Василий Немирович-Данченко «Жена без портфеля»

I.

Эдакий нелепый случай! Для водевиля куда ни шло, хоть уж и затаскано! Я еще в далекой юности помню такие, и не только на сцене, а и в романах забытого теперь Поль-де-Кока. Кстати, вот выцветший герой наших бабушек! Ведь, его когда-то считали чуть ли не пугалом девичьей, супружеской и всякой иной морали, а сегодня такому пугалу и на огород незачем показываться. Воробьи на что уж народ трусливый, и те у него в шапке совьют гнездо. Хоть в распроодобренную хрестоматию для благородных институток! Ни одной им не удивишь. Не порнограф, а прямо родоначальник. Музейная достопримечательность. Кроме почтения и скуки ничего от читательниц не добьешься. Ведь, вся его архаическая дерзость дальше фланелевых панталон дамских не шла, а какие же дамы теперь эти панталоны знают. Хорошую горничную и ту от них воротит!

Было это задолго до войны. Теперь и Париж не тот совсем!

Засиделся я как-то в Feria, есть такой ночной притон в Париже с неизбежными испанками из Батиньоля, неизбежным тоскующим и томным танго и восхищенными до ужаса немецкими утками, воображающими, что здесь, за обязательною бутылкой шампанского, они знакомятся с самым последним словом разврата, хотя у них дома в Берлине он перешагнул давно через все парижские nouveautes для полоротых иностранцев.

Возвращался я усталый, недовольный. Ведь, в самом деле, все эти фабричные веселости в конце концов до того скучны, что рискуешь с ними разорвать рот от зевоты. Так же занимательны, как таблица умножения, и пахнут потом надоевшей работы. Артистки и артисты, танцовщики и плясуньи — ведь это ходячие шарманки, которых ручки вертит кто хочет. Заплати двадцать франков за шампанское и получай свое удовольствие. Весело только гарсонам, которые исподтишка смеются над глупыми растакуэрами, уверенными, что они в этой Франции a vendre и a louer являются чуть не жрецами черных месс и необыкновенно утонченными действующими лицами всяких jardins des delices. А в сущности всему здесь грош цена и все эти судорожные и демонические пред вами госпожи и господа возвращаются домой, как почтовые чиновники, т.е. снимут мундиры, наденут халат с грязною ватой из прорех и делаются необыкновенно пресными и почтенными отцами семейств, Разврат на службе для них казенное дело. Отзвонил и — с колокольни долой.

II.

Жил я за Champs Elisees в скромной гостинице. Там еще по старой памяти — электричество после полуночи сменялось огарками в медных подсвечниках, вручавшихся вам какой-то недреманною бабой вместо швейцара. Подъёмной машины не было. Ею только грозились: «В следующем году, monsieur, непременно!». Я взял общеобязательный огарок и, не зажигая его, поднялся к себе. Комната моя была как раз на площадке лестницы в третьем этаже. Завязавши глаза нашел бы. И сейчас толкнул дверь и по привычке пошел прямо к монументальной постели, занимавшей добрую половину моего номера. На ходу сбросил пальто. Протянул руки… на мгновение остолбенел, потому что в следующее мгновение меня оглушил чей-то полный ужаса, полуподавленный крик. Руки наткнулись на мягкое и теплое… Я попятился к дверям назад, растерянно объясняя: «pardon, madame, ошибся этажом!», и сейчас же турманом к себе наверх… На другой день — вспомнил, что пальто осталось там. Спросил у человека: кто живет подо мною, оказалось — русская дама. Послал свою карточку с просьбой принять меня на минуту. Надо же было извиниться.

Барыня оказалась милей чего нельзя.

Настроила себя на серьезное. Еще бы, все-таки писатель, какой ни на есть! И не выдержала, расхохоталась.

