Василий Башкин «Весенние узоры»

I

Когда Варя Розанова шла домой из гимназии, густо пахло влажным февралем, журчали ручейки талой воды, сбегавшие вниз по кривой гористой улице, и татарские домики, влезшие на крутизну, смеялись белыми стенами, темными кипарисами и стариками, вышедшими на солнце посмотреть на играющих ребятишек. Последние пятна снега приобрели уже весеннюю прозрачность и весело умирали от поцелуев тепла и света. Далеко внизу сияло пышное светло-бархатное море. Из садов смотрели площадки виноградников с натыканными палками и голые, еще не одетые деревья. Щебетали сытые хлопотливые воробьи. Пробежала черная кудлатая собачонка, перепачканная в грязи, остановилась перед дворовой калиткой, полаяла на кохинских кур, принадлежавших отставному капитану, порыла землю лапами и, тряхнув комичной мохнатой мордой, умильно оглянулась на Варю, вероятно, ожидая, что та впустит ее на иголкинский двор. На пухлых щечках у Вари разгорелся румянец, она сорвала с невысокого дерева тоненькую веточку и принялась раскусывать горькие клейкие почки, сок которых стягивал нёбо и язык. В душе у Вари было ясно и счастливо, и ей думалось, что через полтора месяца будет Пасха, она пойдет с мамой и младшей сестренкой в церковь мужской гимназии на заутреню в новом батистовом платье на шелковой подкладке, которое закажут портнихе Анне Яковлевне. Надо будет только попросить Анну Яковлевну сделать юбку подлиннее.

Сверкало круглое добродушное солнце. С наклоненных веток стекали крупные прозрачные капли, переливавшие стоцветной радугой. Предприимчивый воробей юркнул в канаву под мост, где был рассыпан овес, и попался под струйки воды. Неожиданная баня ему не понравилась. Вылетел сразу обратно, сел на забор, распустил мокрые крылышки и вздул хохолок на головке. Новая собачонка появилась откуда-то с короткими — как у такса — ногами и старческими слезящимися глазами, похожими на страдающие глаза обезьяны, сидящей на плече у шарманщика-итальянца. Она меланхолично понюхала воздух, почесала задней лапой за ухом, но в эту минуту поблизости на свежий лошадиный помет, аппетитно дымившийся в воздухе, опустилась пара сизых голубей. Собачонка подкралась к ним, поглядела на Варю, чтобы та видела, какая она хитрая, сделала стойку, но не выдержала и сорвалась с громким лаем. Голуби зашумели крыльями и поднялись на крышу дома Бебеш. И большой голубь с выгнутой колесом грудью стал похаживать около маленького, сердито воркуя, очевидно, браня назойливого уличного пса.

У Вари Розановой ноздри расширились от вбираемого в легкие звонкого широкого воздуха, и было такое чувство, что за спиной вырастают крылья, маленькие и легкие, светлые и нарядные, как у бабочки. И было еще чувство, что ей надо остаться в шаловливом весеннем дне вместе с татарскими домиками, светлым морем, грязными собачонками, вымокшим воробьем, голубями и голыми виноградниками. Варя Розанова кокетливо стрельнула глазками, задорно взмахнула связкой книг, но чего-то засовестилась, покраснела и удвоила шаги, точно ее преследовал гимназист, который хотел с ней познакомиться. Сильно билось взволнованное сердечко, когда она дернула за звонок; запыхавшись, повесила жакетку на вешалку и звонко чмокнулась с мамочкой, незаметно отерев губы.

— Мамочка, я получила пять по физике.

И она рассказала, что Игнатий Осипович Загордан спрашивал ее про сложение и разложение сил, про гидравлический пресс и еще про что-то, что она успела забыть. Надежда Федоровна слушала свою девочку, держа руки под передником и не закрывая двери на кухню, где она поставила кипятить молоко, готовое обидеться на невнимание и выплеснуться наружу.

Варя прошла в комнаты и помяла кошку Милочку, в неприличной позе заснувшую на диване. Милочка лежала на спине, подняв все четыре лапки. Она привстала, подняла хвост трубой и замурлыкала. Варя расправила ей усы, сказала, что она похожа на учителя французского языка, и вырезала ей из газеты очки. Из кухни пахло жареным луком. Было слышно, как что-то шипит в масле. Захотелось есть.

