Вацлав Серошевский «Чукчи»
Холодная полярная ночь царила над окрестностями. Внизу над снегами, точно молочная муть, оседали морозные туманы, вверху она беспрепятственно уходила в беспредельные звездные пространства.
На крыльце небольшого домика, с маленькими окошками и плоской крышей, стоял мужчина, одетый в легкую суконную блузу, с непокрытой головой, с руками, глубоко засунутыми в карманы. Он упорно глядел все в ту же сторону, откуда, спустя много дней, должно было явиться солнце. Теперь там не было и признаков рассвета. Темная завеса неба плотно прилегала к земле, и только звезды дрожали на ней, да своенравно колыхались туманы.
Мужчина перевел усатые, тоскующие глаза на городок, на краю которого стоял его домик. Кой-где в окошках мерцали огни, и хоры ездовых собак протяжно, глухо выли в разных концах.
«Ух, как тянут! — подумал он, — с ума сойти можно… Не зайдет, верно, никто, — такая стужа!..»
Он уже повернулся, чтобы войти в избу, когда вдруг уловил вдали скрип снега и быстрые шаги. Шаги приближались и повернули на тропинку к нему.
— Это ты, Осип? — не утерпел он и окликнул идущего.
— Я! А что? — ответил густой от мороза бас. Минуту спустя, у крыльца остановился невысокий, плотный господин, с головы до ног одетый в меха.
— Что ты выделываешь? С ума ты сошел?.. Торчишь здесь в одной блузе… Воспаление легких готово…
— Ну и пусть!.. Большая важность: немного позже, немного раньше…
— Чудесно! Сознаюсь, я не настолько храбр: мне далеко не все равно, где умереть. Тут даже сгнить по-человечески нельзя. Сознайся и ты, Степа, что и тебе неприятно подумать, что, может быть, века придется здесь пролежать в гробу ледяным истуканом? А?! Другие превратились в цветы, в деревья… опять купаться будут в солнце, в росе, а ты лежи и лежи… Брр!.. Кругом тьма, и только собаки воют…
— Действительно: воют, точно кого-то хоронят… Как-то особенно воют! Чуют что-то…
— Конечно, чуют. Говорят, прикочевали чукчи. Это именно я и пришел сказать тебе! Войдем, что ли? Ужасно холодно. Такой стужи в этом году еще не было.
Они вошли. Степан затопил камин и стал варить чай. Осип сбросил шубу и расхаживал широкими шагами по избе.
— Знаешь? Это немаловажное известие!
— Что… немаловажное?
— Что они приехали…
— Чукчи?
— Ну, да! Ведь оттуда рукой подать в Америку.
Степан улыбнулся.
— В их прибрежные кочевья приходят корабли.
— Приходят корабли?! — повторил Степан.
— Без шуток. Мы должны с ними… Мы познакомимся с ними, мы с ними подружимся…
— Да с кем это?
— Сказал я ведь: с чукчами. Ты все шутишь. Между тем, ты это должен сделать: это тебе легче всего устроить. У тебя мастерская, пропасть народу ходит, и новые знакомства не вызовут никаких подозрений. Хочешь, я это устрою. Я скажу казаку Бузе, чтобы привел их при случае… Кстати, будет у тебя прекрасный переводчик…
— Хорошо, скажи казаку Бузе…
— Ах, противный! Просто не выношу этого тона… Ну чего!.. Чего тебе нужно?.. Все разыгрываешь какого-то Манфреда… Если бы у меня были твое здоровье, силы и умение…
— Тогда были бы у тебя моя тоска и мое отчаяние…
— Ты думаешь, что я не тоскую?
— Нет, я этого не думаю. Но у тебя есть чем развлечься: ты читаешь, философствуешь, созидаешь все новые и новые проекты… Я же должен жить, двигаться, мне нужны впечатления… Читать я не люблю, мне нужен труд… Я гасну, я умираю… Тоска буквально сосет меня… буквально… Я постоянно чувствую ее, проклятую, в мозгу, в груди; она как будто обвилась кругом моего сердца… и шевелится там…
— Вот и прекрасно. У тебя будут и труд, и впечатления…
Они проболтали за чаем всю ночь.
Ночь, впрочем, отличалась от минувшего дня только положением звезд, большим морозом, более частым и громким стенанием лопающихся от холода льдов да земли, потухшими по избам огнями и притихшим, более жалобным воем собак.
— Так помни, я их пришлю… Обворожи их, как это ты умеешь, если захочешь!
— Хорошо, хорошо! Есть у меня в починке шарманка исправника, заведу ее, пусть играет.
— Да, это будет недурно… Воображаю себе удивление дикарей: ящик разговаривает!.. А все-таки не забудь угостить их водкой. И Бузу угости. Он нам необходим… Расположи его к себе… Я не знаю, не пробую даже вообразить себе, что мы предпримем… что это будет…
— Что же будет? Ничего не будет. Даже водки не будет, потому что ее наверно выпьют…
— Противный пессимист, все ты каркаешь, точно ворон… Минуты не утерпишь без яду… — крикнул Осип уже в сенях и хлопнул за собою дверьми. Степан стоял некоторое время посредине избы и слушал внимательно, как затихают вдали быстрые, резвые шаги товарища. Он улыбался. Он любил, чтоб его ругали «пессимистом».
Несколько дней спустя, когда молодой человек сидел за работой у стола, спиною к дверям, в сенях раздались странные голоса, топот, шорох, точно кто-то неумелой рукой дергал ремень, заменяющий дверную ручку. Степан вопросительно взглянул туда; одновременно двери приотворились, и в щель высунулось плоское, темное лицо дикаря.
— …Да иди же, сказываю! Доспей двери-то!.. Избу выстудишь!.. — крикнул кто-то из глубины сеней. Степан узнал голос Бузы и догадался.
— Милости просим, войдите!..
— Никакого обхождения, настоящие чукчи… тундряные… Вот этот, хотя и крещеный, да дикий — Лопатка! Хороший парень. Мало-мало вор, лют на водку, но мольч хороший человек… А этого вы не трогайте: этот — ихний воюн… Его вы не трогайте… Это Китувья!
Дикари стояли друг около друга посредине избы и глядели кругом внимательно, но без тени удивления. Меховая одежда, шерстью наружу, неуклюже висела на их плотных, крепких фигурах. Они показались Степану чрезвычайно похожими друг на друга; впрочем, присмотревшись, он заметил, что более темное и гордо поднятое вверх лицо Китувьи полно удивительного достоинства и силы, которых он и следа не нашел в более подвижных и пошлых чертах Лопатки. Узкие глазки последнего бесцеремонно обыскивали все закоулки его хозяйства, пока не наткнулись на ряд бутылок. Тогда лицо его вдруг преобразилось, ноздри раздулись, и широкий рот раскрылся в восторженную улыбку.
— Сними шапку!.. — прошипел Буза и локтем толкнул его в бок. Лопатка немедленно стащил с головы меховой капор и кивнул несколько раз по-черепашьи большой квадратной, гладко обстриженной головой. У Китувьи совсем не было шапки. Его густые, черные, вихрастые волосы поддерживал низко на лбу подвязанный ремень. Подобный же ремень виднелся на его голой груди и шее в просторной выемке пыжовой куклянки. Он быстрым взглядом обвел Степана, избу и бросил несколько гортанных звуков в тоне вопроса казаку.
— Вы слышали, вы слышали? — заметил тот с улыбкой. — Совсем олений у них разговор… И вера у них оленья… Куда олени пойдут, туда и они за ними… Очень любопытно… Нам Осип Иваныч сказывал, чтобы мы пришли, — так мы пришли…
— Хорошо. Сейчас чай будет… А, может быть, водку раньше желаете?..
