Василий Брусянин «Элегия»

IV.

Помню, последний сеанс подходил к концу. Стоял я у мольберта и смотрел то на мое создание, то на натуру. Слилось из красок светло-бронзовое тело под кисеей, слилось и дышит зноем раскаленного металла. В глубине тела моей натуры горит огонь, раскаливший металл, в глубине сердца Клавдии Романовны источник этого пламени!

А на лице ее — грусть земного, неудовлетворенного человека.

Она вышла из-за ширмочки одетая и я отдал ей за позирование деньги. Взяла деньги, каким-то неловким движением руки достала из кармана кошелек… Я отвернулся… Проклятия деньги, зачем они внесли эту прозу в наши отношения.

Она молча стояла у стола и долго почему-то прятала в карман свой кошелек. А я стою у моей картины, и кажется мне — внес кто-то чужой в мою мастерскую свою гадкую мазню, и я не могу понять — что это такое? что это за женщина у меня перед глазами.

Где же та «Светлая греза», образ которой я так долго вынашивал в себе? Земля наложила свою печать на личико Клавдии Романовны и нет грезы, и не было этой грезы!.. В теле ее земное томление, на лице ее — земная грусть…

— Может быть, вы согласитесь позировать мне обнаженной? — спросил я ее, не глядя в ее сторону.

Она двинулась ко мне и поспешно сказала:

— Охотно… пожалуйста… Когда можно начинать?..

— Да хоть завтра…

И я пожал ее руку. И ушла она…

Стою перед своей новой, законченной работой и думаю: что же это такое? Что же я написал? Где же та моя «Светлая греза»?

V.

И вот я пишу новую картину и Клавдия Романовна позирует мне…

Когда она в первый раз вышла из-за ширмы, на ее лице не было смущения. Гордо держала закинутую за спину красивую головку. Смотрела на меня своими темными блестящими глазами. Повернулась ко мне в профиль и я любовался красивыми линиям лба, носа, подбородка. Наклонилась к полу, чтоб поднять платок, и я любовался изгибом ее спины, ее ногою, согнутой в колене. И белая рука с красивым движением опустилась к полу…

И я начал новую работу… Вдохновение, восторг, восхищение управляли моей кистью. Мазки красок ложились на полотно, согретые дыханием поэзии. Из сочетания тонов и полутонов, из игры красок, вставал предо мною дивный образ девственно-чистого женского тела… Это была мечта, греза моих чистых лет юности. Это была та фантастическая женщина, которую ищем мы в таинственном мире, пока не познаем женщины нашего разгаданного мира…

Вот она, моя воплощенная мечта, вот та светлая греза, которую я искал!.. Но только почему она стала другой?..

Смотрите же, смотрите, какую картину написал я!.. Прямо тихий, загадочный, таинственный пруд. Темные воды покоятся в зеленых рамках берегов. Ивы, березы, клены склонились над прудом, склонились и смотрятся в темное зеркало вод. А ближе — балюстрада беседки над прудом. Ветхая, разрушающаяся беседка: каменная скамья закутана мхом и каким-то ползущим растением… И сидит на скамье она, моя… Я не знаю как назвать ее, сидящую на ветхой скамье…

Не от мира сего была женщина, которую я писал… Элегией назвал я ее, а почему так назвал — не знаю…

Невыраженной тайной представляется мне тело, — белое, прекрасное тело. Я никогда не познаю его, не разгадаю его тайны. Не для меня оно, и я не для него.

Дивная женщина! Она не должна быть матерью, она не должна быть женою!.. Она — мечта моя, недосягаемая, неразгаданная, непознаваемая, тайная моя мечта!.. Для искусства должна сохранить дивные девственные черты!

Невыраженная грусть души скрыта в этом теле: долгая, вечная постоянная грусть… В элегический мир непознанных томлений увела меня моя мечта… В элегический мир неиспытанной до конца грусти зовет меня задумчивая поза девушки…

На согнутой руке покоится красивая головка. Куда-то вдаль устремлены ее глаза, вдаль, за пруд, к таинственному синему лесу… Резкой гранью стоит на той стороне пруда синий лес и в дымке вечера тонут прибрежные кусты, и горит и в небе и в воде заря заката, раскаленная лавина далекого, прекрасного неба…

Куда-то вдаль устремлены ее глаза… Тихая, нежная грусть во взоре… Каких-то неизведанных поцелуев жаждут ее плотно сжатые губы… Они никому, никогда и ничего не скажут… Они все ждут.

А чего ждет сама, эта странная, одинокая, тоскующая девушка?

Она сама не знает… Сидит на берегу таинственного, старого пруда, смотрит вдаль, грустит и ждет чего-то…

Тихой элегией мира веет от старого, таинственного пруда…

Тихой элегией души веет от этой одинокой девушки…

Из струн моей души я вызвал этот странный образ…

Тайная элегия запечатлена в нем… Пусть же она навсегда останется на полотне, эта моя элегия… элегия моя…

VI.

Странно!.. Ужели же эти строки писал я?.. Не верю я — их писал кто-то другой… Тот, другой, кто написал картину, и назвал ее «Элегия»…

И вот какой-то сытый, жирный и богатый человек увез мою картину с выставки, и вместе с картиной увез мою душу, мое прошлое…

Как странно все это случилось!.. Я написал картину, назвал ее «Элегией»… Жирный, богатый человек увез мою картину… Где она?..

Все, что было тогда, когда я писал свою картину, — ушло куда-то безвозвратно, и разве я напишу еще такую же картину?.. Нет, не напишу!..

VII.

Три года жизни пронеслись надо мною… Как облако с розовыми закраинами пронеслись надо мною эти годы, неслось оно в сторону неведомого.