— Мамочка, что сегодня у нас на обед? Что-нибудь вкусненькое? — спросила Варя сладеньким голосом.

И пока дожидалась ответа, гладила мягкую беленькую Милочку и думала: позволит ли ей мама идти сегодня вечером на рождение Манечки Галченковой, у которой соберутся все подруги. И Катя Волжанинова собиралась и Вера Вольф. Верно, очень весело будет.

— Суп с вермишелью и котлеты, — крикнула Надежда Федоровна.

Варя сделала гримаску и недовольно повела носиком. Значит, ничего такого вкусненького вроде драчоны или блинчиков. Но она промолчала, чтобы не обидеть мамочку, которая показалась ей расстроенной. Она развязала книги и спросила опять:

— Мамочка, а ты отпустишь меня к Манечке Галченковой?

Надежда Федоровна кинула на сковородку кусок масла, распускала его на огне и не ответила.

Варя прибавила дрогнувшим голосом:

— Катя Волжанинова будет. Вера Вольф придет. Все будут. Манечка Галченкова очень просила и сказала, что очень обидится, если я не приду.

— Посмотрим, — сухо сказала Надежда Федоровна, занятая другими думами.

«Отпустит или не отпустит?» — загадывала Варя и решила так, если в ее имени четное число букв, то не отпустит, если же нечетное, то отпустит. «Варвара — семь букв…» — сосчитала она по пальцам и на всякий случай принялась готовить уроки, чтобы вечер был совсем свободным. Она раскрыла старую потрепанную книгу в желтом переплете, поджала ладонями пухлые щечки и, приподнимая густые черные бровки, когда приходилось делать ударения, прочитала вслух:

«Le voyageur qui ira jusqu’à Sclilisselbourg fera bien, s’il en à le temps de continuer sa promenade jusqu’au couvent de Valaam, situé au milieu de Ladoga».

Она отыскала незнакомые слова, записала их в маленькую синюю тетрадку с согнутыми пополам страницами и перевела нараспев:

«Путешественник, который проедет до Шлиссельбурга, сделает хорошо, если он в то же время продолжит свою прогулку до Валаамского монастыря, расположенного посреди Ладожского озера!».

Движением рук она откинула назад упрямую прядку волос, падавшую на глаза и мешавшую читать. Но прядка не слушалась. Надо было идти перечесываться. Варя со вздохом сделала ногтем крестик на том месте, где остановилась, и на цыпочках прошла в спальню. На мамочкином туалете, накрытом вязаной скатертью, стояли красивые безделушки — остатки прежней богатой жизни, которые всегда рассказывали Варе, что у нее когда-то был отец, веселый, легкомысленный человек, любивший роскошь, танцы и погубивший маму. Варя подержала пастуха и пастушку, шедших под зонтиком, и оленя с поднятой головой и задумалась: «Где-то теперь папочка…» Но мысли прыгали… На глаза попалась пудреница и напомнила, что в ней лежит мягкая пуховка, приятно ласкающая щеки. Варя попудрилась, причесала маленькой гребенкой брови, напомадила губки и принялась рассматривать личико с очень серьезным деловитым выражением в глазах. Потом распустила косу. Какую бы прическу сделать на Манечкино рождение?.. Она хочет высокую.

Рядом в комнате завозилась младшая сестра Людмилка, бегавшая, в лавочку за хлебом. Она уселась в уголок, с широко расставленными ногами и принялась грызть семечки, Варя, держа косу на груди и завязывая ее голубенькой лентой, думая, чем бы помазать волосы, вышла из спальни.

— Ты, Людмилка, что делаешь?

Людмила, не прерывая занятие, неохотно ответила:

— Видишь: грызу семечки. Бегала сейчас в лавку.

— Жареные?

— Жареные. Я других не признаю.

Варя уселась рядом, взяла горсточку из Людмилиного подола и складывала шелуху на переплет хрестоматии Галахова. Они помолчали. Но вот Варина горсточка кончилась, она поднялась, встряхивая юбку, и похвасталась.

— Ты знаешь: я сегодня по физике получила пять.

— Эка невидаль!