— Водку мы завсегда обожаем! Они, дикие, чай пьют только так… по любезности… А я должен с ними…
Чтобы развлечь их, Степан показал им магнит, заставил бить часы с кукушкой. Появление птички в окошечке вызвало переполох, а затем смех. Огонь весело гудел, в камине. Гости сбросили верхнее платье и уселись на скамьях и стульях. Буза то и дело насмешливо выкрикивал:
— Ах морды вы… оленьи морды!.. Дикие люди!..
Лопатка жмурился и тихо похрюкивал; Китувья важно переводил умный, пытливый взгляд с предмета на предмет. Наконец, и в его лице блеснуло удивление; он издал глухой окрик и указал пальцем на большой камень, подвязанный, как тяжесть, к связке сохнувших жил. Все присутствующие столпились немедленно кругом этого камня, трогали его пальцами, пробовали поднять его одной рукой. Но сделать это мог только Китувья. Когда Степан проделал то же, в лице воина засветилась благосклонность; он сказал: «брат» и незаметно повел рукой по его плечам и спине.
— Хвалит вас. Спрашивает, почему вы не ходите в круг, к кабаку… Вы ему простите, известно… морда!
— Ты скажи ему, что мне недосуг… что я занят…
По мере перевода лицо Китувьи опять приобретало надменное, каменное выражение.
— Он, дурак, не верит, что хотя вы кузнец, а сам исправник вас уважает, и все купцы вас с честью принимают… У них кто воюн, тот не работает, тот дерется, водку пьет, а другой мольч непредчительно считает… Разве-разве, оленя заколет… нарту доспеет…
Гости добросовестно съели и выпили все. На прощание Лопатка сказал бесконечное число раз «брат» и лез целоваться. Наконец, они ушли, оставивши в избе неприятный запах скверно выделанных оленьих кож, оленьего жира и оленьей крови.
— Пойдет теперь о вас среди чукоч мнение… Покою не дадут вам… — обратился в сенях к Степану Буза.
— Покорно благодарим за хлеб-соль… Когда еще прийти прикажете?
— Спроси об этом Осипа Иваныча.
— Что же?! Были? — спрашивал на следующий день Осип.
— Как же, были! Избу после того несколько часов проветривал, чуть не замерз…
— Что же, — позвали тебя к себе?
— Нет, не позвали.
— Ну, ничего, придет и это. Подождем. Буза рассказывал, что ушли в восхищении.
— Сам Буза, думаю, больше их ушел в восхищении. Ел и пил за троих.
— А Лопатка как тебе понравился? Правда, симпатичный паренек?..
— Лопатка — не думаю. Лопатка там, где водка. Но вряд ли он пользуется большим влиянием.
— Не нужно и такими пренебрегать. Они своими рассказами подготовляют почву. За ними придут другие… Терпение, терпение… Ты только не огорчайся неудачами… Впрочем, их еще нет; наоборот, все идет прекрасно. Я, с своей стороны, тоже постараюсь. Вчера я был у отца Пантелея, миссионера. У него я раздобыл немного чукотских слов: постараюсь выучить необходимые фразы. Понемногу все сделаем. Не только язык, нужно узнать их обычаи, сойтись с ними, стать их человеком. Отец Пантелей много может нам в этом помочь… Он славный… Ты, с своей стороны, будь с ними любезен, не жалей водки и мяса…
— Да не жалею я для них ничего, — только… чересчур сидят…
— Пусть сидят… Тем лучше… Ведь мы здесь тоже насиделись…
Опять прошло несколько дней. Чукчи не приходили. Степан, несмотря на притворное равнодушие и скептицизм, был этим обеспокоен и быстро оборачивался на малейший стук в двери.
Время было довольно позднее. Он только что кончил работу и, ради сбережения дорогих здесь свечей, отдыхал в раздумье у пылающего камина. Вдруг внимание его привлекли необычайные звуки на дворе вблизи его дома: шум, возгласы… Двери широко открылись, затем также быстро закрылись за влетевшим в избу человеком. Слышно было, как незнакомец уперся коленями в косяк и уцепился за дверной ремень. Снаружи тоже тянули за ремень, и дверь тихо постукивала в такт толчкам и хриплому дыханию борцов. Взволнованный и испуганный Степан быстро зажег свечу и направился к двери. Рослый, весь испачканный в снегу чукча напрягал силы, чтобы помешать кому-то войти. Двери все колебались и дрожали под сильным напором. Дикарь умоляюще взглянул на Степана и показал, что он безоружен, затем кивнул на сени, где хрипели многие голоса и стучали многочисленные ноги. Степану даже почудилось, что он узнает знакомые голоса.
— Кто там? Перестанете ли вы, наконец, ломиться… черт побери!.. Кто вы такие?.. — вскричал он возбужденно.
Толчки в дверь прекратились. Некоторое время продолжалось еще бормотание, но вскоре затем проскрипели на снегу мимо дома шаги, и все затихло. Чукча выпустил ремень из рук и повернулся к Степану.
— Брат!.. Гем камакатан! — проговорил он и показал на себя. — Гем гамакатан… гем… ножа нету… брат!..
Он закрыл беспомощно веки и притворился, что падает на землю, а когда снова открыл их, то его взгляд и все его некрасивое скуластое лицо выражало глубокую благодарность.
— Брат! — повторил он. — Аноай!.. Аноай!
Затем подошел к камину и стал старательно выбивать снег из меха куклянки. Снятое платье было все в снегу; шапка, волоса, лицо тоже были усыпаны снегом; ручьи тающей воды струились по его голой шее и проникали под одежду. Дикарь стал показывать, что дрожит, что умирает… Степан понял, что даже чукча не мог безнаказанно выйти на мороз в промокшем до такой степени мехе. Он значительно кивнул гостю головой. Тот улыбнулся и стал быстро расстегивать ременные завязки. Минуту спустя, он вынырнул из кучи упавшего меха совершенно голый, как античная статуя. Степан с любопытством ждал продолжения. Чукча спокойно развесил платье перед огнем, обвел комнату глазами и, заметивши в углу приготовленную кровать, радостно подпрыгнул и исчез в постели. Все это он проделал до того ловко и неожиданно, что Степан не мог удержаться от громкого смеха. Чукча высунул голову из-под одеяла и проговорил приветливо:
— Брат!.. Брат! Аноай!.. Аноай!
Вечером, в обыкновенное время, явился Осип.
— А что, были? — спросил он протяжно.
— Даже есть! — ответил, усмехаясь, Степан.
Он рассказал товарищу всю странную историю.
— Прекрасно, чудесно… Начинается… Он спит в твоей постели… Пусть спит, — повторял тот восторженно, двигаясь осторожно на цыпочках.
— Ничего чудесного не нахожу… Право, я бы предпочитал, чтобы он спал в твоей постели… Подозреваю, что он отроду не мылся и не причесывался. Если б он хоть стригся… Так нет; точно нарочно волоса длинные, как у Китувьи…
— Прелестно, прелестно!.. Значит — знатный, значит — богатырь… А отношения сразу станут дружеские… Покажи мне его… Как он себя назвал?
— Не знаю… Как-то… гем-камака…
Со свечой в руке они осторожно подошли к кровати, где на белой европейской подушке странно выделялось медное, грубое лицо дикаря в венке черных волос. Вдруг веки спящего задрожали, и он широко открыл глаза. Мгновение он глядел в изумлении на наклоненных над ним приятелей, затем быстро привстал, тревожно пошарил кругом и вдруг с умоляющим жестом протянул вперед безоружные руки.