— Это не вы, а я виновата, забыла запереть двери. Пальто ваше нашла горничная и сначала весьма обидно для меня изумилась. Еще бы, отель семейный и вдруг у madame la generale такое обличительное вещественное доказательство. Потом мы обе хохотали. Она, главное, над тем, что вы не объяснились на месте, а опрометью на лестницу, Француз бы, говорит она, воспользовался обстановкой…

Моя соотечественница и сейчас смеялась, и хорошо смеялась. Яркие серые глаза так и горели от этого смеха, падавшего точно «жемчуг на серебряное блюдо». Я невольно вспомнил это сравнение Алексея Толстого.

— Вы собирались куда-то?

Её тонкая гибкая фигура была уже в широких, так хорошо облегающих тело складках модной накидки. Каждое движение давало линию. Моя новая знакомая заметила, что я любуюсь ею, и чуть-чуть покраснела.

— Да. Мне, как всякой русской… По мытарствам.

— От одной портнихи к другой?

— Шляпки, ботинки, чулки. Все, что надобится для московского сезона. Только сначала позавтракаю.

— Слушайте, вы такая милая, позвольте мне с вами. Ведь, мы оба здесь — одни?

— Только вы, ведь, к Дювалю не пойдете?

— С вашего соизволения заменим его — хотя бы Cafe de Paris.

— Это значить кутить?.. Фи!.. Только что познакомились…

— Да, но как интимно!

— Еще бы… Ночью в комнату влез…

Мы расхохотались опять…

— Положим, вы не икс какой-нибудь. Я еще ребенком читала вас… Знала, как писателя. Чего вы морщитесь?

— Терпеть не могу научных экскурсий в области доисторического. Оставим мрак времени профессорам Сорбонны.

— Вы — забавный.

— Благодарю.

— Нет, в самом деле… У вас есть большой плюс!

— Смею спросить, какой?

— Вы такой… седой, почтенный… С вами всюду можно. Это большое преимущество, даже, если хотите, право.

— Оно заставляет меня плакать в бессонные ночи!.. Предпочел бы лишение всех прав и преимущества

Такси-мото было у подъезда. Мы покатили на Avenue de l’Opera…

III.

Бабец оказался славный.

Умная, простая, сердечная. Ведь, если русская женщина хороша — так становись на колени и молись на нее Богу. Всякая другая, напр., француженка, цену себе в таких случаях знает, и если она добродетельна, так точно оподельдоком намазалась — далеко ее слышно. Удастся такая немка — не дай Бог хорошим обонянием обладать, издали детские пеленки с желтыми пятнами почуешь, или понесёт на тебя кухонкой с керосиновою топкой. Англичанку, ежели она примерная, как спаржу вытянет, и высохнет она от собственных достоинств, точно ее в гербарии держат. И шутки не поймёт и на каждую человеческую слабость так оскаливается — за штаны страшно: цап и нет соединённых штатов! То ли дело наша — с ней и посмеешься, и подуришь. Всю красоту жизни поймешь!.. А кому благосклонная судьба послала ее в товарищи — с ней ничего не страшно. Никакие переплеты и изнанки ее не смутят и не собьют с толку. Моя новая приятельница — а мы с ней подружились скоро — вышла именно такая. Ее потянуло было в ночной Париж. Возил я ее по всем его delice’ам, и очень она меня обрадовала.

— Так вот это оно и есть?

— Да.

— Слушайте, ведь скучно… Дома меня пугали: какие ужасы!.. А здесь… Если и разврат, так плохо подогретый. Как в плошке для собаки… Поставят в угол, еще Броська не добежала, а там уже сало белым застыло. И все знаете не от себя, а деланное. Они — точно урок отвечают. Будь у меня дочь, я бы ее сюда повела и нисколько не боялась. Если бы ей воображение и рисовало загодя какие-нибудь соблазны, вот эдакая действительность живо бы вылечила. Знаете, как бы это вам… Ну, вот, — точно что-то тухлое во рту. Выплюнуть неприлично, а проглотить — стошнит. А еще муж волновался. Пожалуйста, напутствовал, подальше от этого Парижа. Соблазна никакого, а вот что я дома сейчас горячую ванну возьму — верно. Точно меня эти глаза и эти слова захватали. Отмыться надо…

IV.

