Вацлав Серошевский «На краю лесов»

I

Странное впечатление производит полярный лес у своих пределов, похожий скорее на кладбище леса, чем на собрание живых деревьев. Упавших стволов и веток здесь валяется больше, чем растет их, да и те, что еще не упали, до того жалки, хилы, слабо одеты листвою, до того уныло скрипят и стонут, когда ветер их колышет, что, кажется, не за жизнь свою они борются, а молят о скорой смерти.

Всюду виднеются погибшие лиственницы и березы, то полуистлевшие, уже одетые саваном из мхов и лишаев, то полуживые, с обломанными при падении ветвями и верхушками, с каплями пахучей смолы, сочащимися, точно кровь из свежих ран. Всюду чернеют большие щиты вырванных с землею и дерном корней, уродливо скрюченных, точно пальцы и ступни покойников, сведенные судорогою насильственной смерти.

Да, действительно — здесь поле битвы. Здесь лес боролся не на живот, а на смерть, с ветрами, с холодом, с бесплодием почвы. Много погибло, но борьба не кончена, о чем свидетельствуют молодые побеги, пробивающиеся среди тлеющих пней и бурелома. С забавной важностью, с непоколебимой уверенностью в своих правах и силе, жаждущие воздуха и солнца, они стараются как можно шире расставить свои косматые, бледно-зеленые ветки и грациозно покачивают пахучими, кистевидными верхушками над телами убитых и умирающих. Со временем и они погибнут нежданной, преждевременной смертью — без этого здесь пока нельзя, — погибнут рано, но не бесследно.

Морские ветры, без удержу и препятствий несущиеся с севера над равнинами тундр, с необыкновенной стремительностью нападают на молодой лес у его пределов. Холод и резкие колебания температуры сильнее дают себя чувствовать одиноким, разбросанным деревьям, а земля, оттаивающая в продолжение лета всего на несколько дюймов, не дозволяет их корням проникать далеко в глубину, и те расползаются в поисках пищи вширь, почти по поверхности земли, уродливые, скрюченные, точно змеи.

И вот вырастают здесь леса, лишенные обильного питания, опоры, тепла и света — чахлыми, слабыми, беззащитными. Напор ветра посильнее легко опрокидывает их, лишь только они вырастут выше, чем следует. Однако, падая, они своей тяжестью налегают на корни соседней поросли, придают ей больше устойчивости, и она уже растет выше, стоит крепче, и со временем, когда соки погибших хорошенько удобрят почву, вырастут на их телах молодые поколения, крепкие, дружные и многочисленные. Они сообща усмирят ветры, привлекут влагу, изменят климат, и на том месте, где когда-то безнадежно пали первые бойцы, зашумит мощный, зеленый лес, которому нипочем непогода.

Но теперь жалки леса на крайнем севере.

Тем величавее кажутся в этой ничтожной оправе сонных лесов огромные, серебристые, чуткие ко всякой перемене озера.

А их тут тьма тьмущая. Разной они величины и формы и лежат на разном уровне. Ведь земля эта очень недавно появилась со дна океана и, вся еще влажная, сверкает и струится водою, точно всплывшая на поверхность русалка. Впрочем, ее водоемы давно уже утратили свой океанический характер. Весенние разливы мало-помалу унесли с собою морскую соль и горечь, берега, первоначально плоские и неопределенные, возвысились и оделись лесом. Пленные воды теперь заперты со всех сторон, и некогда тяжелая, раскатистая их морская волна превратилась в игривую, звонкую, короткую волну пресных вод.

Чем дальше уходит от них океан, чем выше вырастает окружающий лес, тем озера делаются тише, спокойнее, ленивее, точно привыкающие к своей доле невольницы. Легкий ветерок едва может колебать их зеркальную гладь, затененную бордюром прибрежных трав, и только когда на их родине, в открытом океане, ревет буря и вздымаются к самому небу громадные волны, и они начинают дышать страстнее, всплескивают пенистые гребни, выглядывают выше своих берегов, и чередою бегут одна за другой на отлогий берег, как бы в надежде прорваться опять на утраченный ими простор. Но берега неуклонно стоят на страже, и волны, ударяясь о них, разбиваются в мелкую пыль.

И так в продолжение всей бури бегут легионы волн и гибнут, оставляя после себя только грустный, протяжный всплеск. И у каждого озера есть свой напев, и каждое дуновение ветра порождает в нем особые тоны. Все же они, смешиваясь с шумом деревьев, создают своеобразную дикую, мощную мелодию, похожую на бурные, жалобные причитания пустыни над чем-то безвозвратно утраченным. Слушая ее, грустит веселый тунгус, бродящий одиноко в глубине тайги, и, чувствуя в сердце непонятную тревогу, ставит алтари и молится; рыбак якут, остановленный непогодой далеко от дому, разводит на берегу огонь и, тихонько напевая, вспоминает доброе старое время и мечтает о лучшем будущем.

Озеро Анды некогда славилось в этих краях своими исполинскими размерами и мрачною красотою берегов. Темный, утесистый мыс, одетый лесом, врезывался далеко в середину его и разделял на две почти равные половины. С утеса открывался чудный вид. Со всех сторон окружала его беспредельная гладь, то зеркальная, то испещренная волнами, то серая, то серебристая, то голубая, то облачная, смотря по погоде и цвету простертого над нею неба. Воду и небо разделяли на краю горизонта тонкие, бледные черты берегов. Узкая, длинная, низкая коса, поросшая одинокими лиственницами и редким уродливым кустарником, соединяла утес с материковой тайгой. Говорят, что во время бури коса заливалась волнами, и утес превращался в остров, кругом которого особенно сильно бушевал тогда прибой, и ветры здесь шумели особенно жалобно. Может быть, потому и полюбили этот мыс и утес печальные и ищущие утешения: следы их пребывания и жертвоприношений до сих пор виднеются на ветвях деревьев, на кустах, на земле, на буграх… Это кучи изломанных оленьих рогов и костей, черепа и прогнившие кожи животных, пучки волос, лоскутья цветного ситца, перья птиц, ремни и бечевки, развешенные там и сям на сучьях. Изредка вверху чернеет что-то вроде гнезд, сплетенных из валежника и палок, а на них костяки неизвестных народов, погребенных по преданиям седой старины. Ниже, у подножия матерых деревьев, встречаются покойники других племен, погребенные по другим обрядам. Это высохшие окаменелые мумии, сидящие согнувшись каждая над остатками оружия и утвари.

Теперь никто не посещает «Мыса мертвых», как его зовут по старой памяти. Он сам больше не мыс, а просто — лесистый утес. Окружавшее его озеро исчезло. Лет сорок тому назад беспокойные его волны нашли щель в треснувших от мороза берегах, размыли ее, расширили и по скользким поверхностям соседних озер, а дальше руслом речушки — убежали с веселым шумом в родной океан. Теперь здесь на их месте мягко шумят и переливаются сочные травы, и вьется бледно-зеленый лозняк. Там и сям изредка виднеются среди трав остатки былых вод. Эти маленькие, кругленькие лужицы, сверкающие в лучах солнца или лунного сияния, кажутся каплями ртути или жемчугом, забытым на дне долины, вогнутой, как чаша, как степь обширной и зеленой, как малахит.

Зимою здесь по-старому бело и ветрено. О совершившейся перемене говорят только столбы дыма редких поселков да стада полудиких лошадей, выгребающих из-под снега корм там, где некогда ходили волны. В поселках живут якуты, полукочевые рыбаки и звероловы.

Приближался конец марта, и «весенний голод» достигал своего апогея. Этот голод повторяется здесь из года в год; он — явление не случайное, а обычное; население смотрит на него, как на нечто неприятное, но неизбежное, подобно смерти, старости, труду. Борется оно с ним совершенно пассивно, стараясь возможно меньше в то время двигаться, возможно больше спать. В темных, холодных юртах люди лежат на скамьях вдоль стен (орон), плотно укрывшись с головою меховыми одеялами. Встают только, чтобы согреть воды — это единственная пища, или, войдя на двор, определить, скоро ли наступит то время, когда проснутся дремлющие на дне озер рыбы, когда забегают по долинам «божьи» дикие олени.

Тогда все снова оживает, но до этого момента жилища бедняков в продолжение многих дней напоминают могильные склепы, где не слышно ни стонов, ни жалоб, где, выжидая, реет смерть…

В маленькой, ближайшей к «Мысу мертвых» юрте горел необыкновенно яркий огонь, и среди жильцов замечалось давно небывалое оживление. У них почему-то явилось сомнение в тщательности прежних своих поисков за пищей, и теперь чуть не в двадцатый раз они снова обшаривали углы.

Две бабы, одна в тунгусском сильно поношенном, но некогда богатом, шитом серебром платье, другая в якутском «соне»1Сон — кафтан. (Здесь и далее примечания автора.) на заячьем меху, с трудом перетаскивали с места на место небольшой деревянный стол. Старик-тунгус, с маленьким стульчиком в руках, всякий раз важно ждал, пока они это сделают, затем ставил на стол стульчик, взлезал на него при помощи женщин и медлительно, осторожно ощупывал самые дальние углы и щели под балками, поддерживающими крышу. Бабы, поднявши вверх исхудалые лица, жадно и подозрительно следили за ним.

— Ну, и что же?

— Ничего нету!..

— Совсем ничего?

— Совсем!..

— Как же так?

— Постойте, есть, — проговорил вдруг старик, особенно далеко протягивая руку.

Зрители затаили дыхание; парень, рубивший в углу за камином плаху из нары, замер, зато пошевелился человек, все время, точно труп, лежавший на скамье. Тунгус осторожно тащил к себе что-то большое, что шелестело и сопротивлялось. Наконец, полетел на землю сверток, наполняя всю юрту облаками пыли. Женщины подхватили его и побежали к огню.

— Не трогайте!.. Не трогайте, противные!.. — закричал тунгус, и с необычной для своих лет и истощения легкостью спрыгнул со стола.

— Ничего нет: пустые тряпки! Съешь их, если хочешь! Такой жадный! — ответила якутка, бросая тряпки тунгусу; тот, удостоверившись, что это правда, бросил их с досадой в огонь.

— Ничего нету!.. — вздохнул он, поставил стол и стульчик на прежнее место и, растолкавши женщин, гревшихся у огня, стал перед камином.

Опять вяло застучал в углу топор; больной на скамье опустил поднятую голову; три живых скелета, протянув иссохшие, когтевидные руки к пламени, замерли в молчаливом унынии. В красном блеске огня их страшно исхудалые лица, глубоко провалившиеся дикие глаза, спутанные волосы, фантастический меховой костюм делали их удивительно похожими на те противные мумии, что недалеко на «Мысу мертвых» сидели, засыпанные снегом. Но живые мумии двигались, даже ссорились, толкались и мечтали. Все, впрочем, имеет предел.

— Ах! Если б хоть рыбью головку, как вчера… — со вздохом промолвила якутка.

— Гм!.. — робко поддержала ее товарка.

— Чего еще? Каждый день хочется вам рыбью головку? Какой дурак станет их оставлять!.. — высокомерно оборвал их тунгус.

— И то правда.

— Уйбанчик, дитя мое! — простонал вдруг больной, подымаясь с постели. — Уйбанчик, ты иди… к Андрею… еще раз иди… попроси… может, даст… скажи, что мочи нет… Помрем… если не даст, помрем!

— Помрем… — повторили другие, — скажи: пришел наш час!

— Третьего дня съели последнюю горсть лиственничного лыка, сумы поели… Ничего нет в амбарах, как есть ничего… — добавила хозяйка.

Парень, коловший дрова в углу, бросил топор и вышел из мрака. Это был молодой якут лет двадцати пяти с небольшим, рослый и дюжий, но теперь подобно другим исхудалый и истощенный голодом. Меховая «куклянка»2«Куклянка», «кукашка» — род длинной блузы до колен, иногда снабженной капором. повисла в грубых, неуклюжих складках, точно на вешалке, на его широких плечах; плоское, большое лицо, увенчанное массой черных, густых, курчавых волос, казалось почти треугольным.

— Пойду, отец! — сказал он мягко.

— Напрасно, парень, — захрипел тунгус, — как же: так и даст! Он — наш господин… Жди его милости!.. Если бы ты понес что-нибудь продать или заложить, тогда другое дело, а то «помрем»! Очень нужно… Просил я его намедни: Андрей, дай что-нибудь, ведь моя девка работает у тебя! Он сказал: «Работает, ну и ест, думаю, а ты, старик, знаешь что: отдай мне свою палатку, на что она тебе? Оленей нет у тебя, кочевать не будешь, да и умрешь скоро!..» Так и сказал! Что ж я на это? Оленей, правда, у меня нету; но сегодня нету, а завтра могут оказаться… Кто знает свою судьбу? И какой я такой раб ему, чтобы сидеть все на одном месте? Возьму и пойду, вот так и пойду… нарочно! Забыл Андрей, забыл, как был беден и у людей пользовался… Я ему тогда давал, а он теперь отказал… Не ходи, парень, к Андрею… Ничего не выйдет, только измаешься, а лучше иди в лес за лиственничной мездрой… Лес, что отец родной, никому не откажет, все отдаст, что у него есть… Ох, тайга!..

— Так его и пущу в тайгу… — прервала раздраженно якутка, — так и пущу в тайгу в такой холод… сына, да не евшего, да слабого… Так его и пущу… Сам иди, старый, глупый, если ты такой удалец!

— Молчи, старая, — опять начал больной. — Иди, Уйбанчик, дитя мое; не слушай тунгуса, он сам не понимает, что толкует: известно, он не наш! Год тяжелый, не может же Андрей раздать всем, кто нуждается, свое богатство; даже его состояния не хватит на это… И так сколько людей он кормит?! Ты скажи ему, что должен он нас пожалеть: ведь мы его племя, его кровь!.. Пусть даст хоть немножко чего-нибудь, лишь бы пробиться… Мало ведь осталось… А там настанет тепло, начнется промысел, отработаем… Бог даст!.. А если умрем, то кто же заплатит ему наши давнишние долги… — заключил больной поучительно и затем умолк, с трудом переводя дыхание.

— Был у меня хороший сон, — опять заговорил он живее. — Снилось мне, что у нас во дворе стоит у столба белый жеребец; насторожил уши, как кукушки, глаза бегают, точно ласточки, и ржет… Проснулся я… — слава те, Господи, — думаю, и опять уснул… Опять он стоит и ржет. И так до трех раз!

Присутствующие с глубоким вниманием выслушали рассказ и ободрились. Уйбанчик сейчас же надел огромную меховую шапку и такие же медвежьи рукавицы и вышел.

В юрте опять воцарилось гробовое молчание; гревшиеся у камина, расслабленные и усталые, опять легли в постели, больной опять замер.

Долго не возвращался посланный. Сгорели дрова, юрта начала остывать. Побуждаемые холодом, люди сползли с нар и собрались разводить огонь; даже больной присоединился к ним и, присевши на низеньком стульчике, поднял высоко на голову свою ветхую дабовую рубашку, чтобы лучше согреть исхудалые, тощие, когда-то крепкие плечи и спину. Нетерпеливый, порывистый тунгус вышел на двор посмотреть, не видно ли парня.

— Чисто! Никого нет!.. — сказал он, вернувшись.

— Не видно! Что-то долго не идет!.. Может быть, упал… — шепнула мать.

Никто не возражал, и только старый тунгус принялся брюзжать:

— Аха!.. Говорил я: не даст! Аха!.. Чья правда?! Долго не идет парень, потому что ничего не дали… Небось, дали бы, так на радостях-то скоро б прилетел. О, так! Люди никогда не помнят, что взяли, а считают только то, что дают, и уж ему, должно быть, посчитали, все посчитали… А ведь Андрей сам был беден, сам пользовался, брал… Помню, приедет ко мне в кочевье… Сейчас же приказываю убить что ни на есть жирного оленя. Жиру на боках и на горбу вот сколько! Крови, внутренностей — без счету, и он сыт, и его собаки сыты, и все сыты. Варим это, конечно, раньше всего язык, ноздри, сердце, печень…

— Ну-у! — поддакивали задетые слушатели.

— А то как, — ведь гость! На стану так и кипит. Жена управляется, дочери помогают: рубят, жарят. Из котлов дым валит, сердце щекочет. А мы с Андреем сидим у огня на первом месте; женщины подостлали нам лиственничных веток… Сидим и водочку пьем… Так-то!.. Такие были времена… Были да прошли… Не уродила парня, не уродила!.. — кивнул он на жену, которая вдруг сгорбилась и быстро, пугливо повернула к нему голову, так что звякнули громко ее длинные, до плеч, серебряные серьги.

— Что парень?.. Один черт! Вот я родила двух и все-таки умираю с голода! — мрачно заметила якутка-хозяйка.

— Грех, грех, старуха, и не смета3Неправильно понятое русское слово. так на Бога жаловаться! Разве мы одни мучимся?.. Его воля, — с трудом переводя дух, стал возражать хозяин.

— Не идет Уйбанчик, не идет! — вздохнул опять кто-то.

Разговаривающие умолкли и начали прислушиваться, но ни один звук не долетал снаружи.

— Да, да! Все Бог! — соглашался тунгус. — Все Он, а все-таки лестно иметь наследника. Девка — ровно чужая, не в дом глядит, а из дому. Было у меня их три: старшая была красавица, взял я за нее семьдесят оленей. Отдал ее, правда, человеку не молодому, Супорону, но первейшему, богатейшему… Свадьбу мы сыграли такую, что до сих пор в том околотке вспоминают; скота убили штук пятнадцать. Пищи вволю, водки вволю… а за водку в то время за бутылку платили лисицу, и то не худую… Помню, точно сейчас вижу: сидят кругом сваты, перед ними кожа, а на коже перед каждым во какая куча мяса: жир, языки, печень, сердце, колбасы, всего каждому положено, и не думайте, что мало… Нет!.. Мешки трещали, когда при отъезде забирали остатки. Вот как! Ей-Богу!.. Пусть люди пользуются — не был я скупой; это верно! Вторая дочь тоже была красавица; но я обеднел к тому времени, и дали мне за нее только 30 оленей. А свадьбу я все-таки хорошую сыграл. Ели мы это, ели, пили мы, пили — три дня, как подобает. Стоял я, как раз, у дороги. Кто хотел, тот приходил и был гостем. Не смотрел я — русский, тунгус или якут… Не было у меня этого обычая. Сядет, — сейчас ему свадебный «выдельщик»4На свадьбах у якутов и тунгусов обязанность «выдельщика» исполняет обыкновенно один из бедных родственников хозяина. Это довольно трудная обязанность, требующая большого такта. выкладывает ребро, обросшее жиром, точно камень мохом, язык свежий, печень, сердце, ноздри — всего по куску; колбасу толстую, точно налим, кровь копченую с шариками оленьего кала… Вот как! Только оближешься. Ой, ой! Было время… Наконец, подают огромную чашу похлебки из крови с мукой — хочешь ешь, хочешь не ешь! И тут же на блюдечке стоит соль, для тех, кто ее любит… Да, — был я богатый! А теперь с голоду помираю, и последняя моя дочка девкой еще у чужого очага принуждена работать. Чует мое сердце, пропадет она, пропадет!..

— Не болтай, старик!.. Не худо ей у Андрея; все знают, живет, как барыня; даже в хотон5Хлев для рогатого скота. хозяин ее ходить не заставляет! — защищала родственника с некоторым раздражением хозяйка; хозяин поддержал ее. Тунгус умолк, повесил голову и задумался. Недолго, впрочем, неисправимый болтун мог хранить про себя проснувшиеся воспоминания, к тому же голод мучил его, и он плакал, бормоча тихонько:

— Печень, ноздри, язык… Времена, были времена!.. Жир резали тоненько, считали точно деньги, мягким мясом горло продирали, мозгом его смазывали, желтым маслом полоскали рот! Вот как!.. Ох… Ох!

— Тьфу! Засохни язык твой! — рассердился, наконец, хозяин и поднялся со стульчика. — Уйбанчика все нет!..

Подумавши, он надел кафтан, шапку и вышел.

Солнце, давно уже склонявшееся к закату, было близко к горизонту. Косые его лучи, отражаясь от снегов слегка вогнутой долины, ударили с особенной силой в лицо старика. Ослепленный после мрака юрты, якут закрыл глаза рукою и на мгновение замер без движения. Затем, придерживая у лба сомкнутые ладони, точно из-под козырька, стал он вглядываться в даль.

Извилистая линия дороги, бледная, неясная, тонкая, точно черта карандашом, сделанная неопытной рукой на огромном листе бумаги, терялась где-то в снеговой равнине, прикрытой золотистой бахромой солнечных лучей. Легкая, нежная вечерняя мгла реяла внизу этого светлого веера.

Дикарь, подобно хищной птице, устремил взоры прямо в это искрящееся зарево. Постепенно ему стало казаться, что где-то далеко в дрожащей световой паутине путается и двигается черная точка.

— Он! — шепнул дикарь, волнуясь. Точка исчезла и опять всплыла уже больше, опять исчезла, и совсем уже недалеко появилась фигура человека, медленно скользящего на лыжах.

— Он! Идет! — крикнул старик.

Оставшиеся в избе выбежали и, став позади него полукругом, тоже начали напряженно всматриваться.

— Он! И несет что-то!

— Да, несет! Что-то тяжелое! Видите, как сгорбился?

Чем ближе подходил парень, тем более волновались обитатели юрты, и слабость, страшная слабость подкашивала их колени. Они молчали; и даже когда усталый, запыхавшийся, но довольный, смеющийся, парень, с мешочком чего-то тяжелого на спине очутился среди них, они не спросили ничего, а только широко, почтительно открыли перед ним дверь юрты. Уйбанчик вошел, снял ношу и осторожно поставил посредине стола. Все окружили его.

— Дал? — спросил слабым голосом хозяин и, как бы не доверяя глазам, ткнул пальцем в чудесный мешочек.

— Видишь ведь: стоит!

— Мука?!

— Совсем ты, отец, как малый ребенок! Мука — да и семнадцать ее фунтов. Пудов десять ее, клади, привезли из города. Делят. У Андрея сходка!

— Сходка?! А нас не позвали!

— Далеко, сказывают, некогда; народ голодный — ждать не хотел; ваш Джянга тут есть, говорят!

— Ну, что Джянга! — сказал неохотно старик, развязывая осторожно, точно сокровище, мешочек.

Он достал оттуда щепоть муки и, насыпав на ладонь, с улыбкой рассматривал ее.

— Еда! — проговорил он, наконец, серьезно. — А кто не знает, и не угадал бы; белое, мягкое, скорее на снег или на песок похоже. Растет, говорят, на юге, будто трава…

— Какое растет! — повторил тунгус. — Копают в горах, как соль! Я знаю, я слышал… А сеять, так кто бы успел такое множество. Ведь этого в наш город привозят пудов чуть не триста. А еда — первый сорт! Можно делать лепешки, на масле оладьи поджаривать, а можно и кашу в похлебке с кровью варить… Когда я был богат, частенько едал… Право, едал!.. А только много есть нельзя, сердце гореть будет!

— Много? Откуда возьмешь! — насмешливо перебил его кто-то.

Действительно, можно было не опасаться, что в этот раз сердце сгорит от обжорства, тем более, что запас предназначался на неопределенно долгое время. Но какой же дурак станет тужить загодя? Хозяин старательно стряхнул муку обратно в мешочек, слизал следы ее с ладони и весело приказал хозяйке «варить ужин».

Усталый Уйбанчик прилег против огня на скамье и сейчас же задремал. Другие, разговаривая вполголоса, сидели у стола в ожидании пищи. Женщины хлопотали у огня, подкладывали под котел дрова, подгребали жар, стараясь, чтобы поскорее закипела вода. Затем в кипяток бросили горсть муки, разболтали ее мутовкой, и ужин был готов. Хозяйка торжественно понесла на стол огромную дымящуюся чашу.

Долго ничего не было слышно, кроме причмокивания и постукивания ложек о края посуды; наконец, хозяин заговорит в промежутке между двумя глотками:

— Итак, у Андрея дележ?!

— Уже разделили! — ответил парень.

— Эх!.. Все-таки нехорошо, что нас не позвали… Не смета!

— Джянга, говорят…

— Что — Джянга! Известно, Джянга — ровно чужой. Играть в карты, шляться по свадьбам, поесть, выпить, бороться, шутить — это он может, а вот вспомнить о стариках родителях — этого с ним не бывало и не будет, должно быть! Когда у нас ничего не стало, с тех пор и пропал и слуху не подает.

— Мцы! — порицательно зачмокал тунгус.

— Разве лучше, если бы сидел… — заступилась хозяйка за старшего сына, — ты всегда на него нападаешь… А между тем он умный и хорошо сделал, что ушел: все-таки одним ртом меньше, нам же легче!

Якут притворился, что не слышит.

— Все-таки худо, что нас не позвали, — продолжал он, обращаясь к Уйбанчику. — Подати платим, как и другие, и других мы не хуже! Не смета!..

Пустую чашку убрали со стола, и все, перекрестившись и пожав друг другу руки, перешли к очагу. Старик хозяин сел на любимый свой стульчик, тунгус поместился на чурбанчик, служивший вместо стула, Уйбанчик стал у столба и, вытирая рукавом нос и губы, готовился рассказывать. Женщины убирали избу и мыли посуду, тихонько, осторожно двигаясь, чтобы не проронить, Боже упаси, какого-либо любопытного слова.

— Ну, сказывай, парень!

— Иду это — пришел. Смотрю, у Андрея на дворе оленей, лошадей — без счету. Собрание. Разговаривают, советуются. Слушаю. Рассказывает Мора, сын Филиппа. Чудеса! Он, вы знаете, ездил в город с прошением от общества, ну и вот рассказывает. Привез. А как случилось, расскажу по порядку. В дороге бедствовал; все соседи без пищи сидят. Приехал в город, там тоже есть нечего. Ходил, весь день ходил, не мог главного начальника6Улахан тоен — исправник. поймать.

— Мцы!.. — согласно причмокнули слушатели — Кто же его поймать может?

— То спит, то дома нет, то у него гости. А Мора между тем ничего не ест, и олени голодные стоят…

— Ой, стоят бедняжечки!.. Что-то будет!

— Наконец, поздно вечером поймал начальника, прошение отдал и ждет. Тот бумагу прочел и возвращает. «Ничего, — говорит, — сделать не могу без разрешения губернатора. Нельзя давать. Послал запрос; ответ придет, дам знать через управу!» — «Умрем, государь наш», — говорит Мора! — «Через управу, — говорит, — не вы одни, все лезут!.. С ума сойти можно!» Постоял Мора, постоял и ушел. И возвратился бы так ни с чем, с пустыми руками, но вдруг посчастливилось ему: в сенях закружилась у него голова, сердце прыгнуло в рот… Разве так не случается с человеком, который в дороге долго не ел? В городе хуже, чем у нас: стакан черного чаю с трудом добудешь. Даже сосновой коры нет. Упал Мора. Лежит, ничего не помнит, а только ему хочется, сказывает, спать, а ему спать не дают, кто-то его за нос тянет. Он сердится, открывает глаза, а тут кругом люди, господа, казаки в мундирах, со свечами в руках, а посредине, — сам начальник округа…

— Ой, ой!.. Сам начальник, говоришь!..

— А то как! — самодовольно ответил рассказчик и, меняя голос, чтобы лучше подражать разговаривающим, продолжал: — «Пьяный, должно быть, берите его в кутузку!» — «Не пьяный, ваше высокоблагородие, а, должно быть, с голоду», — говорит казак, что подымал Мору. — «Ну, тогда несите его сюда!» Внесли Мору в присутствие. Понатужился Мора, поднялся перед зерцалом. Узнал его начальник, спрашивает, зачем не сказал, что не ел, сердится. «Не смел, — говорит Мора, — наши люди все так помирают, господин наш добрый!» Задумался начальник. Приказал он Мору на кухню вести, накормить, а затем и муку выдать приказал без губернаторского разрешения, на собственное усмотрение… Этой же ночью выдали: упросил Мора, — олени, говорит, тоже сутки не ели, без моха стоят, обессилеют. Пожалел начальник, а может и испугался, только сейчас же ночью выдать приказал. Со свечами в магазин ходили.

— Ой, испугался, должно быть! Потому — не смета, чтобы человек у порога с голоду умирал. И царь, думаю, за это не похвалит! А сколько дал?

— Десять пудов; и то по десять рублей пуд. Осенью, говорит, платить придется. Забрали всю муку, заграбили богачи. Десять пудов по десять рублей — ведь это «мешок»7«Мешок» — сумма денег от 80 до 120 руб., говорят. Откуда вы возьмете столько денег? Мы платить будем — наша мука!

— Как же! Если их послушать, то скоро все окажется их: и рыба, и вода, и лес, и земля… Ну, не скоро это будет!.. Что же — мир?

— Мир, как всегда, молчит! Кто-то сказал, что у всякого один рот, но наибольшие на него так напустились, что сам не рад. Кто больше всего в казну платит, кричат, от кого казне прибыль?.. Разве не от нас? Об нас и должны заботиться больше. Наша мука! И взяли: тот пуд, тот два, тот полтора, и уже от себя беднякам раздавали под работу. И то славу Богу, что не деньги, не пушное просили… Каждый бы дал, куда денется…

Тут Уйбанчик стал подробно рассказывать, кто, сколько и у кого взял, и на каких условиях, и кто с кем поругался, и как друг другу досаждали и как мирились.

— А все Андрей! Что и говорить, человек с головой. Нам, примером сказать, ничего дать не хотели, а он заступился: «Матвей, — говорит, — хотя и бедный, а два у него сына промышляют, найдут, заплатят, лишь бы до весны им пробиться». Ну и дали. Десять фунтов дали, а он еще своих пять прибавил: «Я знаю, — говорит, — вам не хватит, а все вы мне родственники, люди близкие, посчитаемся, отработаете!»

— А разве не правда? Разве нам впервые людям долг платить? — с гордостью согласился хозяин.

— Ну и для тунгуса выторговал особо два фунта. «Господа сородичи, — говорит, — у тунгуса ничего нет; он старик, вместе живем, мир должен ему помочь; он тоже, когда богат был, помогал нам. Не забудем старика, Бог нам за него отдаст сторицей». Поворчали, посудачили, но дали. Известно, так будет, как Андрей скажет.

— Первый он человек! — воскликнул с увлечением тунгус.

— Что и говорить: за лучшего его считаем, умнейшего, — согласился хозяин Матвей и спросил сына, понизив немного голос: — А когда и чем мы отрабатывать будем, не говорил? Должно быть, сено! Ох, это сено. Съест оно нас, поглотит. Опять не накосим купцам, что должны!

— Нет, Андрей не сказал, а только теперь пока просил, по-соседски, русского в город отвезти. Хочет, чтобы я поехал, чтобы было русскому с кем в дороге разговаривать, а то он с ума сходит и еще сделает что-нибудь, за что ответишь… Беда!..

— Значит, едешь?

— Да, еду, должно быть; завтра назначено уезжать. И Джянга едет. Мир-то опять прошение решил подавать, чтобы еще дали муки, да деньги за нее простили; говорят, пришла такая бумага из губернии, чтобы даром давать, сколько кто хочет. Мора встретил на тракту казака с почтой, — он и сказывал.

— Завтра едешь, значит?!

— Завтра, а приходить сегодня велели.

Домашние начали собирать парня в дорогу. Всякий отдавал из своей одежды, что было лучшего. Уйбанчик все осматривал в подробности и отдавал женщинам разорванное чинить, привязывать ремешки и застежки. Матвей в то же время искал по углам, что бы можно послать в город на продажу. Но, кроме дырявого железного котла, да облезлой кожи, заменявшей ему постель, он не нашел ничего лишнего, имеющего хоть какую-нибудь ценность. Взял, наконец, Матвей в руки медный чайник и, несмотря на жалобные взгляды жены, стал его внимательно рассматривать.

— Разве чайник послать? — соображал он. — Все равно теперь чаю нет. А приедут летом купцы, попросим Андрея, чтобы взял для нас новый.

— Конечно, чаю ведь нет, стоит пустая посуда! — поддержал его тунгус, вдруг удивительно съежившийся и притихший.

— И ты, Федор, тоже что-нибудь бы дал! — начал робко хозяин. — Винтовка у тебя ведь ржавеет, пороху и снарядов нет, да и где уж тебе охотиться, старику?.. Мы бы тебя отдарили!..

— Винтовку!.. — вскричал тунгус. — Еще чего? Духу моего скоро просить станете. Лучше отдайте мне мои два фунта муки, и я укочую. Моя винтовка никуда не годится. Она — тунгусская, связана ремнями, в городе на нее никто не взглянет. Да и не стреляет, совсем не стреляет, правду говорю! А для меня, быть может, и пригодится. Должны же вы пожалеть меня, чужого. Вы богатые, вы в своей земле!.. — добавил он жалобно.

— Не смета!.. — начал сурово Матвей, но Уйбанчик не допустил ссоры, заметив отцу, что вещь, действительно, малостоящая, что скоро, Бог даст, начнутся промыслы, авось и без тунгусской помощи протянут, и, действительно, нужно пожалеть старика, который… точно малое дитя.

II

В тот же вечер, при слабом свете мерцающих звезд, Уйбанчик и тунгус пробирались с узелками за спиною чрез покрытые снегом равнины Анды на северо-запад. Старый охотник присоединился к парню, уверяя, что «вдруг затосковал по дочери», но, вернее, испугавшись хозяйственных поползновений Матвея и желая переждать их на стороне.

Когда подошли вплоть к усадьбе Андрея, стая собак выскочила со двора с громким лаем. Двери открылись и, блеснув на мгновение кровавым светом пылающего в избе очага, глухо захлопнулись. Одновременно посредине двора у столбов, где привязывают лошадей, появилась кучка больших и маленьких человеческих фигур.

— Хой!.. Кто там? — раздался в темноте искусственный бас подростка, и мальчуган без шапки, но в огромных медвежьих промысловых рукавицах и большом отцовском кафтане, выступил вперед.

— Что за люди?!. Стойте… Не смейте подходить, а то буду стрелять!.. — грозно заговорил он.

Все, не исключая самого грозившего, рассмеялись, а дети одновременно с гиком бросились к идущим.

— Уйбанчик!.. Уйбанчик! — кричали они, хватаясь за платье и повисая на парне.

— Отец давно вас ждет; Джянга и Нерпа ушли за оленями… И мы ждем… а то как!..

— Жде-о-о-ом, ждем!.. А то как… Бабат!.. Что за люди?.. Как меня испугали, старуху. Ух-сие! Жде-о-ом!.. — ворчала одна из взрослых фигур, пятясь назад от Уйбанчика8На севере сильно распространена нервная болезнь миряченье, состоящая в том, что больной повторяет слова и жесты, особенно почему-либо поразившие его, переплетая их с восклицаниями страха и боли., подававшего ей руку.

— Это Симаксин! — смеялись дети, — ты ее не узнал, Уйбанчик?

— Ага!.. А где же Лелья? — спросил, оглядываясь, парень. Взор его остановился на тонкой, стройной фигуре девушки, наклонившейся к ногам старого тунгуса, чтобы помочь ему отстегнуть лыжи.

— Как живете, отец? — спросила девушка. — Что же? мать еще дышит?

— Жива!

— А два фунта муки, что послал Андрей, получили?

— Как же! А только я не взял; буду жить и дальше у Матвея. Хороший старик, правильный старик… Он один не гонит, не выговаривает, хотя у самого… плохо. Летом, когда появится пища, возьму и тебя туда; будем кочевать вблизи него на холмах!

— Не пустят, не отпустят!.. — сказала девушка со вздохом, но, очевидно, не умея долго грустить, сейчас же весело рассмеялась и пожала протянутую руку Уйбанчика.

— Что поделываешь, Лелья?

— Что поделываю? Не цвету, а вяну, по тебе тоскую! Так долго мы не виделись — с самого полдня!..

— Бабат… С самого полдня… Не цвету, а вяну!.. — закудахтала больная Симаксин.

Веселый смех встретил ее выходку и в свою очередь усилил ее возбуждение. Шум, смех, взвизгивание, к которым присоединился радостный вой собак, возросли до того, что дверь юрты опять раскрылась, и взрослый широкоплечий мужчина, одетый в крытый ровдугой якутский кафтан появился на пороге. Нагнув голову под низким косяком, он минуту глядел в темноту, затем вышел и направился к детям.

— Что случилось? А, это ты, Уйбанчик? И старик, вижу, пришел? Чего стоите! Идите в избу?

— Андрей — это я! — говорил между тем тунгус, придерживая его руку. — Я пришел благодарить тебя, что не забыл ты нас, господин! И дочку посмотреть захотелось!

Якут гордо кивнул ему головой и повел гостей в юрту. За ними двинулись дети, пересмеиваясь и поддразнивая старую Симаксин. При входе шутки прекратились. Женщины и дети прошмыгнули на женскую половину обычной дорогой позади очага, который в якутских жилищах стоит тылом к выходу почти посредине избы. Там, против огня, на нарах у стены сидела в меховой шапке и лисьем кафтане жена Андрея, желтая, худая, вечно больная женщина лет сорока. Мужчины, кроме Андрея, прошли на правую половину и, повернув лица и глаза в тот угол против дверей, где на небольшой полке блестели в металлических ризах темные, закоптелые образа, сняли шапки и стали креститься. Затем начались обычные приветствия домашних.

— Что слышно? Рассказывай, русский! Как поживаешь, что поделываешь? — обратился, наконец, Уйбанчик как-то чересчур громко и неискренно к человеку, что лежал в тени на почетной угловой наре.

Тот поднялся и присел, но протянутой руки не принял, а только молча, сумрачно всматривался в парня поблекшими, некогда голубыми, глазами.

— А!.. Это ты… пришел… хорошо… Чего нужно?

Уйбанчик, сконфуженный недружелюбной встречей, отошел в сторону к очагу.

— Сердится? — спросил он тихонько Андрея.

— Как сердиться не будет! — ответил тот насмешливо и громко. — Пусть скажет, чего хочет наш большой господин!

— Что же, русский!.. Что поделываешь? — начал опять мягко, монотонно парень. — Почто сердишься? Почто не разговариваешь? Мы, люди дикие, охотно слушаем ученых людей…

Он вдруг умолк, пораженный переменой в лице русского. Седая, редкая, но длинная борода последнего запрыгала, затряслась, белые брови насупились, левую щеку стало судорожно сводить, и левый глаз, глубоко ввалившийся под лоб, зажегся мрачным огнем. Он медленно поднялся со скамьи, и мощная, но постаревшая и, точно измятая какой-то страшной прокатившейся по ней тяжестью, фигура его выпрямилась и выросла под потолок. Он молчал, пристально, хищно всматриваясь в столпившихся перед ним якутов.

— Э-э! Стоит на него глядеть… на дурака!.. — презрительно сказал Андрей и сплюнул.

— Даст Бог, не умрем от его взгляда! А сердится… пусть сердится! Почему ему и не сердиться? Всякий сердиться будет… Ложки поломал, чашку с едой на пол бросил… Сейчас ему подавай мяса, убей скотину, корову или оленя. Он, наш благодетель, рыбы вонючей, как мы, якуты, с лиственничным лыком есть не может… Ну, конечно, я приказал Джянге дать ему в зубы… вот и все! А теперь пусть сердится… Всегда так буду делать, и скажи ему, Уйбанчик, что если не успокоится, мы его свяжем — и только…

— Завтра поедем в город! И все будет хорошо… Вы согласны? — начал по-русски Уйбанчик, притворяясь, что переводит слова Андрея. — Вам тут, должно быть, худо: еда дурная! Что же делать: мы люди дикие, мы люди бедные, едим, что попадется. Теперь промысла нет, недостаток. Вы должны простить нам, уважить. Ни оленя, ни коровы мы убить не можем, потому — что же нам останется? Скот и так ежегодно от хворьбы пропадает; мало его у нас… А олени: на чем будем возить исправника, попа и господ русских, если их поедим? На чем поедем в чукчи? Без оленей мы прямо пропащие люди!

— Сволочь, негодяи!.. Зачем вы надо мной издеваетесь?! Что я вам сделал? Разве я здесь по собственной воле?! — разразился, наконец, поселенец, и два ручья слез полились по его изможденному, сведенному судорогой лицу.

— Что он говорит? — переспросил с деланной усмешкой Андрей.

— Он говорит, что ничего нам не сделал. За что его обижаем?

— Ничего не сделал? Не одну он, верно, якутскую душу погубил! Не одного разорил!.. Знаем мы их, острожников! А теперь, как состарился, так за что его обижают? Вот за то и обижают!.. Жалуется, что дурная еда; заработал ее, что ли? — шипел Андрей.

Русский перестал плакать и внимательно стал вслушиваться.

— Что он болтает?

— Говорит, что вы не одного, должно быть, человека убили; так за то…

Разбойник вдруг как-то пошатнулся, закрыл глаза, нагнул голову, но это продолжалось одно мгновение.

— Неправда! — закричал он прерывающимся голосом. — Не ваше дело, мерзавцы!.. На это есть суд, закон, царь… Не вам, собаки, судить, не вам! Я наказан!..

Он встал, выпрямился и гордо глядел на противников пылающим взглядом. И опять показался он им грозным и могучим, как некогда. Андрей и другие попятились от него, а женщины и дети, привлеченные на середину избы любопытством, с ужасом скрылись за перегородку. Одна мирячка Симаксин, хотя дрожащая и смертельно бледная, не убежала, а наоборот, подталкиваемая болезнью, шла к предмету ужаса, что-то бормоча и ударяя руками по бедрам, подражала жестам, восклицаниям и гримасам русского.

— Возьмите ее!.. Уберите ее, старую ведьму! — завыл поселенец, увидя старуху. — Убью… У-у!..

Никто, однако, не двинулся, не испугался; наоборот: вышли из углов даже те, которые там спрятались. Кругом противников образовалось кольцо смеющихся зрителей. Даже больная жена Андрея, опираясь на палку, вышла из-за перегородки посмотреть на забавное зрелище. Мирячка все приближалась и уже собиралась схватить трясущимися руками за бороду поселенца, уже тот замахнулся на нее, и драка готова была завязаться, когда Уйбанчик подскочил и растолкал обоих в разные углы. Смех умолк. Симаксин, бормоча, возилась за очагом, а русский, повалившись лицом на постель, всхлипывал и кусал подушку.