— Брат… брат! — успокоил его Степан и дружески положил руку на его плечо.
— Брат! — шепнул смущенно дикарь, детская улыбка заиграла на его губах; он ловко выпрыгнул из постели и направился к своему платью.
— Чудесный экземпляр… великолепный самец… — восхищался Осип. Он дружески хлопнул дикаря по ляжке. Тот вздрогнул от прикосновения и повернулся к нему разом всем корпусом, точно пружинная кукла. Осип не знал, как и выразить свое удовольствие… В результате он прочел подряд весь свой небогатый словарь чукотских выражений. Гем-кемакатан обязательно повторял их, и оба они хохотали, как сумасшедшие. Не подлежало сомнению, что дружба была заключена, а так как платье не совсем еще высохло, то гость подсел к столу, как был, и все они стали весело уплетать приготовленный ужин. Гость в промежутках все что-то рассказывал, указывал на север и скалил зубы с любезной улыбкой. Перед уходом, положив руку на плечо Степана, он торжественно сказал «брат!» и обещал привести отца, мать, жену…
— И Бузу приведи, и Лопатку… и Китувью…
Лицо чукчи потемнело, глаза сверкнули…
— Хорошо, — сказал он спокойнее на местном чукотско-русском жаргоне. — И Бузу, и Лопатку… будет водка, будет свадьба…
— Свадьба? — спросили удивленно.
— Водка! — ответил уверенно дикарь и надел шапку.
Как только двери за ним закрылись, Осип восторженно бросился на шею Степану.
— Чудесно, прелесть!.. Мы в Америке…
С тех пор прошло много дней. Уже розовые зори стали нарушать цельность темных ночей, и высокие тучи среди неба стали в полдень отливаться золотом, а о чукчах ничего не было слышно. Степану даже показалось, что знакомые, приезжавшие ежедневно в город, как будто избегают его на улице. Китувья при встрече не подошел к нему, не кивнул даже головою, а вызывающе взглянул ему в лицо. Лопатка всегда свертывал в сторону, завидев издали. Гем-камака же пропал без вести, и даже не удалось о нем ничего узнать. Буза притворялся, а, может быть, и действительно не в состоянии был проследить, кто этот гем-камака.
— Гем-камака… сказываете? Да такого имени нету… Если он сказал, так он, однако, соврал нарочно… Это даже не слово, а так себе… звук пустой… Я мольч чукотские слова знаю, а энтого не слыхал… Или каргауль был какой.
— Кто такой «каргауль»?
— Да есть такие… людоеды, с самого камню, с носу… Такие без царя и без всякой веры… Да пошто он ходил к вам? Чего доспел?
— Зачем ходил! Да так себе ходил!.. — с досадой ответил Степан.
Ему не понравился тон и бегающие глазки Бузы.
— Потому что чукчи сказывают, будто вы с другим каким-то чукчей обидели Китувью. Только тот чукча не Гем-ка назывался, а Аймургин, богача Отоваки сын.
— Нет, тот не Аймургин. Сам сказал: Гем-ка!
— Гем-ка, так Гем-ка!.. Мне все равно! А только Китувью очень здесь уважают. Он у чукоч здешних вроде богатыря… Настоящий, говорят про него, чукча… свирепый чукча… Они — дикие, но у них тоже есть свое обхождение… Это не якуты… Гордецы они… снисхождения не любят… Мольч дерутся!
— Да сплетни все это… Ничего у меня не было с Китувьей; спроси его самого!
— Этого мы не могим сделать. Нас за это он, пожалуй, ножом доспеет… Даже показать, что знаем, не полагается. А мне вот кто сказывал, — мне, однако, Лопатка сказывал.
— Лопатка, известно, пьяница; а где тебя искать в случае, если б ты нам понадобился?..
— Известно, в кабаке… Теперь там с чукчами всякие дела правим, а с ними, известно, без водки ни-ни…
Прошло еще несколько дней, и вдруг случилось необычайное происшествие, о котором долго говорили в городе и окрестной тундре, и глядеть на которое сбежались все почти жители местечка. Прежде всего пролетели по городу две нарты, запряженные в две пары крепких, рослых оленей. Нарты торжественно остановились перед избой Степана, и с них слезло несколько праздничных чукчей. Степан вышел встречать их на крыльцо. Впереди выступал старый чукча в богатой дохе из меха черных мышей, красиво вышитой по подолу и отороченной бобром. Он шел, слегка упираясь концами пальцев в спины сыновей, которые бережно поддерживали его ноги у щиколки и ставили их попеременно на ступеньки лесенки. За стариком робко прятался девятилетний мальчуган с голой, гладко остриженной головой, а за ним шли две особы, очень живые, подвижные и очень забавные. Одна была тоже одета в «доху» черных мышей; но сортом похуже, другая, зашитая по горло в плотно облегающий все члены меховой футляр, ужасно походила на обезьяну или волосатого лесного фавна. По длинным, заплетенным в косы, украшенным серебром волосам, по малиновым, подвязанным на лбу платкам можно было безошибочно признать, что эти странные существа — дамы. Обе были великолепно татуированы: старшая змеевидными швами, вышитыми голубым шелком на лбу и щеках; младшую украшали глубокие шрамы вдоль носа и подбородка. Внешность последней не лишена была некоторой прелести: она была довольно грациозна, и черты ее представляли редкое у чукчей выражение грустной задумчивости. Впечатление портила только татуировка, да пугливое, нервное движение головой, точно она все порывалась оглянуться назад.
— А что? Приехали!.. — вскричал Осип, врываясь вслед за гостями. — Сейчас… Ты их прими, а я сбегаю за переводчиком… Так будет лучше…
— Аноай! Аноай!.. — здоровались с присутствующими чукчи.
Гостей оказалось больше, чем стульев и скамеек. Степан вытащил из угла оленьи кожи, разложил их на полу, и чукчи уселись там, по обычаю, в кружок. Они осматривали внимательно стены, потолок и оживленно разговаривали. Один из них, тот самый, который сушил платье у Степана, очевидно, рассказывал им еще раз свое приключение, потому что все в волнении слушали его, похрюкивали и с любопытством косились на кровать. Наконец, одна из женщин не выдержала, вскочила и заглянула под одеяло. Дикари дружно прыснули со смеху, мальчик громко заговорил и показал пальцем на часы, которые в это время начали бить. Появление в окошечке кукушки и несколько слов старика усилили общую веселость. Глаза дикарей искрились от восторга, тела их плавно склонялись в ответ на движение и кукование чудесной птички. Пришли Буза, Лопатка и Осип.
— А что, — сказывал я, — Отовака, а не какой-такой Гем-ка… Даже не говорил «Гем-ка», а говорил, должно быть, «гем камакатан»,что по-чукотски значит: «я болен», «я не могу», когда он о себе сказывать хочет, что недужен… А вы перечили: «гем-ка», да «гем-ка»… А вовсе не «гем-ка»!.. Я все знаю… Я сказывал сразу «Отовака!» Старика же я хорошо знаю; как не знать: первый в тундре богач… важнеющий старик!.. У камня у Павеки кочует — на краю берега моря!.. Щедрый старик, гордый старик, коренной чукча, — настоящий старинный господин!
Казак развязно уселся в первом кругу гостей; Лопатка сдержанно примостился позади его. Осип суетливо помогал Степану ставить самовар, варить мясо. Послали за водкой.