И с театром та же история…

— Послушайте, какие великолепные артисты. Вот бы к нам их. Только зачем они такое глупое играют? Не настоящее. Разве в жизни случается подобное? Знаете, и ведь все кругом: душу выветрило, одни формы остались. Точно футляры без ожерелья. Воображением чувствуешь, что здесь было когда-то, а сейчас — ничего. Выгоревшая жизнь. Только черные фитили в застывшем стеарине лежат… Нет, знаете, поедем лучше в кафе de la Раiх. Там сядешь снаружи и весь город мимо тебя точно на смотру… А из окон чуть музыка слышится…

И в Москве уже она говорила мужу:

— Нашел чем пугать! Да я бы гимназисток восьмого класса посылала туда, чтобы отбить всякую охоту на такую мерзость…

Здесь мы сблизились еще теснее.

Генерал был как генерал. Пороху не выдумал. От дела не бегал, но и не очень к нему стремился навстречу. Моложавый, стройный, с мальтийским крестом на груди — он до сих пор производил впечатление каким-то чудом поседевшего камер-пажа. Служба у него была не особенно обременительная. Когда-то он славился решительностью, а во свидетельство его личной храбрости — у него над мальтийским были с мечами, а с боку скромно висело «золотое оружие» с черно-желтым темляком. Поэтому его имели в виду на случай событий, а пока он ежедневно уезжал куда-то после завтрака с портфелем и возвращался за два часа до обеда, причем этот портфель не распухал…

Во всей этой ясной и понятной, как раскрытая книга, жизни была только одна странность. Каждое после обеда его превосходительство подходил, почему-то с виноватым видом, к жене, целовал ей руку и говорил:

— К чаю буду.

Она чуть сдвигала брови, не отвечая ни слова.

В двери он шел как-то боком и неровно, точно у него внезапно тяжелели ноги. Приостанавливался на секунду, будто ожидая, не позовет ли его Евгения Владимировна. Но та оставалась спокойна, и генерал исчезал в передней.

— Что он — на службу? — спросил я как-то.

— Если хотите, да…

И она улыбнулась.

— Ну, а в праздники?

— Частные занятия… Праздников не полагается.

И почему-то покраснела и торопливо свела разговор на другое.

Как-то я вы шел с генералом.

— Куда вы?

Он точно не слышал и, уже садясь в автомобиль, уронил сквозь зубы: «дела!»… И, вдруг, чего уж я никак не ожидал, эти «дела» раскрыл мне случай.

V.

Когда-то говорили: «люди глупеют, как только их подбивают красной подкладкой».

И этот когда-то обещал многое. В «военной игре» у него не было достойных противников. Академию кончил первым. На маневрах перед маньчжурским разгромом загнал противника в болото, хотя и сам потом не мог объяснить, как это вышло. Написал книгу о воспитании лошади, но когда от него в сферах ждали пышного расцвета, он вдруг увял и надежды на изобретение пороха не оправдал. Намечали его на административные посты, и он пожалуй быль не прочь. Ведь, там, кроме решительности и налета, ничего особенного не требовалось, а пресекать и расточать всякий сумеет, — дело не сложное! Но рожном на этом пути стала Евгения Владимировна. Уступчивая, мягкая и нежная, она вся точно железными шипами обросла. Как за нее генерал ни пробовал схватиться — накалывался до крови. Так обетованная ему для надлежащих воздействий под генерал-губернаторский пресс сатрапия и была передана другому намеченному давно в звездной палате архистратигу.

Как-то встретил я его превосходительство в Петровском парке.

Вышел он из какой-то сплошь обернувшейся в зелень дачки и, наткнувшись на меня, смутился.