Якуты в молчании толпились кругом огня.

— Нашла себе, наконец, Симаксин жениха! — пробовал шутить Андрей, но его шутка вызвала улыбку только на подобострастном лице тунгуса. Все как-то стыдливо избегали глядеть друг на друга, и, когда на дворе вдруг отчаянно залаяли собаки, они с криком: «Джянга!.. Олени!..» — одеваясь на ходу, бросились торопливо вон из избы.

Ночь была ясная, тихая. Высоко по небу плыла луна, полная, блестящая, с резко очерченными краями, словно только что отчеканенная монета. Со двора все было видно далеко кругом, как на ладони. Впереди расстилалась снежная степь; позади смутно мелькали заросли, белые и неясные, точно пена или мгла. Среди них в тот миг что-то шумело и мелькало, и к ним упрямо поворачивались тявкающие собаки. Вдруг туманная заросль расступилась, и на залитую светом лужайку выскочили темные тени.

— Собак привязать! Открыть ворота… Живо! — закричал Андрей.

Олени, испуганные голосами и беготней людей, столпились, насторожили рога и уши. Пар от их дыхания, незаметный во время бега, окружил их теперь, подобно облаку. Над этим облаком черные, ветвистые рога колыхались, будто ветви деревьев, колеблемые ветром. Это продолжалось мгновение; затем новый треск позади в лесу снова спугнул их, и животные, забросив на спину рога, брызнули в разные стороны, точно капли воды под ударом камня. В то же время из кустарника выскочили новые рогатые тени с людьми на горбах. Всадники, выехав на равнину, попридержали своих оленей и начали осторожно, издали, объезжать всполошившихся животных, стараясь собрать их в кучу и направить к воротам двора. Немного спустя, олени, тяжело дыша и постукивая копытами, гурьбой ворвались в ограду. Уйбанчик, Лелья, тунгус, дети, даже старая Симаксин, спрятавшиеся раньше за плетень и строения, теперь бросились толпой к выходу, чтобы запереть ворота и не дать им вернуться. В то же время подъехали и охотники на своих быстрых тонконогих оленях. Впереди на рослом белом самце летел Джянга в якутском плисовом черном кафтане, в остроконечной меховой шапке; за ним — подросток на темпом олене, в чукотской «куклянке» и тунгусской плоской, похожей на капор, шапке. Олени тяжело ступали, проваливаясь в глубоком снегу: длинные языки их свешивались набок, из разинутых ртов валила пена.

У ворот всадники ловко спрыгнули, вернее, свалились с животных, упершись в землю короткими палочками. Джянга повелительно крикнул на Лелью, чтобы придержала его оленя, и стал сейчас же отвязывать от узорчатой его узды длинный ремень, заменявший повод.

— Насилу нашли, — весело рассказывал парень девушке, — лежат они, не шелохнутся; снег засыпал их; рога, точно кусты, они сами, точно кочки… лес, лес — и только! Нерпа их не заметил, налетел, всполошил, и они разбежались по лесу, как куропатки!.. Как мучились мы потом, не приведи Бог! Ночь, темно, за сучья задеваешь, трещит, только зверей все больше пугаем… Если бы не твой любимец, Лелья, раньше утра не вернулись бы мы! Да, да… я и забыл: завтра днем ты или Нюстер подите в лес да принесите лыжи… Пришлось бросить: тащить невозможно — чаща…

— А «белюка» вы поймали?

— Да по-вашему, по-тунгусски!..

— Иначе не хочет! — закаркал издали вороньим голосом второй ездок, за небольшой рост, толщину и неловкость движений прозванный Нерпой.

Все рассмеялись, потому что знали, каким неприличным образом ловят тунгусы непокорных оленей. Лелья, слушавшая рассказ Джянги, опираясь на хребет своего любимца, смутилась и кокетливо спрятала чуть покрасневшее лицо в мягкую белую шерсть животного.

— Ну… Будет зубы скалить!.. Принимайтесь! — строго крикнул на них Андрей.

Джянга, не торопясь, перебросил в ограду связку обротей и вслед за ними прыгнул к оленям, двигавшимся беспокойно и подозрительно.

Там остановился посредине площадки, продел конец ременного аркана в костяное кольцо, кольцо положил на ладонь левой руки и стал в нее собирать ремень петлю за петлей. Окончивши, он сильно встряхнул всей связкой, чтобы кольца выровнялись и легли на место; потом вынул правую руку из рукавицы, бережно переложил в нее ременный круг, так, чтобы костяное кольцо опять пришлось посредине ладони, а петли повисли свободно вниз; левой ухватил оставшийся конец аркана и, внимательно вглядевшись в мечущееся перед ним стадо, легкими, все увеличивающимися шагами подбежал к нему. С последним огромным прыжком, в тот миг, когда все тело его отклонилось назад, а ноги оставили землю, он взмахнул петлей над головою и с силой бросил вперед. Ремень с тихим свистом развернулся, образовав налету большое кольцо, и упал сверху на рога выбранного оленя. В тот миг Джянга стал на ноги.

— Ай да молодец! Молодец! — воскликнул тунгус, — взволнованный давно невиданной, милой его сердцу картиной. Пойманное животное билось и тащило за собою охотника; но Джянга прижал ремень к колену, присел и, упираясь в снег ногами, волочился за ним, подбирая исподволь аркан до тех пор, пока животное не ослабело. Тогда окружающие поспешили на выручку: надели оленю на морду оброть и увели в сторону. Так один за другим были пойманы почти все олени, несмотря на их прыжки и сопротивление. Остался только один рыжий, особенно дикий. Когда его загнали в угол, где он убедился в бесплодности сопротивления, он вдруг поднялся на дыбы и отчаянным прыжком, грациозно подвернув под себя передние ноги, перескочил высокую ограду.

— Лови! Держи!.. — раздалось со всех сторон. Зверь, испуганный криками, мчался в поле, забросив рога на спину.

— Нюстер, садись!.. Куда ты делся? — кричал Андрей на старшего сына. — Лелья, ты тоже садись, спешите отрезать его от леса.

Мальчик и девушка мгновенно взобрались на ближайших оленей и пустились в погоню. Она продолжалась недолго, так как зверь, увидевши, что доступ в лес прегражден, сделал по полю огромный полукруг и опять очутился против ворот ограды, где стояли его привязанные товарищи и где опять не видно было людей, спрятавшихся за заборы и строения. Подумав немного, он мелкой трусцой побежал туда и попал в ременную петлю, приготовленную в воротах Андреем.

Из пойманных оленей были выбраны четыре самые жирные и сильные и привязаны к столбам для «выстойки»9Сибирские инородцы перед дорогой верховых и тяглых животных обязательно «выстаивают», — держат голодными в продолжение многих часов, чтобы у них очистился желудок., а остальные отпущены в лес.

«Голодное животное и сытый ездок — хорошая в дороге пара», говорит якутская поговорка и, следуя ей, Андрей приказал в этот вечер приготовить особенно роскошный ужин. В кладовой богача, несмотря на то, что он давно наравне с другими питался лиственничной заболонью, скупо сдобренной остатками молока или прогорклого жиру, теперь нашелся и кусок мяса «для нашего русского господина» и немного изрядно попорченной рыбы для домочадцев. Мясо сварили отдельно в котелке и подали на тарелке поселенцу; рыбу же разварили в общем котле и, подбавивши муки и кусков вареной заболони, вылили в огромную деревянную чашку. Когда этот своеобразный соус, называемый здесь «кахы», подали на стол, удушливый запах вонючей рыбы распространился по юрте. Это ничуть не уменьшило аппетита усевшихся кругом стола с ложками в руках.

Они так давно не видели «человеческой еды», что теперь с каким-то благоговением глядели на нее и ждали с нетерпением, когда хозяин перекрестится и подаст знак. По случаю торжества, в этот раз к общему столу были допущены женщины и старшие дети, и все чинно уселись, кроме заступающей хозяйку Лельи, которая все еще возилась у очага, расставляя на шестке вверх дном опорожненные котлы. Наконец, отец с раздражением прикрикнул и на нее:

— Что же не идешь? Торопись! Не видишь, что ли, что ждем.

Девушка скромно присела среди молодежи.

Поселенец уже поел и теперь, отодвинувшись в угол, ковырял в зубах и посматривал с явным отвращением на якутов, жадно глотавших вонючую похлебку. Он уже не чувствовал к ним жгучей ненависти; обильный и питательный ужин сделал его добрым, но он не чувствовал ни малейшей связи между собою и окружающими.

— Тоже… тварь она божья! — пробормотал он, философски выражая женским родом местоимения неизмеримую глубину своего отчуждения.

— Что он говорит? Может, попробует нашей еды? — спросил Андрей.

Русский замотал головою.

— Воняет.

— А мы от этого жиреем, — добродушно заметил Уйбанчик. — Говорит, что воняет! — перевел он присутствующим.

Якуты рассмеялись.

— Всякий человек, думаю, в середке не пахнет, и он тоже! — неожиданно вставил Нерпа.

Шутка вызвала шумный взрыв веселости, а кудахтанье испуганной смехом Симаксин переполнило чашу. Молодежь разражалась хохотом по всякому поводу, и даже серьезный Андрей попробовал поддержать Нерпу афоризмом собственного изобретения:

— И то правда! Для людей все равно, что ты ел, — только для тебя хорошо, и то ненадолго!

— Что и говорить! Когда я ходил на море… — начал было тунгус, намереваясь все это иллюстрировать примерами из собственной жизни, но хозяин уже поднялся из-за стола, а за ним поднялись и другие и, крестясь, повернулись к образам. Опорожненную чашку с грязными ложками прибрали со стола. Гости благодарили домашних, и прежде всего хозяина и хозяйку, за угощение. Нить общего разговора оборвалась; присутствующие, ничем больше не связанные, расползлись по углам; тунгус, немного обиженный, молча сел против огня у столба, которым оканчивалась перегородка, разделявшая избу на две равные части.

Напротив него, спиной к огню, на низеньком стульчике поместился Андрей, закурив предварительно крохотную железную трубочку; жена Андрея, качаясь и кряхтя, поплелась за перегородку на кровать, устланную мехами, а у дверей, в тени за очагом, тихонько пересмеиваясь и разговаривая, столпилась молодежь. У стола остался только русский и Уйбанчик, который всякий раз при посещении Андрея считал своею обязанностью развлекать чужого человека.

— А из чего это делают чашки? — спросил он после продолжительного, неловкого молчания. Так он всегда начинал обычный «ученый разговор».

— Из глины, что называется фарфором! — лениво ответил поселенец, вытягиваясь на постели.

— Смотрите: фарфор! — повторил якут, нерешительно посматривая на присутствующих. — А железо?

— Железо из камня, что называется рудой! — монотонно отвечал тот.

— Вот как! Руда?!. А стекло?

— Из золы и песку.

— Вот видите, господа! А ситец?

И так дальше: потянулся бесконечный катехизис всегда одинаковых вопросов и ответов, обрываемый обыкновенно грубым ругательством соскучившегося поселенца. Сегодня, может быть потому, что это был последний день, старый бродяга оказался более милостивым, и Уйбанчик, одолеваемый сном, умолкнул первым. Он тщетно силился припомнить еще что-нибудь, но ничего не выходило, и он только хлопал глазами, бессмысленно уставивши их в огонь. Питательная «кахы» подавила и разогнала все мысли; когда же он, наконец, поймал что-то, русский уже спал. Уйбанчик почувствовал непреоборимое желание последовать его примеру, но, помня приказание Андрея, продолжал бороться.

Огонь потрескивал; тунгус спал сидя, Андрей сосал трубочку и сплевывал, Симаксин что-то бормотала, перебирая лохмотья своей постели, и только в темноте за очагом велись сдержанные, но непрерывные разговоры:

— Джянга, ты мне в городе купи, пожалуйста, наперсток. Правда, купи! Смотри, как я себе пальцы исколола, починяя вам платье… Смотри, какая дыра!

— Велика важность: дыра!.. Это и лучше: можно лишнюю серьгу повесить, — отнекивался насмешливо Джянга и тихонько запел:

Ой, куплю, я куплю,
Не из меди, не из стали,
А из чиста серебра — золота…
Ой…

— Он не купит, а украдет! — вдруг громко закаркал Нерпа.

— Спать! — крикнул Андрей. — Будет баловаться.

Под влиянием тишины, которая воцарилась в юрте, Уйбанчик уснул. Он повалился на нару и проспал бы так, не раздеваясь, всю ночь, если бы не разбудило его вскоре бесцеремонное подталкивание в бок.

— Что же ты? Спишь, вижу… Вставай, вставай! — шептал Андрей, сердито дергая его за плечо.

Парень сделал нечеловеческое усилие и приподнялся.

— Что будем делать?

— Ты забыл? Вставай: все готово.

Уйбанчик встал и, покачиваясь со сна, побрел с Андреем за перегородку, на женскую половину дома, где перед кроватью хозяев стоял маленький стол, освещенный тоненькой восковой свечкой, взятой из-под образов и прилепленной к его краю; посредине лежал лист бумаги, перо, и стояла чернильница.

— Пиши, — сказал необыкновенно важно Андрей и присел около парня; затем, понизив голос, стал ему подробно разъяснять, что и как он должен написать. Уйбанчик слушал внимательно, и надежда на скорый сон улетала от него все дальше.

— Как буду писать? Ведь это неправда! — воскликнул он, наконец, тихо, но сердито.

— Дурак! Не твоя в том печаль, что писать… Ты писарь, ну и пиши, как решил мир!.. Ты что понимаешь: сегодня он такой, а завтра сякой… Разве все это не возможно, разве не было? Сидит и думает, а о чем думает, кто его знает… Известно — не наш, кто его угадает? Может быть, ты? А? — добавил он насмешливо. — Пиши, как я сказал.

Уйбанчик погладил подбородок, подумал, заставил Андрея еще раз повторить все обстоятельно и тогда только благоговейно обмакнул перо в чернила, нагнул свою кудрявую голову к столу и, поворачивая лицо то одним, то другим глазом к бумаге, начал писать. Буквы он выводил старательно, не торопясь, одна за другой, отдавая предпочтение большим и кривым, сильно помогая себе языком, которым неуклонно водил по губам вслед за двигающимся пером:

ЕГО ВысоКобагаРадЮ

ГаСпадиНЫ НаджаЛЬни Куджур ДжуйсАГО ОкРуг.

Прошение.

Мы Джурджуйски Улус, Кангаласки наслег, роду Есе, урочища Анды родовичи, как этот Урутский Степан большой господин, просит Ырыба, просит ЬИмясо, просит масло, просит мука, а наша места Анды большой голод, спежей Ырыба ниту, мука соли ниту… город ЬИтрыста берста, а якут бедный, якут дикий ничего нету, а что ту, то воняет. А мы боимся, потому он сердится и убить хочет и даже нашего большого князя Андрея в чашка бросал, и ложка ломал, а что он думайт, — никто не знает, сидит и думает… То мы, собравшись на сходка, решил, чтобы этот Урутский Степан взять на веки веков… Аминь.

О чем подписуем Печать приложил Джурджуйского Улуса Кангалаского наслега рода Есе князь Андрей Васильевич Трофимов.

Писал писарь Уйбанчик, Джурджуйского Улуса, Кангалаского наслега, рода Есе родович Иван Матвеев Трофимов.

Дня марта 28 188… года.

III

На проезд трехсот верст, отделяющих урочище Анды от окружного города, наши путешественники употребили пять дней. Голодные, плохо одетые, немало натерпелись они от ветра и снега, особенно русский. Тот под конец перестал даже ругаться, сердиться и жаловаться, и в полной апатии лежал на санях без слов и движения под грудой своих лохмотьев…

— Только бы в дороге не умер! — шептал Уйбанчик, посматривая на него, и погонял оленей.

Наконец, на шестой день в полдень приехали в местечко. Прежде всего Уйбанчик заявился в управу, где сдал «русского», деловые бумаги и разузнал, что нужно, про выдачу муки. Действительно: из «губернии» пришло разрешение выдать под круговую поруку якутским и тунгусским родам, пострадавшим от голода, из казенных магазинов муку в долг в определенном законом количестве, пропорционально числу душ, платящих подати. Все это, очень длинно и замысловато рассказанное Уйбанчику и Джянге управским писарем, возбудило в них большие сомнения: ведь род представлял себе дело совсем иначе. Посоветовавшись, они все-таки решили взять положенную им часть; если окажется нехорошо — возвратят ссуду мукою же; провоз ведь ничего стоить не будет, кроме и так уже потерянного на дорогу времени, а между тем общество и Андрей могут рассердиться за самовольное неисполнение их приказаний. Порешили, что Джянга уведет оленей на тот конец города, где жил знакомый якут, а Уйбанчик между тем отправится хлопотать о ссуде.

Упорством, терпением, покорностью он мало-помалу преодолел все канцелярские препятствия, выждал на крыльцах, в передних, в кухнях все положенные часы дурного настроения, недосуга, сна всех тех, от кого зависело решение дела и, наконец, совсем измученный постоянным напряжением, какое требовалось в присутствии «господ», получил квитанцию в казенные магазины и, радостный, двинулся к вахмистру.

Уже наступал вечер; заря потухала, малолюдные улицы местечка опустели еще больше; зато в окнах домов ярко засветились огни, и замелькали тени.

Вахмистра Уйбанчик, сверх ожидания, застал дома, но тот, вызванный им, только мельком взглянул на якута из соседней комнаты и не торопился узнать, в чем дело. Якут терпеливо ждал, стоя у порога в просторной, светлой кухне, где на камине горел веселый огонь, где сновали дебелые, румяные женщины, а прислужники якуты и казаки поминутно являлись с посудой и разными яствами в руках. Все они, казалось, не обращали на него ни малейшего внимания. Голодный парень с раздражением глотал аппетитный запах, тоскливо прислушивался к равнодушным разговорам, веселому смеху и шуму голосов, долетавших из-за стены, где забавлялись собравшиеся у вахмистра гости.

— Сегодня поздно, некогда, — сказал ему, наконец, маленький сынок хозяина, отдавая назад квитанцию.

— Нам до завтра ждать нельзя: олени! В окружном говорили, что сегодня выдадут…

Мальчик пожал плечами и ушел обратно. Уйбанчик продолжал стоять на месте с квитанцией в руках. Выход из дому был только один, и хозяин должен же был когда-нибудь пройти мимо него. Судьба благоприятствовала ему; это случилось скорее, чем он ожидал. Двери широко распахнулись, и в них появился толстый, усатый казак, в серой военной шинели. Уйбанчик узнал вахмистра и выступил вперед.

— А… ты еще тут! — воскликнул тот, сдвигая брови и грозно шевеля усами.

— Сделайте милость… олени! В Окружном сказывали…

— Ты, кажется, из Анды? Человек Андрея? — переспросил казак.

— Ну да!.. Андрей вам приказали кланяться и просить.

— Что же? Он не маленький… знает порядок! — значительно протянул казак и взглянул на руки якута. — Сегодня выдать нельзя: поздно. Приходи завтра.

— В Окружном сказывали… еще нет семи, магазины не закрыты… — вдруг неожиданно смело заговорил якут.

— Сказал, поздно!.. Убирайся!

Уйбанчик замолк, но мера горечи, которой его поили весь этот день, переполнилась; гневные, справедливые упреки рвались наружу, и он уже собрался быть дерзким, поднял голову, как заметил, что перед ним нет вахмистра. Только женщины да дети, да прислуга, собравшись в кухне, смотрели на него враждебно и насмешливо. Тогда он надел вызывающе шапку и вышел, бормоча вполголоса;

— Знаю я, чего вам нужно… кровопийцы! Завтра… а завтра то же самое: нет дома, спит, гости… и так без конца!

Пробираясь по темным закоулкам местечка, Уйбанчик раздумывал о нужде, в какой оставил своих, о том, что скажет мир, Андрей, о промыслах; вспоминал вперемежку о неприятностях и неудачах сегодняшнего дня, и гнев, отчаяние, обида, усиленные голодом, опять вспыхнули в нем. А что, если «там» еще ничего не промышляют. И тут ничего, и там ничего — ложись и помирай! Говорил я Андрею, чтобы дал что-нибудь, что «с пустыми руками» ничего не выйдет! Так нет: поскупился, глупый! А тут сколько народу голодает… хоть сейчас помирай!..

Порошил снег, мелкий, тонкий, точно пыль, точно туман, увеличивая и без того густую темноту ночи; но Уйбанчик, проживший здесь пять лет в качестве школьника, не боялся заблудиться. Он без труда нашел на краю города юрту, среди таких же невзрачных строений, и заметил во дворе ее две запряженные оленями нарты. Олени, усталые и голодные, лежали, свернувшись и подобрав под себя ноги; когда Уйбанчик подошел к ним, они не двинулись и только посмотрели на него робко и грустно.

«Хоть бы сена им бросил, авось поели бы. Лентяй! В карты, должно быть, играет… Ох, этот Джянга!.. Хорошо, что вещи-то прибрал, а то долго ли пропасть им в городе: украдут — и только… Еще теперь, когда весь народ голодает!» — думал он, налаживая ременную упряжь оленей и осматривая нарты.

Все еще злой, но более спокойный, вошел он в избу. Там было полным-полно народу, больше всего мужчин, якутов и тунгусов. Сразу охватил его теплый, спертый воздух, насыщенный хорошо ему знакомой вонью бедных жителей тайги, смесью запаха испорченной рыбы, прелых оленьих кож, коровьего навоза и дыма махорки. Уйбанчик остановился на мгновение, отыскивая глазами брата. В юрте, несмотря на толпу, было совершенно тихо; изредка только раздавался короткий, отрывистый возглас или возрастал шепот сдерживаемых голосов. Их сейчас же заставляли замолкать повелительным шиканием. Любопытство присутствующих направлено было исключительно в красный угол избы, где, поверх голов столпившихся людей, мерцал слабый свет. По щелканию карт и звону денег Уйбанчик догадался, что там играют, и с беспокойством стал высматривать брата. Наконец, не находя его нигде, крикнул на всю юрту:

— Джянга!

— Я! — ответил парень, подымая раскрасневшееся, потное лицо.

— Едем!

— А ты раньше уплати… уплати, что проиграл!.. — вскрикнул один из игроков…

Джянга, который, сильно работая локтями, уже стал было пробираться через толпу, только стремительнее направился к дверям.

— Отнять оленей, платье! Держи! — раздалось за ним. Но братья уже были на дворе. Джянга мелькнул среди мрака и снега и исчез. Те, что выскочили за ним, не видя его, напустились на Уйбанчика, но тут встретили яростный отпор:

— Олени Андрея, общества… Только осмельтесь тронуть! — кричал якут, размахивая длинным шестом.

— Что? Возьмете!.. Берите, если вы такие молодцы… Берите сейчас… Ведь вы и чайник, и постели, и сумы — все взяли… Остались мы и так с пустыми руками… Пожалуюсь на вас, негодяи… Вот что!..

— А ты не ругайся! — крикнул один из оборванцев. — Уходи, пока цел! От-ня-ли… Не маленькое, думаю, он дитя, знал, что делал. Сам давал!..

— И пусть твой проклятый Джянга нам не попадается! — добавил другой. — Будут у него дыры во лбу, как Бог на небе…

— Те… те! Не надо, у него и так достаточно: рот, нос, да два глаза! — раздался неожиданно вблизи насмешливый голос Джянги.

С обеих сторон градом посыпались самые отчаянные любезности, проклятия и язвительные пожелания. Между тем Уйбанчик наладил нарты, свистнул на оленей и помчался прочь.

Несмотря на гнев за легкомысленно проигранные вещи, добряк искренно обрадовался, увидевши ожидающего его у дороги брата. Джянга, как всегда, удалый, веселый, ловко прыгнул на быстро несущиеся мимо него сани.

— Боялся я, что тебя вместо меня побьют! — сказал он брату, смеясь.

— Мерзавец ты… вот что!.. Через тебя вернемся домой так, совсем попусту… Ах, Джянга, Джянга… да ведь там голод!

— Да разве я этого хотел? Напротив, мы чуть не вернулись с большим богатством. Если б я был умен и вовремя остановился, да жадность меня опутала.

— А много выиграл?

— Много. Рублей двадцать!

Уйбанчик даже причмокнул с досады.

— А после все ушло. Еще хорошо, ты пришел, а то зипун снять хотели, шапку взяли… Я все проиграл!

— Ни гроша не осталось?

— Ни гроша!

— Что же будем делать? Я весь день не ел!

— И я тоже!

— И совсем с пустыми руками… Ах, этот Андрей! Будто малое дитя! — добавил с раздражением Уйбанчик и рассказал брату о всех своих злоключениях, о столкновении с вахмистром и окончательном решении не брать казенной муки. Джянга был того же мнения; впрочем, у них и выбора не было: и им самим, и оленям в городе угрожала голодная смерть.

— Ах, Джянга, Джянга, как это ты мог забыть, что дали нам последнее, — продолжал сокрушаться Уйбанчик. — Теперь… с пустыми руками! Сердце в горло прыгает, когда подумаешь…

Джянга молчал.

— А тот, твой друг, русский, что в прошлом году в наводнение жил у нас несколько недель, ничего не даст?

Уйбанчик не ответил, но задумался и придержал оленей.

— Стыжусь как-то, не смею… — неуверенно пробормотал он, — ты этого не понимаешь, Джянга, но он… чересчур ученый!

— Ну и ладно; ты ученый, он ученый, вот и полюбите друг друга, — насмешливо ободрял брата повеселевший вдруг охотник.

Уйбанчик рассмеялся, остановил оленей, встал, поправил на них упряжь, взглянул на городок, блиставший вдали огнями, затем на бледную полосу дороги, теряющейся во мраке… шестьдесят верст переезда по дремучей тайге отделяло их от первых человеческих поселений, где могли они надеяться на пищу и приют. Заметивши колебание брата, Джянга стал убеждать его более настойчиво, даже повернул оленей, и, хотя Уйбанчик уверял, что «ничего не будет», тем не менее, братья возвратились в город.

Маленький домик, перед которым они остановили свои нарты, стоял посреди небольшой площади. Видом он совершенно напоминал большой деревянный куб; крыши у него не было, а вместо нее была плоская земляная кровля. Раньше в нем, очевидно, помещалась лавка или кабак, так как он, подобно заведениям этого рода, был снабжен небольшим крыльцом, на которое вело несколько деревянных ступеней. Джянга остался с оленями, а Уйбанчик, стряхнув предварительно снег с платья, несмело дернул ремень, заменявший ручку у тяжелых дверей, обшитых косматой коровьей шкурой.

В темной, грязной и душной избе, спиной к дверям, сидел у стола человек в тулупе и шапке, углубившись в чтение. На шум отворившихся дверей он обернулся, но, заметив фигуру якута, сейчас же опять наклонился над книгой. Уйбанчик осторожно прислонился к косяку у входа и, избегая шевелиться, осматривал внимательно комнату. Во всем проглядывала нужда и неуютность. На полу, очевидно, недавно подметенном, отчетливо рисовались следы метлы, оставившей добрую половину сора и пыли; на низком шестке камина, где стояли невозможно закоптелый чайник и маленький чугунок, высились целые горы золы и углей; со стен, некогда оклеенных газетной бумагой, свешивались куски рваных обоев и фестоны паутины; из щелей потолка, от окон, прикрытых ледяными стеклами, из углов, убеленных морозным налетом, веял легкий туман холодного проникающего снаружи воздуха. Кровать, сбитая на скорую руку из досок и кольев, была застлана до того небрежно и дурно, что даже не избалованный роскошью Уйбанчик почувствовал неловкость. Пахло в комнате помоями, плесенью и дешевым табаком. А все предметы, вместе взятые, начиная с веника и лохани у дверей и кончая чайными чашками и ковригой черного хлеба на столе, обличали такое удивительное равнодушие к своему назначению и занимаемым местам, как будто каждую минуту они готовы были поменяться ролями и положением — перебраться с пола на стол, а со стола хотя бы под кровать. Только книги и бумаги на полке, что помещалась над столом, были тщательно уложены, и некоторые из них блестели даже позолотою изящных переплетов. Над кроватью широко раскинулась большая карта Сибири.

Уйбанчик ждал долго, но тщетно, и, наконец, решился крякнуть.

— Туох надо? — спросил читавший, не отрывая глаз от книги.

— Это я! Вы меня не узнаете? Я — Уйбанчик… — ответил якут робко, но довольно правильно по-русски. Хозяин быстро повернулся и в то же время протянул руку за очками.

— А, это ты, Уйбанчик? Что же ты не сказал? Идите сюда, садитесь! — с видимой радостью заговорил русский. — Я тебя действительно не узнал; вас-то и узнавать трудно; все вы друг на друга похожи! Особенно зимою, в этих ваших косматых парках.

Уйбанчик тихо засмеялся и вышел из тени.

— Это правда: где же узнать!.. Другое дело — вас… Вас не забудешь, а нас… много!

Он неловко пожал протянутую руку и остановился посредине избы, не смея взять стула; хозяин любезно придвинул его.

— Садись, раздевайся, будешь гостем! Давно мы с тобой не видались!.. Капсе!10Обычное приветствие якутов; оно значит: рассказывай! — произнес он не без удовольствия это пока единственно известное ему якутское слово.

Уйбанчик опять улыбнулся.

— Благодарю… Живем понемногу… А вы?.. Капсе!

— И я… понемногу! Что же не раздеваешься? Чай пить будем! Будь гостем, прошу!

Истощенное лицо парня покрылось слабой краской, и он беспокойно стал мять шапку в руках.

— Потому… Вы извините… — сказал он, наконец, преодолевая смущение. — Потому, что как же… с пустыми руками… Но видите: у нас нужда, голод!.. Я приехал за ссудой, должны были муку нам ссужать… Вы, господин русский, извините, но у меня брат… вы позволите, я его позову, он ждет на дворе… должно быть, замерз… — добавил якут совсем тихо.

— Джянга?.. Конечно, конечно… зови! Нужно было сразу, — весело заговорил хозяин, принимаясь разводить огонь в камине.

— Джянга, иди!.. Дадут есть! — закричал Уйбанчик, — выскакивая на двор и, не дожидаясь ответа, мигом возвратился в избу.

Минуту спустя, застучали по ступеням крыльца крепкие ноги Джянги, который отряхнув предварительно снег и иней с обуви, вошел и остановился у входа, отыскивая глазами икону. Но иконы не было, и он, вместо нее, набожно перекрестился на одну из многочисленных иллюстраций, заменявших обои, и только удивился: святые у хозяина все такие молодые и красивые. Затем он смело подошел к хозяину, крепко пожал его руку и внимательно взглянул в лицо узкими, черными, быстрыми глазами. С первого взгляда он заметил бедность и беспорядок в квартире и в то же время присутствие многих странных игрушек, заметил неумелость и равнодушие хозяина, и определение «ученый» насмешливо мелькнуло у него в голове. Тем более внимательно он стал вглядываться в нежное, бледное лицо русского, обрамленное густыми черными кудрями и такой же бородой.

Держал себя Джянга значительно свободнее брата; приглашенный сесть, он не сейчас взял стул, а раньше достал из чехла нож, счистил с обуви и мехового платья оставшиеся на них крупинки льда и снега, и затем уже присел выжидательно на краю скамьи, не снимая верхней одежды.

Между тем Уйбанчик, давно сбросив куклянку, грелся у огня и мало-помалу приходил в себя.

— А что же… лыжи, которые вы тогда у нас взяли, пригодились вам? — спрашивал он уже много смелее.

— Нет!

— Да, так! Я ведь говорил… Пошто лыжи в городе? А вот мы так скоро оленей гонять будем! Весело будет. Вы бы приехали! Мой брат большой мастер устраивать охоту и счастлив… слывет у нас за первого промышленника.

— Что же поделывает Андрей? Здоров? А старуха, Андрея жена? Что Нюстер, Симаксин, Лелья… все… Что поделывают?

— Как это вы все помните? Живут, здоровы… Да что им делать? Сидят обыкновенно, как люди богатые!

— Что он про Лелью говорил? — спросил неожиданно Джянга, молча прислушивавшийся к разговору.

— Спрашивает, здорова ли.

— Пхи! Это ему зачем? — усмехнулся Джянга и опять с любопытством взглянул вкось на русского.

— Что он говорит? — спросил в свою очередь тот, пораженный выражением лица якута.

— Он говорит… Ээ… Да дурак он… Дикий! Вы его не слушайте! — оправдывал брата Уйбанчик. — Он удивляется, что вы все помните!

— Старик-тунгус все еще повторяет: «ничего нету», или уже у него что-нибудь есть? — продолжал, смеясь, расспрашивать русский.

— Ох, господин! Мучится старик. Это они за самое большое проклятие считают, если им кто скажет: живи, как чужой, все на одном месте!

Чайник закипел, заварили чай, и хозяин вместе с гостями уселись кругом стола. Чашек нашлось только две; поэтому один из них принужден был пить с блюдечка; молока тоже не было, но зато русский отрезал по ломтю хлеба и, положив на каждом по куску сахара, пододвинул гостям.

— Вы совсем, видно, выучились, все по-якутски знаете, как делать, — искренно восхищался Уйбанчик, несмотря на голод, церемонно и сдержанно принимавшийся за пищу.

— Пора… Ведь уже год, как живу у вас! — со вздохом сказал хозяин и, кивая головой, как это делают туземцы, — проговорил с улыбкой:

— Кушай… кушай — да!

Братья весело рассмеялись. Этот жест хозяина был до того забавен, так не шел к его бородатому, строгому лицу, что он сам почувствовал неловкость, покраснел и чуть-чуть отвернулся.

— Проси, — шепнул Джянга, — толкая в бок брата, но тот только ниже пригнулся к блюдечку и тянул чай, притворяясь, что не слышит. Разговор прекратился; в темных, на минуту повеселевших глазах хозяина, опять затеплилась тихая тоска. Уйбанчик окончательно потерял смелость, глядя в эти глаза, добрые, правдивые, но какие-то равнодушные и все чего-то ищущие вдали; тщетно Джянга толкал его и наступал на ногу, тщетно шептал:

— Глупый, проси! Чего же ждать еще! Ведь мы все уже съели!

Действительно, они уже все съели и все выпили, и местный этикет не позволял сидеть дольше, как бы в ожидании нового угощения. Вздыхая, поднялись братья и стали благодарить и одеваться. Джянга был взбешен: он грубо вырвал из рук брата свою шапку, которую тот взял по ошибке. Хозяин держал свечу и, пощипывая в раздумье бороду, не замечал, как они ссорились; у порога он крепко пожал им на прощанье руки.

— Ах ты, тряпка! Ах ты, немятая кожа! Зачем не попросил? — ругал брата Джянга.

— Ты этого не понимаешь, Джянга, — извинялся Уйбанчик, — он другой, он совсем другой, чем люди!

— Если бы был такой же, то бы не дал, а так даст. Хочешь: я пойду!

— Нет, уж лучше я пойду, — ответил парень и, подумавши немного, потоптавшись на крыльце, снял шапку и дернул за ремень дверей. Русский уже прибрал остатки ужина и опять сидел у стола, нагнувшись над книгой.

— А, это вы? Чего же вам нужно? Забыли что-нибудь? — спросил он, поднявши голову на стук дверей.

— Я… ничего… только… одного… потому… вы простите, что мы так с пустыми руками! Одолжите рубль! Неудержимую чувствуем нужду… на веки вечные… аминь… благодарим! — бормотал якут, теребя шапку и не поднимая глаз от земли.

Русский поднялся,

— Рубль просишь?! Плохо попал, как раз ни гроша нет!

— Мы отдадим… добудем… только бы теперь… нужда! Я хороший человек, не как другие… отдам!

— Нет, милый мой, нет.

— Ну хоть восемьдесят копеек!

Русский рассмеялся.

— Ну, хоть пятьдесят! — настаивал якут. — Мы бы купили чаю, а то возвращаться домой так, совсем с пустыми руками, как-то нехорошо, нельзя, там… ждут!

— Да ничего нет, правду говорю!

— Так ты займи, тебе поверят, а нам — нет! Здесь город, тебя тут все знают. А я отдам, как только найду, так отдам, раньше прочих тебе отдам! Не веришь?!

— Да нет же, я сам позанимал всюду, где было можно, — прервал с горечью хозяин, — и мне больше не поверят. Знаешь что: лучше я пойду к исправнику просить, чтобы вам выдали муку!

— Не надо! Не надо!.. — с испугом вскричал Уйбанчик. — Мы жаловаться не можем, мы люди подневольные! Пусть жалуется Андрей, если хочет, а мы должны ехать, олени… — И, кланяясь, он пятился назад к выходу. Уже открыл двери, когда русский окликнул его:

— Уйбанчик, не сердись, мой друг! Ей-Богу нет! Возьми вот хоть это, — добавил он, — подавая оставшуюся половину хлеба и кусок чайного кирпича.

Якут взглянул на него с благодарностью, взял подарки, затем на мгновение заколебался, понимая, что дают последнее, нахлобучил шапку и молча ушел.

— Не дал? — спросил Джянга, вглядываясь при блеске звезд в изменившееся лицо брата.

— Пол ковриги хлеба. У самого ничего нет.

— И то хорошо! Все-таки не прогнал без подарка, как собак! — похвалил Джянга, усаживаясь на нарте.

Этот кусок черного черствого хлеба был единственной добычей, какую они вывезли из города. Джянга всю дорогу воевал из-за нее с братом, который требовал хлеб, и, не доверяя его воздержности, все время держал чай и хлеб за пазухой. Наконец, они достигли человеческих жилищ и убедились, что им уже не грозит голод.

Тайга, обвеянная теплым дыханием южного ветерка, согретая лучами весеннего солнца, которое изредка только скрывалось за плывущими мимо облаками, отволгла, отмякла и стала опять кормить людей

На осевших синеватых, искристых снегах, там и сям, вдоль дороги виднелись широкие следы промышленных лыж, и ленты их заметно выделялись на общей белизне снежных степей. Хлопья инея, осыпавшиеся с деревьев, точно крапинки, да капризные узоры звериных и птичьих следов, прикрытые нежной, трепетной тенью ветвей, начертали на холодных покровах зимы первые подвижные, веселые, но все еще неясные арабески весны. Шепот ветра, так отличный от шума пурги; лазурь неба, а главное — воздух, теплый, влажный, позволяющий дышать полною грудью без страха и боли, — все говорило, что пришла весна, что нет больше стужи, нужды и заботы. Только утром и ночью было холодно, и вставали туманы; но ночи были все короче и все менее мрачны.

Среди озер часто попадались груды свеженаколотого льда, горящие в лучах солнца, точно алмазные броши; рядом торчали из глубоких ям, продолбленных во льду, рукоятки верш и самые верши для ловли налимов; огромные ажурные конусообразные корзины сушились тут же на ветру. Нередко попадались фигуры людей, занятых работой — осмотром старых или постановкой новых ловушек.

— Бог дал! — шептали парни, и не миновали ни одной по дороге юрты, чтобы не завернуть, не разделить радости с ее жильцами, не расспросить и самим не рассказать кой-чего.

— Бог дал! — отвечали им весело всюду и всюду принимали их особенно радушно, как бы стыдясь недавней своей скупости и равнодушия; всюду, куда бы ни вошли они, хоть на минуту, сейчас же ставили для них на стол целые груды мороженой желтой икры и розовой налимьей печени.

— Кушайте, Бог дал! — радушно предлагали хозяева и не скупились ни для себя, ни для проезжих.

Под конец путешествия щеки парней начали приятно закругляться и приобретать темный, здоровый загар. Хорошее расположение духа не покидало их ни на минуту. Подкармливая оленей в дороге на ближайших, поросших ягелем буграх, они боролись и играли, как откормленные быки, или бегали взапуски за упущенными с привязи оленями, которые, тоже отдохнувшие и сытые, уносили их все дальше с быстротою птиц.

После нескольких дней пути по торному почтовому тракту, Джянга и Уйбанчик свернули, наконец, на север в родные леса и выехали на огромные озера.

Кругом раскинулась безграничная белая равнина, слегка только затененная редкими лесами. Пурпур вечерних зорь и утреннего рассвета свободно проникал всюду. А днем косые лучи солнца, которое никогда не подымается здесь высоко, превращали снеговую равнину в блестящий серебристый щит. От ослепительного его блеска некуда было спрятаться путнику, — сияние проникало всюду. Особенно в полдень все горело сплошным огнем. Мелкие граненые крупинки уже нараставшего на снегах «наста» разлагали каждый луч в радужные цвета, рассеивали и смешивали их, превращая в яркий световой туман, где каждый атом материи, казалось, заключал атом блеска. И был у путников этот блеск и позади, и впереди, и под ногами, и вверху над ними. Они чувствовали волны света всюду, во всем теле, в мозгу, куда проникали они даже через опущенные веки. Когда же они открывали глаза, море света мучило и терзало их, точно горевший в зрачках пожар.

— Досада, что не взяли очков! Кто бы подумал, что будет так печь. Все было пасмурно! — жаловался Уйбанчик, вытирая слезящиеся глаза.

— Пусть жжет, только бы поскорее оттаяло, — возражал Джянга, который тоже страдал, но меньше обращал на это внимания. Тем не менее, хорошее расположение духа не покидало их, и чем больше приближались они к дому, тем веселость их увеличивалась.

— Уруй, Джянга, Уруй!.. Десять верст осталось всего! — кричал Уйбанчик, подымая к голубому небу и олений шест, и широкое бронзовое лицо. — Как только домой приедем, сейчас же оленей гонять! Хорошо?!

— А то как же? Самая пора!.. Дни отличные, погода ясная, тихая, — все как следует, — соглашался старший брат и, бросив нарту, опередил своих оленей и с вожжами в руках подсел на сани Уйбанчика.

— Только знаешь: не поедем сегодня к Андрею, а будем ночевать на Усун-келе; там, должно быть, наши рыбачат! Пусти меня вперед, хорошо?

— Наши?! Хочешь сказать… девушки?! Ой, плут ты, Джянга! Я согласен, а только передовым тебя не пущу, потому что еще далеко, и ты оленей загонишь. Андрей будет ругаться!