— Невидаль. А ты думаешь, про гидравлический пресс легко. Потом Загордан гоняет по всему курсу. Спроси хоть гимназистов.

II

Варина участь должна была решиться за обедом. Она накрыла на стол, что обыкновенно делала Людмила, подставила стул для мамочки и около ее прибора положила букетик подснежников. Надежда Федоровна принесла миску с дымящимся вермишелевым супом, налила три полные до краев тарелки, понюхала подснежники и сказала, что их надо поставить в воду. Варя, молча, встала и подала вазочку с водою. Людмила сидела с глазами, полными слез, откинувшись на спинку стула. Она была чем-то обижена. Надежда Федоровна делала вид, что ничего не замечает.

Людмила отодвинула тарелку, разлила суп по скатерти и пересела на диван.

— Я же не люблю вермишелевый суп. Сколько раз тебе говорила. А ты делаешь его, как нарочно, каждый день.

— Не любишь, так и не ешь. Значит, не очень голодна. Это ваши семечки виноваты.

— Семечки здесь ни при чем.

— При том, — сказала Надежда Федоровна. — Вот испортила новую скатерть. Стирки не напасешься.

Варя тоже не любила вермишелевого супа и завидовала Людмиле, что та от него избавилась. Но ей нельзя было сердить мамочку, и она покорно глотала ложку за ложкой. Может быть, ее отпустят к Галченковой. Она даже слукавила и, когда Надежда Федоровна вышла за котлетами, громко сказала сестре:

— Людмила, какая ты нехорошая. Вечно причиняешь мамочке неприятности. Нельзя же каждый день готовить бульон с пирожками.

— Я знаю, почему ты такой святошей прикидываешься, — отплатила Людмила Варе. — Ты подлизываешься к мамочке, чтобы тебя отпустили к Галченковым.

— Неправда, — обиделась Варя и надула губки.

Были поданы котлеты с жареным картофелем. Людмила подсела к столу и, не глядя на Надежду Федоровну, протянула тарелку.

— Мне поподжаристей.

Варя тоже протянула тарелку, но она смотрела прямо в лицо мамочке.

— А мне, какая тебе приглянется.

Сестры обменялись быстрыми враждебными взглядами. Людмила отлично понимала Варину политику и хотела вывести ее наружу. Она ковыряла котлету вилкой, скатывала из хлебного мякиша шарики и глотала их с таким видом, точно показывала Варе, что ни перед чем не остановится. Варя не ела, а кушала, вытирала губки салфеткой и сидела, как благовоспитанная барышня. Людмила хихикнула в кулак и стукнула по тарелке ножиком. Варя только покосилась в ее сторону и сказала мамочке:

— Мамочка, отчего ты никогда не сделаешь сосисок с капустой? Я их обожаю. И стоят они не так дорого.

Она высчитала вслух.

— Три копейки штука. Людмиле три — девять копеек; мне три — девять копеек; мамочке четыре — двенадцать. Всего тридцать копеек.

Надежда Федоровна убирала посуду.

— Не люблю, когда ты болтаешь глупости.

Было соблазнительно надуть на мамочку губки. Нельзя же говорить таким тоном! Но из-за рождения Галченковой приходилось уступить. Людмила прочитала на Варином лице, как старшей сестре хотелось обидеться, опять хихикнула и с торжеством произнесла:

— Ты знаешь, отчего Варя сегодня в святоши записалась?

Варино сердце взволнованно забилось. Наступал решительный момент. Она даже боялась взглянуть на мамочку. А на языке уже вертелось, что все подруги пойдут: и Катя Волжанинова собиралась; Вера Вольф честное слово дала; даже Леночка Прохорова будет, между тем как ей всего-навсего четырнадцать лет.

Надежда Федоровна сердилась на младшую дочь и ничего не ответила. Варя предложила мамочке отдохнуть после обеда.

— А посуду кто вымоет?

— Я вымою, — робко предложила Варя.

— Ну, на кухне тебе не место.

Варя с вздохом взялась за книжки. Верно, не отпустит. Она раскрыла историю и принялась учить великую Северную войну и Ништадтский мир. Но мысли держались далеко от Петра Великого и Карла XII, и мозг ничего не запоминал. Людмила сидела у окна, положив голову на ладони рук, и от скуки кусала заусеницы. Варя взглянула на нее и подумала: «Противная». Но Людмиле уже хотелось, помириться. Она подошла к Варе, поставила ногу на диван, подняла юбчонку и показала синяк на коленке.