— Я здесь так… — ни с того ни с сего пояснил мне, хотя я его ни о чем не спрашивал. — Хороший воздух… И потом вдова сослуживца… Временами навещаю. Знаете, у нас у пажей еще сохранилось старое товарищество, так вот…

И потом вдруг, без всякой последовательности:

— А моя жена — святая… Если есть святые, так она именно.

Из запутанной в зелень дачки показалась тонкая, гибкая фигура, в чем-то ярком. Я не успел рассмотреть, потому что генерал, махнув в ту сторону фуражкой, подхватил меня под руку и увлек в аллею. Осталось в памяти только смуглое цыганское лицо с большими, яркими, как будто испуганными глазами из-под соломенной шляпы.

— Читаешь, нет хороших женщин… А я вам скажу — подлецы.

— Кто?

— А вот эти самые, которые пишут… Или они от девок родились, на девках женились. Я бы их с Евгенией Владимировной познакомил… Да! Только она не захочет. Нашей русской женщиной — отечество держится. И если его сверху Господь Бог в праведном гневе своем еще не истребил, как Содом и Гоморру, так это именно потому, что в каждой фамилии есть своя Евгения Владимировна.

Я было опять хотел оглянуться на соломенную шляпу, да генерал сделал быстрое обходное движение направо и так загородил мне «случайную встречу», что я невольно удивился этому ловкому тактическому приему. Недаром первым военную академию кончил!

И потом вдруг, совсем уже непоследовательно:

— Могу я вас попросить об одном одолжении…

— С величайшим удовольствием… Что прикажете?

— А вот-с…

Он стал краснее своей подкладки. Потоптался…

— Знаете…Даже в истории случались примеры. Недоразумений! Жена сегодня хотела кататься. А мне надо было на службу. Я не мог… Чтобы она не огорчилась, прошу вас, вы, пожалуйста, о нашей встрече… Не то, чтобы я боялся, но, ведь, в самом деле. Я жену боготворю. И ей все-таки будет неприятно… Я здесь, а она, — махнѵл он белой фуражкой по направлению к городу, — а она — там…

— О, не беспокойтесь.

— Благодарю вас! — И он так горячо пожал мне руку, точно я ему пообещал целую Голконду.

У меня было шевельнулось в голове: хорош гусь! Но я вспомнил чудесную женщину с горячими большими глазами, остроумную, милую… От неё точно струился свет, и сам я себя мысленно обругал за дикую мысль, что и этот муж такая же дрянь, как и другие…

VI.

Одна из моих бесчисленных слабостей страсть коллекционировать.

Разумеется, я не падал до открыток и почтовых марок, но на полупадении остановился: собирал когда-то башмаки балерин. До сих пор краснею при воспоминании юности. «Мне стыдно идолов моих!» В эту пору я очень интересовался французскими бронзами. Как-то утром читаю в «Русском Слове»: «Продается пять статуэток Барбедиена. Там же за ненадобностью датский фарфор». Накануне со мною едва ли не впервые случилось величайшее чудо: приятель заплатил мне долг на честное слово. Деньги эти казались приобретенными мною не только неожиданно, но даже и незаконно (помилуйте, кто же долги «на ты» платит!). Их следовало во что бы то ни было скорее истратить. День был великолепный. Широкие полосы солнечного света ярко ложились на полу, и в них трепетали шаловливые тени веток и листьев. Голуби на подоконнике у меня курлыкали столь влюбленно, что поездка в Петровский парк показалась мне чуть ли не раем.

Вырезал из газеты адрес.

Накануне дождило весь день. Ни пыли, ни жары — а в аллеях старые деревья вымылись и веяли такою свежестью, точно вас касались нежные ладони только что выкупавшейся девушки. Миллионы солнц сверкали в росинках травы. Слушал и не знал, кто громче: смеются дети или поют птицы.

И нужен же был случай!

Дача оказалась той, откуда вышел генерал несколько дней назад.

Меня встретила именно та женщина, сверкавшая из-под соломенной шляпы нам вслед большими карими глазами. Теперь они уже не казались испуганными. Скорее бесстыдными, так они упорно смотрели на меня особенно после вопроса некстати.