Джянга не послушал брата: улучив минуту и удобное место, он ловко взмахнул длинным шестом так, что тот согнулся, точно змей, и несколько раз кольнул костяным жалом жирные ляжки оленей. Испуганные животные нагнули головы и бросились в мах. Уйбанчик сначала пробовал не уступать. И некоторое время они летели рядом; нарты, свободно привязанные на длинных ремнях, всплывали и ныряли по неровностям дороги, точно две ладьи, а четыре оленя, забрасывая далеко вперед ноги, мчались, точно стрелы, спущенные враз. Скоро, впрочем, Уйбанчик пожалел животных и, сердито ругая брата, придержал их. Олени, как всегда при остановке, повернули круто вбок, нарта ударила их по ногам, они прыгнули и остановились, дрожа от бешеного бега. Упругая нарта тоже долго дрожала.

Джянга пролетел мимо и тише, но все еще быстро поехал впереди.

«Усун-кель», что значит «Длинное озеро», было действительно длинно, узко, извилисто, точно прихотливая речная протока. Джянга не ошибся, предполагая, что там рыбачат. На одном из мысов, над бугром снега, правильной своей формой намекающим на то, что внутри скрыта изба, вился сизый дымок, а поодаль, среди озера, чернели фигуры людей. Приблизившись, путники узнали Нерпу, который лопатой отгребал осколки льда у одной из продолбленных ям. Целый ряд их тянулся поперек озера; от некоторых торчали рукояти «морд» (верш), образуя характерные треугольники своими скрепами и приколами; из других, еще не оконченных, выглядывали румяные лица и плечи трех девушек, долбивших лед длинными, окованными железом, пешнями.

Работающие, завидев путников, — облокотились на пешни и ждали, пока они приблизятся.

— А… это вы? Что же вы так долго? Что слышно у соседей?.. А подарки привезли? Наперсток? Пряники? — защебетали девушки, выскакивая из ям.

— Все есть, даже то, о чем вы мечтать не можете, — серьезно ответил Джянга.

— Еще бы?! Кто тебе поверит!.. Ты уже скажешь… Знаем!

— А хорошо, что вы приехали, — прервал Нерпа тоном взрослого мужчины, — увезете рыбу; не нужно будет отлучаться.

— Разве ловится?

— Да, Бог дает! Знаете что: чем тут стоять, поезжайте лучше в юрту, нарубите дров, поставьте чайники. Из города едете, должно быть, чай везете, а мы тут давно его не пили… Мы живо здесь обернемся, кончим и прибежим! — советовали девушки.

Братья послушались и, ведя оленей в поводу, отправились к избе.

Солнце зашло за далекий, низкий бор, оставив после себя на земле длинный отблеск, а на небе — огромный веер цветов, пурпурных и густых посредине и все более разнообразных и более нежных и прозрачных, чем дальше убегали они в небо. Они слабели и гасли, точно волны всколыхнутой воды, в глубину которой пролетел яркий, светящийся метеор.

Рыбаки, воткнув в снег лопаты и пешни, гуськом двинулись по тропинке к избе. Там из камина уже валил густой дым, и мелькали в сумерках вечера огонь и искры. Из леса долетал стук топора, — то один из братьев припасал на ночь топливо. Чай они тоже приготовили, и вид пузатых кипящих чайников сразу развеселил усталых работников. Они уселись за столом и в ожидании, пока Лелья, в качестве хозяйки, разольет любимый напиток в чашки и блюдечки, дали волю языку. Непринужденное, заразительное веселье охватило всех. Джянга, с свойственною ему живостью, стал рассказывать, как все было, что случилось: как он выиграл, как затем проиграл, как нечем было платить и он не знал, что делать, как вывернуться, и как пришел Уйбанчик, и как он, пользуясь этим, убежал, и как казаки хотели брать оленей, как защищал их Уйбанчик, как голодные выехали они ночью и сговорились возвратиться назад к русскому, как тот их принял, что у него видели, о чем говорили, что ели, как русский все помнит и обо всем спрашивал, даже… о здоровье Лельи! Это неожиданное обращение к девушке было сделано Джянгой до того многозначительно, что присутствующие взглянули с изумлением сначала на него, а затем на виновницу.

— Не знаю я, что за русский! Правда, не помню. Ты, Джянга, шутишь! — шепнула тунгуска и умолкла, чувствуя, что горячая волна крови разливается у ней по лбу, щекам и катится на шею, плечи и грудь.

— Нет, ей-Богу, не вру! Спроси Уйбанчика! — божился парень.

Уйбанчик утвердительно кивнул головой, но попробовал переменить разговор.

— Как только справимся, отправляемся гонять «диких». Люди Менге уже, говорят, гоняют.

— Говорят. Они всегда раньше других поднимаются. Места у них удобные!

— А у нас уже можно начинать?

— А то как?! Чего ждать? И я с вами, — вставил Нерпа. — Я уже очки себе купил, лыжи справил. И как это будет важно: все на лыжах и все… в очках. Го! го!

— По-русски, — подхватил Джянга, поворачивая чашку вверх дном. — Желудок пустой, но… мое почтение! — Он привстал и ловко шаркнул толстыми ногами.

— Ваше благородие…если: ол курдук бу курдук, кушай бурдук, будешь сытый и побитый… Все равно, как мы! — отрапортовал Нерпа, забавно смешивая русские и якутские слова и вытягиваясь по-солдатски в струнку.

— Настоящий казак! Смотрите, какой надутый! — смеялись девушки.

— А тот?.. Тот, должно быть, сам исправник?

— Смотрите: у меня недолго!

— У вас недолго, а у меня долго, ваше благородие, — закаркал Нерпа.

Одна из девушек, заметив, что со стола уже собрана посуда, подкралась сзади к Нерпе и толкнула его неожиданно на Джянгу. И тот и другой покатились, и, задев ногами за низенький шесток, упали на землю. Джянга, стараясь удержаться, задел рукою головню в камине и выбросил ее на землю. Пыль, дым, искры наполнили избу.

Парни вскочили с земли и стали искать обидчицу, но девушки уже сбились в кучу в углу и, выставив вперед руки и ноги, готовились к защите.

— Огонь, огонь поправьте, еще дом сожжете! — кричали они.

— Рассказывайте!.. Сами поправляйте, если вам нужно, — возмущался Нерпа, нападая на них, но, оттрепанный за вихор и за уши, принужден был со стыдом ретироваться.

Джянга тоже несколько раз бесполезно пробовал выдернуть из общего венка которую-нибудь из проказниц; наконец, схватил за плечи Нерпу, бросил им точно метательным снарядом и разбил фалангу. В тот же миг девушки рассыпались в разные стороны, и Джянга стал ловить Лелью, самую ловкую из всех; игра сосредоточилась на этом состязании самых искусных соперников; девушки мешали, парни помогали Джянге. Один Уйбанчик, в качестве мирского «чиновника» и «ученого», не смел принимать столь деятельного участия в игре. Он стоял, точно столб посредине избы, растопырив руки, и только ладонями поглаживал пролетающих мимо него шалунов. Когда же Лелья, почти что настигнутая Джянгой, спряталась за него, он еще шире расставил руки и не пустил брата.

— Так… измена?.. Хорошо! — закричал тот и, опять схватив Нерпу, бросил его в объятия неожиданного защитника; затем ловко подбил обоих ногой и повалил на землю. Раньше, чем они успели сообразить, в чем дело, он перепрыгнул через них и поймал девушку с намерением расцеловать ее, но в этот миг подоспели другие на помощь. Парень успел только просунуть руку за ее шитый серебром передник, надетый по тунгусскому обычаю на голое тело, и ущипнуть грудь девушки.

Шутка была настолько груба и мучительна, что тунгуска с глухим стоном отскочила в сторону и прижимая ладонью больное место, гневно сверкнула глазами. Игра оборвалась.

— Ты, Джянга, чересчур себе позволяешь.

Джянга сделал глупую рожу и, сложив руку, как табакерку, раскрывал пальцы, притворяясь, что потчует Нерпу табаком.

— Это правда!.. Ты, Джянга, чересчур себе позволяешь! — хором повторили девушки.

— Поз-во-ля-ешь!.. Какая вам от этого убыль?! Ишь, серебро какое!

— Я чужая!.. У тебя есть невеста, так ты с ней, что хочешь, делай, а меня не тронь… Я чужая!..

— Невеста далеко… Ух, какое у тебя крепкое тело… пальцы болят! — шутил парень.

— Такое или сякое — не твое дело.

— Но и… не твое! Постой, весною отдаст тебя отец, продаст какому-нибудь старому «бюльтесь», и будет он тебя, вонючий и противный, целовать… Так чего жаль тебе?

— Зачем непременно старый, зачем противный? Оставь ее, Джянга! — заступился Уйбанчик, видя, что затевается ссора.

Джянга замолк и отошел в сторону. Нерпа сел поодаль, вздыхая, а Лелья, нагнувшись к корзине с рыбой, стала добывать оттуда уже оттаявших налимов и бросать на стол подругам для чистки к ужину. Слезы блестели у нее на глазах, и долго она никому не отвечала на вопросы; это испортило всем настроение. Веселость вернулась только тогда, когда опять все уселись кругом огромной чаши, полной дымящегося супа.

— Чего ты все на меня моргаешь, если я смотреть на тебя не желаю?! — неожиданно проговорил Джянга, уже давно, но тщетно пробовавший обратить на себя внимание своей разгневанной подруги. Все рассмеялись, и даже в бархатных глазах Лельи запрыгали опять веселые огоньки.

— То-то! Я много думать не люблю: возьму шапку, поймаю оленей, и только меня и видели! А то знаешь, Лелья, лучше возьмем да нагрешим столько, что бык не утащит!

Повеселевшие девушки хотели ему что-то ответить, но вдруг раздался глухой гул; избушка задрожала, точно от мощного удара молотом по крыше. Женщины присели, как стая испуганных куропаток, мужчины вскочили и довольно решительно повернули к дверям побледневшие лица. Нерпа прыгнул к огню и поспешно выбросил оттуда головню к порогу. Долго глядели присутствующие широко раскрытыми, испуганными глазами на неподвижные доски дверей, мелькавшие сквозь дым и искры. Двери могли раскрыться каждую минуту и впустить что-нибудь ужасное, но они не раскрылись, и сотрясение больше не повторялось. Даже «ученый» Уйбанчик был рад, что этим кончилось дело.

— Недаром говорят, что здесь… — начал было Нерпа.

— Пссыть!.. Молчи… Разве можно?.. — закричали на него девушки.

Начался разговор о страхах, о колдовстве, о разных удивительных, необъяснимых приключениях, что случаются с людьми в тундре, на море, в лесу… об ужасной «бабушке-оспе», о людях с волчьими зубами, о ноющих рыбах и карликах. Джянга, тертый калач, знал их многое множество.

— Сказку рассказал бы ты или как? Только страшную! — просили девушки, приготовляя постели.

Парень кивнул головой, разделся, лег на свою меховую постель и, оперши голову на руку, после минутного раздумья запел:

Ветерок подул с востока,
Тихо гром гремит,
Мелкий, редкий дождик хлынул
С краю облаков,
И косматые, пушистые,
Точно зимний мех,
Поплыли они по небу,
Затеняя свет…

И попеременно, то декламируя, то подпевая, рассказывал он им о приключениях человека «лучше других на тетиву лука, лучше якута на толщину березовой корки…» о прелестной его возлюбленной «с глазами из халцедона», с устами «из твердого камня», с лицом ясным, «точно драгоценный камень», с челом блестящим, точно «девятилучистое солнце», с телом бледным, «точно невосходящее солнце», в светлом одеянии «без тени», сквозь которое просвечивают члены, белые и нежные, точно «свежевыпавшие снега», где «в стройных костях переливается живое серебро вместо крови и мозга».

Огонь потух, восклицания: «Эге!.. Ай-кабын! Бай!..» которыми слушатели поддерживали энергию рассказчика, становились все тише, реже и, наконец, совершенно замолкли.

— Вы спите? — спросил Джянга и, получивши в ответ протяжное храпение на разные лады, завернулся в теплое, заячье одеяло и в свою очередь крепко заснул.

IV

Точно нежный отголосок ясного, теплого дня, умирал прозрачный вечер. Ночь обещала быть холодной, а завтрашний день таким же ясным и теплым, как и минувший. По огромной снеговой равнине, которая дымилась уже морозной мглою, двигался небольшой караван людей. Они вытянулись гуськом и шли так близко друг за другом, что шедшие впереди на лыжах охотники, чтобы не задеть передних, принуждены были двигаться враз, как солдаты, и враз упираться в землю своими длинными луками, снабженными на концах небольшими дисками, не позволявшими уходить дереву глубоко в снег. Все это придавало движениям крошечного отряда особенную стройность и прелесть. Все охотники одеты были одинаково в легкие темные меховые куклянки и такие же шлемовидные шапки с наушниками. У всех были на плечах ошейники из беличьих хвостов, а на ногах — длинные, камусовые тунгусские «торбаса», туго подтянутые ремнями у пояса и подвязанные у колен. Такая обувь удивительно удобна для ходьбы: ноге в ней — легко, тепло, привольно и, вместе с тем, чувствуется устойчивость.

Все охотники были подпоясаны, у каждого был с левой стороны нож в чехле, а за спиной — небольшой колчан со стрелами; у всех на глазах волосяные очки в виде прозрачной, вздутой сетки.

Все вышло так, как мечтал раньше Нерпа. К вящему его восхищению, в числе охотников был он — именно тот третий в ряду, движения которого, чересчур торжественные и деланные, обнаруживали новичка. Отряд вел Джянга, признанный знаток и предводитель всех подобного рода предприятий. За Джянгой шел Уйбанчик, дальше Нерпа, а в хвосте отряда ехал Нюстер на небольшой легкой нарте, запряженной шестью мохнатыми собаками. Собаки бежали весело, с перевальцем, задрав кверху острые морды и высоко подняв свернутые трубочкою лисьи хвосты. Они, как и люди, двигались дружно, забавно постукивая о твердый «наст» лапками, обутыми, во избежание подбоя, в маленькие кожаные башмачки.

Люди шли молча и все глядели вперед, туда, где на краю горизонта виднелась более темная линия леса; это был противоположный берег озера, по которому они шли.

Охотники не думали начинать сегодня промысла и только искали удобное место для ночлега.

Сумерки уже порядочно сгустились, туман окутал окрестности, и сонмы звезд дружно загорелись на небесах, когда, наконец, караван нашел подходящий откос холма, занесенный снегом, и остановился. Снявши лыжи, люди быстро вырыли ими в сугробе яму, выровняли дно, убили бока, поправили кругом насыпь из снега, и яма стала похожа на опрятный, выложенный мрамором бассейн. Нерпа и Нюстер сейчас же ушли собирать молодые ветки лиственницы на подстилку. Уйбанчик рубил поблизости высохшее дерево, а Джянга, важно сидя на корточках посредине ямы, строгал сухую, принесенную из дому, лучину тонкими нитевидными стружками. Когда принесли дров и сложили костер, он ловко добыл огнивом огня и мгновенно несколькими сильными взмахами руки раздул в яркое пламя трут, тлевший в приготовленном им древесном пуху. Красный отблеск фантастически озарил белую внутренность ямы и черные силуэты стоявших в ней людей. Вверху на краю снега лежали собаки и, уткнув морды в протянутые лапы, внимательно следили за движениями своих господ. Те развязали принесенные из нарты тюки, надели на палку наполненные снегом котел и чайник, разостлали постели и, покончив работу, уселись на медвежьих шкурах вокруг огня.

— Что-то даст Бог завтра? — беспокойно повторял Нерпа, поглядывая на далекое звездное небо.

— Что будет, то и будет… Нечего загадывать!

— Говорят, — народ Менге добывает.

— Ну и пускай добывает… И мы добудем!

— Сказать правду: стосковался я по мясу, давно его не пробовал!..

— Будто уж так: поймал и сейчас же съел… Подожди!

— Да и не вкусно теперь мясо дикого… Это не то, что домашний… Дикий, чем питается, тем и отдает. Осенью мясо его жирное, пахучее; за лето все он больше кормится травами да молодыми побегами, вот и тело его, что цветущий лес, что топленое масло. Да и охота тогда, ой, охота… — начал тихо и медленно с приемами опытного рассказчика Джянга.

— Расскажи, расскажи, Джянга! — закричали молодые охотники.

— Да, любопытно бывает, а только не всегда выходит, как думаешь… Раз, помню, случилось, что некоторые чуть не погибли… Пошли мы это артелью, как и теперь, на озера, на запад… Я, Казак, да Длинный, сын Филиппа. Пошли и пришли. Казак остался стеречь вещи, лошадь да пищу варить, а мы с Длинным пошли сторожить. Длинный засел в кустах на берегу, а я — на ветке11Ветка — лодочка. в осоке. Ночь хорошая: темная, облачная, руки протянутой не заметишь… Тихо, не шелохнется, всякий всплеск, всякий шорох по воде слышно. В такую ночь олени охотно ходят есть водоросли. Залезут в воду, жируют, купаются. Место, где мы стали, тоже было известное, самое их кормовище. Я ждал, ждал: ничего не слышно. Хотел уж уходить, вдруг треск: идет зверь! И такой дюжий, сопит, ломает. Не олень, думаю, а сам сохатый. Подошел к берегу, но в воду не идет, а стоит у берега и лакает. И пьет-то будто не дикий, и рога-то у него будто не рога, а соседний куст. Гляжу, высматриваю, медленно подплывая. Поднял копье — эх, была не была!.. Вдруг как засопит, зазевает… Узнал я, кто он, и сердце у меня прыгнуло в рот. Стою, не шелохнусь. А «он» позевал, пофыркал, лапою почесался, воды еще полакал, да и ушел. Только затрещало в лесу… «Чего же ты не бил?» — закричал Длинный. — «Молчи… Кок!»12Одно из прозвищ медведя у северных якутов. — «Кок?!» — повторил он, и только я его и видел: убежал в стан. А я остался и оленя еще в эту ночь промыслил. Чего буду бояться; от него все равно, если он тебя наметит, не уйдешь: всюду найдет. Не тронул, значит, время мое еще не пришло.

— А Длинный? — прервал Нерпа.

— А Длинного, верно, медведь съел… — пояснил серьезно Нюстер.

— Как съел?.. Он теперь живой ходит.

— А Длинный вместе с Казаком натерпелись в ту ночь, ух-ух! — продолжал, улыбаясь, Джянга. — Кок ведь прямо к ним пошел, коня хотел взять. Всю ночь огонь жгли, а он ходил кругом, все пугал, все стращал их до самой зари. У Длинного живот заболел, у Казака борода на целый вершок выросла…

— Ха-ха-ха!.. Бедняга!.. Ну?

— Ну что ж… Поутру пришел я с винтовкой…

Тут Джянга оборвал и принялся набивать трубку. Слушатели поняли, что он не хочет рассказывать о своей победе: сородич зверя, может быть, где-нибудь поблизости спит в берлоге и, упаси Бог, услышит.

— Ну и гонять дикого тоже недурно. Если выдастся день, добыть можно много… — начал снова после некоторого перерыва Джянга, — а только зверь не тот: тощий, измученный.

— Дал бы Бог хоть тощего, — вздохнул Уйбанчик.

— Зачем так?! Нехорошо тоже так говорить! — оборвал брата Джянга и в знак того, что считает разговор оконченным, достал из сумы глыбу мерзлого хаяку13Хаяк кислое масло, не выпахтанное и в таком виде замороженное. и стал колоть его на мелкие куски. Остальные принялись расставлять посуду и готовиться к ужину.

Хотя усталые и голодные, но ели и пили охотники очень умеренно, во-первых, потому, что ничего еще не упромыслили, а дом был далеко и провизии мало, а, во-вторых, потому, что вообще перед такой охотой обычай запрещает много есть.

— Ты, Нерпа, не пей больно чаю. Смотри, завтра не выбежишь. От воды человек делается сырой, тяжелеет, под сердце ему закатывает — побежишь ты и весь вспухнешь, — советовал неугомонному мальчику Уйбанчик, укладываясь спать рядом с братом. Тот, уже раздетый, совсем нагой, сидел на меховой постели неподвижно, точно бронзовая статуя, и задумчиво глядел в пламя. Нерпа неохотно послушался совета и оставил чайник. Они оба с Нюстером, как самые младшие и неопытные, должны были бодрствовать, чтобы сварить в освободившейся посуде пищу для собак. Крошечный, но полный движения и говора стан их скоро затих. Огонь слабел, не поддерживаемый больше топливом, за которым мальчикам не хотелось ходить в лес; спящие, закрывшись с головой заячьими одеялами, заглушали даже свое дыхание; только по временам в котелке лепетала и бурлила вода. Мальчики, сидя рядом на корточках у костра, все тревожнее и внимательнее вслушивались в безмолвие пустыни, окружавшей их сплошным, широким кольцом.

— Нерпа, а Нерпа! Что бы ты сделал, — зашептал неожиданно Нюстер, — если бы вдруг появился «он»?

— Кто?

— «Он»… Человек без лица… — Нерпа вдруг с ужасом поднял глаза на край ямы, где между деревьев, в мерцающем свете огня, то появлялись, то исчезали какие-то белые привидения. В тот же миг одна из собак, привязанных у саней, залаяла отрывисто и возбужденно.

— Джянга… Уйбанчик!.. Уйбанчик! — закричали мальчики, расталкивая спящих.

— Что? Что такое? Что случилось?!.

— Собака лает!

— Тьфу! Пусть лает! — выругался охотник, но встал и, набросив на обнаженные плечи свитку, приблизился к краю ямы. Снеговая насыпь от собственной тяжести и тепла сильно осела кругом, и теперь свободно можно было оглядеть сумрачную, затуманенную даль леса. Собака перестала лаять и, усевшись на задние лапы, уставила морду с настороженными ушами в ту же сторону. Оттуда не долетало, однако, ни звука, ни шороха. Остальные собаки даже не пошевелились и, засыпанные инеем, спокойно спали, свернувшись калачиком.

— Волк, должно быть, или лисица, — проворчал, зевая, Джянга и поспешно возвратился в теплую постель.

Мальчики, обнявшись, долго стояли с устремленными вдаль глазами и все прислушивались, все всматривались в темноту; донельзя возбужденные чувства жаждали звуков и форм, но кругом было мертво, чуждо, непонятно… и они только ближе прижимались друг к другу.

— Видишь, вот эти три звезды на небе? — заговорил, наконец, Нерпа. — Эта, первая впереди, самая большая, это, говорят, сохатый… а две поменьше, сзади нее — это два брата тунгуса, а четвертая около них, самая маленькая, сказывают, собака… Они давно, очень давно пошли, как мы, на охоту и больше не возвратились… А видишь эту звездную полосу, что бежит серединой неба? Это дорога, по которой ходил Бог, когда строил мир…

Долго так стояли подростки, обмениваясь мыслями и вспоминая старинные предания и верования своей родины.

Утром, чуть свет, охотники тронулись в путь. Вел их опять, как вчера, Джянга, ловко минуя препятствия и запрещая касаться сучьев и веток, которые от мороза лопались с сухим, гулким треском.

За предводителем, подражая ему во всем, шли остальные, одетые и вооруженные, как вчера. Обильный иней за ночь навис серебристыми гроздьями на ветвях деревьев, с которых весенние ветры уж было стряхнули зимние снега.

Прозрачная, слегка колышущаяся утренняя мгла придавала очертаниям тайги смутный вид облачных туманных картин.

Серые тени ночи, по мере того, как разгорался день, спускались все ниже и ниже, а верхушки тумана рдели, чуть подернутые дальней зарей. Все яснее вырисовывались предметы, и темные фигуры охотников предательски обозначались на белом фоне. Сознавая это, последние двигались все медленнее и осторожнее и все внимательнее поглядывали вдаль. Вдруг Джянга остановился и нетерпеливым жестом задержал товарищей. Те замерли на месте и устремили в указанном направлении разгоревшиеся глаза. Вначале они ничего не замечали в густой, невысокой чаще, затканной кристаллами инея и хлопьями снега. Джянга стоял сгорбившись и продолжал что-то рассматривать. Прошло немало времени. Уже Уйбанчик и Нерпа подумали, что он ошибся, и хотели к нему приблизиться, как вдруг вблизи раздался характерный вздох, затем закачалась, роняя снег, одна из веток, и темное, чуть подернутое инеем туловище оленя поднялось с ночного логова.

Джянга методично, не переменяя позы, заложил руку за спину и достал из колчана стрелу. Но оленя, как он стоял, стрелять было невозможно, и пришлось ждать, пока зверь не переменит положения и не появится в одном из пролетов ветвей. Олень, не подозревая опасности, разгребал копытами снег и с возрастающим аппетитом добывал оттуда мох, траву и молодые побеги. Вдруг Нерпа, по неопытности, не выдержал и шевельнулся. Снег слегка заскрипел под надавленной лыжей. Зверь вздрогнул, поднял голову и насторожил уши; в тот же миг взгляд его огненных глаз встретился с не менее пламенным взором притаившихся за кустом людей. Объятое ужасом и изумлением животное окаменело. Джянга с быстротой молнии натянул лук и выпустил стрелу прямо в рогатый лоб. Но раньше, чем стрела оставила тетиву, голова исчезла, и дротик жалобно завизжал в пустом воздухе.

— Трогай!.. Айда!

— Где, что, как?! Что теперь делать?! — ревел Нерпа, ломясь, очертя голову, сквозь кусты за бегущими товарищами. Те, то боком, то нагибаясь и приседая, миновали препятствия, кусты и деревья и мчались стремглав по следу, который широкой, ухабистой лентой ложился по лесу. Оленя нигде не было видно.

— Стрелы… подбирай стрелы! — кричали Нерпе издали Уйбанчик и Джянга.

Парень, однако, совсем ошалел и не разбирал приказаний. Он только, во что бы то ни стало, хотел нагнать их, рвался вперед, не обращая внимания на пни и сучья, которые поминутно попадали ему под ноги, рвали его платье и тело. Пар дыхания застилал ему глаза, пот размягчил ремни и связки платья, грудь с трудом подымалась, а сердце билось судорожно, быстро. Он бежал близкий к потере сознания. Наконец, его лыжа уткнулась в одну из ям, выбитых оленем, и он упал с громким плачем.

— Подождите! — кричал парень отчаянным голосом. Но никто не откликался; только сзади все яснее раздавались восклицания: «нох, нох, нох!» которыми Нюстер подгонял своих собак. Нерпа огорчен был не на шутку: что, если мальчик настигнет его, охотника, лежащим в снегу? То-то будет смеху, непременно всем расскажет…

Нерпа собрал остатки хладнокровия, быстро распутал ремни, встал, вдел опять ногу в петлю лыжи и помчался, уже более внимательный к препятствиям и направлению. Выбравшись на край озера, он увидел две черные точки, двигавшиеся посредине, и устремился к ним наперерез. Зверя все не было видно. Охотники бежали по свежей тропе, а так как последняя извивалась довольно прихотливо, то вскоре Нерпа потерял их из виду и, чтобы окончательно не заблудиться в лесу, принужден был тоже держаться тропы, проложенной оленем. Усталый, раздраженный, он брел уже совсем тихо, подумывая о том, что не дурно бы подождать Нюстера и присесть на сани, как вдруг увидел перед собою капли крови и стрелу, наполовину ушедшую в снег. Это сразу возвратило ему бодрость; он подобрал стрелу и пустился догонять товарищей, сокращая, сколько возможно, путь. Наконец, он опять увидал их; братья уже настигали утомившегося зверя. Все-таки он не давался им и, забросив рога на спину, высунув язык, бежал, тяжело выдергивая ноги из вязкого снега. Он уже не мчался безотчетно по прямой линии, а явно старался описать круг, чтобы попасть на свои старые следы.

Охотники не допускали этого: зверь был бы потерян для них. На подмогу им наискось бежал Нерпа. Парень был уже недалеко и даже натягивал лук. Возможно, что он убил бы оленя, если б тот случайно не попал на более плотный наст и не исчез с глаз с быстротою пули. Крик бешенства вырвался из груди Нерпы, но олень исчез, и только легкое облачко оставленного им пара колыхалось там, куда якут метил стрелою. Вдали по лесу разносился гул и треск: это рогач ломал кусты. Встревоженные, что он успеет выбиться на тропу, охотники бросились к этому месту. Но олень опять проваливался и путался рогами в ветвях. Теперь без труда удалось отрезать ему дорогу.

Нерпа уже не покидал товарищей; он разобрался в ходе охоты и умело пользовался их молчаливыми указаниями.

— Ай да молодец… молодец, Нерпа! Чуть оленя не убил, — ободрял его, смеясь, Джянга, — а только ремни-то у торбасов подвяжи… У-па-адешь!

Нерпа, смущенный, взглянул на свои ноги и опять готов был заплакать: развязавшиеся ремни волочились по земле, а обувь сползла ниже колен. Пришлось остановиться, а между тем мимо пролетел с веселым смехом замешкавшийся было Уйбанчик.

— Убьют… без меня… убьют! — шептал парень, с тревогой поглядывая на лесок, куда исчезли товарищи.

Он удивился, когда, немного спустя, нашел их поблизости. Они знаками предупредили его, что нужно быть осторожным и обходить бугор с противоположной стороны. Приблизившись, он увидел и зверя. Тот глубоко завяз в сугробе снега. Передние ноги он выкинул на край ямы, выбитой его же падением, но выпрыгнуть из нее уже не мог; низко повесил он голову, полузакрыл глаза и, тяжело дыша, выбрасывал из широко раздутых ноздрей струи белого пара. Из его рта сочилась кровавая пена, и кровь, точно коралловые бусы, капала из боков, израненных стрелами. Свободными задними ногами он беспокойно топтался на месте, все глубже и глубже выбивая яму, края которой взошедшее солнце уже покрыло золотыми блесками, а дно — синей тенью. Джянга с луком наготове осторожно подкрался, но, заметив по усиленной дрожи зверя, что ближе подходить не следует, остановился и выпустил стрелу. Несмотря на близость, он промахнулся; олень, испуганный хорошо знакомым, ужасным свистом железа, собрался с последними силами и отчаянным прыжком выскочил из западни. Опять ринулась страшная погоня, но израненный, измученный зверь не мог уже бежать так скоро. Расстояние между ним и преследователями все уменьшалось. Джянга бежал с правого бока, Уйбанчик — с левого, пуская по временам стрелы, а сзади, бросив лук и колчан, без рукавиц и с непокрытой головой, несся с диким ревом, сжимая нож в руках, Нерпа. Олень уже не глядел вперед, не нес головы высоко и гордо, а повесил ее и ежеминутно бросал назад взоры, полные бесконечного ужаса и муки. Всякий раз, когда гудела тетива, он ежился и ускорял замирающий шаг. Люди тоже начинали испытывать мученья. Бледные, облитые холодным потом, с судорожно стиснутыми зубами, томимые жаждой, они мчались с непреклонным решением скорее пасть замертво, чем упустить добычу.

«Долго ли… долго ли еще… продлится все это?» — настойчиво мелькало в их сознании, а силы слабели, и туман застилал глаза. У них уже не хватало стрел, между тем зверь бежал, все бежал также тихо, но безостановочно.

— Уйбанчик, лови! — закричал хриплым голосом Джянга, выпуская последнюю стрелу. Он метил так, чтобы, в случае промаха, стрела упала на дорогу брата. С обычным жужжанием пронеслась над зверем пернатая и, взмыв в воздухе два раза, грациозно опустилась на равнину.

Уйбанчик на бегу поднял ее и выпустил в свою очередь. И так они перебрасывали ее себе несколько раз, пока она, наконец, не попала в добычу и, вонзившись глубоко в живое тело, задрожала сама, точно живая. Олень взвился на дыбы и рухнул.

— Уруй! — закричал Джянга и, отбросив в сторону лук, проворно вскочил на зверя и втолкнул нож в его шею.

Олень немного побился и стал затихать.

— Чего ты на меня так худо смотришь? — злорадно хихикнул Джянга и пальцем надавил полный слез глаз животного, с бесконечным упреком и болью глядевшего на своих убийц.

Уйбанчик, молча, стоял в стороне; опираясь на лук и с наслаждением вдыхая усталою грудью теплый воздух, он спокойно глядел на залитые солнцем окрестности.

Минуту спустя, прибежал и Нерпа, Он тоже непременно захотел ударить оленя ножом, но братья не допустили этого ради целости кожи; наоборот, они набросились на Нерпу, зачем тот растерял по дороге оружие и одежду, и послали его сейчас же отыскивать все.

В тот же день охотники добыли еще одного зверя и так целиком, вместе с кожей и внутренностями, нагрузили на нарту и отослали вечером с Нюстером домой. Сами же, веселые, довольные, опять вырыли в снегу яму, сели кругом костра и, нежась в тепле, отдыхая в спокойствии, вспоминали мелочи минувшей охоты. Хотя жажда их мучила страшно, но, исполняя заветы старины, они не пили чаю, а только теплое, топленое масло, «дающее свежесть груди и упругость усталым членам». Ели мясо, пили олений бульон и смеялись много и громко. Не забыли также и своего покровителя, косматого причудливого «Баиная», бога охотников, — по временам бросали ему на огонь куски, что послаще, да пожирнее.

V

Солнце давно взошло. В юрте Андрея проснулись. Огонь трещал в камельке, около которого суетилась Лелья, постукивая посудой. Больная жена Андрея выползла из своей постели и, как подобает хозяйке, набросила на плечи подбитый зайчиной кафтан, засунула желтые, худые ноги в широкие, мягкие сары14Якутская обувь из выделанной кожи., на голову нахлобучила высокую рысью шапку и присела против огня на краю кровати. Она покашливала и злыми, воспаленными глазами быстро, как ящерица, следила за девушкой. Андрей, умывшись за камельком и старательно причесавши свои редкие волосы, торжественно выступил на средину избы и поднял морщинистое, бронзовое лицо вверх к образам. Он уже перекрестился, как вдруг на дворе раздался лай собак, веселое посвистывание и окрики Нюстера: «Нох!.. нох!.. нох!..»

Подвижная Лелья первая бросилась к дверям и у входа столкнулась с возвращавшейся из хлева Симаксин. Испуганная старуха чуть не выплеснула из посуды подоенное молоко, но девушка, засмеявшись, быстро выхватила у нее ведро, поставила на стол и выскочила на двор.

— Нох!.. нох!.. нох!.. — бормотала растерявшаяся Симаксин, согревая у огня застывшие пальцы. — Оленя, а оле-ня… а… оленя!

В юрте пришли в движение.

— Большого? — спросила хозяйка оживляясь и пробуя встать.

— Боль-шо-го? — переспросили хором дети, высовывая косматые головы из-под мехового одеяла матери.

— Боль-шо-го… ой… боль-шо-го!.. Бабат!.. Нох… нох! — продолжала бормотать старуха, все еще недостаточно успокоившись, чтобы толком ответить.

Между тем со двора ежеминутно долетали то серебристый смех и щебетанье Лельи, то громкие, торжественные ответы Нюстера. Дети не выдержали и босые, нагие, как спали, соскочили с кровати и гуськом, точно мышата крадучись, побежали к выходу. За ними, медленно передвигая ноги и постукивая посохом, двинулась с кашлем и оханьем хозяйка; за ней Симаксин. Последним двинулся Андрей. В пустой избе остался только самый маленький Ачикана; он не мог собственными силами слезть с кровати и в великом огорчении барабанил голыми ножками по доскам и ревел, что есть мочи. Впрочем, кроме него, была еще одна человеческая фигура; она, закутавшись с головою в красное одеяло, лежала на том самом месте, которое некогда занимал, старый разбойник; теперь разбуженная криком, она беспокойно задвигалась.

Выйдя на двор, Андрей некоторое время с удовольствием созерцал знакомую картину. Тут было все, с чем он сжился и что любил всем сердцем. Посредине стоял Нюстер, обсыпанный, точно пудрой, белым инеем; румяный, загорелый, он возбужденно, в отрывочных словах передавал главные события охоты; у ног мальчика улеглись в упряжи усталые собаки; за ним виднелась нарта и на ней темный пушистый труп оленя и коралловое застывшее мясо другого ободранного зверя. Перед парнишкой стояла, опираясь на длинный посох, и слушала его с радостным вниманием мать, жена Андрея, некогда молодая и красивая, теперь желтая и сгорбленная старуха. Сколько лет прожил он с ней счастливо и спокойно, скольких детей и сколько хороших минут подарила она ему! Теперь все прошло. И Андрей, насупившись, перевел глаза на стройную, свежую фигуру Лельи с длинными, по-девичьи откинутыми на плечи, украшенными серебром косами. Дети, нагие, пухлые, точно бронзовые амурчики, прятались в складки ее мехового платья и оттуда, как у цыплят из-под крыльев наседки, у них виднелись только руки да ноги, да всклокоченные головки с широко открытыми от любопытства ртами и вытаращенными глазками.

— Ступайте домой! — крикнул на них Андрей. — А ты, Нюстер, прежде чем рассказывать, пошел бы в избу согреться, — добавил он мягче.

Дети торопливо побежали и увели с собой Лелью; за ними пошли и старики, пропустивши вперед героя минуты, молодого охотника.

Тот, по обычаю, войдя в избу, остановился посредине и троекратно перекрестился; затем он снял рукавицы, ошейник и, молодцевато встряхнув их вместе с шапкой, как это делают старшие, повесил на вешалку. Он уже хотел присесть за стол и продолжать рассказ, как вдруг с удивлением заметил, что там лежит человек. Незнакомец в красной рубашке закинул под голову руки и, очевидно, только что проснувшись, большими блестящими глазами внимательно присматривался к тому, что происходило кругом.

— Кто это? Откуда? Как? — тихо спрашивал Нюстер у матери, поспешно спрятавшись за перегородку.

— Русский!.. Не видишь разве: бородач… Кто его знает? Должно быть… из мошенников… Говорят, господин, богач… Вчера его привезли с почтовой станции со строгим приказом стеречь и не пускать никуда… Должно быть, большой негодяй, — отвечала довольно громко больная. Нюстер подошел к перегородке и взглянул в щелку.

— Бородка, волоса золотые, губы точно брусника, а на щеках румянец… Мамка, он хороший… правда, много лучше того старого, что был раньше, хотя у него тоже длинный нос и бледные глаза!..

— Хороший… Много лучше!.. — убежденно поддержали брата младшие дети: они успели тоже заглянуть в щелку.

— И совсем молодой, только бородка, как у старика.

— Как же… как же!.. Бородка!.. Но не белая и не страшная, а маленькая, хорошенькая, точно олений хвостик!..

— Клади привез с собой — мочи нет!.. А все тяжелое. Должно быть, правда, богатый, — пояснила нехотя мать. — Что же, дитя мое, ты сильно иззяб, ночуя в поле?.. Сказывай, как было.

— Белый, как женщина, и спит в рубашке, точно купец… — продолжал Нюстер, не отрывая глаз от щелки.

— А то как же? Спит в рубашке, как купец… А когда встанет, то наденет на нос вторые глаза, такие же голубые, как и его… На ночь он их прячет в ящик… Вижу уж я, что, должно быть, он большой господин!

— Ой! Не маленький… — согласились все хором.

Расследование было прервано появлением Андрея, который отворил двери и вместе с Лельей и Симаксин тащил через высокий порог убитого оленя. Дети бросились помогать отцу и на этот раз упустили много интересных моментов в поведении чужеземца. Когда тот уже совершенно одетый, в красной канаусовой рубахе, «по-господски» засунутой в черные суконные брюки, в «купеческих» высоких сапогах, появился у столба перегородки, высокий и стройный, как тополь, то собравшиеся там женщины и дети даже причмокнули и закивали головами:

— Фю… фю!.. Ох-сиэ!

А когда, бросив мимолетный взгляд на растянутого перед очагом оленя, он выразил жестом, что хочет умыться, все одновременно вскрикнули:

— Воды!

— Лелья, дай воды! — спокойно сказал Андрей.

— В тазе? — спросила девушка, бросая на русского внимательный, чуть-чуть насмешливый взгляд.

— Конечно!

Позвякивая серебряными украшениями и блеснув ими, точно искрами, тунгусская красавица проскользнула мимо русского, проворно поставила перед ним стульчик с маленьким медным тазиком, полным холодной воды. Чужеземец засучил рукава, а девушка поспешно спряталась за перегородку и оттуда вместе с другими внимательно следила, что будет дальше.

— Ох, ох!.. Тяжело ему покажется жить с нами, с якутами, — вздохнула жена Андрея, глядя на нежные руки незнакомца.

— По-якутски знает? — спросил Нюстер.

— Как же!.. Глухой и немой… совсем мерзлый! Когда нужно что-нибудь сказать, истинное наказание. Вытаращит глаза: ледяной столб и только. Когда Уйбанчик придет, не сказывал? Нужно бы узнать все; может быть, станет платить за свое содержание… Такой богач, грех!.. — ворчала больная хозяйка.

— Тише… — сдержанно шепнул Андрей. — Кто его знает, может быть, и понимает что-нибудь, а только притворяется… Случается…

Он постарался придать своему строгому лицу возможно любезное выражение и обратился к русскому:

— Как зовут тебя, господин русский?

Незнакомец стоял перед огнем и вытирал лицо и руки тонким, красиво вышитым по углам полотенцем. На вопрос он быстро повернулся к якуту, но ничего не ответил.

— Как зовут тебя?! — повторил якут с большей выразительностью. Его пытливый взгляд смело и настойчиво впивался в молодое, нежное лицо гостя.

— Не понимаю, — ответил русский, щуря глаза и чуть краснея.

— Не пой-ма-ю… — передразнил с нетерпением якут. — Имя? — добавил он по-русски.

— Имя?! Павел!

— Байбал… Смотрите: совсем якутское у него имя? — удивились за перегородкой.

— Мама… тятя?.. — продолжал Андрей.

— Есть… далеко… очень далеко… Старики… я у них один… — охотно объяснил юноша, показывая палец. — Вы, я вижу, знаете немного по-русски. Это хорошо… — обратился он радостно к Андрею; но тот ничего не ответил, хотя не спускал с него глаз, и только плюнул сквозь зубы.

Павел между тем надел темную фланелевую блузу, причесал волосы и бородку и, взглянув на чайные чашки, уставленные в ряд на столе, присел в сторонке.

