее Покромцев.

Лидия Михайловна подняла руки и сдавила виски.

— Да, вы узнаете. Вы теперь должны все знать. Боже мой, у меня мысли путаются, я не знаю с чего начать… — проговорила она.

— Когда это было? — строго спросил Покромцев.

— Более двух лет назад; незадолго до нашего знакомства.

— А-а! — злобно вырвалось из его груди. — И кто же это?

— Я не назову его. Его здесь нет, вы никогда о нем не услышите. Все это произошло так быстро, что не было труда сохранить тайну.

— Вы ошибаетесь! Ваша тайна известна! — вскричал Покромцев.

Он вдруг вспомнил вчерашний разговор с Зинаидой Яковлевной Гиц, ее изумление, ее недосказанные намеки. Теперь ясно, к чему они относились.

И он чувствовал, что какой-то мучительной огонь начинает жечь ему сердце.

Лидия Михайловна с испуганным удивлением взглянула на него.

— Моя тайна известна? Вы о ней слышали? — воскликнула она.

— Да, слышал. Но я был так далек от подозрений, что не понял намеков.

— Но кто, кто мог намекать вам?

— Это все равно. Я прошу вас продолжать.

Лидия Михайловна обмахнула глаза батистовым платком.

— Его здесь нет, и я уверена, что никогда не встречусь с ним, — заговорила она опять. — Это уже не молодой человек, ему лет сорок пять. Встретясь с ним, я как-то разом почувствовала его власть надо мною. Чем это объяснить? Он был умен, дьявольски умен, изящно умен. Красив он или нет, я не знаю, не умею сказать — у меня при взгляде на него как-то исчезали все обыкновенные представления о красоте. Если изящество, благородное изящество, проникающее все существо человека, может считаться красотою, то он был красивее всех. Он стал ухаживать за мною, настойчиво, неотступно. Это наполняло меня каким-то непонятным блаженством, отнимаю волю. Не прошло двух-трех месяцев, как он вырвал у меня признание. Он сделал вид, будто не верит мне; в его обращении со мною появилась какая-то ирония, раздражавшая меня, сводившая с ума. Раз он совершенно серьезно предупредил меня, что он не жених, и никогда ни на ком не женится. Тогда… должно быть, я тогда в самом деле сошла с ума. Его ироническое предупреждение, его недоверие, довели меня до безумия. И злость меня душила, как он смеет думать, будто я ловлю в нем жениха, и… я не знаю, что еще я тогда чувствовала. Мне был известен его адрес. Я пошла к нему, застала его дома… Вот как все случилось.

Лидия Михайловна замолчала. Лицо ее было почти мертвенно, вокруг горящих глаз обозначились темные круги. А у Покромцева все более, все мучительнее жгло на сердце…

— А дальше? — произнес он глухо.

— Дальше? А дальше, когда все было уже потеряно, вдруг ко мне вернулась способность управлять собою, вернулась воля, — объяснила Лидия Михайловна. — Он сделался почти ненавистен мне. Я сказала ему, что больше мы никогда не увидимся. Через несколько дней он уехал к себе в имение, далеко отсюда.

XXII

Покромцев не глядел на нее, его глаза были злобно и тоскливо устремлены на одну точку. Прошло опять несколько минут, и никто из них не был в силах прервать молчание. Наконец, Покромцев сказал, не подымая головы, не переменяя положения:

— Он должен был жениться на вас.

— О, никогда. Никогда я не согласилась бы! — воскликнула Лидия Михайловна.

И оба опять замолкли.

От множества цветов воздух становился удушливым. У Покромцева стучало в висках, а сердце — то вдруг переставало биться, то судорожно вздрагивало. Ему хотелось бежать, бежать отсюда, и делалось больно при мысли о бегстве…

— Но то была любовь, безумная и низкая, но любовь… — вдруг сказал он, как бы отвечая на только что выслушанную исповедь.

— Не знаю… Нет, нет, любви тут не было, — глухо ответила Лидия Михайловна.

Покромцев встал и принялся опять медленно, тяжело ходить по ковру. Потом сел далеко от нее и проговорил с вернувшейся к нему злобой:

— Как вы могли ждать! Как вы могли не объясниться раньше!

Лидия Михайловна не отвечала. Она словно застыла в своей неподвижной позе; только зрачки ее все темнели, и темнело как будто все лицо… Но затем она осилила себя, поднялась неспешно и спокойно, и не приближаясь к нему, сказала твердо зазвучавшим голосом:

— Почему не раньше, а теперь… оставим об этом. Я не хотела вас обманывать, и потому открылась вам. И мне легче перенести ваше презрение, чем обмануть.