— Я вас помню… Это вы тогда с моим генералом?..

— Я имею честь говорить со вдовою его товарища?

— Что?

Она от хохота села в кресло.

— Ай, умру… Это он вам про вдову… Нечего сказать — да разве я похожа?

— У вас продаются бронзы?

— Да… Они мне ни к чему… Я хочу в этот угол мраморную статую… А бронзы эти скорее к мужскому кабинету.

Мы столковались в два слова. Бронзы она обещала прислать. Я уже уходил, как вдруг хозяйка озабоченно сдвинула красивые черные брови и вскинула на меня длинные ресницы.

— Вот что… Вы знаете и Евгению Владимировну?

— Да. Прикажете ей передать что-нибудь?

— Ах, нет… нет. Совсем напротив. Вы у них часто бываете?

— Сегодня обедаю.

— Если вы порядочный человек… О том, что вы были здесь и видели меня — ни слова…

— Да ведь генерал увидит у меня статуэтки.

— Об этом не беспокойтесь. Я Николаю Федоровичу сумею… Это уж мое дело…

И вдруг:

— А огорчить Евгению Владимировну… Лучше уж я при этих бронзах останусь. Она ведь такая хорошая… Святая…

И уж еще неожиданнее:

— Я-то ее знаю… Я у неё горничной была…

Должно быть уж очень у меня глупое лицо сделалось:

— Чему вы?.. Я чистою горничной была, в роде как в театрах. Переводные с французского субретки… И ведь это она запретила генералу меня выкинуть, напротив, приказала ему взять мне квартиру. Я бы ей, барыне, с утра до ночи руки целовала. Если бы она допустила. Такой, как она — другой нет. Разве в раю, так ведь Бог-то на землю не пускает их. Вот видите у меня её портрет с образами вместе…

— Она знает? О генерале…

— Еще бы… Потребуй она — Николай Федорович меня бы как калошу с ноги скинул… Разве вашему брату жалко… А ей ведь не за что меня жалеть. Она из-за меня монашкой живёт… А хоть она и добрая… А только есть такие добрые, которые жалеть умеют, а прощать — нет… Так мы с генералом и остались вдвоем.

Я не пожелал дальнейших откровенностей и поспешил уехать.

VII.

Переночевал в Сорренто.

Утром едва успел захватить пароход на Капри, чуть не после свистка вскочил на палубу, и сейчас же, точно меня только и ждали, завертелся винт позади, взбивая белые клубы пены и между нами и пристанью зазеленело, все ширясь, море в морщинках от стлавшегося по его поверхности ветерка. Не успел я оглядеться, слышу свое имя. Смотрю.

— Евгения Владимировна!

— Ужасно рада! Вы тоже на Капри?

— Да, дня на три.

— И я.

— Давно в Италии?

— Месяца два жарюсь. Наливаюсь солнцем до краев. Для московской зимы. Так, чтобы до будущего лета хватило. А у вас нечего и спрашивать: вы здесь свой.

— А генерал?

— Дома… Он пока в Петровский парк переехал.

Чёрт меня за язык дернул! Даже сам не сообразил зачем:

— Славная у него дача там… Все в зелени…

И точно меня обрезало. Чувствую, что глупо покраснел…

Она даже привстала.

— А вы знаете?..

И еще вышло глупее:

— Нет… нет… догадываюсь. А впрочем… Ей-Богу ничего, ничего не знаю.

Ее тоже всю заревом обдало. И вдруг она расхохоталась.

— Ну, будет… И я тоже хороша. Поросенка в мешке не спрячешь… Незачем нам играть в прятки. Ведь, я с самого начала аu courant. Для меня в этом ничего нового. Как вы туда попали?

— По газетному объявлению.

Подняла вопросительно брови. Я рассказал.

— Неужели вам все известно?..

— А вас это удивляет?..

Она задумалась.