Якуты долго не трогались с места, все как будто чего-то ждали, и только когда Павел вынул книгу из-под подушки, Андрей подсел к столу и, насупившись, проворчал:

— В Бога не верит!.. Ну на счастье или на несчастье послали нам этого человека… Лелья, разливай чай!.. Нюстер, садись с нами!

Тунгуска схватила обеими руками ручку огромного чайника и, нагибаясь под его тяжестью, понесла к столу. Павел достал из дорожных мешков, лежавших в ногах его постели, горсти две черных сухарей и высыпал их на середину стола. Это немножко примирило с ним хозяев. Андрей позвал жену; та, кашляя и охая, перебралась из-за перегородки к столу и взяла в руки хозяйский скипетр — большую ложку для разливания молока. Павел, заметив, что дети, Лелья и Симаксин не садятся у общего стола, а выдвинули себе особо низенький столик, тоже насыпал им сухарей, чем вызвал и среди их шумную радость.

— Ты, должно быть, много вывез чаю, сахару, муки?.. А может, у тебя есть водка? — спросил неожиданно Андрей, жуя сухари.

Павел опять прищурил глаза, и на его подвижном лице мелькнуло смущение.

— Прости, не понимаю! — сказал он после минутного раздумья. — Вы, может быть, думаете, что я не хочу с вами говорить, что я гнушаюсь вас… Совсем нет… Я бы очень и очень хотел и со временем выучусь…

Андрей внимательно прислушивался и вдруг неожиданно выпалил совершенно правильно по-русски:

— Водка, чай, табак, ситец, деньги…

— Водка? — переспросил с удивлением русский. — Водки — нет, а чаю, табаку есть… немного, и я с вами охотно поделюсь…

— Энг!.. — пробормотал Андрей, но, очевидно, понял, потому что сейчас же сладко и жалобно заговорил ломаным языком, указывая на домашних: — Якут… смотри… бедный… я бедный… люди много… есть многа… нада многа!.. Чай нада, табак нада, ветошь нада, деньги нада!.. Даром никто мне не дает… Ты, сказывай, богатый… деньги окружный город получай… жалование… Ты господин… ты русский… я якут… бедный якут… работай нада… всякый нада!..

Во всем, что он говорил, проглядывал какой-то скрытый умысел и тревога. Взгляд русского затуманился. Он внимательно посмотрел на окружавшие его лица, медные, узкоглазые, скуластые, некрасивые, и все так друг на друга похожие, и все какие-то жалкие, чужие, покорные и раболепные, что сердце у него болезненно сжалось, и он прошептал, отвернувшись:

— Я другой… Я у вас ничего не попрошу… — и еще хотел что-то прибавить, но, взглянув вдруг на оторопелых слушателей, вспомнил, что не понимают его, и умолк.

— Сердится или что? — спросила тихонько хозяйка, поглядывая на опечаленное лицо гостя. Андрей не ответил и, раздумывая о чем-то, энергично сплевывал сквозь зубы.

Завтрак близится к концу: сухари давно исчезли; чай, постоянно разбавляемый кипятком, стал невероятно жидким.

Павел и хозяин давно уже обернули чашки вверх дном; хозяйка, протяжно рыгнув, ушла к себе за перегородку. Лелья занялась уборкой посуды; Андрей и Нюстер вынули из чехлов узкие якутские ножи и, поглядывая на оленя, стали подтачивать их стальными огнивами.

Олень уже оттаял; запах леса, смолы, мха, крови, с примесью своеобразной, свойственной оленям, овечьей вони, наполнил юрту. Наточив ножи, якуты присели около зверя на низеньких стульчиках. Остальные дети и женщины уселись кругом на земле, образуя молчаливую, но оживленную и чрезвычайно внимательную публику. Павел тоже приблизился, надев на нос очки. Между тем Андрей проворно отрезал голени животного, повернул тушу вверх животом, подложил с обоих ее боков по толстому бревну и, раньше чем Павел сообразил, в чем дело, сделал продольный разрез вдоль «белой линии» и стал свежевать оленя. Как только края кожи обвисли настолько, что можно было за них ухватиться, дети и женщины принялись помогать, кто руками, а кто даже зубами. Довольные рожи, вымазанные кровью и жиром, когтевидные руки, рвущие мясо, белые крупные зубы, теребящие влажную свежую кожу — во всей этой картине было что-то беспощадное, волчье, каннибальское, что заставило Павла неприятно вздрогнуть. Работа совершилась чрезвычайно быстро и складно. Чрез мгновение животное представляло противную кровавую массу, покрытую сетью синих кровеносных сосудов, испещренную желтыми и белыми пятнами жира и сухожилий. Содранная кожа, старательно расправленная по сторонам, походила на белую шелковую простыню. От всей красы животного осталась только изящная голова с ветвистыми рогами. Эта голова с застывшим выражением покорности и страдания, эти закрытые глаза со следами слез, невыразимо трогали Павла; ему было не по себе. Андрей подметил странное выражение лица юноши, насмешливо улыбнулся, поправил на голове ремешок и мастерским взмахом ножа вскрыл плеву на брюхе животного. Тонкие кишки и толстый серый желудок с легким шумом вырвались наружу. Павел поспешно ушел.

— Привыкну… привыкну!.. — твердил он, ложась на кровать и подавляя нервную дрожь. Он никогда не бывал на бойнях; вид ран, крови, тела, расчлененного на части, а главное — вид этих людей, сладострастно перебирающих внутренности подобного им существа, глубоко поразил его. Тщетно он доказывал себе, что это в порядке вещей, что ежедневно всюду происходит то же самое в значительно более крупном масштабе, — сознание не слушалось его и, когда вдруг долетел до него глухой треск разрываемых костей и сухожилий, он не выдержал, схватил шапку, тулуп и выскочил за дверь, провожаемый смехом якутов и кудахтанием Симаксин, испуганной его порывистыми движениями.

В первую минуту он поклялся никогда не употреблять мяса, но, подумавши, понял, что это невозможно, и раздраженный пошел вперед рассеяться. Вскоре он очутился среди огромной снеговой равнины. Впереди далекие леса образовали едва заметную нить. Неясный, белый след дороги убегал в эту даль и где-то исчезал там, прижатый краем неба. Небо было тоже белесое, и среди него неподвижно повисло несколько белых, тяжелых, как комки снега, тучек. Только солнце, холодное, но лучистое, неуклонно двигалось по этому прозрачному, безмерному, замкнутому склепу, — солнце, да одинокая тень Павла. Полная тишина и спокойствие сначала приятно подействовали на юношу, но по мере того, как он шел и видел перед собою все тот же снег, все то же небо, все те же лучи солнца, то золотистые, то разбитые на миллионы радужных цветов, — тоска возвращалась к нему. Даже присесть было негде: всюду было одинаково ровно, гладко и однообразно. Когда, усталый, повернул он домой, ему показалось, будто он вдруг постарел, что он знает уже все, что можно узнать в этой пустыне, знает настоящее и будущее ее. Тихо брел он по неровной, плохо убитой дороге и ощущал, что тоска, — мучительное чувство, которое простой народ так справедливо сравнивает со змеей, — уже свивает в груди его новые кольца.

Заметив недалеко от жилища две темные человеческие фигуры, Павел остановился, предполагая, что это охотники, а с ними и переводчик. Путники тоже остановились и, перемолвившись друг с другом, направились к нему. Они шли на лыжах, сильно нагнувшись вперед и крепко упираясь в снег длинными посохами с деревянными кружками на концах. Он узнал тунгусов по покрою старых, облезлых, но изящных кафтанов, по бахроме и узорам меховых передников. Приблизившись на расстояние нескольких саженей, они остановились и покорно сняли шлемовидные меховые шапки. Тогда Павел разглядел морщинистые маленькие лица, узенькие потухшие глазки и седые волосы.

— Капсе! — крикнул он им и дружески кивнул головой.

— Капсе!.. Капсе! — повторили тунгусы, отвечая на поклон. — Все хорошо… Ты капсе!

Передний тунгус подошел и смело протянул ему руку.

— Ты, должно быть, тот русский, что живет у Андрея?

— Зачем она не наденет шапки? — спросил Павел, указывая на другого тунгуса, в котором по серьгам узнал женщину.

Старик крикнул что-то жене по-тунгусски, и та послушно накрыла голову и пошла за ними. Павел шел по дороге, тунгусы по бокам на лыжах. Старик без умолку рассказывал, сильно жестикулируя.

— Да… в старину мин была… ровно ты — богатей, хороший, умный… а теперь… ничего нету!.. — закончил он неожиданно по-русски.

— Ничего нету… — повторил Павел, повеселевший от знакомых звуков. — Ничего нету… совсем, вижу, как я… Ну, нет, старик, у тебя родина!

— Одна олень нету! — ответил тунгус. — Я… — тут он поднял вверх один палец, — баба, — кивнул он на свою спутницу и добавил, указав на дом Андрея, — Лелья.

Павел вспомнил стройную, обвешанную серебряными бляхами девушку, вспомнил недружелюбный взгляд, каким, случалось, провожала ее хозяйка, и ему стало жаль старика. Тот внимательно следил за ним, мгновенно понял его взгляд и, уже совсем фамильярно ударив по плечу, протянул ему руку.

— Табак дай!.. Будем друзьями!..

— Табак, чай, ситец, деньги, — повторил со смехом Павел, подражая голосу Андрея.

— Да, да! Табак, чай, деньги… — подхватил убежденно тунгус и с почтением взглянул на товарища. Минуту спустя, получивши горсточку табаку, он добавил по-якутски уже совсем тихо и нежно: — Правда, будем друзьями… У меня ничего нету!

Павел не все понял, но кивнул головой. Разговор прекратился, так как они подошли к воротам юрты.

В юрте уже прибрали оленя; после него остался неприятный запах, да на столе тарелки с кусками сырой печени, сердца и раздробленными костями для высасывания мозга.

«Жертва домашним богам, должно быть!» — подумал Павел, раздеваясь и усаживаясь за стол на обычном месте.

Но Андрей, как только поздоровался с тунгусами, подошел к нему и настоятельно, дергая за рукав, стал просить:

— Кушай, пожалуйста… Это хороший…

Во взгляде и отрицательном движении Павла было столько испуга, что и хозяин, и гости, а за ними и сам Павел весело рассмеялись.

— Этого даже купцы есть не отказываются, — наставительно поучал якут, — попробуй!.. Беда будет с тобой людям, вижу уж я… — вздохнул он.

При виде, как тунгусы жадно поедают печень и сердце, Павел стал поспешно рыться в своих бумагах.

— Толмач надо! — прочел он, наконец, после долгих поисков.

— О, да! Толмач надо! — повторили все хором.

— Придет, скоро будет… теперь охотится… занят, — пояснял, как умел, Андрей.

— Надо толмач, надо толмач! Что и говорить… С ними, русскими, всегда толмач надо!.. Помню раз, когда я был на море… — начал было тунгус, но опять ему не повезло: на стол подали огромную сковороду, полную мелко нарезанного вареного мяса и чашку жирного бульона, которые и поглотили всеобщее внимание. Перед каждым из обедающих положили ложку, а перед Павлом, кроме того, единственную имевшуюся в наличности вилку; затем все набожно перекрестились и принялись за еду.

Проголодавшись после прогулки, Павел тоже усердно было принялся за мясо, но лишь только утолил первый голод, как воспоминание виденного проснулось, и он с явным отвращением отодвинулся от стола.

— Ешь! Зачем не ешь? Бог дал, — приглашали его якуты и, догадавшись, что он больше не хочет, философски заметили: — Русский мало ест — мало делает; якут много ест — много работает. Якут богатырь!

Действительно, было нечто эпическое в этом пиршестве измученных минувшим голодом людей: они ели, ели, и казалось, конца не будет их насыщению. Вместо исчезнувших груд вареного мяса, появились огромные чаши кровавой похлебки, заправленной мукою; после них опять мясо: сырое, вареное, жареное, кости, сухожилия, хрящи… Круглый день шло пиршество, прерываемое короткими часами тяжелого, пьяного сна. Поглощалось все во всевозможных видах и под разными предлогами: полдничали, обедали, ужинали; ели вместе, врозь, небольшими партиями и поодиночке, у стола, за перегородкой, по углам, всюду… Даже собаки на дворе весь день грызли кости и вели из-за них ожесточенный бой. Не громкий, но назойливый концерт обжорства терзал Павла невыносимо. А вид людей, отяжелевших, раскиснувших, тупых, с лоснящимися, вымазанными жиром лицами и заплывшими глазками становился ему все противнее. Тщетно он повторял известные научные положения, что «у племен охотничьих и прочее…», ему было противно, противно, но убежать было некуда. Он лежал все время на кровати, пробуя углубиться в чтение. Злой и усталый, он лег спать раньше, чем это было в обычае. Якуты старались удержать его. Сами они долго еще что-то варили и чего-то ждали.

— Бог дал! Грех жалеть… Первая добыча.

И, действительно, не жалели. Тунгус, тот даже из-за стола не вставал; там и заснул, упавши навзничь на скамью, как пьяный, без сознания.

VI

На другой день с разных сторон, под разными предлогами и в разное время двинулись к юрте Андрея соседи. Прежде всех явилась Сымнай, молодая, щеголевато одетая женщина. Это была жена одного из самых бедных рыбаков, иронически прозванного «Казаком» за бороду, редкую, жесткую, росшую, к великому его огорчению, несмотря на неуклонное выщипывание и бритье.

Сымнай, всегда падкая до нарядов, сегодня была особенно разодета. Мягкая желтая обувь, с острыми загнутыми вверх носками, украшенная по швам черным плисовым «биле»15Обшивка., была старательно подтянута. Пестрый мохнатый «сагынях» (кафтан из телячьих кож) плотно обхватывал ее стройную фигурку, а черный «боа» из беличьих хвостов обвивал шею и свешивался на выпуклую грудь. Когда она вошла в жилище Андрея, глаза всех выжидательно остановились на ней; дети бросили игрушки, выбежали на середину избы и разинули рты; даже собаки подошли и подозрительно обнюхали гостью. Щеголиха торжественно выступила вперед, грациозно сняла с головы гренадерскую рысью шапку и песцовые перчатки с рук. Множество серебряных колец сверкнуло на ее пальцах, а в ушах блеснули серьги величиною в ладонь. Она стала в позу, свойственную самым отпетым якутским кокеткам, и, поднимая руку для креста, мимолетно взглянула на Павла, читавшего книгу.

Лелья многозначительно толкнула в бок Нюстера, и они оба засмеялись.

— Ишь, гулящая!.. Подумать можно — богата, а совсем раздела соседей: шапка Филиппики, ошейник — Василия, рукавицы Мавры… Все чужое… Бесстыжая! — зашипела жена Андрея.

Должно быть, Сымнай расслышала кой-что из этих довольно громких осуждений, потому что ее миловидное личико, обрамленное белым платком, вдруг зарделось ярким румянцем, движения потеряли уверенность и, торопливо перекрестившись, она юркнула за камелек на женскую половину. Андрей проводил ее долгим насмешливым взглядом, а тунгус снисходительно пробормотал:

— Баба… Не говори!.. Моя тоже такой когда-то была… Ей-Богу!

Как только Сымнай очутилась за перегородкой, насмешливые, недружелюбные возгласы затихли; с ней приветливо поздоровались и стали расспрашивать новости, как велит обычай. Лелья, по данному хозяйкой знаку, поставила на огонь небольшой медный чайник. Чай приготовили из выварок16Спитой чай., но Сымнай не обиделась, так как она хорошо знала, что свежий чай стоит денег; зато ей все больше и больше делалось не по себе, по мере того, как она замечала, что обычный скучный разговор бесконечно затягивается, без намека на удачный промысел, на убитых оленей, что ожидаемый «кусок» будет не скоро.

«Эта богачка, однако, совсем меня к земле пригнет… не даст… расславит… Зачем я только первая пришла?» — думала с горечью молодая женщина, повертывая в руках чужую дорогую шапку. Она опустила голову и все тише, все неувереннее отвечала на вопросы; густой румянец жег ей лицо, капли пота покрыли лоб. Напрасно Лелья, которой стало жалко подругу, несколько раз наводила речь на угощение, хозяйка притворялась, что ничего не замечает. Ее, больную и некрасивую, радовало замешательство молодой, пригожей франтихи. Был, кроме того, расчет протянуть как можно дольше, — авось, кто-нибудь подойдет, а двоим можно будет поменьше подать.

Залаяли собаки, и откуда-то издали донеслось ржание лошади. Разговор затих, и все, повернувшись к выходу, стали прислушиваться. Этим перерывом воспользовалась Сымнай и юркнула в уголок, где играли дети, и где неподвижно сидела тунгуска Упача на низком стульчике, как какая-то мумия, засохшая и равнодушная. Здесь Сымнай почувствовала себя много свободнее, и когда Лелья мимоходом шепнула ей несколько слов и шаловливо кивнула в сторону Павла, на лице ее опять расцвела веселая улыбка, и блеснул ряд белых, ровных мелких зубов.

Всадники не заставили себя долго ждать; во дворе скоро застучали копыта.

— Кто это, однако, на лошади? — спросил тунгус, обрадованный случаю лишний раз раскрыть рот.

— Да кто же, кроме Филиппа, — нехотя ответил Андрей, осмотрел бегло стол, нары, избу и натянул на плечи кафтан.

Двери широко открылись, и в юрту, с трудом переваливши через высокий порог, вкатился толстый пожилой якут. На нем была крытая плисом лисья шуба и серебряный пояс. Двигался он очень тихо, кряхтел и притворялся, что быстро идти не может; сзади него шел, поддерживая его за локоть, молодой парень, хотя и не так пышно, но тоже хорошо одетый в меховом кафтане, подбитом песцами.

Это был самый младший сын Филиппа, Семен. Высокий, тонкий, с лицом и проворными движениями обезьяны, он в околотке пользовался прозвищем «Длинный».

Оба вошедших предварительно положили крестное знамение, затем Длинный, бочком, незаметно шмыгнул на женскую половину, а Филипп, поздоровавшись за руку с Андреем, гордо миновал остальных и сейчас же повернулся к Павлу. Юноша давно уже с любопытством наблюдал невиданную им церемонию встречи важного якутского «тоёна»17Тоён — господин.. Столько было надменности и наглости в этой маленькой надутой фигуре, что Павел минуту колебался, принять ли протянутую руку, или только ответить поклоном.

— Я тоже богатый! — сказал Филипп, почтительно пожимая протянутую руку Павла. — А ты богатый? — И он сел около него в красном углу под образами. Павел отложил книгу и глядел на него с улыбкой, но не отвечал.

— Рассказывай!.. Что же не говоришь? — повторил богач, медленно расстегивая серебряные пуговицы своего кафтана. — Что же он?.. Слышно, будто совсем не говорит… Мерзлый? — обратился он к Андрею.

— Иногда разговаривает, но редко и как с кем, — хитро ответил тот.

— Я думаю, беда с ним будет? Ге… как ты, Андрей, думаешь? Мне кажется, по всему, что о нем говорят, — он или глупый, или хитрый! — крикливо рассуждал Филипп, уже не обращая никакого внимания на русского.

Андрей потупился с двусмысленной улыбкой.

— Я смотрю и только удивляюсь: зачем он живет? — продолжал Филипп. — Не разговаривает, не работает… А впрочем, ты говоришь, что он с некоторыми разговаривает. Тогда он, может быть, не знает?! Ты бы, Андрей, сказал ему, что я не какой-нибудь последний в улусе человек, что мне и купцы кланяются, что я хороший человек — богатый и почетный, что я господин… А может быть, он не знает по-якутски? — догадался богач. — Да, да, слышал я.. Откуда и знать ему, если правильно рассудить… Недавно ведь приехал к нам… Правду говорю? — обратился он к Павлу. — Ты ничего не понимаешь по-якутски? Это худо! Не знаю, как другие, а я так думаю, что ты должен по-нашему учиться… Среди якутов жить будешь, по-якутски говорить должен, по-якутски обращаться, есть рыбу да молоко, любить якуток… якутских женщин, что носят штаны… — И Филипп добавил неприличную шутку, над которой сам первый расхохотался.

— Ой, не любят русские женщин, которые носят штаны! Ей-Богу… Я это хорошо знаю! — поддержал его тунгус.

На молодом лице Павла появилось смущение, и он вспыхнул. Он, конечно, не понял ничего, но плотоядный смех «тоёна» и двусмысленные усмешки присутствующих неприятно задели его. Он внимательно посмотрел на искусственно-серьезное лицо Андрея, на гримасу «Длинного», который кого-то передразнивал, и молча углубился в книгу,

— Вот и рассердился, — вздохнул Филипп, — ученый, а шутки не понимает!

— И какой ученый… Ой, ой!.. — причмокнул тунгус. — Печени сырой не есть, мозгов тоже, ни мяса, ни рыбы без соли в рот не берет… Хлеб да хлеб, чай да сахар, да только книги читает!

— В рубашке спит, как купец, и на нос надевает два каменных глаза — очкы… Право! — развязно вставил, высовываясь из-за перегородки, четырехлетний сынок Андрея.

— Оч-кы, ой!.. Оч-кы!.. Бабат! — повторила в тон в темном углу Симаксин.

— Тише!.. Что за мода мешать, когда старшие говорят! — рассердился тунгус и, обернувшись к Филиппу, политично продолжал: — Так вот я хотел сказать: кладет на нос очки и читает, лежит и читает, лежит и читает, читает, читает! Все ему подадут, все ему сделают, а он будто ничего не видит: все читает и читает! Большого господина, должно быть, дитя, может быть, самого дворяна, — добавил он тише, наклоняясь к слушателям. — Ящиков без меры, и все тяжелые, не поднять человеку. Табак, чай, ситец, деньги, — сам рассказывал, когда я его встретил вчера на дороге… Бо-га-тый!

— Мы тоже люди бываем! — проговорил с обидой Филипп и отвернулся к Андрею расспрашивать о новостях с тайги, о промысле, вообще — обо всем, «что слышно ушами, что видно глазами».

Уехал Филипп в очень хорошем расположении духа: его накормили, одарили, а когда влезал на седло, сам Андрей придержал ему лошадь. Только в самом конце проводов вышла заминка: «Длинный», поместившийся сзади отца на лошади — они приехали двое на одной — простился с присутствующими таким забавным и неожиданным жестом, что Симаксин сейчас его повторила; молодежь прыснула со смеху.

— Дети!.. Дети! — крикнул Андрей, сам с трудом удерживая улыбку.

— Молчите!.. А то как?! Разве хорошо насмехаться над богатыми и почетными? — торопливо поддакнул тунгус.

Он был немного обеспокоен холодностью Филиппа на прощанье.

Между тем «тоён» выезжал уже за ворота, толстый, сытый, довольный; с обеих сторон чеканенного серебром седла свешивались сумы с мясом; «Длинный», головой выше отца, забавно кривлялся, а добрый пестрый конь, испуганный смехом и шумом, храпя и приседая, перебирал ногами. Сзади за ним, с маленьким мешочком в руках, плелась Сымнай.

Еще не успели исчезнуть в дали эти гости, как на других тропах и прямо в поле на лыжах появились силуэты новых. Всех кормили, поили, всех наделяли подарками, соразмерно их богатству, влиянию, а также и надежде со временем получить, в свою очередь, подарок или услугу; гости изо всех сил старались выказать свою обходительность, любезность, ум и свою неизменную благосклонность к семье Андрея. Всякий, поздоровавшись, занимал место на нарах соответственно своему почету, и затем начинался стереотипный, приличный случаю разговор: где поймали? сколько поймали? когда поймали? когда приедут? Слушатель вникал в мельчайшие подробности, кивал головою, вздыхал, вставлял замечания и делал остроумнейшие соображения, до смешного у всех одинаковые. Наконец, каждый после того обязательно обращался к Павлу:

— Капсе!

Тот молча вскидывал глаза.

— Имя?

— Павел.

— Посмотрите: совсем якутское у него имя — Байбал!

— Мама, тятя?

— Есть.

— Далеко ли, близко?

— Далеко.

— Ты богатый или бедный? Ты купец? Ты господин? Почему молчишь?

— Ты, должно быть, по-якутски не знаешь?

— Почему все в бумаги смотришь, а не на землю, не на людей?

— Продай табак, продай чай, продай ситец, продай что-нибудь… Не хочешь? Ну так подари!..

И так каждый. Измученный дневным допросом, Павел под конец молчал, даже когда и угадывал смысл обращения. Впрочем, его прекрасно заменял в этих случаях старый тунгус: он неожиданно обнаружил такое знание всех деталей, касающихся прошлого и настоящего своего нового «атаса»18«Атас» значит: поделись. Так якуты называют ближайших друзей., что слушатели вполне оставались довольны. Тунгус пространно и живописно рассказывал им не только о том, что у Павла имеется, чем он был и кто его родители, но даже, что он со временем сделает и что теперь думает. Родители его, по словам тунгуса, были «большие господа», да и он сам был «господин не малый». Он лично знаком царю; у царя он служил в работниках, и царь очень любил его. От этого Павел стал баловаться; раз напился и сказал что-то царю… Вот за это самое царь и послал его к нам. Куда же такой большой господин может смотреть, как не в бумагу? Подумайте!.. Да и не разговаривает, потому что о чем будет с вами, дураками, говорить? К нему подходить нужно умеючи, говорить с ним нужно складно! Слышали, что он сказал самому Филиппу? И ушел богач с надутой рожей, а он даже глазом не моргнул. Так он встречает тех, кто много о себе думает. С ним разговаривать следует умно, о том, что делается в море, какие проходы в горах Джурджуйских, и что, вообще, делается на земле… А вы разве знаете, что там делается? Разве там был кто-нибудь из вас? Он что услышит, все сейчас же в бумагу запишет и вышлет царю… Потому рассказывать ему нужно с рассуждением, а не болтать, что попало… Поняли?! Ну и что же? Вы даже не знаете, что ему есть дать! Вы, может быть, думаете, что он ест сырую печень, или мозги, или «строганину»?19Мерзлая, строганая тонкими ломтиками, рыба. Как бы не так!.. Его еда: мука, соль, сахар, горчица, перец… вот его еда!..

— Мука, соль, горчица, перец… Шутки!.. Да ведь все это в городе покупать нужно… и все денег стоит. Откуда все это возьмем? В бумагу, говоришь, пишет? — повторяли слушатели, чувствуя, что деревенеют их языки от постоянного чмоканья в знак удивления. Они поглядывали вопросительно на Андрея, на тунгуса, затем робко и почтительно на усталого, мрачного Павла и, понизив голос, вкрадчиво просили своего главаря:

— Андрей, уж ты постарайся, уж мы тебя просим — понатужься! Ты должен народу помочь, а мы тебе уж отблагодарим… Ты ведь у нас один, верный, именитый… куда его денем?

Андрей потуплял глаза, чтобы не заметили сверкающего в них удовольствия, и бормотал, «что ему это вовсе не на руку»…

— У Филиппа ему будет лучше!

— У Филиппа?.. Упаси Бог! Ведь уже поссорился с ним!

Только два гостя из посетивших в этот день Андрея держали себя иначе. Один из них был старик Матвей, отец Уйбанчика. Он не попросил ни о чем Павла, не пробовал вызвать его на разговор, а, выслушав рассказ тунгуса, внимательно посмотрел на юношу и вздохнул:

— Господское дитя, господское!.. Не смета!.. Эх… эх! И будешь ты, соколик, у нас тосковать, как птица о весне…

Другой был «Казак», муж красавицы Сымнай. Тот при входе неуклюже споткнулся и ударился, к большому удовольствию присутствующих, лбом о дверной косяк. Смущенный смехом, он спрятался в тени, как только совершил обязательный обряд перед образами. И долго сидел там молча, с отчаянием пощипывая волоса на подбородке; наконец, заговорил громким басом, точно из бочки:

— Моя жена?

— Твоя жена? Была… была…

— Была… но проезжал богатырь на белом коне, увидел у нее в ушах новые серьги, на голове рысью шапку с серебряным кружком, на плечах пестрый «сагынях», на ногах желтые сапожки с плисовым «биле»… увидел и увез, — проговорила нараспев Лелья.

— И она приказала сказать, что не возвратится, потому что у тебя растут жесткие, как иголки, волосы, — хором подхватили дети.

«Казак», ради приличия, посидел немного и затем поспешно ушел, не дожидаясь ни куска, ни подарка, хотя предлагали ему и то, и другое.

VII

Прошло несколько дней — ясных, солнечных и теплых в полдень, холодных ночью, дней, полных радостного ожидания для якутов и тоскливых для Павла. Он замечал оживленное движение, довольство и веселость окружающих, видел окровавленные туши мяса, то приносимые, то уносимые соседями, слышал алчные пересуды женщин и бесконечно длинные рассказы мужчин, после чего Андрей имел обыкновение, помощью жестов и нескольких заученных слов, разъяснять ему: где, сколько и при каких обстоятельствах убили оленей, и кому из охотников соседей везет больше всех. Все он знал, все он помнил, всему радовался и пробовал увлечь в эти интересы Павла, но тщетно, — тот неисправимо скучал.

«Не могу понять… не могу… Отзвука нет… Ведь это для них — вопрос жизни и смерти, а мне все равно», — думал он с горечью.

— Когда же, наконец, придет переводчик? — беспрестанно спрашивал он.

— Подожди… Скоро будет! — отвечали всякий раз.

Между тем якуты понемногу осваивались с ним. Страх их мало-помалу исчезал. Все чаще охотник, приносивший подарок Андрею, клал на стол отборный кусок для «нашего русского». Павла, особенно вначале, сильно трогали эти знаки дружбы и внимания.

— Чем же я отблагодарю, отплачу вам? У меня нет ничего, и ничего я не знаю из того, что вам нужно, — пробовал он отказываться.

— Ты наш! Мы не просим ничего, кроме доброты… Не брезгай нами! — просили якуты, кланяясь.

— Зачем платить?.. Они обязаны помогать тебе. Ты ведь не можешь пойти в лес ловить оленей… Разве ты виноват, что этого не знаешь? — учил его Андрей, недовольный, что горсти табаку, чаю, соли или муки переходят в обмен за подарки в руки охотников.

Долго, однако, так не могло продолжаться. Отказаться нельзя было — дарящий всегда утверждал, что ему ничего не нужно, и если Павел не хотел брать, оставлял подарок на столе и уходил. Примириться с советом Андрея и получать безвозмездно подарки от людей, заведомо бедных, Павел также не мог. И его запасы таяли быстрее весенних снегов, тем более, что весть о щедрости русского мигом облетела окрестности. Между тем подарки, которые делались ему, поступали в распоряжение Андрея и съедались всеми; зато в этих случаях еда была не просто обед или ужин, а уже «угощение нашего господина русского». К нему обязательно требовали всяких приправ: соли, муки, сухарей, сушеных овощей. Павел стеснялся отказывать.

Андрей, уверенный, что жертва не уйдет у него из рук, просил для себя очень редко и всегда брал подачку под видом займа, но эти «займы» чуть ли не больше всего повредили запасам Павла, так как якут сам определял их размеры. Впрочем, назойливость домашних была далеко слабее того беззастенчивого попрошайничанья, в какое незаметно превратилось расположение к Павлу соседей.

«Все равно: раньше или позже останусь без муки и соли. Нужно привыкнуть обходиться без них!» — утешал себя Павел и только жалел, что незнание обычаев и языка ставят его в какое-то ложное положение.

Требования и наглость со стороны тех, которые раз получили подарок, становились поистине изумительными. Они являлись все чаще и иногда сразу по нескольку человек. Они терпеливо пережидали друг друга и для развлечения осматривали вещи Павла, щупали дорожные сумы, трогали книги и бумаги, наконец, неустанно толкали и дергали его за рукава и полы, чтобы обратить на себя внимание и заставить заговорить. Они наперечет знали все слова, которые он понимает по-якутски, и говорили только их:

— Капсе! Мама, Тятя… Далеко или близко? Сколько лет? Ты бедный? Ты богатый? Ты купец? Ты господин? Продай… одолжи… подари!..

Все это было до того наивно, спрашивающий обыкновенно при этом до того самодовольно и глупо улыбался, что Павел, несмотря на раздражение и тоску, не мог сердиться.

Наконец, стали приходить без всяких подарков или приносили вещи бросовые, никому ненужные, и обижались, когда Павел наотрез отказывался от них. Тут уже начинались бесконечные рассуждения, кто кого обидел и кто кому должен за это что-нибудь дать. Павел, чтобы отвязаться от непонятного, но надоедливого их жужжания, обыкновенно давал им какой-нибудь пустяк: четвертушку бумаги, пуговку, нитку. Все брали и уходили довольные. Принимали даже перец и горчицу, которых якуты не употребляют. Но в случае совершенного отказа, ему устраивали скандалы:

— Всем даешь, и мне дать должен: я других не хуже!

Особенно груб бывал в таких случаях старик тунгус, который смотрел на Павла, как на свою собственность.

— Что же ты так давно уже мне ничего не даешь? — пристал он к нему однажды, потряхивая головой и размахивая руками. — Или ты думаешь, что я богатый? Совсем я не богатый, а из бедных бедный… Всем даешь, а мне ничего. Я вот на тебя давно сержусь, а ты и не видишь… Какая это дружба? — И тут он пространно начал доказывать, как глупы и неблагодарны бывают эти русские, и какие вообще плуты эти приезжие, умеющие только много обещать. Одни хлопоты с ними и досада…

Но вошел Андрей, в отсутствии которого началось это бурное объяснение, и пристыдил старика длинным перечнем полученных подачек. Павел был на этот раз освобожден от попрошайки.

В большинстве же случаев это кончалось далеко не так благополучно. Иногда обиженные, получивши замечание от кого-нибудь из домашних, поднимали такой шум, что в избе воцарялся настоящий содом, и Павел, для прекращения его, был принужден употреблять энергические меры: уходил сам или прогонял спорщика. Но его не особенно слушались. Только присутствие Андрея сдерживало «атасов». На Павла эти ссоры производили впечатление вороньих драк над падалью и приводили его в уныние.

Зато такие ссоры очень нравились хозяйке: вечно больная, одинокая, она рада была случаю и первая вызывала их задорными, едкими замечаниями… Если попадался подходящий противник, в юрте поднимался такой шум, что мог хоть кого свести с ума. Дети бегали из угла в угол, чтоб видеть лица ругающихся и не упустить ни одного словечка; Симаксин кудахтала, точно одержимая, даже собаки, взобравшись на плоскую крышу дома, присоединяли к общему хору свой унылый вой. Оставалось или уйти, или дать что-нибудь «атасу», или вытолкать его в шею. Последнее трудно было сделать в чужом доме. При Андрее, сдерживаемые его суровым взглядом, гости ограничивались прямыми просьбами и затем краткими ядовитыми замечаниями или вздохами.

Гости в юрте не переводились. Достаточно было Павлу за чем-нибудь заглянуть в свои тюки, взять платок, новую книгу, карандаш или перо, как сейчас же его окружало кольцо любопытных. Ни просьбы, ни угрозы, ни приказания, ни отказы не действовали; в лучшем случае они не трогали ничего пальцами, но становились поодаль и не спускали с него жадных, внимательных глаз. Это была непрерывная блокада хищников, стерегущих добычу.

— Не торгуешь?.. Зачем тебе столько? — наивно говорили они, когда он пробовал их упрекать.

Этого «столько» было, в действительности, очень немного, Павел помирился с мыслью, что разберут у него все, но он все еще не знал, как он устроится окончательно, и берег остатки для решительной минуты.

— Когда же придет толмач? — повторял он с возрастающим нетерпением.

— Толмач? Зачем он тебе? Чего торопишься? Разве тебе у меня дурно? Сиди, сколько хочешь, я не прогоняю тебя… А надоело тебе, так иди поживи несколько дней у Филиппа, у Казака или у Матвея, обойди соседей… Все примут тебя с радостью, потому что все любят тебя… Разве этого тебе не говорят каждый день? Разве не приносят подарков, даже когда не хочешь? — насмешливо говорил Андрей.

— Нет! Лучше договор…

— Можно и договор, а только договор совсем другое, чем дружба, — пояснил значительно якут.

Кроме этих неприятностей, у Павла была еще одна затаенная причина нервного раздражения и торопливости; он чувствовал, что не опорожнил еще до дна всей чаши, какую поднесла ему судьба, что на дне ее осталось несколько неизвестных капель, и он болезненно жаждал узнать всю ту обстановку, в которой суждено ему провести многие годы.

Наконец, совершенно неожиданно вошли однажды в юрту Андрея запоздалые охотники. Когда они стали посредине избы, вооруженные, загорелые, покрытые потом и кровью, со следами пережитых приключений на смелых, мужественных лицах; когда согласно, точно по команде, подняли глаза к святым образам и жилистыми, медного цвета руками самоуверенно осенили грудь размашистым крестом, — выбежавшие навстречу им женщины и дети даже попятились с легким криком восторга. Андрея не было дома: он вместе с Павлом отправился в гости к старому Филиппу, сыновья которого, как им сказали вчера, возвратились из тайги.

— Как поживаете? Что поделываете? Что тут у вас слышно? Сказывайте! Где ваш новый господин? — заговорил звонко и весело, как всегда, Джянга, заглядывая Лелье в глаза.

— Какой господин? Просто козлик бородатый, — рассмеялась девушка.

— Уже зубоскалите!.. Ах, наказание! — кричала жена Андрея, вылезая из-за перегородки и расталкивая столпившуюся на дороге молодежь. — Иди, Джянга, иди, Уйбанчик, рассказывайте, что и как было и что вы домой привезли?

Она тяжело опустилась на скамью на хозяйское первое место, которое ей торопливо уступил тунгус. Тот последнее время почти не покидал юрты Андрея, где проводил дни в праздности, сидя непременно на первом месте. Ему не мешали, но в случае нужды выгоняли его оттуда без церемонии.

— Так, так… рассказывайте, а мы послушаем, и сами, может быть, что-нибудь скажем, — поддержал хозяйку тунгус.

В избе стало шумно: рассказчиков перебивали постоянными вопросами, и только в конце речь их стала более обстоятельной и плавной. Некоторые, утолив первое любопытство, разбрелись по углам. Самые младшие и нетерпеливые побежали, под руководством Нюстера и Нерпы, осматривать добычу; хозяйка приказала Лелье готовить чай, и та суетилась около камелька; Симаксин никогда не была большой охотницей до громких разговоров; у стола остались только жена Андрея, тунгус да два старших охотника.

Звучным голосом описывал по порядку Джянга все случившееся с первых же дней; ему точно отголосок вторила возбужденная эмирячка, присевши в уголку с кожей в руках, но внимание слушателей чересчур было занято красотой развертывавшихся перед ними картин, чтобы их могли смешить выходки больной. Лелья притаила дыхание, двигалась тихо, и только изредка ее блестящий взгляд останавливался на рассказчике. Даже Уйбанчик слушал с большим интересом: до того все, что рассказывал Джянга, было правдиво и, вместе с тем, красиво, ново и ярко. Уйбанчик удивлялся: он все это видел и переживал самолично, но ничего тогда не замечал, и только теперь, отраженное в уме брата, все прошлое предстало в его воспоминаниях во всей своей чудесной прелести.

Только конец рассказа прозвучал диссонансом.

— Упустили… последнего? — переспросил тунгус.

— Упустили, — равнодушно ответил Джянга, — наст намерз толстый на снегах… не проломить — убегают звери!

— Упустили… последнего… нехорошо!

— Ты поймал бы его? — спросил насмешливо охотник.

— Конечно, нужно было вам…

Но Джянга не дослушал и двинулся к выходу показывать хозяйке добычу.

Посредине двора, где стояли нарты, в кругу детей, хлопавших в ладоши, при лае собак, забавно притоптывал и танцевал Нерпа, одетый в сюртук Павла:

— Посмотрите, лю-ди… какой я теперь… мохнатый русский… Бу-курдук, бу-кур-дук, а вы, дурни, хлебайте бурдук!..

Нерпа подпрыгнул и запел:

В углу западного неба
Восьмистенный мертвый зверь,
Двоелапый, троеглазый,
Но бесхвостый зверь?!.
Эй-яхай!..

— Знаем: штаны! — закричали дети.

Ыкы-лыкы — чыкы лыкы,
Дружку любят,
К дружке ходят?!

— Пуговицы… пуговицы! — отвечал поспешно хор.

Но надо было снести груз в амбары, а зверя, еще неободранного, втащить в юрту, и игры были прекращены. Все принялись за работу.

Между тем Уйбанчик просматривал книги Павла, оставленные на полке, и расспрашивал о приезжем тунгуса.

— Ученый?

— Кто его знает…

— Хороший? «Псы-псы… хо-ло-гия»… — с трудом разбирал Уйбанчик.

— Скупой!

— Кто для вас, разбойников, напасется? Ограбили вы его, верно, совсем, — ворчал юноша по-русски. — Что… очки носит?

— Носит!

— Всегда?

— Всегда!

— «Соц-социо-логия»… — принялся он за второе заглавие. — Что, он разговаривает по-русски или иначе?

— Должно быть, по-русски… кто его знает!

— А по-якутски мал-мало понимает?

— Ma-стер! А только притворяется, чтобы никому ничего не давать!

— Воронье жадное!.. Все, должно быть, растащили… — ворчал Уйбанчик. — «Эко-но-мия»… фу-ты! Буквы будто наши, а не понимаю… А есть и такие, что совсем не наши… Что? Может быть, он жид?

— Должно быть, жид… Такой скупой и Богу не молится!

Уйбанчик задумался.

— Э… это ничего… Он может быть наш, хотя и не молится, — проговорил он с расстановкой. — Если он, например, очень ученый… Так зачем ему поп, зачем угодники? Он сам с Богом поговорить в состоянии.

Уйбанчик набожно сдунул пыль с обложки, положил книгу на то же место и, задумчивый, рассеянный, пошел помогать брату. Когда все было положено на своем месте, обитатели юрты опять собрались кругом заставленного чашками стола. Первое место в этот раз заняли промышленники. Домашние, видимо, ухаживали за ними: им подсовывали лучшие куски строганины, наливали чай покрепче, к ним обращались с особенной лаской во взгляде и голосе. Они принимали все это, как нечто должное за труд, за опасности, которые несли за всех, и ели и пили за десятерых, так как теперь уже могли дать себе волю. Теплый, спертый воздух избы и огромное количество выпитого чая опьянили их; глаза их потускнели, лица потемнели, и истома охватила все тело. Осовелые, с трудом боролись они со сном, не желая упустить готовящегося для них ужина.