Она прошла в гостиную, взяла с рояля шляпу и стала надевать ее перед зеркалом. Покромцеву не было ее видно с того места, где он сидел. Он поднялся и остановился между портьерами, тяжело дыша и следя странным, злобно-разгоравшимся взглядом за менявшимися линиями ее поднятых рук, за чуть приметными движениями ее медленно колебавшегося стана. А сердце сжималось все с тою же томительною болью…

Вот она воткнула в шляпу длинную золотую шпильку, поправила вуалетку и повернулась. Еще несколько мгновений — и этот тонкий стан, это неотразимо влекущее лицо, эта красота, полная непонятного обольщения — исчезнет навсегда, навсегда…

Покромцеву хотелось броситься на нее… и он не знал, зачем: чтоб задушить ее собственными руками, или сжать в безумных объятиях страсти…

Лидия Михайловна взглянула на него, не переменяя положения. Он сделал несколько шагов к ней.

— Что же теперь будет? — с усилием проговорил он.

Она чуть приметно пожала плечами.

— Вы понимаете, что вы совершенно свободны, — ответила она.

Покромцев ступил еще два шага, и, как раздавленный, опустился на стоявшую посреди комнаты кушетку.

— Лидия, я не могу… не могу ничего решить… — проговорил он, закрывая лицо руками. — Уйдите… — добавил он сейчас же. — Дайте мне опомниться, прийти в себя. Мне нужно время. Завтра, послезавтра, я в состоянии буду решить. Я напишу вам.

— Хорошо, — сказала она, и тихо прошла мимо него.

Он встал, проводил ее в переднюю, подал колет. Они не глядели друг на друга.

Уже перед самою дверью, где было почти темно, она остановилась и протянула ему руку, на которую еще не успела надеть перчатку.

— Итак, или прощайте, или до свидания, — проговорила она, и быстро вышла.

Покромцев машинально запер дверь и машинально побрел через приемные комнаты. В будуаре его опущенные глаза увидели на ковре забытый ею батистовый платок. Он поднял его; слабый запах ее всегдашних духов повеял на него. Он прижал к лицу этот платок, и почувствовал на нем следы еще невысохших слез. И у него тоже выступили на ресницах слезы, и он обмахнул их тем же кусочком батиста…

В кабинете ему бросился в глаза пакет с бланком конторы Фомушкина, положенный на письменный стол в то время, когда он находился с Лидией Михайловной в будуаре. Покромцев с трудом разорвал его дрожавшими пальцами. В письме заключалось формальное требование внести не позднее следующего дня весьма крупную сумму, с предупреждением, что в противном случае бумаги из его депо будут проданы.

Строки эти тупо втеснились в сознание Покромцева. Ему в эти минуты как будто все равно было…

XXIII

Когда на другой день, после мучительной бессонной ночи, Покромцев приехал на биржу, он по одному взгляду на растерянные, бледные или налившиеся кровью лица посетителей мог догадаться, что происходит нечто вроде краха. Действительно, цены валились с быстротою. Покупатели почти исчезли. Никого из знакомых капиталистов Покромцев сегодня не встретил; только один Маври появлялся иногда в той или другой группе, и его угрюмое лицо казалось совсем серым.

— Что же это? Крах? — обратился к нему Покромцев.

— Очень слабо, очень, — отвечал тот, сдвигая пушистые брови.

Маклеры и «зайцы» оторопело бегали, выкрикивая все понижавшиеся цены. Кто-то ревел словно из разорванной гортани:

— «Всеобщие» отдаю пять с половиной!

А рядом их брали по девяти… И когда к нему обратились, то выяснилось, что у него было только двадцать пять штук.

Покромцев бродил по залу с таким чувством, как будто на него столбняк нашел. Никогда не испытанная им раньше апатия овладела им, в голове не было ни одной мысли. Что-то такое надо было сделать, обсудить и решить, но он ничего не мог. И все сильнее ощущался какой-то странный внутренний холод, так что он даже поёживался.

Он оставил биржу раньше звонка, и поехал прямо домой. Сегодня, как на смех, ему в первый раз подали собственную коляску, и застоявшиеся лошади мчали его бешеной рысью.

«Как глупо… как все глупо!» — повторял он бессознательно.

И во весь остаток дня его преследовала все та же тупая апатия. Он пробовал присесть к столу, чтобы подвести, с карандашом в руке, биржевые итоги, но несколько минут работы выяснили ему только, что он потерял все, решительно все. Может быть даже контора Фомушкина потерпит убыток по его счету. А у него ничего, совсем ничего, он «прогорел». И затем, он почувствовал такую усталость, что его потянуло прилечь. Понемногу на него нашла дремота, бессвязные мысли окончательно смешались, и он пролежал неподвижно несколько часов.

Обедать он никуда не поехал, а велел только подать себе чаю. Лакей поглядывал на него подозрительно.

«Надо бы, кажется, послать за доктором; должно быть, я сильно простудился», — думал Покромцев, ощущая жар и тупую ломоту во всем теле.

В кабинет доносился из других комнат одуряющий запах цветов. За сутки этот запах так усилился, что от него кружилась голова. Покромцев, наконец заметил это, и позвонил.

— Надо убрать все это куда-нибудь в одно место, — приказал он явившемуся на зов лакею.