— Как-нибудь я вам расскажу. А пока забудем всю эту скучную явь. Посмотрите, какая красота…

Белый мираж Неаполя позади… Синий, весь точно в бархате, Везувий… Чуть-чуть курится старый убийца над припавшим к его ногам коралловым ожерельем маленьких, кажущихся такими счастливыми городков. Берега Кастелламаре и Сорренто с этой стороны и мыса Мизен справа нежно-нежно обняли лазурный залив Партенопеи, и между ними весь в аметистовых тонах и темных каменных отвесах Капри… Воздушная причудливая Иския и будто на минуту припавшая к заснувшим водам плавучая змея Прочида…

Солнца, солнца! Пей, не хочу… И небо!.. Светлое небо прерафаэлистов… Ищешь в нем ангелов, и грезится крыло одного из них в сквозном тающем облаке.

— Красота!..

— И как она к лицу вам! — засматриваюсь я на Елену Владимировну.

И тут же на палубе: бродячие певцы, приторные, надоевшие канцоны, рассчитанные на дешевый восторг с самой итальянской границы ополоумевших немок…

VIII.

Мы остановились в одном отеле.

Из моих окон виден был полувосточный, плоскокровельный город со скалами в поднебесье, какою-то одинокою пальмой, точно ее забросил сюда триполийский сирокко. С балкона — расстилалась сверкающая, переливчатая кольчуга моря и сказочные храмы обвитых его утесов I faraglioni… Целые дни на нагретых солнцем белых улицах… Тонешь в их молчаливой неге, любуешься тенью широких листьев инжира на горячей стене; ползаешь по козьим тропинкам, едва-едва ловишь малодоступный тонкий аромат виноградников и ласковое дыханье цветов, раскидавших по камням свои пестрые, эмалевые узоры…

Как-то пошли мы пешком в Анакапри.

На полдороге, там, где голубая мадонна из своей ниши — точно всему миру показывает бога-ребенка, мы сели отдохнуть.

Сегодня Евгения Владимировна была молчалива и нервна. Начинала говорить и обрывала недоконченную фразу, стучала ручкою зонтика по серому камню, пугая зеленоглазых ящериц, не слышала или не хотела отвечать на вопросы. И, когда я совсем уже не ожидал, обернулась ко мне.

— Как вы на это смотрите?

— На что на это?

— Ах, Боже мой… Ну, хоть на положение жены без портфеля.

— Не понимаю…

— Бывают не одни министры без портфеля…

— Ах, вот вы о чем… Хотите правду?

— Если бы не хотела — молчала бы…

— Во всяком случае — странно. Вы, ведь, Евгения Владимировна, от жизни в угол забились. Вот как эта изумрудная ящерица — спрятала голову в скважину… и воображает, никому её не видно, а хвост наружу и весь трепетный…

— Неудачное сравнение!

— Виноват.

— Нет, я не обиделась, а только и вы ничего не понимаете. Не я от жизни в угол, а она от меня точно в решето просыпалась… нет её. Что ж мне по-вашему искать компенсаций от супружеских неудач в дешевке случайных приключений?.. Или завести по-нашему по-московски полузаконный адюльтер с приличным молодым человеком, скромным настолько, чтобы хоть не на каждом шагу компрометировать вас? Есть такие анонимные сотрудники при ответственном редакторе… Глупо и пошло до последней степени… Я не говорю: я не мерзлая стерлядь. Человек, которого тянет к жизни, к ласке, к солнцу… Но, ведь, жизнь нужна за жизнь. В любви, как в солнце, все от неё и все к ней… Ну, а вы знаете хорошо наше общество?..

— Слава Богу. Вижу и слышу.

— Ну, так вот… Где же там такие партнеры для солнечных переживаний? Интересные люди все как в музеях под колпаками. Почтеннейшую публику покорнейше просят не дотрагиваться руками. Как бы не рассыпалось наследие старины…

— Благодарю.