— Последние две ночи совсем не спали, — оправдывался Джянга.

— Нерпа… Нерпа!.. Не спи… нехорошо! Поедим… тогда!.. — будил засыпавшего мальчика Уйбанчик. Но напрасно он его дергал за ноги, за плечи, даже за нос: Нерпа лежал, точно мертвый, и что-то невнятно бормотал.

Нюстер давно уже храпел на кровати у матери. Наконец, и братья-промышленники, добросовестно поевши все, что им приготовили, бросились на нары и уснули тяжелым сном.

Павел и Андрей поздно возвратились домой; они без слов угадали, по нарте, оставленной среди двора, по запаху крови и смолы в избе, по телам оленей, что охотники, наконец, вернулись.

— Который толмач?.. Который толмач? — жадно спрашивал Павел, понижая голос и наклоняясь над общей постелью парней.

Андрей показал ему на большую курчавую голову, и юноша долго стоял, охваченный странным чувством, и всматривался в это широкое, плоское, медное лицо, застывшее в глубоком сне.

VIII

Затопленный камелек разбудил Павла, но он был так утомлен вчерашней ходьбой, что сейчас же стал засыпать вторично. Некоторое время к нему долетали людские голоса, звон посуды, потрескивание дров, затем все исчезло, подернутое грезами. И вот он опять… идет по саду, полному прохлады и сумерек только что исчезнувшей ночи… Дорожки усыпаны желтым песком и мелкой дресвою… С обеих сторон повисли яркие, свежие, отдохнувшие за ночь розы; их лепестки усыпаны алмазной росою, их полные бутоны нетерпеливо ждут дня… Выше дремлют белые купы спутанных веток черемухи, жасмина, сирени, а еще выше повисли высокие, стрельчатые своды яркой зелени лип, кленов и грабов… Павел прекрасно знает и сад, и дорожку; тем не менее у него бьется сердце, и все осматривает он жадно, точно видит их впервые, точно не увидит их больше… Он ждет чего-то и с тревогой глядит в конец аллеи, где у края террасы прозрачная занавесь неба замыкает выход. И вот всплыл оттуда легкий, грациозный, желанный силуэт, прикрытый туманной чадрой, чуть озаренный розовыми лучами восходящей зари… Она идет к нему, протягивает руку, чадра колеблется и должна упасть… и Павел что-то будет говорить и что-то услышит… но в тот же миг силуэт бледнеет, расплывается и исчезает в палевом воздухе утра…

Павел вздохнул, но не открыл глаз.

И опять снится ему, что… идет он среди цветущих садов, но уже не улицей, а широкой дорогой, и на небе не утро, а вечер…

Среди зелени белеют богатые каменные дачи, и виднеются более скромные домики с красными черепичными крышами и резными ставнями… Высокие фабричные трубы высятся там и сям… Вдали на горизонте туманно рисуются очертания большого города, и слабый гул долетает оттуда… Узкие дорожки, что ни шаг, убегают от главной артерии и, точно сеть мелких кровеносных сосудов, исчезают в глубине садов… Павел пошел по одной из них, усаженной по обеим сторонам кустами крыжовника и смородины… В конце расстилается небольшой лужок, окаймленный куртинами цветущих яблонь… Белые лепестки упавших цветов сплошь покрывают землю… Весь уголочек — тихий, пахучий, белый — напоминает зиму, но лишенную ее холода и жесткости… Под деревьями на земле сидит кучка одетых в лохмотья людей… Это все так называемые отбросы общества: летом — поденщики на фабриках и заводах, продавцы песку, тряпичники, чистильщики, зимою — воры, нищие, бродяги, проститутки самого низшего разбора и другие завсегдатаи загородных кабаков и тюрем… Впереди стоит на коленях атлетического сложения рабочий… Павел знал его, встречался с ним часто…

 

«Абрагам терете Иаков, Иаков терете Июда, Июда терете…» — загремело вдруг по-якутски, быстро и четко, будто кто-то просыпал мешок гороху. Павел проснулся и прежде всего увидел огромную шапку курчавых, черных волос, склонившуюся над большой книгой в зеленом переплете.

…«Давид терете Соломон, Соломон терете»… — продолжал гудеть парень, очевидно, наизусть.

Павел поднялся и начал одеваться; в то же время из-за книги выглянуло широкое, расплывшееся в самодовольную улыбку лицо с маленькими, узенькими, точно щелки, глазками.

— А… вы уже встаете?.. Мы, должно быть, вам помешали? Мы тут читаем в книге, как Давид родил Соломона… — попробовал Уйбанчик завести ученый разговор. — Вы, должно быть, сапог ищете? Вот они, на скамье… Подметали избу и положили… Сегодня у нас праздник!..

Павел поднял голову и действительно увидел праздничную картину: посредине юрты, поднявши кверху головы и уставивши глаза в угол с образами, стоял ряд темных, празднично одетых, молчаливых фигур. Они чинно крестились и отбивали поклоны, а от икон лился на них слабый свет восковых свечей, и струился дым ладана. Церковный запах горящего воска и масла наполнял юрту. Павел поторопился убраться из своего угла, временно превратившегося в молельню.

Уйбанчик, читавший, по его объяснению, «для своего удовольствия», сейчас же положил книгу и, заметивши, что Павел ищет таз и воды, но не смеет шарить по углам, поспешил на помощь.

— Будем друзьями… — говорил он, подавая ему что нужно. — Я знаю одного из ваших товарищей, что живет в городе на площади… Он говорил вам что-нибудь обо мне?

— Нет!.. А как твоя фамилия?

— Фамилия моя Уйбанчик, что значит Ваня, а все вместе так будет: Иван Матвеевич Трофимов рода Эсе, т. е. Медведь, 2-го Юсальского наслега Джурджуйского улуса, писарь, но не тот большой писарь, а маленький… — пояснил он с забавной поспешностью. — А вас как звать?

— Павел Щербина.

— Щербина?.. И только?

— Только!.. — рассмеялся Павел.

После молитвы якуты подходили по очереди сперва к Андрею, затем к Павлу, который успел к тому времени умыться и одеться, протягивали руки и здоровались. Женщины расставляли на столе посуду и готовили завтрак. Когда все было готово, все уселись у стола, посредине которого стояли два блюда: одно — полное копченой рыбы, «юкалы», другое — кусков мерзлого масла, «хаяку». Андрей торжественно положил перед каждым кусочек сахару, а Павел, уже немного знакомый с якутскими обычаями, выложил на стол немного сухарей; Уйбанчику, Джянге и Нерпе он дал больше, отдельно, пояснив:

— Вас не было, когда я давал другим.

Лица их озарились детской радостью, даже Джянга дружески кивнул ему головою.

— Мы знаем вашего товарища, что живет в городе… — начал опять Уйбанчик, — и Джянга знает, и Андрей знает. Он жил у нас несколько недель… Недалеко отсюда по дороге задержала их вода; людей зажиточных ближе не было, вот и привезли его сюда… Видите, у нас тут, у бедных людей, с голоду можно умереть… Он тоже такой добрый, как и вы… Он нам рассказывал, что вы не воры и не разбойники, и мы очень этому радуемся и согласны, чтобы вы у нас жили.. А у кого вы займете квартиру? Однако, у Андрея было бы вам хорошо: он богатый и живет по-русски… Есть тоже Филипп богач… но чересчур скупой и неряха… не стерпите…

— А ты где живешь?

— Я?.. Я живу отсюда недалеко, верст с десять…

— Недалеко?! — рассмеялся Павел.

— Ну да, мы это зовем в соседях…

— А ты женатый?

Уйбанчик смутился.

— У тебя есть женщина? — повторил Павел, полагая, что его не поняли.

Темный румянец покрыл лицо и уши Уйбанчика.

— А пошто?

— О чем он спрашивает? — осведомились окружающие, заинтересованные замешательством парня.

— Спрашивает, есть ли у меня баба?

— Пфуй!.. Кабысь!.. Этта-та!.. — засмеялись женщины, а мужчины искоса взглянули на Павла; тот понял, что сказал что-то двусмысленное.

— Да нет же… не о том!.. Совсем не то… Я спрашиваю, есть ли у тебя жена, потому что хочу знать, есть ли у тебя хозяйство, или ты, может быть, намерен скоро основать его. Тогда я бы поселился у тебя. Здесь нехорошо: слова не с кем сказать…

— Нет… Мы люди бедные!.. — ответил поспешно Уйбанчик.

— Что он говорит? — спросил Андрей.

— Он говорит, что слова не с кем сказать…

— А книги? Ведь он по целым дням с ними разговаривает… Никто ему не мешает, думаю… Ты теперь ходить станешь, он к тебе ходить будет… Ты живешь недалеко… Скажи ему!

— Что он говорит? — спросил в свою очередь Павел, но Уйбанчик не ответил, погруженный в раздумье.

— Эх, не то! — сказал он, наконец. — А жить у нас ты мог бы разве только зимою, потому что летом мы уходим в тайгу. Скота не держим, дом летник — не дом, а просто клеть… Комары съедят тебя. А, впрочем, все равно Андрей не пустит… — добавил он тише.

— Как не пустит?

Якут ничего не ответил, повернулся к Андрею и быстро заговорил с ним. Все это очень не понравилось Павлу.

— Я со всем обществом, а не только с Андреем желаю иметь дело! — сказал он решительно.

— Как же… как же! Собрание… непременно собрание… Мы это сами знаем… — утвердительно кивал головою Андрей. — Толмач есть, и собрание будет… только не скоро… Соседи теперь заняты: переезжают на летнее жилье… на заимки… Ты это время посиди уже у меня так, без уговора, на пробу, а после, как пожелает мир, так и будет… Хорошо?!

Павел давно уже заметил, что Андрей почему-то хочет удержать его у себя.

Он уже настолько узнал богача, что не приписывал этого чрезмерному его гостеприимству. Ему было неприятно, что его как будто хотят дурачить, но деться было пока некуда, и он подчинился. После завтрака он попросил, чтобы ему отвели угол. Хотя хозяева хорошо не разобрали, в чем дело, и говорили, что весь дом его, что отделить угол невозможно, но после настойчивого требования Андрей указал на ту самую скамью, которую Павел занимал до сих пор. При помощи Уйбанчика, Павел устроил там себе несколько гвоздей и начал доставать и развешивать давно уже не проветриваемые вещи. Все домашние с напряженным вниманием следили за ним и перешептывались изредка:

— Видели?.. Смотрите, смотрите… Зеркало… мыло, три рубахи… сапоги… брюки!.. И все тонкого сукна!.. Ой!.. Ой… богач!.. Купец!..

Когда же Павел открыл самый большой из ящиков, полный бумаг и книг, из которых некоторые были в красивых тисненых переплетах с позолотою, все поднялись и окружили его тесным кольцом.

— Все законы? — серьезно спросил Андрей.

— Как законы? Тут не только законы, тут, однако, все от самого начала… — ответил возбужденно Уйбанчик. Он жадно хватал книги, обдувал с них пыль, обтирал плесень, осматривал со всех сторон, читал заглавия и непременно требовал, чтобы Павел сообщил ему их содержание:

— Хоть вкратце, хоть так…

Затем все, что слышал, он переводил торжественно и громко.

Дети не спускали с него глаз; Джянга насмешливо поглядывал и все толкал и щипал Лелью, обращая ее внимание на Симаксин, забавно подражавшую движениям Уйбанчика; тунгус ворчал, недовольный, что другие говорят так много; Андрей снисходительно вздохнул и уселся у камелька поодаль.

Когда Павел достал последнюю книгу, и Уйбанчик узнал ее содержание, когда затем он убедился, что это последняя, некоторое разочарование мелькнуло на его возбужденном лице.

— Все?.. А та… где же та?.. — спросил он, заглядывая в ящик.

— Какая?

— Да… главная!.. — ответил якут, замявшись. — Вы не сердитесь, но мы так… по глупости!.. Есть, говорят, такая на юге… золотыми напечатана буквами, откуда все можно узнать, где каждая буква — истина и ум, и которую, когда прочтешь, то уже никогда не тоскуешь?!.

Павел глядел на него в изумлении.

— Такая?.. Такая… — сказал он, наконец, с улыбкой. — Такой нет, друг мой, Уйбанчик! А истину мы ищем во всех этих книгах… Трудно ее, милый мой, находить, она там рассыпана, точно крупинки золота в песке. У нас на юге есть в городах огромные дома, от подвалов до верху набитые разными книгами… Их зовут «библиотеки»…

— Библиотеки… — автоматически повторил якут.

Павел посмотрел на него внимательно и, заметивши, что, погруженный в раздумье, парень больше его не слушает, умолк, отвернулся к огню и сам в свою очередь глубоко задумался.

Вскоре они остались только вдвоем; остальные разошлись по углам, — каждый к своей работе.

— Ты, Уйбанчик, заходи временами… — просил Павел на прощанье, провожая парня, когда тот, взявши часть добычи, выделенную ему Андреем, вместе с тунгусом и Нерпой направился к воротам.

— Как же… как же! Буду ходить… — дружески кивал головою якут.

Поскрипывая лыжами, они тронулись в глубину долины, над которой раскинулось темное звездное небо. Молодежь и дети проводили их до ворот и стояли там некоторое время, пока фигуры их не исчезли во мраке. Молодые несли тяжести, тунгус что-то рассказывал крикливым, назойливым голосом, который, точно однообразное жужжание овода, долго долетал к ним издали. Наконец, замолк и он. Павел обернулся и увидел, что Джянги и Лельи уже нет, что остались только дети и старая Симаксин.

IX

Со временем Павел убедился, что это было единственное общество, на которое он мог рассчитывать. Дети скоро его узнали и полюбили. Если отец или мать хотели их наказать, они прятались к нему под стол или на кровать, уверенные, что «нучча берехтере суох» — русский не даст! Симаксин, также благодарная, что он ее никогда не дразнил, не мучил, а, раздавая подарки, не обходил, тоже была к нему очень расположена и всячески старалась это выказать, но всякую ее услугу отравляло невообразимое ее неряшество. Нюстер первое время тоже льнул к нему, и они были бы, наверное, друзьями, если бы Павлу не пришла в голову мысль учить мальчика грамоте. Андрей приказал, и послушный отцу якутенок несколько дней потел и мучился, стараясь запомнить знаки и звуки, путая, коверкая их и возбуждая среди младшей родни много смеха и шуток. Наконец, он добился у отца согласия бросить ученье, да и Павел, чувствуя, что ничего не выйдет без предварительного его знакомства с языком, не настаивал. С остальными домашними отношения Павла мало-помалу снизошли до кратких: «так» и «нет», которые он уже знал твердо по-якутски. Андрей, правда, пробовал кой-когда вступать с ним в более пространные разговоры, но несмотря на обилие жестов и восклицаний, кончались они всегда обоюдным недоразумением и неудовольствием. Дольше всех не оставлял его разговорами тунгус; он всякий раз, посещая Андрея, удостаивал Павла беседы на каком-то, ему одному известном, языке, где мелькали исковерканные русские, тунгусские и якутские слова с прибавлением совсем неопределенных звуков. По-видимому, и сам оратор плохо понимал их, тем не менее он был в претензии.

— Почему не отвечаешь? Почему молчишь?.. Ведь это по-русски… Сидишь и молчишь, и никакой от тебя нет людям пользы!..

Павел иногда пробовал хоть что-нибудь уловить из его галиматьи, но, большей частью, неудачно. Случалось, что по виду он слушал, а в действительности думал про себя и так привык к этому, что разговоры ему совсем не мешали.

— Не говорит, потому что не хочет!.. — решили все в один голос и оставили его в покое. Впрочем, с того времени, как раскрылась тайна его ящиков, сильно ослабели и интерес к нему, и пламенные чувства соседей. Бурный период знакомства с якутами миновал. Им перестали интересоваться, его меньше тревожили, и это его сильно радовало. Он чувствовал в душе такие нетронутые сокровища молодости, сил, веры и надежды, что, казалось, их хватит ему надолго.

«Между тем выучусь по-якутски и исчезнет, наконец, препятствие, отделяющее меня от жизни: теперь все видишь, но участия принять не можешь!»

Наступающая весна, по старой привычке, не давала ему, впрочем, уходить в самого себя. Его тянуло в степь, в тайгу, хотелось осмотреть неизвестные уголки пустыни, надышаться теплым воздухом, налюбоваться солнцем. Но он ошибся в расчете на близкое знакомство с природой, в чем убедили его два-три неудачных опыта. Хотя снега сильно уже подтаяли и сквозь них, как сквозь рваное рубище, просвечивала земля; хотя уже прилетели вороны — здешние ласточки, — окрестности все еще продолжали вызывать ощущение гнетущего однообразия и мертвенности. Снег, лужи воды, прошлогодние травы и опять снег, лужи воды и все те же кусты и травы. Соседи жили далеко, а если и случалось Павлу зайти к кому-нибудь из них, то встречал он там все те же малопонятные фразы, обращение, полное все той же церемонной вежливости и ожидания. Все уже вошло в свою колею, было также однообразно и скучно, как расстилающаяся кругом равнина, где можно было ходить пока по дороге. Приходилось ждать весны, чтобы проникнуть в пустыни, и ждать понятных слов, чтобы проникнуть в глубину жизни, а слова и фразы, совершенно чуждые, трудные, запоминались и воспроизводились туго. Павел предпочел, пока не сойдут снега, сидеть дома и наблюдать, что там происходит.

На однообразном сером фоне окружающей жизни миловидная фигура Лельи прежде всего привлекла его внимание. Несмотря на грязь, смуглый цвет тела, на плоские черты лица и неприятный запах дурно выделанного меха ее платья, — он должен был сознаться, что девушка недурна собой. От ее движений, легких, грациозных, порывистых и вместе с тем свободных — веяло лесом; ее темные, бархатные глаза смотрели тревожно и кокетливо, а тонкая, гибкая фигура, с широкой мужественной грудью и узкими бедрами, сама собою напрашивалась на сравнение с молоденькой елкой, еще не тронутой непогодою, или со стройной, только что расцветающей березкой. Стеклянные и серебряные украшения, покрывающие ее меховой передник, бусы и монеты, густо унизывающие ее косы, длинные серебряные серьги, свешивающиеся на плечи, увеличивали еще это сходство, блистали, точно капли росы на темном мехе ее платья.

Наблюдая за девушкой, Павел не мог не заметить завязывающейся кругом ее драмы. Ему было жаль Лелью, но ни сочувствия, ни защиты он не мог выказать, без риска вызвать только новые осложнения. Это он скоро понял. Даже то слабое внимание и подарки, которые он, впрочем, старался делать в то же время и другим, были замечены окружающими и толковались дурно.

Однажды, еще в начале, когда, заинтересованный узорами ее серебряных украшений, он приблизился к ней, чтобы разглядеть их лучше, девушка отскочила от него с криком испуга, точно дикая коза; только суровое приказание отца, который в то время еще протежировал Павлу, остановило ее. Чтобы убедить дикарку, что он не намерен сделать ей зло, Павел взял в руки край ее передника и чрезвычайно смутился, коснувшись ее голой, колышущейся груди, прикрытой только этим передником. Присутствующие мужчины смехом встретили его замешательство, а у девушки в глазах блеснули слезы, и она зарделась, как брусника. Нюстер, Нерпа, Джянга, даже Андрей и его жена долго преследовали девушку этим смущением русского, и та до тех пор дулась и бросала на Павла гневные взгляды, пока он не догадался совершенно не обращать на нее внимания.

Так жил он среди них — одинокий, грустный, молчаливый и праздный.

И у других обитателей юрты особенных занятий не было. Домашние кой-что делали, но больше развлекались. Андрей, если был дома, то обыкновенно сидел посредине перед камельком и молчаливо глядел на то, что творится кругом: Нюстер и Джянга чинили сети; им помогал кто-нибудь из младших сыновей Андрея; остальные дети и женщины толкались больше на женской половине дома. Там вечно мяли кожи и что-то шили. Вечером на дворе происходили какие-то игры, судя по возгласам, шуму и смеху, но все это мгновенно утихало, лишь только являлся кто-либо из старших, Андрей или Павел. Павел жил совсем особняком, и жажда жизни, понятного слова, дружеской улыбки, разнообразия охватывала его подчас с мучительной силой. Неудивительно, что появление Уйбанчика, который аккуратно посещал его каждый праздник, сильно волновало его. Парень, казалось, разделял его ощущения. Вытянувшись на парах и подперев курчавую голову руками, он готов был, не меняя позы, по целым часам слушать рассказы чужеземца об этих чудесах, более чудесных, чем самые сказки, об этих землях, где солнце такое жгучее, где жизнь так кипит, где многолюдные города гуще стоят, чем их усадьбы в долине; где улицы длинны и узки, точно ущелья; об огромных зданиях, построенных из кирпича и камня — высоких, крутых, точно утесы… Он жадно слушал об этих людях, что вместо собаки и оленя впрягли в железные поезда огонь и воду; что плавают по бесконечным морям на кораблях, похожих на острова; слушал, как пробуют они летать по воздуху, как они покорили невидимые силы, страшные молнии, и как заставили их носить далеко человеческие слова и работать для себя… Слушал… и глаза у него лихорадочно загорались.

— А все, сказываешь, потому, что хлеб едите?

— Ну, не совсем… Но и мы когда-то были бедными, как вы, рыбаками и охотниками. — Тут Павел пробовал кратко сообщить ему все, что знал по истории культуры европейских народов. Рассказывал о постоянно возрастающей их мощи, богатстве, преуспеяниях, по мере мирного сотрудничества.

— И нет им предела… Разве что солнце потухнет раньше, чем люди зажгут себе собственное… — закончил он и, взволнованный, стал ходить по избе.

— А мы? Что же мы? — спросил, помолчав, Уйбанчик. — Я бы хотел вас о чем-то спросить, но… стыжусь…

— Стыдишься?.. Чего же ты стыдишься? — спросил Павел, останавливаясь и рассеянно взглядывая на якута. Парень молчал, а Павел, занятый своими мыслями, уже не повторил вопроса.

В избе все давно уже спали, а русский все еще ходил, задумчивый и взволнованный.

X

Обувь, шитая нитью жильною,
Разукрашена складно-рубчато,
Со голяшками со шелковыми.
Бедра стройные — сплошь узорчаты,
Поясница-то ровно-клетчата,
А крепка спина — крупно-пестрая…
Крылья стрельчаты, мелко-зубчаты,
Перья легкие серебристые,
Кости кованы-золоченые,
Глотка толстая, вся в крапиночках,
Клюв, каленый рог, крив-кривехонек.
Голос медный — звон переливчатый,
Тело плотное, коренастое…
Прилетел ты к нам, птичий царь-орел!
Впереди тебя снегирей стада,
Позади тебя — подорожники…
С облаков упал ты на темный бор,
Девяти дерев верхи в горсть собрал,
И уселся ты господином здесь
И господствуешь, подняв голову,
Украшаешь лес звучной песнею…

— пел Джянга, стоя в воротах «летника» Андрея, куда вся семья перебралась уже несколько дней тому назад. Парень смотрел вдаль и пел как будто для себя, но за спиной его столпилась кучка сосредоточенно слушавшей молодежи. Немного в стороне стояли Павел и Уйбанчик, стих за стихом переводивший русскому импровизацию брата. Павел слушал и рассеянно следил за полетом лебедей, гусей и других птиц, летевших густыми стаями на север. Выше плыли серые, золотистые тучки, а небо было голубое и воздух прозрачный, теплый, насыщенный солнечным блеском.

— Ах, как это хорошо!.. Я только не умею высказать, но это очень хорошо! — вздохнул переводчик, после того, как умолкло пение.

— Нравится тебе?

— Как не будет нравиться?! И тебе бы понравилось, если б высказать…

Павел ничего не ответил. Дикий напев, похожий не то на карканье воспеваемого орла, не то на волчий вой, совсем ему не понравился, а последние слова, описывающие «темный бор», до того не шли к окружающим их зарослям, что ему, знакомому с лесами юга, стало смешно.

Над лесом как раз беспокойно носилась пара больших, пестрых орлов, очевидно, в тщетных поисках «девяти нужных лиственниц».

— Да, слова недурны!.. — ответил Павел, не желая огорчать друга.

Широкое лицо Уйбанчика стало еще шире от удовольствия.

— Если б ты знал по-якутски, ты бы сам увидел, какие у нас хорошие песни о богатырях, об их промыслах и битвах… Джянга знает их без счету…

— А ты?

— Я — нет! — ответил, краснея, Уйбанчик. — Я ни петь не знаю, ни сетей хорошо, как другие, поставить не могу, ни на лодке плавать, ни стрелять, ни топором, ни ножом строгать… как другие… Семь лучших лет в городе в школе просидел… Нас ведь заставляют идти в учение… Каждый наслег, каждый род дает мальчика. Когда я возвратился — совсем чужой стал, родители забыли меня и любить перестали, все подсмеивались, никто не жалел… Ничего я по-якутски не знал, ничего не мог… всему сызнова учиться пришлось, и уже не буду я никогда настоящим якутом… Чего я натерпелся!.. Убегу в лес, спрячусь и реву громко, точно малое дитя, а был я уже большой мужик… Вот видишь: Филипп едет! Сейчас начнется собрание! — переменил он тон и показал на темную, грязную ленту дороги, извивавшейся по долине среди белых пятен тающего снега и рыжих проталин, среди кочек и прошлогодней травы.

Павел повернул голову в указанном направлении и увидел нескольких всадников, ехавших гусем. Стаи всполошенных чаек и ворон с криком реяли над ними.

— Филипп, Моора и еще кто-то третий… должно быть, Длинный… Всем гнездом двинулся старик! — поясняли зрители.

— Едут!.. Хой, хой!.. Едут!..

Посланный с этой вестью подросток шмыгнул в юрту, откуда сквозь открытые двери долетали многочисленные голоса ожидающих. Сейчас же оттуда вышло несколько любопытных; вышел и Андрей, одетый по-праздничному в богатую песцовую шубу, крытую плисом. На голове у него была дорогая бобровая шапка, с верхом из лап чернобурой лисицы; на ногах летние, новые «сары»20«Сары» — мягкая обувь из выделанной черной кожи, обыкновенно украшенная цветной суконной оторочкой — «биле»., украшенные широким «биле» из зеленого сукна. Якут на ходу поспешно застегивал серебряный узорчатый пояс; минуя Павла и Уйбанчика, он оглядел их внимательным взглядом.

Филипп уже въезжал в ворота. Филипп был толст, надут и совсем так же одет, как Андрей. Джянга подскочил и придержал его самого за локоть, притворяясь, что помогает ему слезть с высокого седла. Другие с почтением стояли вдали.

— А!.. Байбал-нучча!.. Как поживаешь? Сказывай! — закричал богач, увидевши Павла. Он снял с головы дорогую шапку, с рук меховые, шитые стеклярусом, перчатки и важно подошел к русскому.

— Сказывай, догор (друг)!..

— Ничего нету! — ответил Павел и невольно поморщился.

Слащаво-дружеское обращение богачей, сумрачные, испытующие взгляды бедняков, настойчивое уклонение от всяких разговоров Андрея, — все убеждало Павла, что из желанного, непосредственного объяснения его с миром ничего не выйдет, кроме «решенного», как наивно уверял Уйбанчик. И вот эта-то неприятная и фальшивая церемония начиналась, единственно благодаря непонятному упрямству Андрея, который вдруг задурил, отказался от почти уже заключенного договора на квартиру со столом и стал непременно требовать обсуждения этого вопроса на мирской сходке.

Филипп все стоял перед Павлом, придумывая, что бы сказать такое умное, ловкое и любезное, как того требуют приличия.

— Читаешь? Все читаешь? — сказал он, наконец. — Ну, читай, читай!..

Он улыбнулся, кивнул головой и пошел к юрте, имея по правую руку Андрея, а сзади двух сыновей, наследников, одетых в толстые белые балахоны из верблюжьего сукна, обшитые по краям широкой черной плисовой тесьмой. Кафтаны были одинаково прочны, обильны складками на бедрах и сзади; рукава у них были с буфами, широкие, пуговицы серебряные; но братья не походили друг на друга.

Моора — плотный, толстый, шагал тяжело и развалисто, точно рабочий бык; «Длинный» — тонкий и юркий, любимчик матери, двигался чересчур торжественно, смешил всех и сам улыбался глазами. Минуту спустя, на дворе остались только Павел и Уйбанчик. Павел, видимо, скучал и вяло следил за полетом все продолжавшей лететь с юга птицы; Уйбанчик посматривал на него и бормотал отрывки слов, порываясь что-то сказать и не смея. Только вид вышедшего из юрты Джянги заставил его быть решительнее:

— Помни, что говорил тебе я: не давай, а требуй; должны присудить!.. Рыбу ловить, зверя промышлять я не знаю, сена также косить не умею, ничего не могу… Жить, однако, должен… Из чего жить буду?.. Рыбы ловить, зверя промышлять не умею… Помни… — твердил Уйбанчик Павлу, точно вдалбливал урок ненадежному ученику.

Все это смешило Павла, и когда Джянга сообщил ему, что «господа уже собрались и ждут», юноша вошел в юрту веселый и благодушный.

Там кругом уже расселись миряне: на почетных местах, на нарах под образами, поместились самые почетные и уважаемые лица, по степеням богатства, влияния и старшинства, разодетые в разноцветные суконные балахоны; дальше, позади и ближе к дверям, столпились менее почетные, одетые в меха и оленьи кожи. Женщин и детей не было видно; только в темных углах слышался сдержанный их шепот.

— Ну, так что же скажешь? Чего от нас требуешь? — начал Филипп, когда Павел занял около него предназначенное ему место.

— Ничего от вас не требую, а только деться мне некуда… Андрей меня не хочет принять на квартиру, а других я… не знаю! — ответил громко Павел. — Вы знаете, что я здесь не по собственному желанию, что страна моя не хуже вашей… — продолжал он, взглядывая на окружающих.

— Пхи! — ответили якуты в один голос. — Как же может быть хуже!.. Знаем! Твой край южный; одно слово: солнечный!

— Там я мог обходиться без чужой помощи, а здесь — рыбы ловить, как вы, не умею, зверя промышлять тоже; сена — никогда не косил… — повторял он с улыбкой поучения Уйбанчика.

Тот, на вид равнодушно, переводил слова Павла и только изредка подмигивал ему одобрительно.

— Само собою… Откуда знать можешь?! — соглашались присутствующие.

— А пока выучусь все это делать, с голоду умереть могу!

— Боже, упаси!.. Грех! Разве, что у нас самих ничего не будет!..

— За деньги здесь того, что для жизни нужно, не достанешь… У вас есть на продажу меха, кожа, мамонтовая кость… Но пищи, как вижу, нет обычая продавать. Не так ли?

— Что и говорить: за последнего мы бы считали человека, что даром божьим торгует!

— Вот видите! Что поймаете, то сами поедите что возможно отложить — откладываете, а лишнее отдаете тем, кто нуждается, кому на промыслах не везет, кто болен… Не так ли?

— Истинная правда… Должно быть, о соседских гостинцах говорит? — догадывались слушатели.

По мере того, как говорил Павел, возрастало всеобщее удивление и любопытство. Откуда все это он знает? Слушатели толпились все ближе и ближе к нему, не желая упустить ни слова, влезали друг другу на плечи, становились сзади на стулья. В скором времени этот амфитеатр потных бронзовых лиц вырос до потолка.

— Я не могу брать у вас этих подарков, потому что я не могу отплатить вам тем же; к тому же они чересчур случайны, а мне нужно есть постоянно… Не так ли?

— Еще бы! Само собою!..

— Даже если бы вы согласились продавать мне пищу, то без мирского согласия этого не устроишь. На промыслы летом, говорят, расходитесь далеко, я не знаю дорог… Затем, как узнать, у которого охотника лишек? Промышленники должны были бы сами мне поставлять добычу, а кто же согласится ходить во время промысла? Домов, не занятых, для житья годных, тоже нет… Трудно здесь жить человеку одиноко в глухой вашей тайге!

— Это поймет и малое дитя! Земля наша ледяная!

— Думаю, что было бы лучше и для меня, и для вас, если бы общество нашло мне угол у какой-нибудь семьи. Мне немного нужно: нару для спанья, полку для книг, и немного той пищи, какую сами едите… Я не требователен…

Поднятая вверх любопытством волна человеческих лиц быстро стала падать. Произошло замешательство, движение, и несколько стоявших впереди якутов юркнуло и скрылось в толпе.

— Я знаю, что вы люди убогие, что живете скудно; я не требую, чтобы вы делали для меня какое-либо исключение… Буду жить, как вы… Постараюсь, чтобы вы видели во мне вашего… друга, — добавил он с некоторой горечью.

— Да… да… непременно! И я так думаю!.. А только ты хорошо сказал, русский, что мы люди бедные, — со вздохом промолвил Филипп.

— На свое содержание получаю от правительства ежемесячно двенадцать рублей. Возьмите из этих денег, сколько, думаете, мое содержание будет стоить… Можете даже взять все… это не мои… не заработанные… Я знаю, что только работой можно платить за жизнь… Но что же делать: пока никакого полезного труда здесь взамен вам дать не могу! Возьмите все, а мне только платье на зиму нужно… Не переношу ваших холодов… Болею…

Волна любопытных опять поднялась и плотным кольцом окружила Павла. Уйбанчик, рассерженный, вдруг перестал переводить. Побуждаемый старшими, он заставил себя повторить все еще раз и нехотя рассказал с пропусками. На мгновение все замолчали. Павел ждал.

— Ну как же? Как общество? — спросил он, наконец, с нетерпением.

— Этого так, сразу, нельзя решить, — ответил Андрей. — Это нужно обсудить… по-якутски, не спеша… Что кому и как, от кого следует по закону и справедливости… Что будем в состоянии сделать — сделаем, что должны устроить — устроим… А только, думаю я, нет такого закона, чтобы даром давать… Скажи ему, Уйбанчик: что его — то его, что наше — то наше!

— Верно!.. Изо рта ты вынул у меня, Андрей, это слово: что его — то его, что наше — то наше! А и нет, думаю я, такого закона… наверно нет, чтобы даром давать! По крайней мере, так выходит по-нашему, по-якутски. Не правда ли? Что? — обратился Филипп за поддержкой к окружающим.

— Непременно!.. — ответили все хором.

— Ты, русский, посиди здесь, а мы пойдем посоветуемся! — решил Андрей, и дал знак к выходу. Все встали шумно и, надев шапки, толпой хлынули на двор. Остались только Павел, Уйбанчик, несколько женщин, вполголоса разговаривавших о своих делах, да старый Матвей, который никак не мог разыскать потерянной шапки. Проходя мимо Павла, он неодобрительно потряс седыми кудрями и шепнул:

— Худо, совсем худо!.. Не смета!..

Павел понял, что сделал какой-то промах, но в чем он заключался, не мог разобрать. Да и нечего было тужить — не поправишь! Что будет, то будет!

Между тем якуты, облюбовав поблизости бугорок, уселись на нем в кружок, на земле, по-турецки, подобрав под себя ноги. Посредине поместились почетные родовичи, лицом к центру, за ними, полустоя, полусидя — менее почетные; молодежь, дети, женщины стояли кучками, опираясь друг на друга. Глаза всех были устремлены на Андрея, но он отказывался говорить первым:

— Есть более почетные и старшие… — говорил он скромно. — Начинайте, однако, Филипп!..

— Что ж?.. Разве начну?.. Потому что я это могу… я об этом давно думаю… Этот русский… Эх!.. Что тут много толковать!.. Одним словом: брать, когда есть, брать, когда дает! Двенадцать рублей… Шутка ли?.. Деньги немалые… Это в год… составит… Гм!..

— Сто сорок четыре, — подсказал Андрей.

— Вот видите: полтора мешка! А что он съест? Что съест, спрашиваю? Все мы знаем, как дурно он ест. Клюнет вилкою по сковородке, точно кулик, и только… Избы тоже не убудет, если займет угол… А деньги плывут и плывут… Так-то я понимаю. Верно? Брать, говорю, и сейчас же условие писать на год, на два… писать и печати прикладывать, чтобы отказаться нельзя было ему, когда одумается… А вы что же скажете, Андрей? Хорошо говорю?!

Андрей не ответил, не поднял опущенных век и только улыбнулся многозначительно.

— А и то правда!.. — менее уверенно продолжал богач. — Можно попросить прибавку, можно попросить… Мне его не жалко… Потому что, куда денется? Есть, пить должен; в дровах тоже нуждается, а где у него бык, собаки или олени, чтобы возить? Лопнет, а даст!.. А только: сколько просить? Двенадцать сам дает. Богатого, должно быть, человека дитя! Я так думаю: попросим пятнадцать или, может быть… двадцать! — добавил он и умолк, пораженный размерами назначенной им суммы.

— Что же, можно и попросить! — согласился неожиданно Андрей. — Для меня все равно; я на все согласен, как общество решит. Просить прикажут, буду просить, платить прикажут — буду платить! Не впервые: платить случалось, а слава Богу живу… Платить — так платить; просить — так просить!.. На все согласен… Мир — сила, один человек против него не может… Что он скажет, то и будет!

— Верно!.. А только и мир себе худа не желает! — раздались голоса.

— Итак, сколько? — спрашивал Филипп, рассчитывая по пальцам. — Пятнадцать… довольно будет пятнадцать, думаю!

— Пусть будет пятнадцать!.. — поддержали его некоторые и робко взглянули на Андрея.

— А кто же его к себе берет? — спросил тот резко и поднял опущенную до сих пор голову.

Филипп посматривал на окружающих, но медлил с ответом.

— Сперва, думаю, уговоримся, сколько даст, а затем уже потолкуем… А, впрочем, можно и теперь… Гм… я так рассуждаю!

— Хорошо: уговоримся, сколько даст… — сказал, сообразив что-то, Андрей и поднялся с земли.

Якуты возвратились в юрту: «почтенные» уселись, как раньше, на скамьях, а толпа стала поодаль.

— Русский, мы согласны доставить тебе все, что просишь: угол теплый и спокойный, пищу и прислугу, но общество находит, что ты мало даешь… — торжественно заявил Андрей.

Павел покраснел.

— Нет у меня больше! Я вам говорил ведь, что столько получаю от казны…

— Ладно! Мы слышали. Но сам посчитай, что тебе нужно: нужен тебе угол спокойный и теплый, нужны дрова, нужна вода, нужно топливо, нужна еда, посуда, чашки, ложки… все нужно, потому что ты ведь ничего не привез, кроме книг… А все стоит денег… — добавил он с ударением. — Деньги за дрова, деньги за огонь, деньги за воду; избу подметать тоже деньги, камелек затопить — тоже, дров нарубить — деньги, есть, пить — деньги, деньги — рыба, деньги — мясо… — высчитывал воротила, разбивая всякую вещь, всякое движение на мельчайшие составные части, оцениваемые на деньги.

И слово это «деньги» он произносил часто и с особым ударением, что производило на толпу огромное впечатление. Павел улыбался: до того все это было наивно.

— Чего смеешься? — спросил обиженно якут.

— Да ведь все это не будет вам так дорого стоить: камелек и для себя топите, воду носите, пищу варите…

— Это для себя… Тебе что за дело, что мы для себя делаем? Мы за это ни у кого денег не просим?! — быстро ответил Андрей, охватывая взглядом собрание.

— А то как же? То для себя, а то для тебя! — поддержал его Филипп. — Я так полагаю: нет такого закона, чтобы даром что-нибудь делать! Как думаете, общество?

— Должно быть, — ответило неуверенно несколько голосов.

— Наконец, кой-что я сам себе могу сделать. Могу в очередь принести воды, дров нарубить, подмести избу.

Андрей не ожидал подобного возражения и долго молча соображал.

— Принести воды, подмести избу, растопить огонь… — заговорил он, наконец. — А что же будут делать наши девки и бабы?.. Куда денутся старики и увечные?.. Пошто тебе дадим у себя дома хозяйничать?!

— Не говори! Слыханное ли дело, чтобы такой большой господин у нас избы подметал?.. Нас за это не похвалят!.. — закричали присутствующие все без исключения.

— А сколько же вы хотите? — спросил Павел.

Андрей подумал.

— Семнадцать рублей!

— Семнадцать рублей!.. — повторил с изумлением Павел. — Без хлеба, без соли, без мяса, за то только, что сами едите!.. Впрочем, хотя бы вы просили даже несколько копеек, больше двенадцати рублей дать не могу, потому что нет ничего больше у меня… Я вам сказал: столько получаю, а заработков здесь нет!

— Какие заработки!.. Были бы, так сами заработали бы… — заговорили вдруг якуты. — Правда твоя, русский! Нужно, видим, уступить: дай шестнадцать!

— Нет!

— Пятнадцать!

Павел отрицательно закачал головою.

— Пятнадцать! Давай пятнадцать!

— Нет! Сказано: двенадцать или везите меня в город!

Угроза или, может быть, решительный тон Павла подействовали на сход. Якуты, видимо, начали колебаться и уступать.

— В город! Зачем же сейчас в город? — жалостливо упрекнул Павла Филипп.

— В город! Ты, должно быть, думаешь, что это то же самое, что пойти от меня к старику Филиппу? В город и проезда теперь нет, и оленей нет… Сейчас сердишься, будто мы не старые друзья, будто мы не ели с тобой из одной чашки? Подожди, мы опять посоветуемся, авось, что-нибудь можно будет сделать… — унимал Андрей Павла, кивая в то же время мирянам, чтобы выходили.

Опять якуты сели на бугор, образуя пестрый венок. Павлу надоело сидеть в душной юрте, он вышел и стал присматриваться к ходу совещания. Андрей, который начал было говорить, вдруг оборвал свою речь и уставился на него выжидательно. Павел догадался и медленно отошел.

— Пусть бы стоял, ведь не понимает, — заметил кто-то из якутов.

— Ты его, должно быть, ладно выспросил, — зашипел Андрей. — Уйбанчик, дитя мое, ты бы пошел к русскому, а то ему, однако, скучно!