— Видишь, как разбилась сегодня на лестнице.

Варя потрогала ушибленное место пальцем и спросила:

— Больно?

— Не очень. Я вазелином помазала.

Из кухни раскрылась дверь. Выглянула Надежда Федоровна. Дочери притихли.

— Какое платье ты наденешь? Я советую форменное.

Варя вскочила как сумасшедшая и захлопала в ладоши. Она кинулась обнимать мамочку и прижала ее к стене.

— Варя, в каком ухе звенит? — крикнула Людмила.

— В правом.

— Не угадала, — разочарованно сказала Людмила. — А я задумала: подарит ли мне дядя Сережа золотую браслетку, когда мне исполнится шестнадцать лет.

Через некоторое время Варя стояла перед умывальником, обнаженная по пояс, и, скрепив зубы, вытирала грудь и плечи гуттаперчевой губкой. Чуть-чуть дрожали только что округлившиеся грудки. На одной Варя рассмотрела маленькую родинку. Скрипнула дверь.

— Сюда нельзя, — забеспокоилась Варя и закрылась полотенцем.

Вытирая плечи, она села к окну, где лежала книга истории, и прочитала:

«Заключив мир с Турцией, Петр деятельно продолжал войну со шведами. Русские войска взяли Гельсингфорс, Або и заняли почти всю Финляндию. Сам Петр одержал морскую победу над шведами при Гангуде, взял в плен шведского адмирала и занял остров Аланд. Между тем Карл XII оставался в Бендерах, негодуя на Турцию…»

III

Нина Сергеевна, мама Манечки Галченковой, встретила Варю Розанову очень приветливо и спросила о здоровье ее мамы. Варя поблагодарила и сказала, что мамочка, слава Богу, ничего, здорова, только по временам мучится мигренью. В столовой за большим столом пили шоколад. Варя, красная от смущения, как крымское яблочко, обошла кругом стола и поздоровалась с Верой Вольф, с Леночкой Прохоровой, с Катей Волжаниновой, двумя пожилыми дамами — Манечкиными тетями, с двоюродным братом Манечки, морским офицером, у которого были светлые-светлые голубые глаза, с гимназистом VII класса Борей Швейцером и с гимназистом V класса Мишей Сверловым. Боря Швейцер больно пожал руку, а Миша Сверлов уронил под стол яблоко. Манечка усадила Варю рядом с собой, и она, низко наклонив головку с высокой прической, смотря себе в колени, шепнула Манечке на ухо, что она не ожидала видеть такую массу гостей. Потом сказала вполголоса, что очень трудно учить про великую северную войну. Нина Сергеевна, говорившая с Маниными тетями про рисованье по атласу, передала Варе чашечку с шоколадом и пододвинула к ней проволочную корзинку с печеньем и вафлями. Манечка Галченкова отобрала несколько штук печенья и положила на хрустальное блюдечко.

— Кушай, Варя. Твои любимые.

— Мне не хочется. Не потчуй, — умоляюще сказала Варя, и ее растерявшиеся глазки искали, куда бы им спрятаться.

— Варечка, мы на вас рассердимся. Вы подаете дурной пример, — хозяйски упрекнула ее Нина Сергеевна.

— Вы не будете пить шоколаду, и я не буду, — сказал голубоглазый мичман и с улыбкой отодвинул стакан.

— Я откажусь от своего, хотя мне очень хочется, — поддержал мичмана шустрый Боря Швейцер, стряхивая на блюдечко пепел с тоненькой папиросы.

— И я, — выкрикнул Миша Сверлов, упитанный мальчуган с розовыми щеками и двойным подбородком.

Варя перетрусила, что подняла такой переполох, и попробовала заговорить про гимназию. Спросила у Веры Вольф: понимает ли она подобие треугольников.

— Подобие подобием, преподобие преподобием, а шоколад шоколадом, — перебил ее настойчивый морской офицер, сверкнувший светлыми глазами, и приподнявшийся, чтобы уменьшить огонь у большой висячей лампы.