— Почтенный старик!.. — выхвалял Отоваку Буза, по мере того, как исчезала водка и закуски. — Оленей у него без счету… Тьма! Три у него жены в трех кочевьях живут… Шесть взрослых сыновей… Пофартило вам, Осип Иваныч! Он вас почтет обоих, одо́рит; только когда он что попросит, — на все вы соглашайтесь, а затем сами к нему съездите… Все тогда отдаст… Меха, что получше, просите… Все отдаст… Даже дочку вам отдаст… А красивая дочь у Отоваки!.. Видел я ее в праздник, когда приезжали они всей кучей… Люди Отоваки — дальние, всегда кучей ездят. Старик все знает. Он хотел вас, однако, о чем-то спрашивать!.. Он узнавал, хороший ли вы кузнец… Может быть, он попросит вас мериканское ружье починить… Им всегда мериканы порченые ружья продают: то курка не хватает, то собачки!.. Так я им сказывал, что у вас золотые руки, что вы такой мастер, что вас даже сам исправник уважает… Старик очень слушал… Если он вам что подо́рит, вы приймайте, а то от этого бывает большая обида…
Степан показал гостям все свои чудеса; часы все время били, вертелся волчок, магнит притягивал иголку или, при перемене полюсов, заставлял ее бежать прочь от себя по столу. Но восторг дикарей достиг своего апогея, когда заиграла шарманка. Они низко склонились над ящиком, прикладывали к нему уши, пугливо отшатывались, когда при замедлении хода крылья маленького маховика всплывали в светлом водовороте быстрого движения и постукивали зубцы передвигающегося вала… Более молодые стали похрюкивать, притоптывать… Глаза их сузились, лица залоснились от возбуждения, пота и жира.
— Жги!.. Потеха!.. Жги!.. Жги, жги!.. Подпрыгни мало-мало, милашка Лопатушка!.. — подзадоривал разыгравшийся Буза. Он дергал за рукав подвыпившего чукчу, плечом поводил, пяткой постукивал.
Вдруг двери широко раскрылись, и на пороге неожиданно появился Китувья.
Осип с любезной улыбкой пошел к нему навстречу, но чукча не двигался с места; запер за собою двери, оперся плечом о косяк, одну руку оборонительно выставил вперед, а другую заложил на затылок. Подвязанные ремнем на лбу волоса его ощетинились; глаза горели волчьим огнем. Кружок забавляющихся в избе чукчей неподвижно замер. Старик Отовака мрачно взглянул на буяна; молодежь вызывающе подалась вперед; женщины широко раскрыли глаза и рты.
— Чего тебе? — резко спросил Степан, приближаясь к нему. — Убирайся отсюда!..
— Убирайся, когда тебя не звали… — поддержал его Буза. — Только вы, Степан Филипыч, к нему близко не подходите… Ударит вас… Видите, — руку-то куда сунул: у него там за спиной нож… Ремень-то видите, ремень на шее… Ах ты, черт дикой, оленья морда!.. Пошто в город с ножом ходишь?.. Не знаешь, — запрещено… Сейчас скажу его высокоблагородию… тебя больше не пустят, черный пес… Сейчас тебя в тундру… Туда тебя, варнака!.. Давай нож!..
— Возьми, возьми!.. Вот у него возьми, у этого старого труса, который, точно заяц, все от меня бегает, все настичь его не могу… — спокойно по-чукотски ответил Китувья.
Один из молодых чукчей выскочил из толпы, но Осип удержал его за плечо. Оба они со Степаном не понимали, что говорят их гости, но догадывались о крупной ссоре.
— Лучше выпей и присоединись к нам! — сказал Осип примирительно и протянул Китувье рюмку с водкой.
Тот сердито оттолкнул напиток.
— Мольч водки не пьет!.. Совсем худо! — шепнул Буза по-русски. — Порежутся!.. Ну, черт, проваливай, пусти меня!.. Водки от барина брать не хочешь?.. Я тебе всю морду… Что ты за птица-воюн! Я сейчас казаков позову… Невежа! Давно ли ты здесь ел, пил?!. Негде ему, собаке, своих резать?!. Мало местов других?!. Сюда пришел!.. Уйди, уйди… сторонись!.. — вскричал Буза, а шепотом добавил:
— Вы его здесь развлеките, а я мигом в караулку сбегаю…
Он попробовал проскользнуть в двери, но сейчас же попятился назад, так как плечи Китувьи вдруг отстали от косяка: дикарь наклонился вперед, губы у него дрогнули и обнажили острые белые зубы. В избе поднялся шум. Степан, Буза, Китувья и уродливо спутавшиеся в клубок чукчи выкатились в сени сквозь двери, открывшиеся под их напором. Степан упал прямо на Китувью и крепко прижал его к земле. Воин вился, как уж, стараясь освободить завернутую назад руку. Степан схватил его за горло… Постепенно движения дикаря ослабели; он захрипел и задергал головою…
— Пусти!
Кто-то ловким движением сорвал с его шеи ремень, и большой широкий нож со звоном полетел в угол.
На улице Буза во всю глотку звал на помощь. Скоро сбежались люди. Теперь, в свою очередь, Степан и Осип принуждены были защищать Китувью от ярости чукчей Отоваки. Пришел пятидесятник и городской староста. Буяна связали и повели в караульную. Толпа шла за ним и издевалась.
— Сыт будешь, попомнишь… Мало-мало всыпят молодцу горяченьких!.. Год не сядешь… Ишь ты, варнак, по городу с ножом гуляет… Вы, носовые собаки, однако, пожалуй опять хотите нас резать, как бывало… Да руки коротки, не те, мольч, времена…
Воин глядел на них исподлобья и шевелил стянутыми плечами.
— Пошто он дрался? — спрашивали многие Бузу.
— Кто их знает! Дикий! Напился, однако… — нехотя отвечал тот.
— Напился?.. Ты, брат, мне не сказывай… Мало он напивался?! Каждый день напивается! Знаю я!.. — заметил один из присутствующих рыбаков. — Старинная у них с Отовакой от отцов вражда. Теперь опять Отоваки невестка — Импынена — ведь родная сестра Китувьи: украл ее молодой Аймургин. Давно ее украл, держит ее, детей прижил; да эти оленьи морды, ух какие памятливые… Старик калым за нее давал, мириться хотел, да Китувья не таков… Мольч сестру требует… Сказывали, любил сестру шибко… Варнаки нехрещеные, они с сестрами просто живут… да и хрещеные живут… грех один!.. Ну, старик не мог женщину вернуть… Срам такой!.. Ведь бы ему житья на тундре опосля не было… Проходу бы не дали… Совсем бы свои же разорили…
И долго после этого Буза все еще оставался героем минуты, ходил из дому в дом и, попивая чаек, а кой-где и водочку, пространно рассказывал о случившемся:
— Мы, брат, себе выпивали, гуляли, плясали. Хорошо было… На его высокоблагородия господина исправника шарманке шибко играли… Сам Отовака старик притоптывал, вдруг…
Тут шел фантастический рассказ о появлении «воюна», украшенный бесчисленным множеством «мольч», «доспел», «однако», «мало-мало», «шибко», «сказывали», «брат», «пошто», «полоснул», «варнак», «важно» и других героических оборотов.
— Однако, худо — думаю… рукою за воротом шарит… Тут-то мы его и доспели…
— Задаст он тебе феферу: смотри, Буза… остерегись!.. — советовали благожелатели. — Знаешь его, разбойника…
— Знаю! Пущай сам остерегается… Мало я таких видывал… Хожу себе мольч по городу откровенно… Пусть придет… сейчас руки к лопаткам и опять… всыпем!.. Выслали ведь его из городу, так како ему помилование… Не стану ему, варнаку, прощать, когда сам Оговака меня и любит, и дорит.