— Не стоит!.. А сегодняшнее?.. Бритая под американца немочь, преждевременно облысевшая разочарованность или жадно раскрытое на купеческий капитал жениховье?.. Еще хуже чиновничьи «как прикажете?», которых карьера, как катар желудка, под ложечкой сосет… Так знаете, в виде воскресного дня, отдыха от будничной недели, я не хочу. На гастроли не пойду. Нет во мне этого… артистического темперамента!.. Ну, а такого, чтобы захватило, ополоумело и в поднебесье кинуло, нет… Да и есть ли они — вихри? Что-то не видела…

IX.

— И вовсе не потому.

Обернулась, точно ее неожиданно ударили.

— Вы мне не верите…

— Не я… Вы сами себе не верите. Даже по счастливой литературности оборотов, смею думать, что вы перед собой (что я вам!) с заранее обдуманным намерением оправдываетесь.

— Вот тебе и на! Как же это?

— Думаю, что вам вашего генерала жаль.

— Мне… Николая Федоровича. Ведь, я сама настояла!

Даже крикнула, как будто споткнулась…

— Когда узнала это… ну, приключение, что ли… Я, я сама, чтобы он взял Стеше квартиру. И больше уже не могла… ну, быть женою с портфелем… Дальше целования рук… Так мне все целуют руки… А впрочем… Она задумалась. Опустила голову. Сама в себя смотрела… Шарила в собственной душе.

— В самом деле… Никогда в голову не приходило. Представьте себе, эта ваша догадка — точно электрическую кнопку повернули вы в темной комнате… жаль. Ведь, и вправду мне его жаль…

И уже вечером, когда я сидел у неё на балконе, любуясь серебряной чешуей моря под луной, и слушал далекий рокот его внизу, Евгения Владимировна вдруг сама заговорила.

— Ведь, как это для меня даже… неожиданно. К Николаю Федоровичу — действительно у меня материнское чувство. Во все его интересы вхожу. Дорог он мне, но только до порога спальной.

— А он никогда не стучался?

— Ну вот… человек — самый правильный. На первых порах пробовал каяться… Да я не пошла на это. Знаете, ведь Мария Магдалина женщиной была. Мужчинам такие роли не идут… Я сразу ему объявила — прошлое отгорело навсегда. Уж очень неопрятно и противно. Делиться всем можно… Даже любовью… Только не телом.

— Любовью?

— Да. Она многообразна… И разветвляется… Часто в дружбу, в это самое материнское чувство… На ней поэтому и грязи нет. Тошнит, когда подумаю…

— И опять не то.

— А что же?

— Ваш час не пробил.

— А вы знаете? Мне уже тридцатый год?

— Значить, у самого занавеса Изиды… Именно вы у порога той осени, когда цыплят считают. Самые опасные паражи придется одолеть вашему кораблю. До сих пор были пассатные ветры, а теперь — на горизонте темная зловещая кайма: берегитесь муссонов и тайфунов. Много они таких судов — килем вверх перевернули.

Она расхохоталась.

— Ну, со мной такого чуда не случится… Повторяю — вы самый опасный человек для меня, но только, на наше общее горе, вы за предел превратных толкований, перешагнули в область благородных отцов.

— Это более верно, чем зло. Ну, да авось мир не клином сошелся, и для вас найдется портфель…

— А вас это порадует?

Я задумался в свою очередь… И немного спустя должен был сознаться, что никакого удовольствия при таком обороте событий я бы не испытал. Терпеть не могу смотреть, как другие едят вкусные блюда. Хорошего им аппетита, только не на моих глазах…

***

На днях от Евгении Владимировны письмо.

Муж её, наконец, получил назначение на Кавказ. Безобидное… Весьма почетное — но ничьих челюстей ему сворачивать на нем не придется. Хоть и пользы от него там мало, но и членовредительства никакого…

К последним строкам — постскриптум: «Море спокойно. Муссоны не предвидятся. Кораблю кувыркаться килем вверх не угрожает».

Подпись: «нераскаянная жена без портфеля».