— Браво! Отлично сказано! Шоколад шоколадом… Ну-ка, вывернитесь! — пристал Боря Швейцер, разыгрывавший из себя взрослого и уже противный, по мнению Вари, которая не замедлила передать это мнение Кате Волжаниновой.

— Варечка, пейте.

Варя уступила. Переконфуженная, она наклонилась над чашкой и, пока не кончила всего шоколада, не поднимала глаз. Мичман давал честное слово, что он не был в плену у японцев. Варя исподлобья взглянула на него и не поняла, в чем он оправдывается.

После шоколада щелкали орехи. После орехов стали совещаться, в какую игру играть. Вера Вольф предложила в пословицы, Катя Волжанинова в фанты, только без поцелуев, Боря Швейцер в «море волнуется», и Виктор Павлыч — мичман с голубыми глазами — в жмурки. Манечка Галченкова каждое приглашение встречала хлопаньем ладош и радостным взвизгиванием. Покончили на жмурках, потому что их предложил офицер, да еще морской. Но Нина Сергеевна запротестовала: не дай Бог, мебель сломают, или сами расшибутся. Она обняла дочь за талию, пожурила племянника за выдумки и посоветовала играть в почту.

Манечка принесла бумаги и три непочатых карандаша, приготовленных на этот случай. Всем дано было дело. Варя и Катя Волжанинова рвали бумажные листки на четыре дольки, Миша Сверлов ломал о колено карандаши. Вера Вольф и Боря Швейцер оттачивали обломки карандашей маленькими перочинными ножиками в перламутровой оправе. Леночка Прохорова и Виктор Павлыч придумывали каждому играющему название города: мичман назвал себя Порт-Артуром, Борю Швейцера нарекли Бердичевом, но Бердичев зачеркнули и вместо него написали Варшаву, Варю — окрестили Сольвычегодском, толстушку Катю Волжанинову — Холмогорами.

— В Холмогорах великолепная порода коров, — объяснил мичман и лихо закрутил пушистый белый ус. — Жирная, обстоятельная порода.

Леночка захихикала. Варя наклонилась к Манечке Галченковой и шепнула:

— Какой симпатичный твой двоюродный брат. Он мне очень нравится. Ужасно веселый.

А сама задумалась, почему ее назвали Сольвычегодском, предполагая, нет ли тут какой-нибудь скрытой насмешки. Она набралась смелости и спросила:

— Виктор Павлыч, почему вы мне дали название такого неизвестного города?

Мичман щелкнул пальцами рук, сделал большие глаза и искусно скрыл зевок.

— Почему?.. Вероятно, потому, что вы любите соль, селедки или что-нибудь подобное.

Кругом раздался взрыв веселого смеха. Громче всех смеялся Миша Сверлов. Варечка была окончательно озадачена и решила про Виктора Павлыча, что он злой. Она потянула к себе Катю Волжанинову за ухо и старалась вовлечь ее в заговор против мичмана.

— Напишем ему обе печатными буквами, что он злюка, — шептала она, следя глазами, чтобы ее не поймали на месте преступления.

— Шептаться в обществе неприлично, — прекратил перешептыванье подруг Виктор Павлыч. — Ну, господа, приступаем к игре. Прошу.

Варя закусила карандаш. Заговор не удался. Катя Волжанинова отказалась писать мужчинам. Что же и кому написать? Маленькая головка задумалась. Но вот карандаш быстро забегал. Варя написала Манечке, что у нее на рожденье очень весело, Вере Вольф, что Вера влюблена в усы учителя французского языка, Кате Волжаниновой, что ей вредно есть мучное, а Леночке Прохоровой нарисовала куклу в бебе. В Сольвычегодск было пять писем. Варя открыла первое и зарделась, как персик. Оно гласило: «Что так задумчива? Что так печальна?» Она показала клочок бумаги Вере Вольф и спросила: не знает ли Вера, чей это почерк?

— Бори Швейцера, — отрывисто шепнула Вольф, занятая своими письмами.

Вторая бумажка нагнала на Варю еще больший конфуз. Ее, как дважды два четыре, писал Виктор Павлыч. «Вы, сударыня, не умеете вести себя в обществе. Доведу до сведения вашего непосредственного начальства».