Родичи Отоваки еще некоторое время постояли в окрестностях города, но в самом городе появлялись по-прежнему редко. Старик подводил счеты с купцами, которые, впрочем, охотнее сами ездили к нему в стан.
Степан с Осипом тоже навестили его. Принял их богач очень радушно. Дочки не предлагал, но посадил их за стол на первые места, впереди даже отца миссионера, который со времени скандала стал усиленно вместе с Бузой посещать чукотского вельможу. Друзья не воспользовались предложенным им почетом, скромно сели по левую руку отца Пантелея, чем навеки приобрели его благосклонность. Он тут же с места сказал им комплимент о покорном теляти, что две матки сосет, и скромной добродетели, раскрывающей небеса.
— Уговариваем Отоваку, чтобы со всем народом познал благодать Божью! — сообщил он конфиденциально друзьям. Вместо десерта подано было обычное чукотское лакомство — сырой замороженный мозг из оленьих голеней и к нему обязательно водка.
— Все-таки было бы тебе, старик, лучше кочевать на западной тундре, на нашей стороне… Здесь и мор не губит оленей, как у вас, где народу много, и… безопаснее… Все в Бога веруем, царя знаем!.. — ласково говорил священник, а переводил Буза важно.
Чукча молчал.
— Что же он: соглашается? — спрашивали приятели.
— Не то, что отказывается, а говорит, что подумает… Оно понятно: свет истины сначала ослепительно поражает взор язычника, пока не наступит время… Будем ждать!
Перед отъездом богач подарил каждому гостю по дорогой шкурке пестрой лисицы и сердечно приглашал навестить его над морем в кочевьях, где он сможет принять их лучше, достойнее и почетнее…
— Там мое место, моя родина… Там я господин…
У Осипа разгорелись глаза.
— А что, отец Пантелей, и вправду не поехать ли нам? — спросил он небрежно миссионера на обратном пути.
Отец Пантелей был в великолепном настроении, его «сиводушка» оказалась тоже лучше других: видимо, его отличали, как подобает духовному лицу.
— И то правда… не поехать ли? Столько душ… Только бы не надул хитрый, и крестился… столько душ!.. Весь род… Да и пример такой многих увлечет… Шутка сказать: старик Отовака!
— Наверное согласится… Ради гостеприимства крестится. Ведь они, говорят, гостям ни в чем не отказывают… Повезем ему подарки… Тут другое, там другое…
— И то правда!.. Дым отечества нам сладок, и родные поля смягчают дух упорный… Благодать Божья имманентна душе малейшего червяка… Только труден путь к их пониманию: часто нужно кружить долго во тьме и пробовать много путей, пока выведешь человека на широкую дорогу добродетели… Приходится быть не раз лукаву, яко змий…
Долго и подробно распространялся отец Пантелей об искусстве уловления человеческих душ, Осип умел отлично слушать, к тому же не прочь был и выпить. Вскоре между ними возникла большая дружба.
Между тем Степан мало-помалу готовился к путешествию: приобретал ездовых собак, сушил сухари, заказал упряжь на нарту.
Наконец, приятели узнали, что за порукою отца миссионера их отпустят в далекий путь.
Пришло время, и провожаемый толпой горожан обоз отца Пантелея двинулся в путь. Сытые собаки рванули с места, как буря. Степан и Осип долго кланялись и махали платками, прощаясь в волнении с местечком, куда не рассчитывали вернуться.
— Хорошие парни!.. Сурьезные парни… Смотрите-ка, еще машут… — говорили довольные жители.
Обоз состоял из трех нарт, каждая в пятнадцать упряжных собак. Впереди ехал Буза с запасами пищи, за ним отец Пантелей с церковной утварью и подарками, дальше Степан с Осипом, который же умел править собаками и представлял, как сам выражался, «мертвое тело».
Отец Пантелей очень любил путешествовать, хвалился своим умением «каюрить» собаками, в пути частенько весело оглядывался назад и подавал советы Степану.
— А все-таки хорошо, что вы поехали. И вам полезно проветриться, и мне приятно в пустыне, — рассуждал он на привалах. — Никогда я не ездил дальше границы… Жутко подумать, но ведь скоро пойдет небо да тундра, где только Дух Божий носится там в пространстве… Дальше бывал только Буза… Это бедовый казак; он далеко проникал, к самому морскому носу… Эй, Буза, а что будет дальше?.. Скоро чаевать станем?
— Где остановимся, там и зачаюем!.. — важно отвечал казак. Он с невероятным достоинством восседал на фляге водки, которую прихватил под предлогом, что в тундре «иначе нельзя».
— Как приехали на предел — край леса, тут и конец человеческому образу. Тут и пойдет только мольч спирт да спирт… За все требуют его, голубчика светлого… Самая жизнь в сохранности бывает… И жрут его эти проклятые чукчи, точно черти смолу… Жадны до него, ух, не приведи Бог!.. Трясутся, все отдать готовы… Ты им поставь бутылку вначале, а опосля откажись: нетути! Из кожи полезут, все отдадут… Чего хошь, проси… Что хошь, загребай… А мы-то ведь назад порожние поедем, без багажу… на легких: подарки отдадим, рыбу поедим… Нарты порожние, собаки лютые… отдохнут недельки три у Отоваки, откормятся на оленьей требухе… Ух-ма!.. — мечтал он вслух, а то пел местную песенку про несчастного Сидора:
| Ой ты, Сидор Сидорок, Тянет теплый ветерок На дуванские плёса, На морские тороса… Ой ты, Сидор Сидорок. Собирайся в путь, дружок! В путь дорожку собирайся, Ничего не опасайся. Ой ты, Сидор Сидорок… |
— Буза, Буза! Уйми ты свои страсти… Подумай ты лучше о чае, о дороге… — останавливал его отец Пантелей.
— Како-тако о дороге? Пора еще… скажу, когда надоть…
Жажда мучила всех; мартовское солнце жгло немилосердно; лучи его беспрепятственно бежали за путниками по гладкой, убитой ветрами снеговой равнине. Нигде возвышенности, нигде деревца. Спустя некоторое время, уже мелкий кустарник казался лесом среди этих непорочно-белых равнин. Легкие пологие тени от равномерных, как волны моря, возвышений ложились на снег нежными лиловыми пятнами, а кругом — тишина, девственная, хрустальная, ненарушимая тишина. Скрип саней, топот, сопение и взвизгивание собак таяли в беспредельном пространстве, точно невнятный шепот ребенка, и только песенка Бузы бежала дальше в холодном чистом воздухе, опереживая их, с бугра на бугор…
| На Крестовом на угоре Развязалися оборы, Не доехал на привал, Все собаки потерял… Ой ты, Сидор Сидорок, Что с тобою, мой дружок? |
Заночевали в пустой рыбачьей избе у последнего крошечного островочка высокоствольного леса. Непонятно, какими судьбами лес пробрался сюда так далеко в глубину тундры, но мил он был путникам ужасно.
Они развели «важнеющий», по словам Бузы, огонь, отдохнули, выспались, собак покормили и двинулись дальше. На востоке, вдали на горизонте, обрисовались синие горы. Они повернули туда, к этим горам. Лес больше не встречался. Путешественники запаслись дровами, так как они принуждены были оставить русло реки. На «плавник» рассчитывать можно было уже на морском берегу. Туда предстоял еще длинный переезд по пустыне, где не было ничего, кроме неба, скал да снега. Людей рассчитывали они встретить не раньше кочевье в Отоваки. Сильные, сытые собаки весело, ровно бежали. Пустыня быстро уходила назад; темные горы вырисовывались все выше и отчетливее.
После суточного переезда по гладкой равнине обоз их неожиданно очутился на краю крутого обрыва. Внизу белела пелена снегов.