Уйбанчик неохотно повиновался.

— А, что? Говорил я? — проговорил он, становясь около Павла.

— Что же ты говорил?

— Не давай, а требуй! Дали бы. Всем, что привозят их с юга, дают… Такой уже у нас обычай — всякому дают! А теперь все у тебя отнимут, все дотла!

— А может быть, и не дотла?!

— Эх, не знаешь их! Собака не давится, якут не стыдится!

— Сам говоришь, что дали бы, если бы у меня ничего не было.

— Тогда другое! А когда есть, то без меры брать желают… Таков наш обычай: сперва возьмем, а после даем!

— Это не только в ваших обычаях! — усмехнулся Павел. — Нехорош обычай, но только пойми, друг мой, что я этих денег не могу беречь…

— Пошто?

Павел с раздражением пожал плечами.

— Я уж говорил: не могу и только! Пусть берут. Чего тебе жаль? Книг не возьмут, а чего больше нам с тобою нужно? Зачем нам деньги? Что мы с ними будем делать? Тут на них даже не купишь ничего, кроме рыбы… «Рыба и рыба»… — шутил Павел, подражая словам Уйбанчика.

— Рыба… правда, рыба! — согласился повеселевший Уйбанчик.

— А рыбу мы и так достанем!

— А рыбу достанем!

Между тем Андрей внушал общественникам:

— А что?! Дурак?.. Ну!.. Не такой он дурак, как думают некоторые… Двенадцать рублей! Сперва думаешь, что это много, а посчитаешь, и совсем без всякой выходит пользы. Прежде всего угол. Угла кой-какого ему не дашь; на дальней скамье его не положишь. Нужно, чтобы ему не капало, не было холодно, не дуло, и огонь чтобы все его припекал… Дрова все жечь надо — беспрестанно, потому жалуется: холодно! В короткое время, что жил у меня, столько дров мы сожгли, что иной во всю зиму не поспеет… Дрова нужно все сухие, чистые, чтобы не воняло, чтобы не дымило! Сейчас болен: ничего не говорит, а голову платочком подвяжет и… болен! А хуже всего пища. Когда живешь своим семейством, то, что поймаешь, то и съешь, а ничего не поймаешь, то и подождешь, чайком перебьешься, поспишь дольше… Тут не то будет: добудь, хоть из камня добудь… Взял деньги, и давай!

И опять слово «деньги» произнес он с особенным ударением, и опять слушатели стали после того и тише, и внимательнее.

— Дашь ему рыбу. Не думайте, что будет есть, как мы, гнилых сельдей; ему нужно рыбу хорошую. По временам мяса, к чаю — масла, молока, сахару; для еды купить надо соли, муки, а мука-то ведь десять рублей пуд в городе! Шутка ли? Есть-то, может быть, и ел бы он, что мы; но если от еды умрет? Как будет тогда? Он «государский» человек; вы слышали, как Уйбанчик в бумагах читал? Ответ за него не маленький. Если что случится, кто ответит? Разве не тот, кто брал деньги? Если он пожалуется: на кого? На тебя! Если рассердится: кто ближе у него под рукой? Ты!.. О, люди, люди!.. А кто из нас помешает ему, если он что дурное задумает? Может быть, такой найдется, только я не знаю… Не говорит иногда по целым дням, сидит задумчивый, мрачный, что дождевая туча… Ни разгадать, ни узнать его, ни полюбить… Смотришь, смотришь, и ужас тебя охватывает, когда стараешься представить себе, что там делается в этой иноземной, бородатой, немой голове… Говорят — добрый, но, может быть, он только хитрый. Разве таких не бывало? Сам он о себе говорит хорошее, но разве родился такой, чтобы о себе говорил дурное?! А я так думаю, что хороших сюда не пошлют: у себя оставят! «Андрей, — говорит намеднись, — я у тебя останусь, возьми двенадцать рублей, дай угол, пищу…» Предлагал сам, спросите его. Не могу, отвечаю, у нас все мир. Есть у нас: первые люди, почтенные, богатые, есть люди средние, тоже платящие подати, есть, наконец, последние, имеющие ум… Разве будем советоваться, как люди, обертывающие два раза кругом большого пальца, а три кругом указательного? Если общество скажет: Андрей, возьми! — Возьму. Но разве оно это сказать может? Посудите сами: дома я один взрослый мужик, остальные — женщины и дети. Разве можно их оставлять одних с чужеземцем? А разве я могу бросить труд, торговлю, общинную службу? А разве не бывало, что эти приезжие платили нам при случае злом за наше добро? Я думаю, что лучше всего было бы русскому у Филиппа… У кого дом обширный и высокий, у кого скот черный и пестрый? Кто спит на медвежьих шкурах, ест жирное мясо, сало режет тонко, полощет горло топленым маслом, точит зубы мягкими костями?.. Ведь не я?..

— Эттэ-тэ!.. Андрей!.. И ты все это ему сказал? — с ужасом переспросил, ежась, Филипп.

— У кого сыновья-богатыри, могущие усмирить русского, если он разгневается?.. Не у меня!.. Я не хочу накликать на себя бед с четырех концов неба… Я сказал!..

— Мцы!.. мцы!.. Не-ет!.. — качал головой старый Филипп. — Лучше в город…

— В город?.. Чтобы тебе медаль поскорее за это дали? — спросил насмешливо Андрей, касаясь больного места богача.

— Что медаль! — обиделся тот. — И так наговорил ты сейчас, точно в сказке!

— Ну хорошо: повезем его в город, так ведь пошлют назад… Ведь не впервые. Будут только расходы да лишние хлопоты…

Красноречие Андрея произвело желаемое действие. Община согласилась доплачивать ему несколько рублей к двенадцати рублям Павла и избавила его от некоторых мирских повинностей.

— Понатужься, друг Андрей… постарайся!.. Он привык к тебе… Куда его денем, если ты откажешься?! — просили родовичи.

Когда Павлу доложили о результате совещания, не упомянув, конечно, по требованию Андрея, о добавочной плате, тот очень обрадовался. Ему ничуть не улыбалось путешествие в город по тающим болотам и озерам, по ужасающей дороге. Больше года он все ехал и ехал без конца, и ему изрядно надоела кочевая жизнь; ему хотелось отдохнуть, оглядеться, успокоиться.

— А только помни: есть должен ты, что и мы; хлеба здесь нет, соли тоже; покупать их нужно в городе; а на это нет уговору… Сахар купцы сюда не возят, мясо редко у нас случается… все рыба и рыба! — выторговывал Андрей, уже принявши условия.

— Хорошо, хорошо!.. Ведь ты меня знаешь, Андрей… Разве я когда-либо привередничал?!

— Итак, договор! Согласен?!

— Согласен!

Они подали друг другу руки в знак заключения сделки, а Филипп их разнял.

Собрание начало расходиться. Прощаясь с Павлом, родовичи как-то особенно жали ему руку. Он, не зная о жертве, сделанной для него общиной, приписывал все это окончательному выяснению отношений.

— Будем друзьями… — сказал ему торжественно Андрей, когда они остались одни. — Насилу их упросил, чтобы не отсылали тебя в город; дорога — ни пройти, ни проехать!.. Пропал бы ты!..

Павел желал бы этому верить; хотел бы верить, что они поняли, наконец, что он возможно меньше желает им быть в тягость.

Все еще возбужденный и расстроенный, он зажег свечку, вынул дневник и стал наскоро заносить впечатления минувшего дня. Домашние уже притихли, и только в темном углу за печкой хихикала и шепталась молодежь. Вдруг оттуда вылетел, как будто не по собственной воле, молодой якут и, покачнувшись, стал у самого стола. Он уставил глаза в землю, видимо пристыженный и оробевший, руки покорно опустились вниз.

— Чего нужно? — спросил Павел, заметивши, что тот не уходит. Якут поднял руку к лицу и забормотал что-то, пощипывая жидкую бороденку.

— Бор-ро-да!.. — закаркал из угла искусственным басом Нерпа. Павел с любопытством взглянул на стоящего перед ним рыбака, и его отуманенный задумчивостью взгляд на мгновение встретился с робким, молящим взглядом инородца.

— Что тебе нужно? — спросил он мягче.

Якут все бормотал что-то непонятное; Павел понял только:

— Доктор… лекарство… волоса…

— Уу… у… озорники! — возмутился Уйбанчик. — Что вы их слушаете? Им бы только все насмешки… Втолковали ему, что вы доктор и что у вас лекарство от волос… в банке с чернилами… Дурачье!..

— Да что же ему волоса мешают? — спросил Павел, краснея и незаметно касаясь своей бородки.

— Хотя и мешают… однако, что говорить… больше… от глупости… — решил не без колебания ученый Уйбанчик.

«Казак», так как это был именно он, постоял еще минуту, вздохнул, перекрестился и, неловко поклонившись Павлу, собрался уйти.

Павел протянул ему руку и крепко, дружески, пожал ее.

XI

Стаяли снега. Лед исчез, спрятался в глубину земли под мох, под дерн; еще на озерах местами плавали остатки его и, гонимые ветром, ударяя друг о друга, вносили в шум волн серебристые, нежные свои ледяные звуки — единственное воспоминание о недавнем владычестве зимы.

Долина Анды и окрестности ее быстро меняли свою внешность; убывало суши и леса, прибывала вода, расширялась воздушная даль. Стаи птиц, до сих пор пролетавшие мимо, вдруг устремились вниз и присели на озерах, лужах и протоках. Их свист, крики замолкали лишь в полдень да ночью. Ночь светлела, сокращалась и, наконец, совершенно исчезла. Солнце не пряталось больше за горизонт, а бежало неустанно, кругом, точно огненный шар, качающийся над землею на исполинской невидимой ленте. Исчезла мертвенность, всюду замечалась жизнь и движение, колыхались воды, все чаще плыли по небу тучи, то тяжелые, серые, то белые, легкие, как пух. Леса шумели, расцветали, и переменчивые ветры далеко разносили их запах.

Всюду ложились прозрачные, скользящие тени, пестрели полосы блеска и света и неуловимо менялись точно разноцветные стекла в калейдоскопе.

Павел уже не скучал. Он достал у Андрея старое ружье, немного пороха и дроби и по целым дням пропадал в тайге.

— Ой… промышленник! — восхищались якуты.

Но Павел редко приносил добычу. Ему недоставало охотничьего пыла, и всякий раз, подымая убитую птицу, он чувствовал не то жалость, не то смущение. Ходил он больше для прогулок, для воздуха, для разнообразия. Все, что встречал он, начиная с игры ветров, всплеска волн, запаха леса и кончая необычным движением солнца, было для него ново. Вначале это его занимало, но душа искала другого, и, насытивши первое любопытство, он стал тосковать и уходить в леса дальше, туда, где еще не был, где, мог думать, — не был до него никто. А там — все то же чужое и непонятное: пустынные, дремучие леса с крошечными островами перелетной жизни на редких долинах, да те же безбрежные озера, где на плоские берега однообразно катились рыжие волны, да в сизой дали реяли с жалобным криком белые чайки. Павел, вместо всех этих красок природы, предпочел бы людей, одного даже человека, но Уйбанчик что-то не приходил. Прогулки все-таки развлекали его, укрепляли и ободряли, и он продолжал бродить, хотя дичь приносил все реже. Андрей даже отказал ему в порохе.

— Ходишь по трущобам… еще медведя встретишь… и останутся после тебя только шапка да сапоги, как в прошлом году от Окуче. А мы — отвечай! Не дам! Нет у меня пороху… Приедут купцы, купи себе, а у меня нет больше!..

Без ружья Павел почувствовал себя совершенно одиноким и бросил ходить.

Не он один ждал купцов, ждали их все.

Подходило время промыслов; нужно было расходиться на дальние заимки, на речки, где удобно ставить городьбу для рыбы, в глухие углы, где пасутся утки, где будут линять гуси и лебеди. У всех были дела к купцам: тому нужно было купить, другому продать, тот желал рассчитаться с долгами, а тот просто, раньше чем утонуть в лесах, желал повеселить сердце и глаза многолюдным собранием проезжих, чудесными товарами, отведать русской пищи, русской водки, русских развлечений. Все ждали купцов с нетерпением и посылали детей на крышу смотреть, не едут ли.

— Не-ту!.. Не видно!.. Чисто!.. — неслось неизменно оттуда.

Наконец послышалось и желанное:

— Едут!

Обитатели юрты Андрея, включая и его самого, мигом очутились на крыше; внизу остались только Симаксин и жена Андрея, с поднятыми вверх головами.

— Что же?! Что же не говорите?.. — ворчали бабы.

— Едут… уже недалеко… Объезжают кругом долину… Скоро увидите их!

Действительно, немного спустя, даже стоявшие на земле разглядели вдали длинный ряд белых коней, мелькавших, точно жемчужные четки, перебираемые искусной рукой. Лошадей было до ста; шли они гусем. Вся цепь была разбита на несколько частей; в конце и начале каждого отряда ехал всадник. Издали на фоне солнечного дня эта движущаяся длинная нить, слегка прикрытая редкою зеленью, казалась живописною, но вблизи красота исчезала. Покрытые грязью и тучами комаров, потные, тяжело навьюченные кони бежали нервно, торопливо, постоянно спотыкаясь, проваливаясь в топкие ямы, храпели и метались в сторону. Проводники на все обращали внимание и постоянными окриками подбадривали животных; лошади чувствовали близость человеческого жилья и сами торопились на отдых.

У самой юрты трое едущих впереди каравана пустились вскачь.

— Ух!.. Кони-то!.. Кони!.. — причмокнул завистливо Джянга.

— Известно, южные!..

— Чиччах!!. Богатое место!.. А и везут, все везут… Каждый год везут!..

— Молчи… ведь не мы от этого богатеем! — заметил кто-то из старших.

Приближение купцов прекратило разговор. Когда они въехали в ворота, ожидавшие расступились: мужчины направо, женщины налево, торжественно, как на свадьбе. Андрей посредине, с шапкой в руках, почтительно встретил гостей. Впереди на прелестной сивой, в яблоках, рослой лошади ехал уже не молодой, но здоровый и крепкий мужчина. На ногах у него были якутские сары и брюки из оленьей кожи, но одет он был в сюртук и шляпу; остальной костюм представлял такую же смесь европейского и якутского, как и его скуластое лицо; на нем были часы, и вместо сетки от комаров кругом шляпы свешивалось покрывало черного крепа, но на боку в то же время болтался якутский нож, а на руках надеты были отороченные мехом и вышитые корольками якутские перчатки.

Сам Андрей придержал ему лошадь и помог слезть с высокого, окованного серебром седла.

Павел догадался, что это был купец, а его товарищи — приказчики.

Не здороваясь ни с кем, они вошли в юрту и, крестясь, положили три низких поклона перед образами; затем повернулись к хозяину с пасхальным приветствием:

— Христос воскрес!

— Воистину воскрес! — ответил тот.

Приезжие перецеловались со всеми по православному обычаю. Только в очередь, подойдя к Павлу, купец заколебался и, немного подумав, ограничился пожатием руки.

— А… и вы тут, вижу… спасаетесь в пустыне среди диких людей! — заметил он вскользь, любезно улыбаясь, и, не дожидая ответа, ушел в глубину юрты, где Андрей уже расстилал на почетной скамье, обычном месте Павла, ковер из лошадиных шкур. Приказчики сели рядом с хозяином, с другой стороны стола Андрей посадил Павла и более именитых якутов: Филиппа, вдову Авдотью, мать Нерпы, такую же толстую, как он, и еще каких-то незнакомых Павлу приезжих. На столе уже стояли на тарелках местные лакомства: жирная, мелко изрезанная «хахта»21Копченая рыба высшего сорта., свежее масло, сливочные пенки, сырой мозг из оленьих костей, куски уток и гусей, жареных на свежем рыбьем жиру, и наконец — новинка сезона — свежие яйца, красивые, разноцветные, пестрые и узорчатые, точно малорусские «писанки».

Купец улыбнулся и погладил лысину.

— Хорошо!.. Согласны… Сначала вашего угощения попробуем, а затем и своего поставим. Вы, однако, не пьете? — обратился он к Павлу. — Нет?! Однако, в карты, слышу, не играешь, водки не пьешь, не куришь… какое же предоставляете себе удовольствие в жизни?.. Или думаете разбогатеть?!. Мы грешные люди, дорожные, так уж выпьем, позвольте, за ваше здоровье!.. Вася, где же фляжка-то?

Приказчик принес сумы и достал все, что требовалось для угощения. Часть водки он перелил в большую бутыль зеленого стекла и подал купцу; тот собственноручно наполнил дорожную серебряную чарку, сам выпил и стал подносить по очереди всем сидевшим у стола. Остальных угощали приказчики, никого не минуя, даже подростков и детей. Поднялась суматоха: якуты столпились и стали перекликаться, вызывая то того, то другого и обмениваясь между собою подносимыми чарками.

Купец между тем закусывал и рассуждал по-русски:

— Я это все одобряю!.. Все!.. Всякому лестно, жить в богатстве и почете… Но раз вышла неудача нужно покориться! Нужно… и только! Вот и я, например, сколько лет взад-вперед езжу, а нет у меня ничего больше, кроме того, что съем и выпью… Богатство меж пальцев уходит… Нет удачи! — Тут он налил рюмку и опять стал упрашивать Павла. — Может быть, смягчитесь?.. Скучно пить одному!

Павел отрицательно покачал головою.

— Портится народ!.. Ох… портится! — вздыхал купец, проглотив рюмку. — Нет удачи!.. Ни продать, как следует, ни купить, ни долгов собрать… Андрей! — вдруг обратился он к хозяину и заговорил с ним по-якутски.

В юрте становилось все более тесно и душно. В камельке, несмотря на жару, все поддерживали огонь, нужный для стряпни. Людей прибывало; постоянно являлись новые невиданные лица, с ног до головы одетые в меха и кожи, загрубелые, темные и робкие. Очевидно, жили они где-то в глуши; многих Павел не встречал до сих пор. Приносили постоянно какие-то узлы, ящики, мешки, что-то разбирали, складывали, шептались. Ярмарка открылась. Табачный дым, запах водки, рыбы, кож — становился удушливым.

Павел поторопился после завтрака выбраться на свежий воздух. На дворе было не менее людно и шумно. Сто пятьдесят лошадей каравана, привязанных вдоль изгороди, топтались на месте, ржали, фыркали, помахивали хвостами и головами, защищаясь от комаров и оводов. Среди них сновали молодые люди, загорелые, одетые по-дорожному и вооруженные. Одни разводили дымокуры, другие переставляли и осматривали пузатые тюки; в одном углу что-то рубили, в другом бряцали железом и всюду смеялись, шутили. Некоторые дружелюбно боролись, иные заигрывали с проходящими женщинами, хватали их бесцеремонно за грудь, обнимали и, несмотря на протесты и толчки, целовали. Яркие цвета рубах, меховые остроконечные шапки, татарские лица и татарская гортанная речь, оружие, топоры, винтовки, копья, изредка мелькавшие в дыму, производили странное впечатление военного лагеря. Белая палатка купца, разбитая посредине двора, увеличивала еще больше это сходство. Павел смотрел, и минутами казалось ему, что он видит не купеческий караван, а чамбул Батыя или Чингиса, отдыхающий среди дороги. И только пение птиц, долетавшее с лугов в короткие промежутки затишья, возвращало его к действительности.

— Павел?!. Где же вы спрятались? — услышал он вдруг голос Уйбанчика. — Иди в избу, зовут!..

Павел не сразу ответил.

— Да иди же, сильно просят! — звал парень, дергая его за рукав. — Чего ты? Людей нет — об людях тоскуешь, люди есть — тоже, вижу, скучаешь! Что же будет?

— Ничего не будет!.. Совсем я не тоскую! — улыбнулся Павел.

— Как так!

— Да так: просто думаю! Вспомнил, как ваши отцы к нам на грабеж ходили, а теперь мы вот ходим…

Уйбанчик уже немного привык к странным часто совершенно для него непонятным ответам друга, и теперь не пробовал вникнуть в сказанное, а только ответил с убеждением:

— Что же: наши отцы, должно быть, были глупы… Пойдем в избу, господа тебя требуют!

— Может быть, опять станут глупыми и бросятся на нас, когда на другое нужны будут силы… Дурные советники, Уйбанчик, темнота и нужда… Дурные соседи — обиженные люди!

— И не говори… Мы сами от таких бегаем!

Так философствовали они, пробираясь рука об руку сквозь густую толпу. Купец, уже порядочно выпивший, сидел, развалившись у стола. Он распоясался и расстегнул ворот рубахи. На столе перед ним стоял фаянсовый судок с дымящимися «пельменями», рядом все та же бутылка зеленого стекла только опять по горлышко полная водки; тут же стояли солонка, банка горчицы и несколько фаянсовых тарелок с полным прибором ложек, ножей и вилок в серебряной оправе. Это была роскошь, необычная в дороге. Очевидно, купец желал блеснуть и доставить удовольствие Павлу.

— Куда вы от нас сбежали, почтеннейший? — проговорил он с улыбкою. — А, впрочем, и то сказать: мало здесь интересного для образованного человека: кожи да кожи, мятые и сырые… Только мы поневоле любим это, потому нам от этого содержание… Бьемся!.. А и надо сознаться, цены нет Андрею, такой человек! Долг ли собрать, товар ли выменять, уговорить ли кого… а только… плут! Вот настоящий грабитель… не мы! Посмотрите, какую гору наскреб!

Действительно, на небольшом пространстве избы виднелись две порядочные горки разноцветных, блестящих, как шелк, мехов. Андрей брал из одной штуку за штукой и, громко считая, перебрасывал на другую. Приказчик, сидевший напротив на низеньком стульчике, повторял сказанную им цифру и отмечал в книжке. Кругом теснились возбужденные зрители, раздавались причмокивания и тихие вздохи:

— Богатство какое!.. Мочи нет!.. Ума помрачение!..

В стороне другой приказчик торговал, раскладывая, меряя, швыряя куски тканей, ситцев, платков. Около него толпились больше женщины, и отблеск цветных узоров клал на их лица, казалось, особенно горячие тени.

— Николай Василичь! — окрикнул вдруг купца занятый продажею приказчик. — Хохо просит чаю без красного товара! Дать прикажете?

— Гм! Что же я-то с товаром буду делать? Не возьмут же его назад! Хохо просит… Хохо еще не уплатил, что с него следует… А я даю, как мне дают! Хохо просит… А сколько просит?

— Кирпич.

— Дай полкирпича. Тоже без сердца не бываем, хотя в торговле, говорят, не щадят ни отца родного, и матери… Но как не пожалеть: Хохо бедный, жена умерла, полный дом ребят, все мелюзга… пищит с голоду… — оправдывался перед Павлом купец и, хитро прищурившись, вдруг добавил: — А и то нужно помнить, что если их так время от времени не поддержать, так кто же, в конце концов, лисиц ловить станет… В конец обессилеют! Что?.. Ага?! Мы тоже люди не без политики!..

— Безусловно верно… С этой точки зрения даже чрезмерные барыши не выгодны.

— Чрезмерные, говорите!.. Ишь метнул… ха-ха!.. Знаете, выпьем, потому что нет лучше, как выпить от задумчивости!

— Кынчай тоже просит без товара! — опять крикнул приказчик.

— Кынчай?.. Пусть просит!.. Ничего не будет. Отмерь ему полную препорцию — все захотят!..

Между тем Кынчай, высокий, худой, косоглазый, выступил вперед и, низко кланяясь, просил.

— Нет!.. Ничего не будет!.. Ты состоятельный!

— Какой состоятельный? Купил я зимою ситцев… у тебя же… У меня их довольно…

— И у меня их довольно… Не могу! Портится народ, ох, портится! Каждый только на чужие руки смотрит… а чтобы самому почувствовать — так нет… Покажи им крошку жалости, сейчас съедят! Что же: ты думаешь, мне дают только то, что я сам прошу? Ну нет!.. — ворчал купец и обратился к Андрею. — Кончили?!. Ну, Вася, прибирай товар, пора обедать!.. Пусть завтра придут, а теперь — пусть очистят избу, будем укладывать меха!

Якуты начали выходить из юрты. В то же время несколько ямщиков принялись подвязывать к матице на длинных ремнях мокрую кожаную суму. В суму укладывались в известном порядке шкурки; один поминутно залезал в суму и, придерживаясь за ремни, старательно утаптывал меха ногами. Старший приказчик говорил, что класть, и делал отметки в списке. Купец наблюдал и поил Андрея, и без того возбужденного только что поконченными счетами. Разговоры велись преимущественно по-якутски. Павел, конечно, не мог принимать в них участия: он понимал только одно слово: харчи, харчига, харчинан — деньги, деньгам, деньгами, которое употреблялось очень часто и с видимым удовольствием.

Выпивка все усиливалась, разговор становился крикливее, и предлагаемые Павлу вопросы все рискованнее. Он поторопился ускользнуть после обеда, захватив по привычке ружье. Прогулка, свежий воздух, знакомые голоса птиц успокоили его расходившиеся нервы и, возвращаясь домой, он ни о чем не думал, никого не осуждал, а искал только сна и отдыха.

В стану все притихло; дым догоравших костров слабо струился; кони, отпущенные кормиться, разбрелись по лугу; люди, прикрывшись с головою заячьими одеялами, спали среди вьюков; только около палатки купца сидел Вася, очевидно, присматривая за целостью товаров, да около него стоял и расспрашивал о чем-то Уйбанчик. Минуя ближайшие кусты около дома, Павел услышал шепот и шорох, а когда, заинтересованный, он раздвинул ветки, то увидел несколько загорелых скуластых рож, вопросительно повернувшихся к нему: тут играли в карты, и Джянга, конечно, был среди игроков.

В юрте тоже, оказалось, не спали. За столом сидел Андрей и тунгус; оба пьяные, слюнявые, противные.

— Чэ!.. — кричал якут, встряхивая головой, на которой чуть держалась надетая на макушку шапка. — Кто меня здесь лучше? У кого всего больше? Кто меня сможет?.. Купцу лошадь подарю — будет благодарить! Людей накормлю — будут сыты… Не пожалею и тебе оленей… Ничего не пожалею… Бери, сколько хочешь… кочуй… владей… опять будь человеком!..

— Енг… енг… — бормотал тунгус, качаясь бессильно. Он сидел на постели Павла и не обнаруживал намерения уходить.

— Идем, старик, идем… — увещевал его Андрей, который с появлением Павла, видимо, стал сдерживать себя. — Пусть спит русский, пусть спит, а мы нашу бутылку там кончим…

Павел настолько устал, что, несмотря на шум, сейчас же уснул. Не суждено ему было, однако, спокойно провести эту ночь; немного спустя, его разбудили толчки и пронзительный крик. Кто-то лежал на его постели и копошился. Уйбанчик напрасно силился его оттащить.

— Он .. ме-ня… оби-дел!.. Он… он… обидел!.. Вставай, русский… какой ты — такой… богатырь!.. — бормотал тунгус. Это был он. У дверей между тем разыгрывалась другая сцена: там жена Андрея кричала пронзительно и била палкой Лелью, которая, бледная, растерявшаяся, почти нагая, сопротивлялась, не желая выйти на двор, куда гнала ее разозлившаяся якутка. Андрей сидел на скамье, где обыкновенно спала девушка, и бессмысленно глядел на жену.

XII

Назавтра, как говорится в сказке, «просыпались поздно, вставали неохотно».

Купец и Андрей сейчас же после завтрака исчезли; они заперлись в палатке, откуда только по временам долетал их шепот и постукивание на счетах. В усадьбе движения было не меньше, чем вчера, но не было той бойкости и веселья. Лошади, преследуемые жарой и комарами, сами возвращались с пастбищ; рабочие ловили их, привязывали и начинали по очереди заседлывать и взнуздывать; часть рабочих раскладывала товары в длинные ряды. Между работниками сновали приказчики, покрикивая, осматривая кладь и отмечая что-то в счетах. Кучки любопытных туземцев стояли там и сям и в сосредоточенном молчании глазели на снующих кругом ямщиков. Под вечер караван двинулся дальше, в таком же порядке, как приехал. Когда он исчез в лесу, Андрей вздохнул и перекрестился:

— Ну, слава Богу!.. До будущего года!

Уйбанчик, который стоял рядом с ним, с желтым мешочком чего-то зернистого под мышкой, покосился недружелюбно на богача. Все утро парень ходил надутый, ни с кем, даже с Павлом, не разговаривал. Тщетно тот пробовал его расспросить, что случилось ночью. Когда домашние вместе с Андреем скрылись в юрте, Уйбанчик остался и протянул Павлу руку в знак того, что уходит домой.

— Долго не придешь? — спросил Павел, удерживая его пальцы.

— Долго!.. Придет вода, не пустит! — ответил парень и, нахлобучив на уши шапку, двинулся в путь.

«Вода» не заставила себя ждать. В ясный, безветренный день она явилась вдруг из глубины лесов и в продолжение нескольких часов затопила всю окрестность. Усадьба Андрея превратилась в крошечный, но густо населенный островок. Лошади, коровы, олени, пригнанные заблаговременно, толпились в загонах среди клубов дыма, разведенного от комаров. Они то стояли на месте по целым часам, то вдруг, всполошившись, подымали невероятную суматоху, топот и ржанье… Черные собаки да нагие, загорелые ребятишки сновали среди скота, бегали и плескались в воде; взрослые частенько выходили и внимательно смотрели из дверей юрты на колыхавшуюся, голубую гладь.

— Будет рыба!.. — говорили они весело.

— А то как?! — соглашался тунгус, который с отъезда купцов все время оставался в юрте Андрея.

— Любопытно, ушли ли купцы до воды в горы? В горах ли теперь?

— Конечно!

Тут старый бродяга с особым оживлением принимался высчитывать по пальцам все стоянки и все переходы…

— Бог поможет! — поддерживал его Андрей. — Не оставит добрых людей…

Он стал с некоторых пор особенно набожен и нежен. Один Павел положительно не знал, что все это значит, почему ему следует теперь особенно радоваться, и отчего он должен умиляться. Всюду замечался особый блеск, резвость и прохлада, пришедшие с водою, но вместе с тем жутко было ему смотреть, как эта прозрачная, капризная стихия закрывает все неровности, всякий след земли, властно, тихо поглощает все, и только кое-где оставляет над своей бесконечной гладью верхушки лесов, похожих на ничтожный тростник.

— Не бойся, русский! Вода сюда никогда не доходит, разве раз во сто лет! — ободрял его Андрей, положив руку ему на плечо.

Это была первая фраза после ночного кутежа, с какой якут обратился непосредственно к Павлу. Все это время он не то стыдился, не то сдерживался, видя с его стороны большую холодность.

— Что, русский, будем сыты?! А?!

— Скажи лучше, куда делись другие… Куда делась Лелья? — спросил вдруг Павел, вместо ответа повернувшись всем корпусом к Андрею. Тот покраснел.

— Лелья?.. Она с Нюстером рыбу промышляет. А зачем тебе знать, где она?

Теперь в свою очередь смутился Павел. Действительно, зачем ему знать? Девушка не жаловалась, не бегала, отец был, по-видимому, в прекрасных отношениях с богачом: очевидно, или ничего не было, или здесь иначе смотрели на подобного рода приключения.

«Тем лучше!» — подумал он про себя.

— И не стыдно тебе, Андрей, помогать иноземцам обирать соотечественников? — спросил он громко.

Андрей не совсем понял его ломаную якутскую речь, но заметил большую мягкость взгляда, и к нему сразу вернулись прежняя уверенность и оттенок превосходства, которые он было на время утратил в сношениях с Павлом.

— Да, да!.. — сказал он неопределенно на всякий случай.

Крайне серо и однообразно тянулась жизнь в юрте Андрея. С отъездом Лельи и Джянги стало еще более пусто; соседи заглядывали реже. Андрей тоже, как только сбыла вода, начал проводить большую часть времени вне дома; сюда он привозил свежую и сушеную рыбу, затем спал, бесконечно долго спал, да ел не в меру масла и соры, которых был лишен в лесу. Нюстер, привезенный отцом обратно в первую еще поездку, старался в еде не отставать от отца; кой-когда только, побуждаемый матерью, он садился под окном у столба и, напевая песенку, чинил сети. В избе редко кто шумел. Дети почти все время проводили на дворе, жена Андрея молчала или тихо про себя мурлыкала, и только когда ей окончательно становилось невмочь, напускалась на старую Симаксин. В результате эмирячка устраивала обычное зрелище, что еще более сердило истомившуюся хозяйку. Она кричала, а старуха кудахтала, точно всполошившаяся наседка, повторяла сыпавшиеся на нее упреки и, распустив свои лохмотья, кружилась по юрте. Все это было не особенно приятно, и Павел уходил на двор к детям или к тунгусу. Последнего жена Андрея с некоторых пор, видимо, возненавидела и, как только Андрей уходил, она выгоняла старика вон из избы; тот не особенно этим смущался. Он разбил в углу двора ровдужную палатку, остатки былой независимости, и через каждые два-три дня перекочевывал на другое место «от насекомых», как уверял он, но вернее — от безделья. Каждый раз Павел наблюдал одно и тоже. Старая Упача складывала, собирала, взваливала на спину и несла все, что требовалось; затем на новом месте складывала кружок из камней, там, где предполагалось разложить костер, над ним ставила конус из жердей и покрывала его черной, сильно поношенной, в заплатах, замшей. Старик сидел в стороне, курил трубку, поплевывал, а когда все было готово, входил в юрту, торжественно добывал огонь, садился на подстилку из молодых лиственничных веток и сосредоточенно наблюдал, как струится кверху синий дымок.

— Не родила парня… не родила! — жаловался он на жену, когда Павел заглядывал к ним.

Они всегда встречали его радушно и старались угостить чем-либо, благо Андрей давал им рыбы, а в лесу было много цветов и листьев для «дикого чая».

— Не родила парня!.. И ничего не может… худая жена! — повторял старик. Тунгуска всегда молчала, очевидно, привыкнув считать себя виноватой.

— Осенью уйдем в горы! — решал тунгус. — Андрей обещал дать оленей… Тогда мы тебя иначе встретим, угостим… приходи! Мы тоже люди!

Павел скучал: книги надоели, а пойти ему было некуда. Так прошло несколько недель.

Наконец, вода спала настолько, что опять открылся доступ в тайгу. Павел вновь было устремился туда, но уходивший разлив оставлял за собою такую массу болот, а главное комаров, что прогулки стали немыслимы. Необходимо было надевать сетку и толстое суконное пальто. Под сеткой было душно, густые тучи насекомых мешали видеть, жужжание их — слышать. Да и в лесах было совершенно мертво: птицы отчасти улетели, отчасти спрятались в траве, где выводили птенцов; ветры притихли. Только тучи комаров все более и более увеличивались. Скоро их стало так много, что скот предпочитал голодать, чем подвергаться их нападению. Стояли в дыму быки, коровы и кони, исхудалые, понурые, изъеденные, опустив головы, с прищуренными глазами, как будто не желая глядеть на зеленую траву. Смельчаку угрожала гибель. Павел убедился в этом, когда раз молодой, неопытный бык, доведенный до бешенства насекомыми, бросился со двора в лес… На утро его нашли там мертвым и изъеденным, точно сплошь иссеченным шиповником.

В юрте, за исключением камина, заткнули все отверстия, прикрыли окна, в очаге постоянно поддерживали огонь, а среди избы горел огромный дымокур из коровьего кала. Едкий дым не позволял открывать глаз, мешал дышать, и Павел с головной болью, отравленный ядовитым воздухом, полуослепший, все время лежал на постели, уткнув лицо в подушку, и соображал, долго ли так будет. А комары все жужжали, точно враждебная сила, и бились крыльями в пузыри окон.

— Как их много!

— Много, русский, много… но бывает и больше! — подсмеивались якуты. — От них жиреет рыба!

Выходить из дома и исполнять необходимые домашние работы можно было только в ветреные дни. Андрей обыкновенно уезжал тогда за рыбой. Павел пробовал несколько раз проникнуть к Уйбанчику, но сообщение с ним по суше еще не восстановилось; нужно было ехать на лодке. Между тем Андрей почему-то не хотел его взять, отговариваясь маленькими размерами своей душегубки. Наконец, обстоятельства сложились благоприятно: день выдался ветреный, а якут принужден был остаться дома, так как поранил руку. Павел выпросил лодку, узнал про дорогу и двинулся в путь. Когда он выбрался из маленького, окаймленного кустами, заливчика на широкий, волнующийся простор озера, комаров совсем не стало, и он торопливо сбросил сетку. Лодка, подгоняемая сильными ударами весла, грациозно скользила по волнам. Резкий, порывистый ветер дул пловцу прямо в лицо, заставляя его усиленно работать, но Павел не унывал, так как все комары разлетелись, и только немногие, спрятавшись за его спину и на дно лодки, испускали тревожные звуки. Павел сейчас же потушил противный, так надоевший ему, дымокур, который тлел перед ним в железном котелке на перекладине лодки. Перед ним открылся веселый, широкий вид на плещущую воду, на ароматные прибрежные леса. Плыл он быстро, и берега бледнели, а волны становились все выше и выше. Скоро на всем пространстве, какое только он мог охватить глазом кругом, вздымались водяные бугры, застилая горизонт. Гребни их были в пене, а бока, покрытые сетью морщин и жилочек, просвечивали точно кремень или темный опал. Борьба с ними требовала большого напряжения, особенно от такого малоопытного гребца. Нужно было, чтобы нос лодки резал волну прямо, подобно ножу; лишь только вал хоть чуть-чуть ударял сбоку, лодка вздрагивала, качалась, стремилась повернуться вдоль, и сейчас же выше ее бортов вскипала пена и брызги, и набегали новые водяные удары. Трудно было править при быстрых падениях лодки, когда нередко волна уходила из-под весла, а еще труднее было удержаться, когда вдруг, в силу таинственных отдаленных сочетаний, сбоку вставал неожиданно громадный вал со всклокоченной белой гривой. Лодочка скользила вниз, карабкалась вверх, высоко поднимая то нос, то корму, и нельзя было ей остановиться ни на минуту, — иначе она сейчас же была бы совсем опрокинута. У Павла сильно устали руки и спина, когда, наконец, он увидел вдали узкий пролет среди прибрежных тальников и понял, что скоро конец его напряженной работе. Это было устье той реки, на которой жил старик Матвей. После простора бурлившего озера небольшая, глубокая лощина реки приятно поразила Павла своей тишиною и прохладной тенью. Он бросил весло, снял шляпу, зачерпнул в нее воды и, напившись, стал внимательно разглядывать крутые глинистые, местами сильно подмытые, берега реки. Течение быстро уносило его и, если бы не вновь появившиеся комары, удовольствие отдыха было бы полное. Опять пришлось зажечь дымокур и накинуть сетку. Павел лег на спину на дно лодочки и глядел в небо, на тучи, на мелькавшие над ним верхушки и ветви деревьев, на темные, лохматые от трав и кустов, края обрывов. Когда течение прибивало его к берегу, он приподнимался немного и отталкивал лодочку веслом на середину, и опять с рокотом несла его речушка, не требуя от него никаких усилий. Раз только во все время пути он был принужден приняться всерьез за весло: за поворотом что-то шумело и бурлило, точно водопад. Это ряд больших лиственниц обрушился с подмытого берега и запрудил течение. Корни многих из них еще не оторвались от обвала и образовали зеленый свод, под которым быстро мчались пенистые волны. Течение было так быстро, что Павел не мог справиться с лодкой, и его увлекло в этот опасный коридор, где, с одной стороны, грозила сеть спутанных веток и сучьев, а с другой — возвышалась мокрая, ледяная стена берега, поминутно роняя глыбы земли и капли грязи. Недалеко оттуда Павел заметил дымок и догадался, что достиг цели путешествия. Он остановил лодку у берега, где по карнизу обрыва подымалась вверх узкая тропа, вытащил ее на песок, взял вещи, оружие и вышел из тихой тенистой лощины опять на солнце и ветер. Поднявшись на вершину, он увидел небольшой зеленый лужок, а среди него низенькую, конусообразную, покрытую дерном «урасу» — обычное летнее жилье здешних бедняков. Серый, пронизанный лучами солнца, столб дыма колыхался над остроконечной вершиной «урасы»; черные собаки, внешностью похожие на лисиц, приветствовали его громким лаем, но никто не вышел к нему навстречу. Он поднял кожу, закрывавшую вход, и заглянул внутрь: казалось, никого не было дома. Только когда он вошел, закашлял и зашумел, развешивая платье и двустволку, вдруг зашевелились человеческие фигуры, отдыхавшие на низеньких земляных нарах, и выползли из темноты.

— А, это ты, русский?! Здравствуй!.. Рассказывай!

Старик Матвей вышел к нему с протянутой рукой и в то же время сказал что-то жене, и та засуетилась у слабо тлеющего огня.

— Не слышал ничего нового!.. А у вас?

— У нас тоже ничего нет!.. Отдыхаем!

— Где Уйбанчик?

Старик скосил рот.

— Не смета! Где же может быть, кроме тайги? Недалеко… Обрадуется, когда тебя увидит. Тосковал…

— Почему не приходил?

— Все недосуг!

— Что же он делал?

Но запас понятных обоим слов и жестов был исчерпан, и разговор после неудачного опыта прекратился. Павел с любопытством осматривал «урасу», которую видел впервые. Внутри был такой мрак, что в первый момент он не заметил ничего, кроме четырехугольного низенького шестка чувала и столба света, падающего на него сверху через дымовое отверстие. Только по мере того, как привыкал глаз, всплывали и предметы и вещи, развешенные и расставленные под покатыми стенами. Над головой Павел заметил полочку с образами, тоненькие восковые свечи, прилепленные к ее краю, и большую книгу в зеленом переплете, ту самую, которую видел уже раньше в руках Уйбанчика.

Старик Матвей внимательно следил за ним во время осмотра.

— Мы бедные… — сказал он просто, без малейшего следа горечи и приниженности.

— Вижу. Но где твой сын? Ты сказал — недалеко? Где же? Я бы хотел пойти!

— Пойдем, если хочешь.

Они вышли, и старик показал ему дорогу.