— Что прикажете убрать? — переспросил тот, не поняв.

— Зачем они остались? Они не должны там быть. Я от них захворать могу, — подтвердил уже явно заплетающимся языком Покромцев.

— Цветы-с? — догадался лакей.

— Да, цветы. Цветущие девушки… Розы… Их там слишком много… Я не могу по сегодняшней цене их отдать… Экий ты, братец, какой непонятливый! — объяснял Покромцев.

Лакей перепугался, бросился в аптеку, взял там несколько адресов и пустился разыскивать врача.

Покромцев, между тем, снова прилег на диван и закрыл глаза.

Доктор, наконец, явился, и осмотрев больного, стал распоряжаться. Он приказал вынести из спальной цветущие растения, освежить воздух и уложить больного в постель. Затем написал несколько рецептов, и объяснив лакею, как давать лекарство, сказал, что необходимо сейчас же достать сиделку или фельдшерицу.

— Ночью, часов в двенадцать, я опять заеду, — добавил он, напяливая пальто. — Да нет ли у твоего барина кого-нибудь из родных, или вообще близких лиц? А то ведь он, может быть, не скоро в сознание придет…

Доктор не ошибся: у Покромцева открылась нервная горячка. Он лежал без памяти в своей роскошной спальной новобрачного, под убранном кружевами пологом, в мягком полусвете весенних дней и белых ночей, и вокруг него царила гнетущая тишина какой-то странной полуобитаемости, заброшенности и одиночества…

В первые дни к нему в квартиру беспрестанно звонили разные незнакомые лица, настойчиво добивавшиеся свидания «по делу»; потом заехал как-то Молоканов, подробно расспросил обо всем лакея, прошелся, сопя, по гостиной и будуару, попробовал рукой, мягко ли обита мебель, заглянул в спальную, сделал значительную мину при виде ее убранства, посмотрел равнодушно-любопытным взглядом на лежавшего в забытье хозяина — и уехал. Потом никто больше не являлся.

Стояли уже первые дни мая, когда Покромцев пришел в себя. Погода резко переменилась, небо было хмуро, по целым часам хлестал порывистый дождь. Ладожский лед шел полным ходом.

Наступил медленный процесс выздоровления.

XXIV

Когда сознание Покромцева настолько прояснилось, что все события и обстоятельства, предшествовавшие болезни, стали отчетливо представляться его уму, он с чувством удивления и облегчения заметил, что относится к ним как-то равнодушно. Болезнь как будто притупила их, заменив нравственный кризис телесным.

И кроме того, все было решено само собою. Он был разорен, его бумаги были распроданы во время болезни с убытком, поглотившим все, что было приобретено раньше. У него оставалось только жалованье члена правления, с неопределенной надеждой когда-нибудь начать сначала. При таких условиях он не мог жениться на Лидии Михайловне, если б даже умел «забыть». И он был как будто даже доволен тем, что судьба сама поставила решение.

В первый же день, когда ему позволили встать с постели, он присел к письменному столу и написал еще слабой рукой несколько строк к своей бывшей невесте, в которых сообщал о постигшей его болезни и о своем полном разорении. «Судьба не хотела дать мне то счастье, которое уже казалось таким близким, — писал он в заключение. — Но отказываясь навсегда от этой мечты и прощаясь с вами, я испытываю искреннейшее желание, чтобы та же судьба была вдвое благосклоннее к вам. Будьте счастливы за нас обоих — вот все, что я могу сказать вам в эти горькие для меня минуты».

В тот же день он получил от Лидии Михайловны коротенький ответ, заключавший в себе несколько незначительных, хотя ласковых слов, и просьбу принять обратно полученные ею от него подарки.

Спустя месяц, доктора настоятельно посоветовали Покромцеву уехать на лето за границу, чтобы довершить лечение и окончательно восстановить свои силы.

С тех пор прошло уже два года. В настоящее время Покромцев снова в Петербурге. Он вполне оправился, по-прежнему считается дельным человеком, и надеется с помощью своих друзей и приятелей захватить еще одно хорошее частное место. На бирже он еще ничего не делает, но ждет момента, чтобы возобновить маленькие операции. Он считает себя человеком уже проученным, который не может прогореть вторично.

Когда, позапрошлою осенью, он вернулся из-за границы, его встретили известием, что Лидия Михайловна вышла замуж за одного еще не старого генерала. И сватовство, и свадьба, произошли в Петергофе, где Казатиновы проводили лето. Покромцев принял это известие с равнодушием, которое удивило его самого… Потом, вскоре, он увидал ее в театре. Она была очень элегантно одета, и к ней в ложу поминутно входили очень приличные молодые люди. Генерал любезно их приветствовал, и отодвигался все дальше, чтобы дать им место.

Видела ли она Покромцева? Ее бинокль скользил мимо него, когда направлялся в его сторону. Но, может быть, это делаюсь нарочно…

В. Г. Авсеенко
«Вестник Европы» № 6, 1897 г.