— Море! — воскликнул Буза.
Спутники догадались, в чем дело, раньше его восклицания и остановили собак, застыв в немом восторге.
— Вот там, видите, блестят кучи, точно там побросали горящие уголья, так это «тороса», настоящие морские «тороса»… Там уже глыбь: океан-море! А дальше, где стелются на краю неба туманы… там уже вольные воды, которые никогда не замерзают. А за этими водами — край теплый, страна богатая, где нет господ… Но там никто не был, потому что, кто пошел, тот не возвращался…
Некоторое время они любовались белым, мощным великаном, спящим под толстой, холодной броней льдов в золотом сиянии яркого солнца… О минувших его движениях, страстях и бурях говорили все те же лиловые тени застывших волн, да кой-где отвесно поставленные громадные, зубчатые щиты ледяных полей.
Буза объявил, что здесь они должны спуститься с «камня» и поехать вдоль скалы по «дрясве» и льдам морского берега. Весь день ехали вдоль высоких, мрачных утесов. Океан вымыл в земле обширную выемку, и прибрежные скалы образовали сплошь грозную, крутую, как крепостная стена, твердыню.
— И бьет здесь летом прибой высоко, вон куда — к самому гребню… Нет-нет да хлынет седой вал и унесет… Здесь пойдут такие «каменные быки» вплоть к Павалю и Павеке!.. — учил их Буза.
Действительно, было что-то мощное, бычачье в этих каменных громадах, гордо бодавших крутыми лбами синеву неба и вод.
На ночевку путники остановились у «какоры» плавника, выброшенной морским прибоем.
— Знаешь, мне кажется, что мы уже ушли, что мы свободны… С каждой верстой, точно одно из тысячи связывающих нас волокон рвется, исчезает… Я не могу думать, что это еще не конец, что еще далеко… Суеверный страх охватывает меня. Мне кажется, что я легче уйду в могилу, чем вернусь! — говорил Степану Осип, когда они укладывались вечером спать в общей постели.
Тот чересчур устал, чтобы умело оценивать свои ощущения.
Погода все время благоприятствовала путникам. На третий только день слегка стал задувать сухой, материковый ветер. Он мало давал себя чувствовать у подошвы высоких скал. Они замечали его разве по туманам снега, по временам сыпавшегося им на головы… Буза, впрочем, был озабочен и покрикивал на собак.
— Недалеко уже, торопиться все-таки надо. Скоро приедем к двум камням. Земля между ними расступилась, и море там придется пересечь. С краю на край придется по льду ехать. Большущие стоят там «быки», предел земли. Один Паваль, а другой Павека. Между ними всегда шибко дует… Погода ли, непогода ли — дует! Так вот спешу, чтобы засветло доехать!.. Погоняйте собак, погоняйте!
К обеду подъехали к подножью Паваля. Громадный, мрачный утес далеко выдавался в океан и высоко подымал вверх мощный гребень. Земля в обе стороны от него круто уходила назад, точно в испуге. По другую сторону морского пролива подымался такой же скалистый «бык».
— Отсюда видно стойбище. Стоит оно на утесе, между двумя горбами… Хорошо, тихо там. Летом ни комара, ни овода, никого не бывает; оленям раздолье, рыбы пропасть… Однако, дыма пошто, думаю, теперь не видно… Должно быть, ветром сдувает, что ли?! Ну и дует, трудный будет переезд…
— Так переночуем!
— Переночевать… Пошто?.. А дров откуда возьмем? Да нас бы по всей тундре прославили, что мы засветло, у людей на виду, в чистом поле ночевали… Никакого бы к нам почтения не оказали… Поедем!.. Завтра, может, хуже дуть станет… Такой здесь край… Покормим собак, да айда!
Развязали путники дорожные мешки, стали закусывать и собак кормить. Ветер дико завывал в камнях. Когда неожиданные его порывы залетали к ним в затишье, их руки стыли мгновенно…
— Смерзнем! Студено!.. Ужасная непогода…
— Что ужасная… Пошто сейчас ужасная… Хуже бывает… Не смерзнем, Бог даст… Только в дороге, господа, не останавливаться, от нарт не отходить, ремня из рук не выпускать, все загодя осмотреть, привязать, чтобы не сорвало, не сбросило, а то, что упало, то пропало… Унесет непогода… держаться вплоть приходится друг за дружкой, кричать, звать незачем: все равно, никто не услышит… Только друг на друга почаще поглядывать… Глаз беречь, чтобы льдом и снегом не залепило, не поранило… Да собак стеречь, чтобы все под ветер бежали, чтобы с ветром, Боже упаси, не поворачивались… Унесет… Отец Пантелей да и вы, Степан Филипыч, помните, что там, дальше за Павекой уж вовсе чисто море, что там непогода прямо не на живот, а на смерть: унесет… туда за «тороса»… Так вы уж правьте, не минуйте камня… не маленький!.. Отдыхать в дороге не надо, хуже будет… Ну, с Богом! Во имя Отца и Сына и Святого Духа!.. Благословляй, отец Пантелей… Держись!.. Трогай!
Они быстро помчались и стремительно выскочили из-за скал на открытое место. Вьюга ударила в них изо всей мочи; шерсть на собаках мгновенно всклокочила, хвосты им в сторону свернула, нарты вверх подбила и накренила Люди невольно наклонились в обратную сторону, отвернули лица, защищая их от туманов снега и ударов бури. Ледяное дыхание ветра пронизывало их, просачивалось сквозь платье и тело, прохватывало до внутренности… Жгучая ледяная пыль вскоре проникла во все закоулки мехового платья, таяла и неприятно знобила кожу. Бесчисленные струйки снеговой пыли низко летели над гладкими снегами, рвали по пути все доступное полету, извивались по мелким ложбиночкам, огибали бугры… Точно потоки бегущих змей, с шипением обвивались вокруг ног и туловищ путников; хватали за низко опущенные морды животных, кусали ножки и полозья нарт и, отраженные ими, высоко вздувались и седым клубящим водопадом переливались поверх каравана.
Спасаясь от напора их, люди безобразно ежились; головы, пригибали к коленям и только изредка посматривали вдаль, где чернел спасительный утес. Собаки тоже понимали, где конец их мучений, усиленно вытягивали наискось непогоде тонкие, косматые лапки и упорно шли все в том же направлении. Ветер то и дело подымал их; они скользили назад, когти их не раз тщетно и долго скребли по твердой поверхности льда, пока не находили опоры; налитые кровью глаза их вышли из орбит под давлением ременной упряжки. Вес нарты увеличился втрое. Согнувшись дугой, бедные животные брели скрючившись, чуть дыша, не осмеливаясь раскрыть пасти, так как непогода сейчас же врывалась им в глотку, жгла горло, знобила язык и легкие. Скрип нарт, жалобное взвизгивание собак, проклятия и восклицания людей, все, точно мелкие снеговые пылинки, исчезало, уносилось в глубь океана клокочущим воздушным потоком.
Степан все чаще счищал намерзающий на ресницах иней и всматривался в белесоватую муть непогоды. Солнце тускло сияло над бушующими ветрами. Утес куда-то исчез в туманах. Молодой путешественник с отчаянием думал, что скоро собаки устанут или перестанут слушаться, и он принужден будет встать на этой бегущей стуже во весь рост, вынуть из рукавиц руки, чтобы распутать ремни или направить животных. Осип совершенно беспомощно лежал ничком на нарте и дрожал, как в лихорадке.