Узенькой тропой, среди кустов, Павел перебрался на соседний, такой же небольшой лужок, со всех сторон окруженный лесом. Посредине его на откосе невысокого бугра двигалась фигура Уйбанчика. Он был обращен спиною к Павлу, не видел его и продолжал расхаживать и размахивать руками, точно отгонял комаров. Павел с веселым окриком бросился к нему, но якут не расслышал и продолжал странно жестикулировать. Подойдя совсем близко, Павел остановился в изумлении: Уйбанчик сеял хлеб! Зерна с легким свистом разлетались по воздуху и падали на черную, неумело взрытую землю. Знакомый вид этой земли, влажной и рыхлой, этих желтых, падающих на нее крупинок, как ножом, полоснул по сердцу Павла.

— Уйбанчик, что ты делаешь?! — закричал он в волнении.

Парень вздрогнул, быстро повернулся к нему и высыпал остаток семян в турсук.

— А, это вы? — рассмеялся он. — Проклятые комары спокою не дают! — добавил он, и одним взмахом убил целый рой присосавшихся к его шее комаров.

— Видите: пробую… Вы сами говорили тогда… помните?! — оправдывался он, не глядя на Павла. — А только вы не сказывайте… Осмеют… если неудача… проходу не будет! Боже упаси!.. И то отец уж сердится.

— И все это ты сам вскопал?

— Сам. А что?

— Много. Зачем ты мне не сказал, я бы тебе помог. Почему ты прятался? Вдвоем мы бы скорее сделали.

— Я это делал не долго. К вам трудно было пройти, вода большая… А раньше нельзя, — земля не оттаяла… Да я все еще не надумался. Хорошо все-таки, что вы пришли. Вы скажете, хорошо ли все?.. Хорошо ли сеяно? Вы сказывали, и купцы говорили: ступить шаг, бросить горсть… Но вот тут у меня смущение выходит: горсть бывает большая и маленькая и шаг тоже разный!..

Павел тоже хорошо не знал этих подробностей, но старался разъяснить Уйбанчику, что в данном случае это не важно.

— Главное, лишь бы взошло!

— Так, думаете, удастся?

— Кто знает! А какой хлеб посеял?

— То есть, семя, спрашиваете?.. Купцы возят изредка для лошадей, так вот выпросил остатки. Ячмень, сказывали, кто его знает… сами посмотрите!

Павел заглянул в турсук и покачал головой.

— Худо, Уйбанчик, что ты мне раньше не сказал. Следовало попробовать: может быть, семена не всхожи, какие-то объедки… Затем, думаю, их следовало смочить: сильно сухи!

— Так ничего не будет?

— Этого я не скажу, может быть, и будет. Ячмень растет там, где климат похож на ваш, высоко в горах, где лето тоже короткое, — ответил Павел. — Даже у вас лучше; у вас тут солнце не закатывается, все растет, как на дрожжах. Давно ли этот лес был черный? Все-таки жаль, что не сказал: вдвоем мы бы лучше разрыхлили землю; затем, ты напрасно притворяешься: один ты намучился сильно, земля — новь, твердая, комары… жарко… шутка сказать!

Уйбанчик с гордостью оглянул крошечную ниву и улыбнулся.

— Только бы не попусту!

Они вдвоем принялись рассевать остатки зерна и заборонивать его граблями. Но плохо разрыхленная земля не слушалась: половина зерен оставалась наружу, а остальные заборонивались очень мелко. Они решили пойти домой и как-нибудь смастерить борону.

Старики встретили их упреками, что они так долго не шли. Их ждали с ужином, чай давно был заварен, десяток утиных яиц и груда мелко изрезанной вареной рыбы стояли на столе. Они поели наскоро и принялись за работу. Дело шло тихо, несмотря на то, что у столярничавшего, между прочим, Матвея нашлись нужные инструменты. Наконец, им удалось сколотить нечто вроде двойного зубчатого гребня. Эту неуклюжую махину они долго таскали взад и вперед по пашне, пока не пришел рассерженный Матвей и не стал их звать спать.

— Ой, ребята, ребята!.. Все вам шутки! Копаетесь в земле, точно куропатки… Смотрите, не вышло бы беды. Не пришлось бы вправду землю рыть… Не любит она, матушка, чтобы ее попусту тревожили… Грех, ой грех! — мягко предостерегал он их. Они слушали с веселой улыбкой, страшно усталые, но довольные.

— Завтра непременно городьбу доспеть нужно, — убеждал Павла в сотый раз Уйбанчик, — коров, правда, близко нету, но эти черти — кони издалека, бывает, приходят. Как придет сенокос, все уйдем в луга, некому будет сторожить!

Павел, с наслаждением отдыхавший на постели из свежих, ароматных веток лиственницы, на все соглашался:

— Хорошо, доспеем!

— Потому… вы видите, — продолжал парень, — я все об этом думаю… Вы сказывали, что если бы у нас хлеб родился, то можно бы припасти, оставить, а то одно мясо, да мясо, рыба и рыба без конца… ешь; а не съешь, сгниет… Все мы съедаем, а если нету… о господин Байбал, если бы вы знали, какие тогда приходят времена, какие времена!..

Павел, одолеваемый сном, едва мог произнести сочувственное слово.

— Ты готов душу из человека вытянуть, — возмутился Матвей. — Как заговорит об этом хлебе, так говорит и говорит без конца, будто речка шумит! Спи же, наконец! Не видишь, у русского глаза совсем маленькие стали!

XIII

Комары с веселым жужжанием кружились над спящим Павлом. Напрасно спросонья он размахивал руками и укрывался с головою заячьим одеялом, рискуя задохнуться, они все-таки находили отверстие, пробирались к нему и кусали немилосердно. Наконец, он не выдержал и присел на постели. Внутри урасы было тихо и совершенно пусто; огонь потух на чувале, и комары, пользуясь отсутствием дыма, бесконечной вереницей спускались сквозь дымовое отверстие. Над чувалом висел медный чайник, около — большой железный котел; оба были старательно вычищены. Пол был подметен чисто, вещи прибраны, и всюду господствовал праздничный порядок: заметно было старание хозяев угодить гостю и удалить с его глаз все, что могло бы ему не понравиться. Как только Павел поднялся, Матвей отдернул край кожи, закрывавшей дверь, и заглянул внутрь урасы. Вместе с седой головой якута заглянул туда и блеск солнца, и голубая даль неба.

— Встаешь уже? Так рано? А говорили, что любишь спать!..

— Комары!

— Да, да — комары! Не смета. Ух, черти!.. — замахнулся он на летевших мимо него насекомых.

— Где Уйбанчик?..

— Пошел сети смотреть. Мы тоже ушли, чтобы тебе не мешать. Ты молодой, дитя еще, тебе много спать надо!

Старик сел на стульчик и стал рассказывать что-то долго и несвязно. Павел пробовал слушать, но мало понимал, потянулся, зевнул и стал быстро одеваться. Старик предложил ему умыться, но Павел тряхнул головой: нет, он пойдет мыться на речку и поищет там Уйбанчика; он хочет посмотреть, как ставят сети. Матвей кивнул головой и указал, в каком направлении нужно искать Уйбанчика.

На лугу около урасы комаров было меньше: все еще сильный ветер разгонял их, а солнечный зной сушил их крылья, не позволяя летать; зато в защищенной, влажной лощине речушки миллиарды их мгновенно облепили Павла. Он наклонился близко к воде и с наслаждением лил холодные струи себе на голову. У него даже проснулась охота выкупаться, но раньше, чем он решился, Уйбанчик уже показался из-за обрыва. Маленькая лодочка грациозно неслась по ясной лазури воды, с боков ее попеременно то поднимались, то опускались лопатки длинного весла, точно крылья стрекозы, и сама она издали казалась не то птицей, не то насекомым, летевшим чуть касаясь зеркальной поверхности. Павел загляделся и забыл даже опустить сетку. Уйбанчик плыл не торопясь и, заметив его, кивал дружески головой, повязанной по-бабьи красным платочком. Только у самого берега он разогнал лодку.

— Не трогай, не трогай!.. — закричал он, когда Павел хотел схватить ее за борт и помочь причалить. Действительно, лодка без всяких усилий, точно разыгравшаяся рыба, выскочила до половины на отлогий берег.

— Что, хорошо? Мы так всегда… — сказал якут с самодовольной улыбкой, выйдя на берег и упираясь веслом. Лодку он вытащил совсем из воды, вынул из нее связку сетей и десяток больших щук, нанизанных за жабры на тальниковую ветку.

— А эту вот Бог дал для тебя!.. — сказал Уйбанчик, подымая вверх большую рыбу с золотистыми глазами и серебристой чешуей. — Бог меня услышал, я просил… Теперь эта рыба редко ловится, после будет ее много… Я слышал, ты не любишь щуки, от нее, говорят, тебя тошнит, и голова разбаливается.

— Откуда ты слышал? Ведь никуда, сам говоришь, не ходишь?

— Сказывают… — немного таинственно ответил парень. — Мы еще дивимся, как ты переносишь: щука и щука, утром щука, вечером щука, в обед щука… Разве щука рыба? Мы сами от нее худеем и не считаем вовсе за рыбу… Дрянь; но откуда взять другое, если такая наша природа?..

— Подожди, ячмень будет, все переменится.

— И то правда! — рассмеялся Уйбанчик.

Они пошли вверх по тропинке, поделив между собою сети и рыбу.

Может быть, благодаря однообразию Андреевского меню, или же вследствие вчерашней работы, но серебристая рыба, сваренная просто по-якутски, без соли и всяких приправ, показалась Павлу вкуснее всех испробованных им когда-либо рыбных блюд. Съел он ее почти половину, к большому удовольствию Матвея, который все подсовывал ему, приговаривая:

— Ешь, ешь, паря… Наигрались вчера… Небось, опять скоро есть захочешь!

После завтрака молодые люди пошли ставить городьбу. В разговоре и работе незаметно прошло время до обеда.

— Ну, теперь пусть ждет! — сказал Уйбанчик, кивая головой на поле. — Не скоро, Павел, опять у меня, верно, будешь, не скоро посетишь мою сироту… Андрей поправится, лодку возьмет и опять здесь торчать станет.

— Как? У вас?!.

— Нет не у нас, конечно, не у нас… — рассмеялся он, — а у себя… У Лельи…

Павел умолк. Когда он ехал сюда, то вспоминал девушку, и была у него даже надежда увидеть ее, но он стыдился сказать об этом якуту. Тот, впрочем, сам догадался.

— Хочешь: поедем к ней после обеда? Она отсюда недалеко.

Павел кивнул головою. На обед подали свежие, жирные, прекрасно изжаренные внутренности щуки, но Павел, хотя любил это блюдо, ел мало и сидел задумчивый… Ожидание, что он скоро увидит таинственно исчезнувшую девушку, о судьбе которой, случалось, он думал, чуть-чуть волновало его, и, как всегда в таких случаях, он был молчалив и рассеян. Тщетно Уйбанчик пробовал расшевелить его; наконец, он подал ему кусочек измятой бумаги, сложенной в виде письма; на бумаге были неясно карандашом написаны слова: «Я Вас ОчеНь любЛу инородас джУрдж УйсАВоЛ. уса Кангаласково НаСлега рода Эсе Уйбанчик Матвеевич Трофимов».

Павел прочел и улыбнулся.

— А ты меня любишь? — спросил вкрадчиво якут.

— Почему же мне не любить тебя? Ты ведь хороший!

— Я хороший, и всегда правду говорю, и хочу быть еще лучше… — подтвердил парень и вдруг неожиданно вздохнул. — Ну что ж: если хочешь, поедем!

Солнце стояло как раз над руслом речки, и она тихо струилась в нарядных зеленых берегах. Комары сейчас же набросились на них. Павел, у которого был в лодке котелок с дымокуром, отдал свою сетку Уйбанчику. Некоторое время они плыли молча рядом, как пара утят. Но Павел, неопытный весельщик, постоянно задевал за весло якута. Наконец, Уйбанчик, сбросив с нетерпением сетку, подал ее Павлу на конце весла:

— Возьми свою палатку… Никуда она не годится: ни слышать, ни видеть!..

— А комары!.. Не боишься?

— Чего буду бояться? Если их всех сложить вместе, все-таки будет меньше меня!

Ой… летит с востока,
Точит длинный клюв…
Длинный клюв, способный достигать всего,
Крылышки прозрачны, точно светлый камень;
Черненький, маленький,
Шумный Эксеккю!..
Зазвенел, как ножниц
Китайских подвески,
И исчез среди трав обширной долины…
А у нас, а у нас…

— Раздуло рожу!.. — закончил Уйбанчик и весело рассмеялся. — Угадай, иноземец?

— Да ты переведи по-русски!

— Нет… По-русски не выйдет!.. Лучше поплывем… Кто скорее?

Павел самонадеянно согласился, но после двух, трех ударов веслом Уйбанчик оставил его так далеко, что нечего было и пытаться его догнать. Отплывши далеко, Уйбанчик повернул лодочку, точно волчок, и поплыл обратно. Легкая, послушная малейшему движению рыбака остроносая лодочка, казалось, не плыла, а летела над поверхностью воды, чуть-чуть касаясь ее грудью и крыльями — веслами.

— Как птица!.. — вскричал восхищенный Павел.

— Эх, не то! Если б ты видел Джянгу, ты бы правду сказал: птица. Он, действительно, так скоро плывет, что и рыба за ним не поспеет!

— А где же теперь Джянга?

— Джянга? На Сардахе! А, впрочем, кто его знает. Взял и ушел, сказал, что не придет раньше сенокоса… Ищет местов… Вот видишь, русский, наши сети стоят! — добавил Уйбанчик, указывая на ряды желтых подлавков из бересты. — Это Лелья ставила… А там дальше, видишь, «заездка» Андрея!

Павел взглянул в указанном направлении и увидел протянувшийся поперек речки узенький из жердей мостик. Он укреплен был на многочисленных тонких сваях. Пловцы причалили к мостику и взошли на него; он дрожал и шатался под их тяжестью и под напором течения. Павел в первый момент даже зажмурился, чувствуя головокружение от этой прозрачной глубины, быстро убегающей из-под его ног.

— Смотри: есть рыба в мордах… Не осматривали еще! Хочешь, вынем?

Павел уже освоился с своим положением и с любопытством рассматривал «заездку». Она состояла из густых деревянных решеток, прикрепленных ко вбитым в дно сваям. В этом решетчатом заборе было оставлено несколько отверстий; в отверстиях помещались громадные корзины-верши. В корзинах плавали темные, веретенообразные рыбы, блистая по временам серебристой чешуей.

— Рыбы… рыбы!.. — шептал Уйбанчик. — Хочешь, вынем?

— Зачем? Лучше не трогать, еще рассердятся!

— Рассердятся? За что же сердиться? Даже, если бы мы рыб и не отдали, ничего сказать не могут… Всякий, когда нужно, брать может. Только для шалостей и на продажу брать запрещается… Таков наш закон… Да и «заездка» считается только Андреевой, а строили мы ее все, миром… Разве один такую работу одолеет? Потому и Андрей должен помогать нам, когда нужно!..

— И что же: он не отказывается… не требует после вознаграждения?

Уйбанчик замялся.

— Отказывать не отказывает, но… А впрочем, что будет делать? Денег ему за рыбу платить никто здесь не станет, а продать на сторону тоже некому… Иногда столько поймается… Гниет даже, возить не успеваем.

— Почему же не делаете запасов, не вялите, не солите? Ведь каждый год, говоришь, голодаете?

— Если бы знать, наверно, что поймается, тогда бы мы приготовились!.. А то никогда не знаешь… Людей по близости нет, припасу нет… Ничего доспеть невозможно… Так и гниет… Ты говоришь, например, ледники рыть!.. А ты видел, как у нас вода все заливает, где же леднику-то быть? Сейчас его зальет, одно лето и то не простоит… Без пользы!.. А возить опять сил не хватает… Комары, грязь… А соли, ты видишь, совсем у нас нету… Сам сидишь без соли! А все от бессилия… Понимаешь?..

Павел не совсем понимал, но в голосе Уйбанчика звучало столько отвращения и скуки к этим «пустым», как он говорил, разговорам, что Павел не возражал.

— Через этот мостик, когда болота подсохнут, ты к нам без лодки попасть можешь, — поучал его Уйбанчик.

Они пошли к урасе Андрея, размерами и формой совершенно похожей на другие урасы. Уйбанчик отдернул кожу, закрывавшую вход, но не вошел, а стоял некоторое время в ожидании.

— Нет! Куда-то ушла! И давно как ушла!..

Действительно, ураса имела вид давно покинутого жилья. Над грудою истлевших углей, в столбе серого света, падавшего сквозь дымовое отверстие, тихо вился комариный рой; порожние чайники и котлы на крюках над чувалом были запылены, а по углам как-то особенно грузно висело платье и сети.

— Да-вно! Больше двух дней… Куда бы она уйти могла? — размышлял вслух Уйбанчик, все внимательно осматривая. Он вышел на дорожку, исследовал ее и траву поблизости и стал, наконец, звать и кричать:

— Лелья!.. Ле-ль…я…я! Го…го…го!

Даже эхо не отвечало ему, заглушаемое шумом ветра.

— Что же делать? — спрашивали они друг друга.

Девушка, по-видимому, исчезла давно и неожиданно; зола была холодная, вода в ведрах затхлая.

— У Андрея ее нет! Из соседей только мы живем близко… Может быть, в лесу заблудилась… или вчерашний ветер на реке опрокинул с ней лодку?..

Они пошли на реку; там нашли лодку, спокойно лежавшую вверх дном на песке, в тени обрыва; лодка была запылена и рассохлась.

— Должно быть, пошла, дура, далеко в лес, и медведь ее съел… Или запуталась в кустах и ходит кругом по тайге!

Искали они в кустах, ходили в лес, окликая безостановочно хриплым от усталости и волнения голосом:

— Лель-я-я… Лелья… я…а! Го…го…го!

В ответ получался все тот же однообразный шум леса и жужжание комаров.

— А у вас не случается, чтобы руку кто на себя наложил? — спросил Павел в раздумье.

— Как не случается? Всякому случается, что его черт опутает, — возразил возбужденно Уйбанчик. — Грех загадывать так!.. Ничего не выйдет из нашего хождения… Нужно людей… много людей! Мы сами еще запутаемся, бегая… Нечего здесь ждать и искать… и тебе не советую! — добавил он решительно.

Павел пожал плечами; он не понимал, как можно заблудиться среди этих прозрачных лесов в здешний непрерывный летний день. Он, впрочем, соглашался, что нужно созвать людей, так как подозревал здесь не приключение, а драму.

— Ты, русский, напрасно поводишь плечами… — поучал его Уйбанчик, когда они возвращались к лодкам. — Нам, якутам, случается иногда выйти поблизости в лес, часто без шапки и без рукавиц, и не возвратиться уже домой… Идешь, идешь, все дальше и дальше, не узнавая знакомых мест, не видя юрт, ходишь кругом, пока не умрешь, если только не найдут раньше люди… Такие-то шутки делают иногда черти…

— Пойдем скорее… — торопил его Павел, охваченный все возраставшей тревогой. Они уселись в лодки, не обращая внимания на комаров, и, не разводя дымокура, поплыли против течения. Павел не поспевал за якутом, отстал, а видя, что тот оглядывается и поджидает его, закричал, чтобы он не обращал на него внимания и торопился. Уйбанчик послушался и скоро исчез из виду. Павел даже рад был этому, положил весло, чтобы дать отдых отекшим рукам, вытер пот с лица и попробовал развести дымокур. Наступала полночь, солнце шло низко над горизонтом, но зной не уменьшался; наоборот, ветер притих, и в узкой лощине реки стало душно, как в жарко-натопленной бане. Павел задыхался под сеткой и бросил ее в лодку. Комары сейчас же воспользовались этим, тем более, что дымокура развести ему не удалось: навоз сгорел, а за дровами нужно было пристать к берегу.

«Да и собственно зачем я спешу? — соображал Павел. — Уйбанчик все сделает; лучше возвращусь я и подожду в урасе. А если она вернулась?» — подумал он, и сердце его екнуло.

Но она не возвратилась; в урасе все было так же пусто и тихо; над чувалом к столбу света вился все тот же рой комаров. Павел развел огонь, принес воды, наполнит чайник и котел, повесил их над огнем, чтобы они были готовы на случай прихода людей. Рыбу добыть из «заездки» он не решился, из опасения что-либо испортить. Он ждал, сидя у огня, и прислушивался к бурлению кипевшей воды. Время тянулось томительно, никто не являлся. Павел выходил все чаще наружу и напряженно всматривался в даль, глядел на ночной бледный диск солнца, на тайгу, молчаливую и мрачную.

«А что, — думал он, — если правда, что она здесь недалеко блуждает, не узнавая мест, не замечая жилья, измученная, отчаявшаяся, игрушка собственного воображения?..»

Ему отчетливо представилась стройная фигура девушки, обвешанной серебром; она идет по траве сквозь редкие заросли и все высматривает среди древесных пней, нет ли помощи или гибели… рукою отстраняет ветви… Большие, горящие глаза расширены, грудь тяжело дышит… Вот присела на колоду упавшего дерева, бесконечно усталая, и, закрывши лицо руками, ждет смерти, а над ней вьется темная туча жужжащих комаров.

Нет!.. Незачем здесь сидеть ему! Нечего ждать! Придут — тем лучше, а теперь он сам пойдет, и авось удастся ему предвосхитить ту маленькую крошку времени, которая часто решает вопрос жизни.

Он подтянул пояс, поправил платье, осмотрел ружье и пошел в лес, время от времени громко окликая девушку:

— Лелья… Ле-ль-я!.. Го-го!

Чтобы захватить возможно большее пространство леса, он шел концентрически, все увеличивая круги и внимательно наблюдая страны света. Он так много уже ходил по лесу, что не боялся сбиться. Он осматривал всякий кустик, всякую более густую чащу, каждый более крупный пень опрокинутого дерева. Нигде ничего не нашел, ни малейших следов! Наконец, он забрел в такие дикие и мрачные углы, что самому стало жутко. К тому же туча комаров, принявшая невероятные размеры, окружила его таким густым туманом, что сквозь него трудно было рассмотреть даже ближайшие предметы… И всюду летели за ним насекомые неотступно, с грозным жужжанием, похожим на шум огромного пчелиного роя, раздражая и пользуясь малейшей оплошностью, чтобы броситься ему в лицо, в рот, в глаза, чтобы кусать и ослеплять его.

Усталый и изрядно изъеденный, Павел уже под вечер на другой день подходил обратно к урасе. Уйбанчик, выбежавший к нему навстречу с головней в руках для острастки комаров, прищелкнул языком от удивления и жалости:

— Какой грех! Однако, ты сетку подымал!

— Всяко бывало! Чуть не задохнулся!..

— Еще бы — быка они, черти, задавят! Глаз у тебя не видно… рожа опухла!

— Да, покусали… Приходилось поднимать сетку, чтобы рассмотреть дорогу, совсем темно от них стало… Все казалась мне другая местность… Ведь недалеко же?

— Совсем близко, на месте… Устал ты, должно быть? Шутка ли, не евши проходить день и ночь в лесу. Мы уже думали, что и ты заблудился… Но все не верили: такой охотник!

— Да я и не заблудился!

— А… так что же?

— Искал.

Уйбанчик долго молчал, размышляя.

— Мы тоже искали, — сказал он вдруг. — Но ничего не нашли ни на той, ни на этой стороне речки. Теперь поплывем водою, — может быть, тело где найдем; да тут и вышла задержка из-за тебя… Ведь мы уйдем совсем… Вот они и послали меня искать… Ты слышал, как я кричал?

— Разве дадут эти дьяволы что-нибудь разобрать?! — с сердцем ответил Павел, отмахиваясь от комаров и снимая ружье с плеча у порога урасы.

Собравшиеся там рыбаки встретили Павла восклицаниями удивления и сожаления:

— Ой… ой!.. Как изъели тебя! Где ходил, что видел?

Павел присел на скамью и стал рассказывать. Один Андрей, злой, мрачный, сидел за столом с подвязанной рукой, ни с кем не говорил, небрежно слушал рассказ Павла и все торопил, чтобы поскорее подавали ужин. Павлу поднесли чашку теплого топленого масла.

— Пей… пей… окрепнешь!

Павел выпил, и приятная теплота и бодрость действительно разлилась мгновенно по его членам, как от стакана хорошего вина. Он настаивал, чтобы его взяли с собою, и Уйбанчик после долгих совещаний решил взять его в свою лодку. Якуты тронулись на пяти лодках, вытянувшись в ряд поперек реки. Вдоль, по обоим берегам, параллельно им, двигались промышленники с винтовками и рогатинами. Всякий встречный островок, всякое скопление водорослей, нависший над водою куст тальника, всякую быстрину около подмытого обвала осматривали они тщательно, долго, советуясь к высказывая предположения. Таким образом, искатели проплыли уже с полторы версты, как вдруг старик Матвей остановился у одной из песчаных береговых отмелей и указал на нее веслом:

— Лодка причаливала.

Все сию же минуту подплыли к старику и стали внимательно рассматривать чуть заметные следы.

— Смотри, человек ходил!

— Правда, ходил! Смотрите, здесь тоже ступня!

— Мужчина?

— Да! Мужчина!

— Совсем недавно… Ушел вверх по реке!

Бросивши лодки, якуты пошли по следу, который то вел к урасе, то опять пропадал.

— Кто бы это мог быть?

— Спроси русского, откуда он к тебе приехал снизу или сверху, и где тогда лодку оставил? — обратился неожиданно к Уйбанчику Андрей, внимательно исподлобья рассматривая ноги Павла, обутые в якутские сары.

Уйбанчик рассердился и отказался переводить, но Павел сам догадался по взгляду и тону Андрея. Густой румянец покрыл его лицо, и он поспешил дать сдержанный, но обстоятельный ответ.

— Что вы с ними разговариваете… с дураками! Совсем дикие люди! Худо, однако, что ты так долго ходил по лесу… Андрей еще тебе, пожалуй, штуку захочет устроить… — шепнул ему незаметно Уйбанчик, когда опять они уселись в лодки.

— Останься, русский! — советовали ему.

Но теперь он уже ни за что не хотел остаться. Искусанные виски его страшно болели; боль эта вместе с опухолью мало-помалу охватывала всю голову; его стало тошнить, по телу разлилась слабость, появился озноб.

— Ты с комарами не шути! — уговаривали его Матвей и Уйбанчик. — Тебе нужно отдышаться, а так расхвораешься и нам мешать будешь!

Вскоре маленькая флотилия выплыла на огромное озеро, куда вливалась речка. Тут якуты сделали привал и стали советоваться, что предпринять дальше. Решили окружить озеро, разделившись на две партии.

— Возвращайся, господин Павел, с отцом домой!.. — настаивал Уйбанчик.

— Мы должны искать, может, и найдем тело или что-нибудь!.. Ты только мешать будешь! — говорили другие якуты.

Павел понял, что действительно будет лишь в тягость в этой трудной экспедиции, где каждый лишний рот, каждый кусок жира на счету. Он возвратился домой вместе со стариком Матвеем, которому поручили общий надзор за женщинами и детьми в околотке.

Раздраженный и страдающий Павел провел дома в ожидании сведений от уехавших несколько скверных дней. Он расспрашивал, как умел, беспокоился, но даже когда промышленники стали возвращаться, ему долго не удавалось узнать всего доподлинно. Андрей приехал исхудалый, злой, как черт, и совсем не хотел отвечать на вопросы, даже когда несомненно понимал их. Богач стал невозможно груб и придирчив и из-за всякого пустяка набрасывался на домашних, кричал и ругался. Все присмирели, даже жена Андрея, большая любительница ссоры, вела себя ниже травы, тише воды; даже Симаксин кудахтала за камельком очень сдержанно. Рыбаки, приехавшие с Андреем, молча напились чаю и поторопились убраться восвояси. Павел узнал от них только, что девушка жива, что следы ее найдены, и беспокоиться ему нечего.

— Мы не понимаем по-русски, ты сам знаешь, что мы не понимаем, — упрямо твердили они, хотя Павел старался говорить с ними на том же ломаном языке, с помощью жестов, который, казалось, они до сих пор прекрасно понимали.

— Ты спроси лучше Андрея или Уйбанчика, — советовал ехидно Длинный.

Именно этого и желал избежать Павел, все еще продолжавший дуться на Андрея за его нелепые подозрения. Он предпочел выждать, когда уйдут рыбаки, успокоятся разыгравшиеся страсти, и расспросить непосредственно тунгуса: этот должен был знать.

На другой день вечером он пошел навестить тунгуса. Там как раз собирали вещи и палатку для новой перекочевки. Павел спросил для начала беседы, в который угол двора думают в этот раз перебираться, но старик потряс головою и указал на лес.

— Старик пойдет… Андрей прогоняет!.. Девка нету… очень нету… ничего нету! — закончил он с таким жестом, точно всему наступил конец.

Павел опять смутился: неужели он не понял рыбаков, и девушка действительно погибла, нашли не ее, а мертвое тело. Он опять принялся расспрашивать, мучительно вникая в смысл непонятных слов. Наконец, несколько раз повторенное с ненавистью имя Джянги бросило луч света. Павел рассмеялся, — происшествие было далеко не так трагично, как он думал: красавица бросила богача и бежала в лес с прелестным певцом: где они спрятались, не удалось узнать, и погоня возвратилась ни с чем…

Старики уложились, забросили на спины узелки, кивнули Павлу головой на прощанье и побрели узкой болотистой тропой в глубь леса.

Прошло несколько недель. Приближался Петров день. Комары притихли; на припеке, в лучах солнца, правда, стояли нередко огромные колонны их, но они уже не кусались так зло.

— Комариная свадьба, — объясняли якуты.

Только в пасмурные, ненастные дни да поздним вечером насекомые набрасывались по-прежнему на скот и людей, да и то больше в лесу, вблизи болот. Павел еще не гулял по тайге, не ходил ни к соседям, ни к Уйбанчику, так как броды на речках и тонях еще не образовались, а лодки Андрей не давал, даже когда сам сидел дома, под тем предлогом, что она испорчена.

Наконец, в последних числах июня открылась дорога к «летнику» Матвея. Узкая, чуть заметная тропа вела туда сквозь лиственный лес и опрятные березовые рощи, среди кустов цветущего шиповника и курчавого ракитника, среди кочек и осок, а местами по желтым мхам, покрытым темно-зелеными пятнами кустов брусники и морошки. Потерять дорогу было невозможно, так как она была единственной и шла в обход озера, блестящая гладь которого просвечивала сквозь редкие куртины деревьев. Павел шел быстро, весело посвистывая и посматривая по сторонам. Он здесь был впервые. Всякий раз, когда он подходил к озеру, в прибрежных травах подымался шум, шлепание крыльев и крик уток, и стаи их торопливо отплывали на середину озера. Павел, не желая ночевать в лесу, решил не увлекаться охотой. После двух-трех часов ходьбы он увидел перед собой неожиданно мостик Андреевской «заездки». Все здесь было по-старому: в вершах на дне мелькали тени рыб, блистая серебристой чешуей, а над ними, покачивая сваи, лилась мощная, прозрачная струя зеленоватой воды. Проходя мимо урасы Андрея, он с улыбкой заглянул в черные открытые двери заброшенного здания, где некогда так волновались они вместе с Уйбанчиком.

Немного погодя, он увидел и парня, сидевшего на пороге своего жилья с косой в руке. Он сосредоточенно точил косу на бруске. Заметивши гостя, Уйбанчик поспешно выплюнул изо рта воду, которой поливал брусок, и закричал радостно:

— Павел!.. Павел… Капсе!

— Ничего нет, — ответил тот по-якутски. — Дай напиться; умираю от жажды… А сырой воды по вашему совету избегаю пить!

— Хорошо делаешь! Вода у нас губительная… Пойдем чай пить… Как раз поспел ты к чаю!.. Эй, старуха, ставь чашки!

— А отец? Разве отца ждать не будете?

— Не видно его… Бог знает, когда придет… Наливай чашки, небольшая беда, если старик и спитого напьется… Голова не отвалится.

Павла поразил этот жестокий и грубый, совершенно необычный для Уйбанчика тон; к тому же, якут был грустен и молчалив.

— Что же ячмень? — спросил его Павел за чаем.

— Ячмень растет. Вот какой высокий, но все трава, а больше ничего не видно.

— Скоро всего хочешь! Подожди, будет и больше.

— Лето уходит, скоро половина! — ответил задумчиво якут.

Не ускользнули от Павла и те досадливые взгляды и фразы, которыми Уйбанчик встретил возвратившегося отца. Старик улыбнулся Павлу, но сквозь его любезность просвечивала какая-то забота. Павел настолько уже знал местные обычаи, чтобы понять, что не побег Джянги с Лельей сам по себе мог так опечалить его близких. После чаю он выманил Уйбанчика в поле, чтобы все узнать обстоятельно.

Их маленькая пашня имела многообещающий вид. Ячмень принялся и вырос; его широкие ярко-зеленые побеги сплошь покрыли рыжую почву. Там и сям уже подымались толстые трубки.

— Смотри: вот здесь-то и будет колос, — сказал Павел, перескочил изгородь и сорвал один стебель. Он развернул трубку, и оттуда выглянула кисточка нежных бледно-зеленых усиков.

— Колос, говоришь? — переспросил якут,

— Ну да!

— А в колосе?

— Зерно… а в зерне мука…

— Му-ка… — протянул парень, улыбаясь по давнишнему весело и задушевно. — Мука, сказываешь, настоящая мука, какую возят из города?

— Да, совсем настоящая… А ты мне, Уйбанчик, скажи, почему ты такой грустный?.. Почему вы все грустные и сердитые? — спросил Павел, понижая голос. — Может быть, я могу вам помочь?.. Или посоветовать?

— Ах, нет! Ты нам помочь не можешь… Я знаю и постоянно со стариком из-за этого ругаюсь… Он все говорит: иди да иди… к вам то есть. А я знаю, что у вас ничего нету, что вас дочиста ограбили.

— Но в чем дело? — допытывался, краснея, Павел. Уйбанчик долго колебался, и только настойчивые расспросы обнаружили, наконец, Павлу всю подноготную. Они были кругом в долгу у Андрея, как большинство якутов в околотке. Джянга должен был в этом году косить у богача. Теперь, когда Джянга убежал и увел Лелью, Андрей страшно рассердился, потребовал сразу уплаты долгов и грозил, что в противном случае он отдаст в батраки всю семью в чужой наслег. Между тем и купцам они обязались накосить один стог сена. Вот и размышляли они теперь! Пришел конец… хоть ложись и помирай!

— Чаю нет, масла нет, рубахи совсем износились… Как будем косить с пустым желудком и голым хребтом?

— Рубахи, может быть, найдутся — ответил Павел. — Чай также добыть не трудно. Брал же у меня Андрей чай в долг… А вот, нельзя ли так устроить, чтобы я жил у вас? Все-таки двенадцать рублей… деньги хорошие! Можно, думаю, кой-что отложить и понемногу выплатить Андрею… принадлежность…

Уйбанчик махнул рукою.

— Тогда Андрей совсем съест нас. А деньги… так ты, однако, не раньше зимы получишь… — вставил он осмотрительно.

По лицу Павла пробежала тень. Правда, он уже давно ждет денег, а их все нет, и стыдно даже вспоминать о них, — столько раз толковалось об этом и столько раз назначались приблизительные сроки.

— А сколько вы должны?

— Много!

Уйбанчик сообщил такую крупную сумму, что Павел был прямо озадачен.

— И на что вы столько издержали?

— Да ни пошто!.. Бог знает… Все так живем, как видишь: работаем, трудимся, а все растет и растет долг, и краю предела не видно… Все кругом так… Всякий кому-нибудь должен. Тот податей внести не успел, другой захворал и не отработал вовремя, — все набавляется, и путаемся из году в год, точно рыба в сети.

Обычная история. Павел слышал ее в свою недолгую жизнь уже много раз, и ему нетрудно было разглядеть петли этой сети.

— Богатые от богатства, бедные от бедности, — ворчал он, убежденный, что вся беда от «распределения». Якут с изумлением глядел на беспричинный, по-видимому, гнев друга.

— А может быть, ячмень уродится? — улыбнулся Павел, чтобы смягчить неприятное впечатление.

— О! Если бы уродился… тогда… — рассмеялся порывисто Уйбанчик.

XIV

На Петра и Павла происходило в доме Филиппа «большое собрание». Делили луга, собирали подати, а богачи раздавали товары и деньги под работу. Павел был тоже в числе приглашенных и даже кой-когда сходчики обращались к нему за советом, но он понимал, что эта была простая любезность. «Собрание» было точным повторением виденных им раньше: тот же круг с «почетными» в первых рядах и толпой позади, у дверей; то же внимание и глубокая тишина во время речей ораторов и невозможное галдение во время общих совещаний.

Павлу вскоре надоел вид этого шумного малопонятного зрелища, и он вышел на двор, где молодежь затеяла игры.

— Джянги нет… Был бы он, все было бы иначе… — шептали женщины.

Действительно, игры не клеились. Парни прыгали на одной ноге, на двух, боролись, поднимали тяжести, тянулись на палке — делали все, что делалось обыкновенно, но без всякого увлечения.

— Нет Джянги! — повторяла молодежь, расходясь по сторонам…

Игры, ввиду этого, мало-помалу теряли свой обычный серьезный характер, когда ими любовались «почетные», и даже изредка сами принимали в них участие. Они превратились под конец в пустые, подчас жестокие шалости. Парни задевали девушек, дразнили «Казака», меланхолически щипавшего свою непослушную бородку, гоняли скот, стараясь поймать его за уши или хвост. В результате было много смеха, много разбитых носов и лбов, но мало удали.

Только в конце, когда случайно на полянку выбежал белый жеребец с густой развевающейся гривой, забава приняла немного эпический характер. Играющие бросились к нему и после короткой отчаянной погони окружили его в чистом поле, схватили кто за гриву, кто за уши и повисли на его шее. Напрасно билось животное: дюжина жилистых рук, тяжесть десятка человеческих тел давила его к земле; степняк захрапел и упал на колени. Так держали его, пока не подошли женщины и Павел.

— Отпустите его, — говорили они, — разве вы не видите, как он дрожит!

Ослабевший от борьбы конь, действительно, покорно опустил голову и дрожал всем телом. Огненные глаза его подернулись туманом, в них заметны были тревога и мука, а в широко раздутых ноздрях алела кровь.

— Пустите его!.. — повторил Павел.

Его послушались. Мгновение конь стоял в нерешительности, затем фыркнул, поднял голову и рысцой побежал к табуну, откуда давно доносилось тревожное ржание.

— В старину бывали у якутов такие богатыри, что одни без помощи могли поймать и оседлать в степи жеребца! — хвасталась перед Павлом якутская молодежь. — А у вас такие были? Что об этом в книгах стоит?

Юноша пробовал рассказывать им, «что об этом в книгах стоит», но его плохой выговор и смешливое настроение слушателей были большой в этом помехой.

В поисках развлечений все хлынули к юрте, где громкие, сердитые голоса обещали что-то интересное. Павел узнал голоса Андрея и старика тунгуса и тоже попробовал было проникнуть внутрь, но общее любопытство на этот раз восторжествовало над любезностью, и он был принужден остаться вне юрты и довольствоваться пересказом событий, которые торопливо сообщали друг другу женщины.

— Что за грех? — стыдливо шептали они. — Что за грех?

Павел сначала прислушивался, но хихиканье, чрезмерная откровенность и излишние подробности в рассказах молодых женщин об истории Лельи оттолкнули его. Он ушел в сторону и прилег на куче балок, закинув руки под голову. Издали долетала к нему непонятная речь, над ним висело чужое, бледное небо; он глядел в него, ничего не думал, но незаметно как-то само собою его охватило сознание, что он никогда не станет здесь своим человеком, не сроднится с окружающими, и он почувствовал вдруг ужас и глубокое отчаяние.

— Всю жизнь… всю?! Никогда!

— Павел!.. Павел… господин Павел!.. — раздался вдруг голос Уйбанчика.

Сходка кончилась. Якуты разбредались по домам. Старик Матвей вместе с сыном толкались по двору, очевидно отыскивая его.

— Я здесь! — закричал Павел. — Ну, что же? — спросил он, заметив печальные лица якутов.

— Что же будет другое! Известно: выиграл, как мышь у сохатого. Говорил я: лучше без судбищ, лучше миром… Так нет… Не смета, говорит! Ну, а в ответе-то я!..

— Дитя мое, разве я хотел? — защищался старик. — Я думал, что общество войдет в наше положение!

— Так.

— Чем же дело решилось?

— А вот тем, что ложись и умирай! Не только сено приказали косить, но и на зиму к Андрею в работники отдали.

— На зиму? А я думал, что здесь зимою и делать-то нечего, что мы с тобой поучимся!

Уйбанчик стоял с поникшей головою.

— А вы не соглашайтесь. Подайте жалобу в окружной… Хотите, я вам напишу. С какой стати вы должны отвечать за плута, вашего брата?

— Плута… говоришь? Он еще не отделился… Нельзя так… Он нашим считается… Пусть лучше будет, как приказали. Общество — сила, трудно с ним воевать… Да и не люблю я… На кого жаловаться? Правда, нам тяжело, но кому-нибудь должно же быть тяжело! Андрей тоже без человека остаться не может. Люди говорят: отец ваш здоров и еще крепок, работать на себя может, Джянга не выделился… все же он ваш брат… должны его прикрывать… И правда!

Павел не возражал.

— А ты говорил отцу, что я у вас жить хочу? — спросил он, помолчав.

— Теперь летом это нам не рука… Разве зимою… Да не уступит Андрей, и мир не согласится. Он ведь договор сделал с миром на весь год держать тебя… Это очень выгодно… Я тебе посчитаю…

Уйбанчик присел около Павла и принялся высчитывать барыши Андрея. Павел тут только узнал, что общество доплачивает за него, и сильно рассердился.

— С какой стати? Меня не спрашивали!.. Да, наконец, двенадцать рублей совершенно достаточно, даже больше, чем нужно, за дрянную пищу, какую дает Андрей… Я пойду и объяснюсь!

— Ради Бога, не говори только, что мы сказали!.. Я отопрусь! — закричал Уйбанчик.

— Хорошо!.. Хорошо!