А теперь?.. А теперь что?..

Я сижу у себя в кабинете… Я пишу эти строки, а в соседней комнате Клавдия Романовна плещется в умывальнике, брызжет водою и как-то странно неприятно фыркает… Точно это не она!

Это действительно не она, не Клавдия Романовна… Та ушла от меня вместе с моей «Элегией», вместе с моей милой, незабвенной картиной… Воплотилась в краски Клавдия Романовна и ее унес от меня богатый, жирный человек… Часто мне кажется, что кто-то из моих друзей напоминает мне того жирного, богатого человека, который унес мою картину, «Элегию» мою… мою элегию…

Со мною, в одной квартире живет Клавденька…

Этим нежным именем я стал называть женщину, живущую со мною в одной квартире, с того вечера, когда я впервые поцеловал Клавдию Романовну…

Пришла ко мне, в холостую квартиру, Клавдия Романовна Потоцкая.

Странной игрой глаз начался ее этот роковой визит. Странный слова мы говорили тогда друг другу… И не странными показались нам только три слова:

— Я люблю тебя, — сказал я…

— Я люблю тебя, — повторила она…

Потом я целовал ее лицо, шею, руки…

Пришла ко мне в холостую квартиру Клавдия Романовна Потоцкая и ушла от меня Клавденькой… Это я назвал ее так. Это я влил в Клавдию Романовну новое содержание: я пробудил в ней женщину, я разрушил ее девственные черты, я похитил ее у искусства.

Года через полтора у нас родился ребенок, и Клавденька хотела, чтобы его назвали так же, как и меня. И мы назвали его Женечкой.

Какой милый был мой сын Женечка — весь в мать!..

Он прожил только год и два месяца и умер…

Клавденька очень плакала, когда зарывали новую маленькую могилку на Охтенском кладбище. Потом она болела, и мы уехали в Италию…

В Риме повстречались с Вещининым… И вот с этих пор началась моя новая жизнь.

Я знаю, что Клавденька изменяет мне с Вещининым, но я скрываю это даже и от самого себя, как будто ничего этого нет… Я стараюсь скрыть и от Клавденьки и от Вещинина, что я знаю о их измене…

Зачем только оба они лгут и прячутся от меня? Ведь все равно я знаю… Зачем эта недостойная ложь?..

Вещинин бывает у меня и теперь, и часто бывает, и мы с ним друзья, как и раньше… Притворяемся, как будто ничего между нами нет… И часто мне хочется подойти к нему и размозжить чем-нибудь тяжелым его череп… Убить его без объяснений, а так — молча подойти и убить… А потом и Клавденьку убить: и тоже так — молча подойти , стукнуть по черепу и убить…

— Евгений!.. Евгений!.. Это позвала меня Клавденька из спальни.

— Евгений, пойди же, застегни мне платье!..

Я знаю, что у Клавденьки есть темно-красное бархатное парадное платье! Сегодня она едет в театр.

Я вошел в спальню и в ярко озаренном зеркале увидел Клавденьку. Я застегиваю крючки, смотрю на ее нежную белую шейку…

Как бы хорошо вонзить в эту красивую шею, глубоко вонзить, нож!..

— Ты окончательно решил не ехать? — спросила она меня и спугнула мои заветные, тайные мысли.

— Нет, — ответил я: — мне нездоровится…

Я знал, что Клавденька будет довольна моим отказом, и в тоне ее голоса можно было прочесть это довольство.

Я знал, что она будет в театре с Вещининым.

И я знаю, как они проведут время: после спектакля поедут в ресторан и Клавденька вернется домой поздно, Иногда она возвращается часов в пять или шесть утра, и я никогда не спрашиваю ее: где она была? с кем была?..

— Ну, до свидания, — сказала она мне в прихожей, одевая перчатки. — Не скучай!.. Если нездоровится — прими салицилки… это хорошо…

Она поцеловала меня… Вот уже сколько лет мы так целуемся и оба не знаем — для чего это делаем…

Она уехала. Хожу по освещенным комнатам и ни о чем не думаю. Даже не ревную жены к Вещинину. Не все ли равно, кого любит Клавденька, если она не любит меня!

Месть природы, это мое поражение! Я сделал Клавденьку обыденной женщиной, и вот природа наказывает меня. Я разрушил девственные черты, отнял у художников всего мира дивную натуру, и природа наказывает меня за это, сделав из меня рогатого мужа.

Помнится, когда был жив мой милый Женечка, я не скучал, когда один оставался дома.

— Вот они белые туфельки, немного, впрочем, запачканные. И каблуки у них стоптаны: Женечка был страшный шалун и почему-то неправильно ступал ножками, от этого каблуки немного и стоптались.

Сижу у себя в кабинете, за письменным столом и рассматриваю туфельки. Природа захотела покарать меня за то, что я отнял у искусства дивные формы девушки, и вот я сижу, одинокий, пораженный, осмеянный, опозоренный…

Что же, пусть я поруган. Пусть Природа, или Рок, пусть этот «Некто» знает, что ему не отнять у меня любви к Женечке.

У меня есть его могилка — небольшой холмик в цветах и за железной решеткой. Когда я умру и меня похоронят рядом с Женечкой.

Завтра утром пойду на его могилку и после завтра пойду, и еще пойду и еще… Что может сделать со мною этот «Некто»?

Пусть нет со мною Женечки, а все же я люблю его… люблю… люблю… И пусть будет эта моя любовь недопетой элегией моей души…

Элегия — тихая песня моей одинокой, скорбной души…

Элегия… элегия моя… Где ты?