Наконец, Степану показалось, что ветер ослабевает. Он поднял глаза и увидел тут же близко над собою темную грудь Павеки. С почти религиозным чувством глядел он на эту равнодушную к непогоде каменную громаду. Кругом было открытое море, и в бурю, верно, тоже бушевало оно здесь не на шутку.
Буза уже ждал их с отцом Пантелеем.
— А что… Важно проехали! Можно похвастать. Теперь все равно, как дома. Однако, не смекаю, отчего людей до сих пор нет… И то правда, шибко дует, а только должны были войти… Ведь видели нас наверно… Оленей, что ли, убили по случаю какого праздника, наелися и спят, что ли… Может быть, свадьба у них. Что ж — подымимся, разбудим… Эх, косматые, пошевеливайтесь!.. Нох!.. Нох!..
Собаки, усталые и голодные, стали драться между собою. Пока их разнимали, успокаивали и приводили в порядок, прошло довольно много времени: солнце скрылось за гребни скал, а алый свет его хлынул на черные глыбы камней, на снега, разлился в воздухе нежным розовым блеском. По узкой, неудобной тропинке путники с трудом поднялись «на угор». Вдруг Буза, который шел впереди, остановился на повороте и замер с ужасом на лице. Собаки сейчас же легли, а люди бросились к казаку, который не двигался и не отвечал на их вопросы. И тут же они сами увидели странное, сразу непонятное для них зрелище. Большие, темные палатки чукоч с гостеприимно отдернутыми пологами, казалось, манили в тихие, уютные свои недра. Но вход к ним сторожил рослый чукча в меховой одежде с копьем в руках; он лег ничком поперек тропинки и не двигался. Большое пятно крови расплывалось из-под него по снегу. Дальше из свеженаметенного сугроба выглядывала мертвая голова с закатившимися под лоб глазами. Ветер дико развевал ее длинные волосы. Из того же сугроба высовывалась низко над землею окровавленная рука с ястребиными кривыми пальцами… Пятна пролитой там и сям крови смешивались с краевыми лучами заката.
— Что такое?.. Что это?!
— Тише!.. Молчите, ради Бога!.. Бежим!.. — вскрикнул казак и с ужасом взглянул на собак, которые вдруг заметили трупы и присели с воем.
— Бежим!.. Несчастие!.. Грех!.. — повторял Буза, отступая назад. Но Степан и отец Пантелей воспротивились.
— Нужно убедиться, не остался ли кто в живых, не нужна ли помощь?..
— Нет… я не пойду… Убейте меня — я не пойду. Я боюсь… Идите сами, если хотите… Я собак сейчас вниз сведу… Я… подальше… Господи, да будет воля Твоя!.. — неистовствовал казак.
Степан с револьвером в руках и отец Пантелей с крестом направились к темному входу первой палатки. Сразу они наткнулись на застывшее, засыпанное снегом пепелище очага, над которым висел неподвижно закоптелый котел, полный вареного, замерзшего мяса. Дальше, при свете зажженной спички, увидели они громадного роста чукчу, обнаженного по пояс, поваленного навзничь с ужасной раной на груди. Воин, очевидно, дрался, — кругом все было разметано, и большой нож валялся вблизи.
— Есть ли там кто? — спросил Степан дрожащим голосом, не решаясь проникнуть во внутренний спальный полог.
В ответ он услышал все то же трепетание колеблемых ветром кож палатки, да шепот отца миссионера, читающего заупокойную. Степан наклонился и вполз под занавес, но мгновенно шарахнулся назад. Ему показалось, что весь полог полон человеческих уродливо скрученных тел. Через минуту он превозмог себя, зажег восковую свечку священника и прополз под низенький свод спальни. Перед ним из мрака выступила груда мертвых тел мужчин, женщин и детей, побитых, застигнутых, по-видимому, во время сна, нагих, по спальному обычаю чукчей. Случилось это, вероятно, не особенно давно, так как кровь не потеряла яркой коралловой окраски, края ран были остры и широко раскрыты, а тела сохранили блеск и свежесть живых людей. Но все уже превратилось в твердый белый лед. Возможно, что не все были наповал убиты, но мороз докончил, что пощадило железо. Одна из женщин, попробовала, видимо, спастись бегством. Обшивка наружной палатки была разрезана, и она уже до половины проскользнула в отверстие, но ребенок помешал ей, и ударом копья сзади она была пригвождена вместе с дитятей к земле. Степан заглянул ей в лицо и сейчас же узнал недавнюю свою гостью Импынену, жену Аймургина.
— Ужасно! Бежим!.. — вскричали все, когда, возвратившись, он рассказал им подробности.
— И женщин, и детей… Живой души не осталось… Все… Все…
— И кто это мог?..
— Не сказывайте… не сказывайте… молчите!.. — с суеверным ужасом прошептал Буза. — После расскажу… Теперь едем, едем…
— Сейчас?.. В такой ветер?.. Ночью…
— Что ж делать!.. Там хоть с жизнью спасемся, Бог даст, а здесь… неизвестно! Трогай, трогай!..
Поспешно спустились путешественники вниз. Буза ни разу даже не оглянулся, а когда, по необходимости, он принужден был поворачивать голову в ту сторону, то он обязательно уставлял глаза в землю, точно боялся, что вновь увидит ужасное зрелище. Под утесом все они остановились, чтобы накормить собак.
— Смотрите, помните: ветер мольч держите с левого боку, мольч с левого боку… пока в землю не уткнетесь. Там за Павалем берег не такой трудный… куда-нибудь да заедете, лишь бы до света продержаться. А нарты не оставляйте, упаси Бог, не найдете ее за два шага: непогода да тьма не даст: унесет, унесет… А не оглядывайтесь за себя… Те этого не любят… погонятся за вами… — добавил значительно и кивнул вверх.
— Господи, помяни имя рабов Твоих в несчастий и испытании! Во имя Отца и Сына и Святого Духа… Трогай… — шептал отец Пантелей.
Вновь резко обдало их ледяное дыхание воздушного водопада. Опять с шипением снежные змеи обвились вокруг их ног, саней и собак; опять стали кусать их жала гонимых ветром ледяных игол, и страшный холод сдавил им дыхание. Ко всему этому присоединился еще мрак. Красное зарево заката исчезло за стеною прибрежных утесов. Густой туман «вольных вод» как будто поднялся и пополз к ним между низким небом и гладкой землею навстречу ветру. Как будто тот «край, откуда не возвращается никто», хотел приблизиться к ним. Усталые собаки бежали неохотно. Степан постоянно принужден был ободрять их голосом, бежать рядом с ними и понуждать их приколом, окованным железом. Когда исчезли последние вспышки зари, и звезды ярко вспыхнули по всему небу, ветер, точно поджидавший этого сигнала, ударил с такой силой, что покрытое льдом море буквально застонало под его напором. Собаки не выдержали, повернули и помчались с ветром. Долго острый прикол Степана бороздил твердый «наст» снега, долго путник висел, точно «джигит», на боку нарты, пока, наконец, ему удалось затормозить животных и те легли врастяжку. Степан, не выпуская ободка нарты из рук, поднялся и огляделся. Впереди, казалось, совсем близко высились зубчатые гряды «торосов». За ними, ниже мерцающих звезд, колыхались туманы «вольного моря». Берега остались далеко позади. Кругом была безнадежно ровная и белая пустыня.
— Черт возьми, далеко унесло! Осип, тебе, верно, очень холодно: ты сильно дрожишь… Встань, стряхни с себя снег. А может быть, съешь чего-нибудь, — юкала близко, хочешь, развяжу мешок…
— Ничего не нужно… Мне холодно… мне больно… далеко еще?