Варя взглянула на мичмана и незаметно погрозила ему пальчиком.

— До «nec plus ultra» курить хочется, — сказал Боря Швейцер и попросил разрешения закурить.

Нина Сергеевна поставила на стол вазу с фруктами, выбрала небольшой апельсин с надорванной кожей и подала его Варе.

— Возьмите, милая. Это королек.

Варя сделала реверанс и взялась за третье письмо.

IV

Разошлись в десятом часу. Даже Боря Швейцер нашел, что уже пора. В передней целовались и благодарили Нину Сергеевну и Манечку. Все говорили, что было очень весело. Довольная подругами и вечером, Манечка обнимала свою маму за талию и приподнималась на цыпочки, чтобы быть одинакового с ней роста. Виктор Павлыч подал Варе жакетку и сделал попытку вправить рукава кофточки внутрь, но Варя смело разняла ему руки и сказала довольно сухим тоном:

— Merci, я сама.

Ей показалось, что это излишняя вольность, но в глубине души она опять находила, что Виктор Павлович очень симпатичный и ужасно веселый. Про Борю же Швейцера она продолжала думать, что он «задается».

Вышло так, что Варе пришлось идти с Борей Швейцером. Она с бьющимся от страху сердцем говорила, что дойдет до дому одна. Чего бояться? И она выразительно подняла густые бровки.

— Чтобы я позволил идти даме ночью одной? — расправляя складки на форменном пальто с чуть заметным еврейским акцентом говорил Боря Швейцер. — Чтобы я сделал такую нетактичность. Да никогда в жизни. За кого вы меня принимаете?

«Узи жа кого ви меня принимаете», — мысленно передразнила его Варя и сейчас же подумала, что сделала нехорошо. Евреи такие же люди. Боря Швейцер едва поспевал за ней и старался добросовестно занимать. Он сказал, что их класс устроит физику «выставку», потому что лысый Игнашка имеет обыкновение гонять по всему курсу. Потом посоветовал Варе — Варваре Алексеевне, — как он назвал ее, — если она хочет узнать свою будущую судьбу, идти ровно в двенадцать часов ночи в лес и крикнуть свое имя, отчество и фамилию.

Варя представила темную полночь, старые дуплистые деревья, и холодок пробежал у нее по плечам. Она ускорила шаг и склонила головку набок.

— Это очень страшно.

— Вы находите? — спросил Боря Швейцер, таинственно понизив голос.

Варя, погодя, задумчиво сказала:

— Боря, а в привиденья вы верите? Я верю и иногда жутко-жутко бывает по ночам. Кажется, что на тебя смотрит кто-то белый, одетый в простыню.

Светил молодой месяц, про который Варя знала, что если увидеть справа от себя, то весь год будут водиться деньги. Журчали невидимые струйки талой воды. На горы вползали снежные пятна, как гуси, собравшиеся домой. Пахло влажной весенней землей. И было чувство, что надо остаться в этой ночи вместе с прихотливо-журчащей водой, с черными кипарисами и с клубами дыма, подымавшимися к небу из трубы электрической станции.

Около месяца столпились звезды. Он, как московский царь сотни лет назад, выбирал себе невесту и все не мог найти подходящую. А звезды были такие крупные, такие красивые. Внизу сверкало тяжелое темно-бархатное море.

— Что вы будете делать, когда окончите гимназию? — спросил Боря Швейцер.

— Поступлю на курсы, если позволит мама.

— На какие?

Она не знала на какие, но ответила сразу:

— На юридические.

Дома горела лампадка. Людмила спала, свернувшись калачиком, уронив голову с подушек. Надежда Федоровна, пока Варя раздевалась, стояла в одной рубашке и чесала себе поясницу. На туалете гуляли пастух с пастушкой.

В душе у Вари было мирно и ясно. Она перекрестила себе подушку и спрятала под нее учебник истории, чтобы знать лучше. Засыпая, она думала про Петра Великого и Карла XII, про путешественника, который едет в Шлиссельбург, про Виктора Павлыча, Катю Волжанинову, Борю Швейцера и про молодой месяц.

А за стеной журчали невидимые ручейки талой воды, и весна плела свои милые простенькие узоры.