— Не знаю… Пурга унесла нас. Может быть, встанешь? Тебе полегчает, если двинешься… Не будь ребенком… подымись…
Осип молчал и не двигался.
Степан счистил с него снег, повернул нарту, справил собак, накормил их, ободрил голосом, лаской, упорных принудил подняться ударами прикола. Все это приходилось делать ползком на коленях, потому что стоячего ветер мгновенно сваливал с ног. Наконец, собаки двинулись и поползли. Степан хорошо помнил, что ветер должен был дуть с левой стороны, но берегов там, куда он ехал, не было видно. Везде стлалась белая, гладкая равнина с тонкой, подвижной пеленою низко летящей метели, а вверху звездное прозрачное небо. Минутами напор ветра казался им каким-то твердым, скользким телом, стальным гребнем, стремящимся сгрести их прочь в неведомую морскую даль. Нарта, подбитая им, взлетала подчас не хуже листика бумаги. Все, что ветер успевал сорвать с нее, исчезало с быстротою сновидения. Таким образом они потеряли мешок с сухарями, затем подушку; наконец, сам Осип упал и покатился по льду не хуже этих предметов. Степан остановился изумленный, но скоро сообразил, что товарищ не справится, что ветер укатит его, повернул собак и помчался за ним. Собаки возбужденно неслись с ветром за убегающим перед ними предметом. Можно было опасаться, что в ярости они растерзают в клочки несчастного.
— Головой к ветру, головой к ветру… Плашмя к земле!.. — жалобно кричал Степан товарищу.
Осип кой-что, очевидно, расслышал, так как после отчаянных взмахов руками и ногами он успел повернуться в указанном направлении и прилег неподвижно. Степан крепко вбил прикол между ножек нарты. Та треснула, но вскоре остановилась.
— Ползи… ползи осторожно… Я не могу оставить собак…
Осип что-то отвечал, но ничего не было слышно, хотя он был всего в нескольких шагах от нарты. Он попробовал подняться, но ветер немедленно сшиб его с ног.
— Ползком… ползком!..
— Оставь меня… я не в состоянии!.. — шептал обессилевший юноша.
И шепот, и крики его одинаково гибли в убийственном жужжании пурги… Он только видел, что Степан не двигается, превозмог себя и медленно пополз.
Прошло порядочно времени с тех пор, как они отстали от товарищей. К гулу ветра все явственнее и явственнее стали примешиваться глухие, странные вздохи, покрывающие своим величавым гулом даже рев бури. Они неслись оттуда, — где за стеной «торосов» висела туча «вольной воды». Степан давно уже слышал их, но не придавал им значения, и только, когда похожий на пушечную пальбу грохот покатился по льду, и льды дрогнули под ними, он вскрикнул в ужасе:
— Море!.. Море!..
Осип уже в то время примостился на нарту.
— Слышишь, море!.. Держись крепко, не упади теперь, а то мы пропали… Слышишь, море… Ветры ломают льды… Держись, ради Бога, крепко… — умолял Степан товарища, привязывая его ремнем к нарте.
Опять побрели навстречу непогоде. Степан все время шел пешком, придерживаясь за дугу нарты, подталкивал ее, понуждал собак. Только для безопасности привязал себя к саням ремнем за пояс. Собаки чуяли позади опасность и старались изо всей мочи. Гул все крепчал и приближался. Он уже господствовал над шумом пурги и покрыл его могучим говором, похожим на стенание сталкивающихся гор. Беглецы бежали все быстрее, охваченные отчаянием. Наконец, льды задрожали и заколыхались под ними. Все закружилось, зашумело; вода, казалось им, заплескалась под полозьями их нарты… Волна, казалось им, мчалась тут же, близко за ними, с плеском и щелканием, похожим на тявкание полчища львов. Однако, они все еще бежали по сухому.
— Сбрось!.. Все сбрось… и пищу, и платье… — кричал Степан, едва поспевая за испуганными собаками.
Мешки, посуда, одеяла, — все полетело в алчную, темную пасть моря. Облегченная нарта быстро двинулась вперед. Степан едва успел стать на полоз и повалиться около Осипа. Собаки бешено неслись наобум.
— Через меня погибнешь!.. Лучше отвяжи меня и сбрось с нарты… Или я сам… Да ведь ты меня опять будешь ловить?!.
— Конечно, буду. Зачем говорить вздор? Вместе погибнем, как жили вместе… Год раньше, год позже… какая важность… Ведь возвращаемся… в могилу… Впрочем, берег, верно, близко… Ветер полегчал!..
Они подняли головы и крикнули от неожиданного облегчения. Темная зубчатая стена утесов поднималась тут же над ними. Они поспешно вскарабкались на крутой берег, примостились вместе с собаками под защитой нависших камней и с наслаждением вдыхали воздух, неподвижный здесь и чистый. Вдали колебались и ныряли с грохотом огромные бугры «торосов», гнулась, подобно воску, равнина, недавно еще крепкая, как гранит. Степан пошел искать дров на костер, нашел огромную «какору» плавника и развел маленький огонечек. У этого огня они согрелись и продремали остальную часть ночи.
На рассвете нашел их Буза.
— Слава Богу! Живы!.. Хорошо, что послушались вы меня и ничего не взяли оттуда… Иначе несдобровать бы нам. Вы думаете, это непогода?.. Нет! Это… из-за греха бушует… всегда из-за человеческого греха бушует… Следы заметает! Да вы зачем огонь-то жгли?.. Нехорошо!.. Мы боялись, мы не жгли… неровен час, могли увидеть «оленьи варнаки»… тогда бы всех убили… Так мы из-за этого с отцом Пантелеем и просидели без огня.
— У нас вещей не было, ни постелей, ни еды… Мы все смерзли без огня… — возразил Степан.
Он рассказал Бузе, как побросали вещи, как море гналось за ними.
— Ой, не море это, не море… пошто море?.. — вздыхал Буза. — Добрести бы нам только домой благополучно.
Они равномерно распределили оставшуюся кладь, составили обоз и мрачно двинулись в обратный путь.
Им пришлось далеко кружить, так как ветер сдул их прочь в сторону за Павалю. Они всю дорогу избегали разводить огонь, останавливались редко, лишь бы передохнуть собакам, и все ехали-ехали вдоль мрачных, бесконечно однообразных берегов. Буза глаз не сводил с камней, всякую щелочку вдали подмечал и выслеживал.
— Господи, помяни раба Твоего!.. — вскрикнул он неожиданно у одной из таких расщелин. Собаки с лаем рвались туда; он не пускал их. Там из-за кучи каменного мусора выглядывало неподвижное, страшное, темное лицо.
— Тьфу! Тьфу!.. Сгинь!.. Пропади!.. Перекрести его, святой отец… перекрести… Без сумления — каменный человек… Вот!..
Миссионер дрожащими руками вытащил из-под дохи серебряный крест, но голова не шевелилась.
Степан с трудом удерживал своих собак и внимательно присматривался, полагая, что это опять мертвое тело.
— Да это Отовака! — вскрикнул он удивленно, когда из-за камней выполз, наконец, старый чукча с девятилетним стройным подростком. Оба они были страшно худы и оборваны.
— Да это я! Отовака… — сказал старик по-чукотски. — Китувья!.. — добавил он, но судорога рта помешала ему докончить фразу. Он махнул только рукою в сторону далекой Павеки.
— Великий Дух не захотел, чтобы род мой погиб без мстителя… Пойду с вами, крещусь и воспитаю вот этого…
Старик гордо положил руку на голову мальчика. Под этим прикосновением лицо последнего мгновенно застыло, окаменело и стало чрезвычайно похожим на храброе, надменное лицо Китувьи.