Якуты уже расходились, но в избе было их еще много, когда вошел туда Павел. Он подошел к Андрею, разговаривавшему с Филиппом, и горячо заговорил на ломаном якутском языке.

— Я требую собрания… собрания!

У богача задрожали веки, но он притворился, что не понимает.

— Что он говорит? Чего хочет? Собрание… собрание! Ты знаешь, русский, что мы по-русски не знаем… Ничего не понимаем… А толмач ушел!.. — повторяли якуты, окружив его.

Только, когда Павел ударил кулаком по столу и гневно закричал: «Собрание!» — «почетные» стали вновь рассаживаться по скамьям и позвали Уйбанчика. Они разыграли настоящую комедию, которую впоследствии Павел не мог вспомнить без стыда. Прежде всего они попробовали от имени всего общества воспротивиться его вмешательству:

— Это наше дело! Мы от тебя ничего не просим! Чего тебе нужно? Мало тебе, что ли? Больше дать мы не можем… мы бедны, ты сам видишь, какие мы бедные!

— Да не прошу я вас, а не хочу, чтобы вы за меня платили!

— Как же тогда?

Андрей, между тем, с обычной своей наглостью высчитывал, какие он делает уступки Павлу и какие, в сущности, терпит от этого убытки:

— Ежедневно подают ему пенку с молока на особой тарелке… Все ест с солью… Щуки не выносит, ищи другой рыбы! Ежедневно мой котел, мой стакан, чашки и ложки… Сковороды никому не позволяет лизать — ни Симаксин, ни детям… Сердится. Если, Боже упаси, найдет в масле волос или в молоке чуточку навоза — не ест! А сами посудите: где же взять безволосых женщин и коров без навоза?

— Что и говорить! — соглашались слушатели. — Разве скотина — свинья? Скотина — животное чистое!

— Хотел, чтоб я молоко цедил сквозь цедилку, но на это я уж не согласился. А сам между тем на столе, где люди едят, локти расставляет, пишет, читает. Бутылочку с чернилами на полке держит под образами. Днем спит, ночью ходит. Детей совсем избаловал: бить, даже кричать на них не позволяет. Шляется по тайге, по самым глухим местам… все боишься, что его медведь съест. Уток так напугал, что за версту облетают мой дом… Не молится, не разговаривает и только все тоскует! Наконец, обещанных денег из города все не везут!..

Уйбанчик, щадя друга, многое пропустил в переводе, но и того, что сказал, было совершенно достаточно, чтобы укрепить Павла в решении.

— Я прошу… я требую, — сказал он, — чтобы мир иначе меня устроил. У Андрея я жить не буду… Или иначе, или… в город!

Якуты после долгих препирательств и упрашиваний вышли, наконец, на двор, чтобы там все обсудить. Павел и Уйбанчик остались в юрте.

— Останься у Андрея! Лучше тебе нигде не будет… Так говорит мир, — уговаривали его депутаты, посланные обществом. — Никто тебя принять не хочет… время рабочее… дома останутся одни женщины, еды мало… Живи у Андрея или ходи из юрты в юрту, как поселенец!

— В город! — ответил Павел.

— В город запрещено, нельзя! За это нас не похвалят!.. Ой, нет! Ты должен нас жалеть. Сам знаешь, какие мы люди, не то, что ты!

— Хорошо! Тогда пусть мне найдут пустой дом на эти несколько месяцев и сейчас же отошлют мое прошение в город. Рыбу пусть доставляет мне община… я за все заплачу.

Депутаты кивали головами и ушли рассказать о новом предложении русского.

На этот раз совещание тянулось дольше, и депутатов не послали, а позвали Павла к себе.

Дом был найден: летник Андрея. Пищу, по мере надобности, обязан был доставлять десятник Матвей; об освещении и отоплении Павел должен был позаботиться сам.

— Все будут заняты… Ты себе веток набери, валежнику… Теперь тепло, а придет зима — поговорим!

Начались переговоры о ценах, и хотя все они были по местным условиям крайне высоки, Павел согласился без возражений.

— Мы другое — мы свои люди… — нашли нужным оправдаться якуты. — Ты другое… Мы, правда, дешево продаем друг другу, но мы друг другу помогаем, а от тебя какая польза!

Наскоро сосчитав, Павел убедился, что содержание, ничуть не худшее, чем у Андрея, будет стоить ему меньше двенадцати рублей. Из остатков можно будет кой-что отложить на платье, освещение и другие мелочи. Встретилось одно препятствие: новое хозяйство требовало некоторого обзаведения, а тут у всякой семьи имелось лишь столько посуды и вещей, сколько было ей необходимо. Долго якуты ссорились, рассчитывали и раскладывали, пока решили, кому дать топор, чайник, огниво и т. п. Все обещали принести эти вещи, спустя несколько дней, в юрту Андрея. Только в последней просьбе отказали Павлу: отослать его письма и бумаги сейчас в город.

— Ты хочешь совсем нас зарезать! — кричали они. — Время рабочее, а ты в город, да в город! Кого пошлем?.. Подожди, пусть твои бумаги полежат, — не живые, не плачут… Установится зимняя дорога, тогда и пошлем. А если уж так непременно желаешь скоро, то, хочешь, пошлем «по-якутски»?

«По-якутски» пакет передавался от соседа к соседу, по случаю, так что посылка иногда путешествовала месяцы, делала самые неожиданные круги и повороты и попадала иногда к получателю совсем не с той стороны, откуда следовало. Павел не знал всего этого, да если бы и знал, то, верно, согласился бы, так как сенокос, требующий участия всего населения, приближался, а зима была далеко.

Его письма и прошение были взяты и пошли «по-якутски».

Не скоро, однако, Павлу удалось устроиться собственным хозяйством. Якуты оставили летник только недели две спустя, когда работа на лугах настолько подвинулась, что можно было без ущерба для нее прогнать в зимники скот. До тех пор все оставалось по-прежнему. Впрочем, теперь Павел не имел повода жаловаться на Андрея, наоборот: он был более прежнего любезен и разговорчив и, если сердился, то скрывал недовольство в душе. Домашние следовали его примеру. По-прежнему ластились к нему дети, ухаживала за ним Симаксин; по-прежнему подавали ему «на особой тарелке» пенки с молока, мыли посуду и старались, чтобы он не заметил попавшего в пищу таракана, волоса, навозу, не увидел, как по секрету вылизывают дети сковороду. По-прежнему он писал, читал и раскладывал книги на столе… не спал по ночам и шлялся по лесу.

Между тем юрта мало-помалу пустела. Первыми ушли мужчины: Андрей, Нюстер, Уйбанчик; затем стали перевозить на санях — единственном известном здесь экипаже — одежду, посуду, запасы юкалы; наконец, тронулась жена Андрея, ожидавшая этого момента; как и вообще всяких перемен, с большим нетерпением. На санях, выстланных шкурами, усадили ее вместе с младшими детьми; Нюстер, нарочно приехавший за матерью, взобрался на быка и, весело покрикивая, поехал вперед. Сзади Симаксин с семилетней дочкой хозяина гнала стадо коров и телят.

Павел остался в юрте один. После шума и суеты семейной жизни, вокруг него вдруг воцарились мертвая тишина и спокойствие. На камельке уже не потрескивал неустанно яркий огонь, — случалось, он потухал совершенно; с нар исчезли постели, с вешалок — платье и сети, и грязь и убожество покатых бревенчатых стен юрты обнаружились нагляднее и резче. Только изредка, когда единственному жильцу ее приходило в голову запеть или зашагать, описывая круги, как он привык это делать в тесном помещении, юрта вдруг оживала и, казалось, особенно гулко и охотно повторяла эти необычные звуки. Вне юрты царствовала такая же тишина. Разве только с криком проносилась чайка, или взлетали утки с соседнего озера, или ветер однообразно шумел в тайге. По временам, точно тень от тучи, низко пролетал над избушкой, распустив широко крылья, пестрый орел. Эта перемена вначале нравилась Павлу. Он мог, наконец, скрыться от этой яркой зелени, от раздражающей прозрачности воздуха, от серебра вод, от золотого блеска солнца, которые надоели ему порядочно, но которые он все-таки предпочитал шуму и суете домашней жизни якутов. Он чувствовал сильную потребность сосредоточиться, подумать в тиши и в полном отчуждении от мира.

«Отвык я… отвык в эти последние годы… от людей!» — оправдывал он в себе этот прилив мизантропии. Он чувствовал, что пресыщен, что слишком много получил диких впечатлений от дикого шума и диких якутских картин.

Его потянуло к книгам, к заметкам, к размышлению.

Встав с постели, он сдергивал с окон занавески, которыми защищался от белых ночей, вынимал из трубы большую, лохматую кочку — затычку, разводил огонь и шел за водою. Пока нагревалась вода, он подметал, убирал избу и в то же время жарил что-нибудь к завтраку. После завтрака садился за книги, составлял конспекты, учился, и так до обеда. Обед его состоял из рыбы — жареной, вареной или копченой. От хлеба, соли он совершенно отвык и только изредка испытывал страстное желание попробовать их, ощущал вкус их ясно до галлюцинации. Иногда, перемены ради, он готовил себе из красной смородины нечто вроде супа или убивал на озере утку. После обеда он шел с топором в лес рубить дрова, собирать валежник. И то, и другое он складывал аккуратно в сажени, как запасы на зиму, на всякий случай. Вечером принимался за английский язык или отдыхал, лежа на постели и ни о чем не думая.

Эта установившаяся однообразная жизнь, после продолжительных скитаний, имела для Павла особую прелесть. Он каждый день знал, что завтра будет продолжать то, чего не успел сделать сегодня; он впервые жил совершенно один, вне общества, и в его положении было что-то похожее на Робинзона Крузе. Иногда только, как молния, озарял его вопрос: зачем? Но он торопливо гнал его прочь. Он не хотел верить, но верил, несмотря на многократные повторения посторонних, что он останется здесь навсегда, что ему не нужно ни учиться, ни работать, потому что все это лишено разумного конца и цели.

Он с увлечением работал, и в труде и чтении прошло у него незаметно несколько лучших недель в году. Кроме десятника, у него за это время никого не было. Раз только явился неожиданный гость: маленький, беленький горностай с черными, блестящими, как бисер, глазами и черным кончиком хвоста. Зверек сначала осторожно выглянул из-под нар, но увидя в избе только одного Павла, неподвижно сидевшего над книгами, прошелся сначала по юрте, затем прыгнул на скамью, а со скамьи на стол и, поднявшись на задние лапки, неподвижный и блестящий, точно вылитый из серебра, смотрел внимательно на белую книгу и белое бородатое лицо чужеземца. Павел улыбнулся и протянул руку, чтобы приласкать животное, но горностай грозно поднял шерсть, плавно спрыгнул на землю и скрылся.

Соседи, пользуясь хорошими днями, усердно косили. Павел посетил ближайших отчасти из любопытства, отчасти, чтобы узнать, не пришли ли письма и газеты из города. Когда в первый раз он вышел из леса и остановился на вершине холма, с которого виднелась долина, он почувствовал нечто вроде разочарования. Он надеялся увидеть группы людей с граблями, косами, весело движущиеся среди копен сена и свежих прокосов, думал, что услышит родной знакомый звук позвякивающих кос, дружные песни и смех. Вместо этого он увидел необъятное, однообразное море зелени, а людей — ни следа. Там и сям среди трав мелькали серебристые лужицы уцелевших топей, да над ними носились коршуны и чайки. Ветер играл пышной зеленью, и по ней волна за волной бежала вдаль рябь света и теней.

Вдруг вдали что-то сверкнуло и сейчас же потухло, точно крошечная искра; в другом, в третьем месте тоже… Павел долго не мог понять, что означают эти световые блестки так низко над землею; наконец, он понял, что это сверкают кривые косы-горбуши, которыми косари взмахивают раньше над головою, прежде чем подрезать траву. Он весело направился туда, к этим таинственным знакам, утопая по пояс в сочной, пахучей траве. Только когда он достиг первой кучки рабочих, он понял, как велик луг и как много здесь наработали люди. Тут были работники Андрея и вместе с ними он сам. Они сидели перед огнем, недалеко от маленького, крытого сеном, шалаша и пили чай. Они встретили его любезным «капсе» и пригласили присесть.

— Много, вижу, Андрей, накосил ты? — обратился Павел к богачу, принимая из его рук чашку чаю.

— Много… говоришь? Разве три человека столько выкосить должны? — проворчал тот, сурово поглядывая на Уйбанчика и на своего сына.

— А долго косить будешь?

— Сколько можно… Чем больше, тем лучше!

— Зачем тебе столько: скота держишь мало, а купцы разве все купят?

— Купят. У других не купят, а у меня купят… — ответил с улыбкой Андрей.

Разговор оборвался. Хозяин молча докурил трубочку, спрятал ее в голенище, взял косу и ушел.

— У-y… Всю степь бы сожрал, волк ненасытный… — шепнул Уйбанчик, не обращая внимания на присутствие Нюстера. — А ты, Павел, что делаешь? Дрова, слышу, рубишь. Что же: и то хорошо, все-таки что-нибудь сбережешь! Зимовать где думаешь?

— Не знаю еще. Может быть, в город пустят!

— А правда, что ты дыру в камине затыкаешь кочкой? — рассмеялся якут.

— Правда. Комары меньше надоедают, огня ночью жечь не нужно.

— Верно… А только мы это за большой смех считаем. По всей округе об этом говорят… Совсем, как обо мне, когда вздумал в прошлом голу, вместо платка, шляпу надеть на голову. Шляпу-то мне твой товарищ оставил… Не поверишь: каркали, точно воронье, пройти не давали… Знаешь что: в будущее воскресенье жди… — шепнул Уйбанчик, наклоняясь к Павлу. — Урвусь, прибегу! Пойдем хлеб смотреть… Должно быть, вырос. Сердце что-то беспокоится. Ты, однако, не был?!.

— Нет. Не приходило в голову.

— Ну ладно… Не ходи, пойдем вместе! А теперь прощай… Нужно идти… Смотри, уже два раза оглянулся… Пойдем, друг Нюстер, собирайся!

Мальчик лениво потянулся, подняв вверх смуглые, тонкие загорелые плечи.

— Пойдем!

Минуту спустя, три косы уже звенели, и с шумом падала высокая трава. Павел встал и пошел дальше. Везде он встречал одно и то же: исхудалые плечи, провалившиеся щеки, усталые движения и вечное беспокойство, долго ли продлится еще хорошая погода, много ли удастся накосить. Все без исключения встречали его дружески, бросали на минуту работу, расспрашивали, что делает, рубит ли дрова, что ест, что пьет, а главное… затыкает ли отверстие камина кочкой, или это сказки… Разговор обязательно оканчивался просьбой: «Табаку… чаю… соли, муки!» Когда же он отказывал, объясняя, что все роздал, что ничего не осталось — якуты вздыхали:

— Знаем, знаем! Но якут не может русского не просить, таков наш обычай. Ты не сердись! — Павел отходил, раздраженный и недовольный. Что-то неловкое и щемящее возбудил в нем этот осмотр людей, изнывающих в непомерном труде. Он жил праздно и чувствовал себя совершенно лишним, вне жизни. Ему и в голову не приходило, чем бы он мог быть им полезен. Не Андрею же помогать убирать сено, которое он торопится превратить в «деньги», чтобы с большей силой гнуть и пугать сородичей… А все другие, эти самые бедные и нуждающиеся, все работали чужую работу. Да и какую он мог оказать помощь, он, не державший никогда в руках косы и грабель? Он ушел домой с горьким сознанием, что нескоро, по крайней мере сюда, на окраину жизни, залетят те перемены, о которых он мечтал, ради которых жил и теперь… крепился.

XV

Вскоре настало очень тягостное время. Пошли дожди; порядок занятий Павла был естественно нарушен; наступила вынужденная бездеятельность, а с ней тоска и скука.

Морские ветры, холодные, ненастные, пригнали такую массу дождевых туч, что о хорошей погоде нечего было и думать. Дождь лил с небольшими перерывами день и ночь; крыша в летнике Андрея протекала, как решето. Вскоре в избе места не нашлось, где Павел мог бы разложить книги и сам лечь в уверенности, что его не прогонит холодный, грязный душ.

Прозябший, мокрый, сонный, он все время проводил у пылающего камелька, не сбрасывая ватного пальто и шапки. Трудно было думать о серьезных занятиях в этой вонючей, маленькой конуре, под шум долетающего извне ливня и унылых звуков капающей с потолка воды. Беллетристику он всю давно прочел, старые газеты были разорваны и ушли на пыжи. С трудом он теперь разыскал кусок объявлений и, наклонившись к огню, с болезненным любопытством прочитывал:

— «Нужна модистка… Магазин № 15…»

— «Краски, лаки, политура…»

— «Паровая машина… 5 лош. сил…»

— «Награда 10 рублей… Были утеряны в воскресенье золотые часы…»

За дверьми раздались шаги и голоса.

— А!.. Вы, вижу, как Ной в ковчеге!.. — весело вскричал Уйбанчик, открывая двери и просовывая свою курчавую голову. — И мостик доспел! Нерпа, смотри, здесь мостик, не ошибись, не попади в воду… — шутил он с притворной серьезностью, осторожно ступая голыми, невозможно грязными ногами по узенькой кладке, брошенной поперек лужи у входа. Его товарищ шел сзади с обувью под мышкой. Посредине он нечаянно или умышленно споткнулся, схватил за рукав Уйбанчика, и оба они со смехом шлепнулись в лужу. Павел тоже рассмеялся при виде, как они вместе вылезают из грязи, толкаются и препираются.

— Энг!.. Чурбан!.. Не мазали тебе, вижу, рожи салом. Господин Байбал мостик сделал, а ты мимо!

Заметивши, что приход их доставил удовольствие Павлу, что тот живо принялся готовить для них чай и закуску, они продолжали шутить, обсушивая у камелька свое мокрое платье.

— Что поделываешь, Байбал?

— Что же мне делать? Бегаю от дождя из угла в угол, а он за мной гонится.

— Ну, не за одним тобою! Во всем Анды не найдешь теперь юрты, которая бы не протекала. Нерпе, сказывают, в рот этой ночью во время сна налилось.

— Да врешь!

— Какое, врешь? Эка важность!.. Что сделается человеку, если его смочит сверху или даже в середине… В середину всякий даже сам наливает. Сено — другое дело, — добавил Уйбанчик уже серьезно, по-якутски.

Нерпа тоже перестал смеяться.

— Эх, не говори. Сгниет, насквозь промокнет!..

— Нам хоть то утешение, что своего нет. Скота кормить не требуется, а купцы должны взять, какое есть… Куда денутся? Не мы виноваты, что дожди идут… Для нас все одно… А вот твоя, Нерпа, так, должно быть, плачет, ручьем заливается…

— Ручьем… — махнул рукой парень. — Мать моя — баба водяная… больно плакать охоча!

— А Андрей? — спросил Павел, который внимательно следил за разговором, пользуясь местами переводом Уйбанчика.

— Андрей… человека съесть готов! Все боятся его, и я убежал… — рассмеялся якут. — Что же, поедем, как думаешь? — спросил Уйбанчик, кивая в сторону озера.

— В такой дождь?

— Может, перестанет; ветер переменился. А впрочем, я думаю, что в поле не хуже, чем здесь, и там каплет и здесь каплет… Только там чистая, тучевая вода, а здесь… с крыши… Бог знает, что там на крыше делали дети и собаки! Что же… пойдем! Возьмем котелок, чайник, чаю. Нерпа рыбы нам принесет. Устроим маевку, как в городе. Проночуем в нашей урасе; она сухая, не течет. Огонь растопим богатый: целую лиственницу поставим, как это ты любишь… Пойдем, а то без тебя будет как-то скучно, а может быть, там… новенькое окажется… В ведро Андрей не пустит, не вырвешься!

Павел колебался. Удары холодного ветра, трепавшие размокший пузырь в окне, ясно говорили, что навряд ли «в поле также хорошо». С другой стороны, Павлу сильно надоело сидеть в спертом, вонючем воздухе, и его манила возможность провести ночь в сухой, теплой урасе. Опасался он только за книги, что подмокнут в его отсутствие. Уйбанчик устранил и это препятствие, устроивши над ними род двускатной палатки из одеяла и простынь.

— А что? Мы, якуты, всегда так!.. — похвалился парень, присматриваясь с удовольствием к собственному сооружению. Павел, собираясь в путь, хотел было, как они, сбросить сапоги и завернуть брюки, но Уйбанчик остановил его.

— Не делай этого, не делай… Мы ведь поедем. На озере холодно, там и мы обувь наденем, а по лесу ты ноги порежешь, захромаешь… лучше сапоги испортить!

Озеро сильно волновалось. Лодочки у них были маленькие, отяжелевшие от дождя. На середину выплыть якуты побоялись и двинулись, надбавляя пути в объезд, вдоль берегов. Нерпа свернул налево, где у его семьи была собственная «заездка», а Уйбанчик и Павел поплыли направо к устью речки.

Плыть пришлось против ветра. Павел сидел в корме лодки, опираясь плечами о спину Уйбанчика, и чувствовал, как напряженно работал последний.

— Остановись у берега… пересядем… поработаю я немного… будет легче… — тщетно настаивал Павел.

— Не двигайся… не двигайся… Я один… Страсть боюсь я твоей русской езды!

Павел понял, что это значит, когда несколько раз совершенно неожиданно набежал из глубины озера исполинский вал, плеснул, окатил, поднял вверх и бросил их к берегу. А у берега из воды торчали многочисленные сучья и ветви упавших деревьев, — потерпеть там крушение было самое простое дело, и утонул бы наверно не умеющий плавать Уйбанчик. Павел старался не двигаться. Приятно возбужденный сознанием некоторой опасности, шумом и движением бушующего кругом водоворота, он глядел с любопытством на лес, черный, намокший, на пенистые уходящие вдаль гребни и ждал с некоторым замиранием нового набегающего удара, от которого и лодка, и он, и Уйбанчик содрогались, будто одно тело. Наконец, пловцы пробрались в русло речки. Уйбанчик положил весло и вытер потное лицо.

— Ну и непогода!.. Дует, как в трубу.

— Пускай дует, ненастье разгонит!..

Действительно, низко плывущие над лесом тучи как будто стали редеть, прорываться, и в пролетах высоко показались ряды более светлых облаков, плывущих как раз в обратном направлении. Раньше, чем они достигли урасы, дождь перестал, и на мгновение блеснуло бледное солнце.

— А что! Будет ведро! Согреемся и обсушимся, немного… Хорошо? А затем — в поле…

Быстро развели огонь и выжали воду из платья.

— Торопись, торопись… Не хотел бы я, чтобы Нерпа приехал и нас не застал. Пока ничего не будет, не скажу никому: осмеют! Чай пить будем… после… вместе… Хорошо?!

— Хорошо… хорошо! — соглашался снисходительно Павел. Он не хотел огорчать Уйбанчика, но холодный ветер, заставлявший стучать зубами в июле месяце, несмотря на толстое ватное пальто, убил в нем окончательно веру, чтобы в этой проклятой стране могло расти что-нибудь, кроме морошки.

Темные лохмотья разорванных дождевых туч быстро уходили вдаль и скрывались за зубчатой гранью леса, обнажая гряды высоких, спокойно плывущих седых облаков.

— Только бы до завтрашнего утра не прояснилось совсем, а то Андрей заест!.. — болтал в дороге Уйбанчик.

Наконец, путники очутились у самой городьбы поля и остановились с некоторым изумлением: часть ячменя, более буйная, вылегла от дождя, но другая весело шумела большими усатыми колосьями.

— Уруй!.. Уруй! — крикнул Уйбанчик, перепрыгивая ограду. Он сорвал один колос, оглядел его, понюхал и, подымая высоко вверх, вскричал:

— Смотрите… вы там!.. И мы будем, как другие!..

Солнце, как будто повинуясь воззванию, выглянуло сквозь отверстие в облаках и позолотило зеленые влажные леса, крошечную ниву и темную фигуру якута с рукой, вызывающе поднятой к небу. Павел положил локти на изгородь, голову на руки и задумчиво улыбался. Он не хотел портить радость своего друга рассказом, что еще далеко до победы, что еще много нужно и тепла, и времени, чтобы эти пустые, раздутые водою колосья наполнились драгоценным веществом.

— А что? Ледяная… — ледяная! А все-таки не последняя… — говорил возбужденно Уйбанчик на обратном пути. — Ах, если б ты еще у нас… остался… навсегда… как бы это было хорошо!.. — робко добавил он, взглядывая на Павла. Но тот не ответил, и только опущенные его веки как-то особенно задрожали. Огорченный якут умолк; уже в урасе, когда, согревшись, сели у стола чаевать, продолжал он свою мысль:

— Ты бы нас научил, как зерно в муку перемалывать, как сеять по-настоящему, пахать, боронить… После, когда мы бы стали богатые, мы бы могли, как ты говорил, помимо Андрея у купцов товары покупать, устроили бы лавку общую, общий скот завели… Все как ты говоришь… Мы бы ведь тогда стали от богатства большие господа… Общество слушалось бы нас, а мы бы всегда были хорошие и умные… Я об этом думал! Ты тогда сказал: человек злой потому, что голодный и жадный… Ты забыл, а я все помню.

Павел все не отвечал, задумчивый и грустный.

— Что вы там все буль-буль-буль!.. По-своему только!.. — возмутился, наконец, Нерпа.

— Это правда. Нужно говорить что-нибудь и для Нерпы интересное… Ты по-якутски говори, Уйбанчик, а мне переводи!

— Ты не хочешь отвечать… Ты переменился?.. — ответил с досадой Уйбанчик.

— Нет, Уйбанчик, но я… говорил уже… Теперь ваша очередь!

Общий разговор, понятно, не состоялся. Впрочем, когда дождь опять забарабанил по крыше, и они убедились, что возвращаться домой незачем, они принесли лиственных веток, обсушили их и устроили постели. Тогда же создался проект слушать сказку.

— Ты, Уйбанчик, рассказывай, — я стыжусь русского, — упирался Нерпа.

— Нет — ты. Ты лучше знаешь, я буду переводить!

Переговоры затянулись, пока Павел не узнал, что Нерпа — ученик Джянги, лучшего в окрестности певца и сказочника, и не стал на сторону Уйбанчика.

— Знаю… одну… хорошую… За выучку я отдал новый платочек… — застенчиво пробормотал Нерпа.

— Платочек найдется, а только рассказывай медленно, чтобы Уйбанчик успевал переводить… хорошо?

— Жил некогда человек по прозванию Бер-Хара, лучше людей на длину рукавицы, а якута — на толщину березовой корки. Был у него блестящий дом, видневшийся за три переезда. Стены дома из разного дерева в числе девяноста. Было в доме восемьдесят обширных окон.

Были у Бер-Хара чашки, что по приказу двигались сами, был кубок — «чорон», ходящий тихим шагом толстого человека, были грузно ступающие стаканы, были шагающие доски, на которых рубят мясо, был летающий топор. Были песцовые одеяла, были шахматные постели. Спал он на узорчатых кроватях, на подушках с колокольчиками. Одевал он домашних в крепко выделанную ровдугу, покрывал седым мохом сохатого, из собольих мехов брали только хребты, из рысьих — крестцы, от волков — лапы с черными полосками; наряжались в лучшие из красных лисиц.

Каждую зиму приказывал он обшивать плотно запирающиеся двери семью медвежьими кожами, которые семь дней и семь ночей шили, растягивали и равняли, валяясь и играя, семь девушек-женщин. Среди серебряного двора, такого гладкого, что на нем не устоять девятитравному жеребцу, стояли три высокие столба коновязи, подобные трем князьям улусным, что поспорили, сказавши: «у того царя такой закон, а у этого царя такой закон», и разошлись в разные стороны. Главный столб был золотой, средний — серебряный с чернью, последний просто серебряный. Если эти столбы пожелают кому хорошего, то благословляют его за три переезда, говоря: «Живи три человеческих жизни!» Если пожелают худого, проклинают за девять переездов, говоря: «Стойте, шумя — высыхая, обнявши сухое дерево!»

Все есть у Бер-Хара и однако… ежедневно, чуть заря зажжется, и вечером, лишь она поблекнет, выходит он из дому и, подняв вверх свой острый меч, просит беды с высокого неба, с широкого неба просит наказания, с могучего, грозного неба вызывает кровавое поражение, с западного неба — гибели!

Вырыл он яму в семь саженей; развел костер, исщепав семь больших дерев. Взлетел на верхнее небо белым, молодым ястребом и бросился оттуда в огонь вниз головою.

Костер затрещал и погас.

— Ах, досада моя, ребята! Меня даже огонь не жжет! — сказал он.

Воткнул торчмя в землю вверх острием все свои остроконечные копья и низвергнулся на них с самого верхнего места. Все лезвия свернулись, все жала затупились.

— Ах, досада моя! Для меня сгибаются острия остроконечных копий.

Раздосадованный, привязал он к ногам по огромной глыбе камня, а к ушам по еще большей и прыгнул головою в омут моря, но море выбросило его оттуда, точно берестяной сверток.

— Не берет меня даже водяная глубь.

Отвязав тетиву лука, затянул шею так, что стал хрипеть… Оторвался, упал.

— Верно, не возьмет меня смерть! — сказал он и пошел домой.

Рано утром встали, говоря: «Однако, мы посинели в синюю матушку-ночь», и мылись водою синего моря, говоря: «Однако, мы почернели в темну матушку-ночь», вытирались полотенцем ясного ручья. Уселись за стол. Зубы оттачивали мягкими костями, горло прочищали выбродившим кумысом, желтым маслом полоскали рот. Затем Бер-Хара пошел осматривать свои стада: скот конный и рогатый. Собрав его, стоял, поил, кормил. Вдруг с четырех концов неба загремели четыре сердитые грома. Необыкновенно сильно завертелась погода. От этого ветра, от этого дуновения едва домой добрался Бер-Хара, от напора повод на столб набросить не был в состоянии. Оставил коня у ограды и вполз в дом на четвереньках.

— Экая жалость, дружочек! Что с тобою? — сказала жена. Подняла и посадила его на стул.

— Просил я беды с верхнего места, взывал из-под земли, искал испытаний посредине: пришли! Когда умру, схороните мои кости на мысу о девяти ступенях, где садятся перелетные гуси. Поставьте памятник светлый, блестящий. С запада покройте его медью, с юга серебром, с восточной стороны разукрасьте нежно мелкими узорами, с севера выложите оловом! В ту ночь, когда снег выпадет до колен молодому оленю, иди, жена, на мою могилу обмести снег. Из двух плечей моих вырастут две травы. Съешь их, не ломая ветвей и корней. Если суждено стать тебе человеком, станешь от этого человеком великим, если не суждено… умрешь!..

Уйбанчик перестал переводить и, подперев голову руками, слушал жадно, поддакивая по временам:

— Енг!.. Бай!.. Айкабын!.. Видели?!. Ладно!.. Чэ!.. Точно так!..

Павел лежал с открытыми глазами и тоже слушал. Оригинальное начало, перевод которого ему сообщали, а затем мягкий речитатив рассказчика настроили его мечтательно. Он задумался и забыл, где находится. Вместо того он видел перед собою край далекий, край родимый, залитый теплым солнцем, накрытый мягким небом; видел поля, сады, города и деревни, где звучит родная, понятная речь, где кипит жизнь и движение. Некогда было там и у него свое место, своя доля; он знал, кому он нужен и чего ждут от него… И окружили его тени белолицых бородатых мужчин, с большими светлыми глазами, женщины высокие, стройные с задушевной речью и добрым взглядом, светлоголовые дети… Увидел опять дом, где родился, сад, где бегал мальчиком, девушек, за которыми ухаживал, товарищей, друзей и врагов…

На фоне темных, задымленных стен урасы, в красном отблеске горящего на чувале огня, все это образовало до того удивительный хоровод, что Павел минутами терял сознание действительности, не знал, верить ли тому, что было, или тому, что есть, и сонным движением коснулся пылающего лба.

«Сын мой!.. Дитя мое!..» — вдруг пронизал эти воспоминания сердечный, наболевший женский окрик. С глухим стоном отвернулся Павел к стене, не желая ни думать, ни вспоминать.

Якуты прекратили рассказ и поднялись с удивлением с постелей.

— Тебе что, чужеземец?!.

— Ах, ничего… Оставьте меня!..

XVI

Ненастье с короткими перерывами все продолжалось, только характер его изменился: ливни лета превратились в мелкий холодный полу-дождь, полутуман осени. Крыши перестали протекать, но сено по-прежнему гнило, и собирать его было немыслимо. Якуты, обреченные на бездействие, зачастили к Павлу; они приходили к нему поговорить, развлечься, посмеяться, как у нас ходят в клуб, в театр, на зрелища. Обязательно приходили компанией, вытаскивали из угла несчастную «кочку», требовали, чтобы он им показал сотню раз осмотренный ими магнит, рисунки, разные мелкие вещицы, а главное мучили его вопросами, всегда одинаковыми у всех, как по заказу. Каждый из них, очевидно, «тоже» хотел услышать, что слышали другие, чтобы быть уверенным, что и он «тоже как другие…» Павел, страдавший приступами жестокой тоски, часто не в состоянии был отвечать им; тогда они сердились и упрекали его.

— Ты с нами не разговариваешь, ты думаешь, мы не люди!..

Только появление на столе чая и закуски, вещественных доказательств расположения Павла, смиряло их.

— Как жаль, что ты не знаешь языка… Был бы ты, думаем, совсем как человек. Вот и верь людям: нам сказывали, что всякий поселенец разбойник и грубиян!

Перед уходом обязательно справлялись:

— Ну, а «календбар» твой… что говорит? Завтра какая погода?

— «Календбар» мой не здешний… — защищал Павел науку.

— Ага!.. Да… Да… Ну, прощай.

Небо, подернутое серыми тучами, не обещало скорой перемены. Между тем также быстро, как некогда нарастал день, стали удлиняться ночи. Да и дни в дожде и туманах немногим были светлее ночей. Запас свечей у Павла близился к концу, и он со страхом думал о времени, когда их не станет. Утешался он надеждой, что к тому времени придет разрешение на поездку в город. Все сильнее охватывала его жажда какой-либо перемены, и все чаще навещали приступы глубочайшего отвращения ко всему окружающему. Даже книги, которые были здесь у него, начинал он ненавидеть. В душе у него бывало минутами так мучительно серо, холодно, равнодушно, как будто тот туман, что носился над этой землею, проникнул туда и все заполонил. Тогда, как единственное средство, он брал двустволку и, несмотря на холод и сырость, уходил бродить по тайге; было совсем неинтересно: животные и птицы спрятались перед ненастьем в кустах, даль закрывала мгла, и всюду он видел на берегах вблизи черные вспененные волны и промокшую унылую траву. Но он уставал, и это ослабляло приливы ностальгии. Несколько раз повстречал он в лесу женщин и детей, собиравших ягоды; при виде его они разбегались, как стая всполошенных птиц. Когда впоследствии он упрекал за это соседей, они, смущенные, извинялись и старались объяснить это глупостью, а в результате посетила его… Сымнай. Первый раз привела она с собою какую-то девушку-хохотунью, которая за каждым словом Павла толкала в бок подругу, и обе они разражались беспричинным смехом. Впрочем, вели себя прилично и перед уходом протяжно рыгнули, в знак того, что они сыты и довольны. Второй раз Сымнай пришла одна и попала в день особенного расстройства Павла. Павел, глядя на миловидное личико взволнованной, чего-то опасающейся и вместе с тем чего-то ожидающей якутки, смутился и рад был, когда она ушла.

Так прошла вторая половина короткого лета. И опять из туч блеснуло долго ожидаемое солнце, но другое: холодное, осеннее; из-за туманов, прогнанных сухими юго-западными ветрами, выглянули окрестности и зардели пестрыми цветами. Но цвета были блеклые, леса помятые, а над ними небо — совсем бледное, точно дожди унесли его синеву. Наступили темные ночи, и замерцали сонмы звезд. Из каминов жилищ уже неустанно струился дым; мелькали в сумерках искры, и пурпурный отблеск ярко пылающего пламени засветился в окнах. Люди все охотнее присаживались к камельку. Ежедневно на рассвете, пока не пригрело солнышко, стлались низко над землею молочные туманы: это начинали дышать подземные льды. Наконец, в одно утро туманы не поднялись, а осели на земле, в виде белого, искристого инея; небо побледнело еще больше, убежало еще выше и приобрело стеклянный, холодный блеск; ржавые пятна появились на зелени лесов и быстро стали увеличиваться; земля стыла и начала гулко звучать под ударами копыт и человеческих шагов.

Опять закипела работа на лугах: опасались снега. Уйбанчик, несмотря на то, нашел минутку времени и прибежал к Павлу, встревоженный за судьбу ячменя.

— Пойдем, пойдем!.. — настаивал он. — Авось хоть часть вызрела!..

— Возможно, что вызрела, хотя сомневаюсь… Времени прошло, правда, много, но все стояли холода и главное… влажно!

Пошли сухопутьем через лес. Таежная тропочка, усыпанная желтой лиственничной хвоей, освобожденная от пышной зелени обраставших ее трав и кустиков, опрятная, подсохшая, не казалась в этот раз Павлу такой узкой и неудобной, как впервые. Шли бодро, но предчувствие, что надежды и расчеты их будут разрушены, лишало их веселья. Все кругом как-то чересчур быстро, на взгляд Павла, свернулось; только растущие в воде осоки и ситник все еще сохраняли свою зелень и свежесть. Путники появлением своим постоянно вспугивали в зарослях стада пестрых, уже начинающих белеть, куропаток; на воде плавали стада уток. Их была масса; жирные, вспархивающие по самому пустому поводу, они далеко не были так оживлены и веселы, как весною. Русло речки произвело на Павла впечатление чего-то умирающего; пятна желтых мелей, песков, камня и высохших водорослей облегали узенькую струю светлой воды, точно обрывки высохшей, почерневшей кожи. «Заездка» Андрея, торчавшая высоко над водою, накренилась — подмытая и сломанная. Под ней мчался пенистый поток; сквозь сердитые белые струи не было видно больше ни дна, ни верш, ни рыб…

На противоположном берегу — умирающий лес, пурпурные кусты шиповника и смородины, золотисто-желтые березы и рыжие, неприятные скелеты полуобнаженных чахлых лиственниц. Пышно расстилались только ковры седых мхов с темно-красными узорами брусники и янтарными — созревшей морошки. На полях увидели они густую стену хлеба с повисшими вниз почерневшими колосьями.

Долго глядели друзья, положив руки на верхнюю жердь изгороди, на этот хлеб, побежденный и как бы пристыженный.

— Нечего!.. Пойдем… — вздохнул Уйбанчик. — Андрей заметит, что меня долго нет, будет серчать!..

— Ты, Уйбанчик… не тужи…

— Нет… Мы, вижу, люди вечно с лицом, обращенным к земле!

Холодная, короткая осень быстро пронеслась. Улетели птицы, на лугах вместо копен выросли одинокие стога. Женщины засели по домам у огней шить и починять зимнее платье; мужчины устремились в леса на промысел.

Павла больше не посещал никто, да, впрочем, и он сам мало сидел дома; он чувствовал, что скоро совсем придется распроститься с лесом, с водою, и напоследях неустанно бродил по тайге. Изредка завертывал он отдохнуть к какому-нибудь отдаленному соседу и, греясь у огня, узнавал новости, которых по мере того, как подсыхали топи, залетало сюда все больше, неизвестно кем принесенных, часто смешных, нелепых, сказочных…

— Наш царь поссорился с китайским… Чай, сказывают, вздорожает!.. — сообщали ему таинственно.

— В городе, говорят, русская девушка родила щенка… И мать и дитя посадили в сибирку… Ничего хорошего из этого не выйдет!

— Дьячку из Момы снился сон, что через пять лет непременно будет светопреставление!..

Наконец, будто гром, пронеслась по околотку весть:

— На тундре — бабушка22Оспа.!

Все зашумело и зашевелилось от этого известия в готовящихся к зимнему сну поселках. Рассказывали ужасающие подробности, все переделывали и пополняли их; создалась легенда о чукотском шамане, который три дня не ел, не пил, не спал, все барабанил и заклинал, желая прогнать общего врага, но не смог, уступил и этим обрек свое племя на погибель. Рассказывали о богаче чукче, что, оставшись один после гибели всех, убил себя… И многое другое рассказывали… На небе и на земле, как у нас перед войной, люди замечали вещие знамения, снились многим вещие сны… Община решила, наконец, обратиться к шаману Матвею с просьбой погадать… Случилось, что шаман зашел к Андрею, у которого собралось как раз несколько лиц «более почетных».

Стали его упрашивать:

— Поворожи… уважь миру!

— Не смета!.. — отнекивался строгий старик. — Что кому предназначено, пусть будет!

Только после продолжительных просьб он сдался. Сел старик перед огнем, седую голову на грудь повесил и потребовал трубочку табаку. Курил, глотал дым, запивал холодной водою и все без движения сидел, понуря голову. В юрте воцарилось торжественное молчание; люди сдерживали дыхание, и только огонь потрескивал, отбрасывая на середину горящие угольки и красный блеск. Так прошли томительных четверть часа, и уже кто-то сказал, что «должно быть ничего не выйдет», когда старик неожиданно поднялся, сделал несколько неуверенных движений и замер. Глаза прикрыл ладонью, затем пристально обвел взглядом все углы, все лица побледневших столпившихся кругом людей, и прошептал:

— Туман… тучи… ничего не вижу! Покинули меня духи мои… Пришедший с юга тронул землю… Идут… скрипя лыжами…

Тут он в судорогах упал на землю. На Павла и всех присутствующих эта сцена произвела удручающее впечатление.

Общая тревога болезненно отразилась и на нем; ему подчас становилось тягостным одиночество, и он подумывал, как бы, не дожидаясь собрания, переселиться к кому-нибудь. Но платежная неисправность, хотя и не зависевшая от него, стесняла и удерживала его. В это как раз время пришла почта и отвлекла его внимание в совершенно другую сторону.

Это была не та почта, которой он ждал, а другая, высланная из города давно, еще в начале весны. Путешествуя «по-якутски», она пришла только теперь. Конечно, она не заключала ответов на письма и прошения, посланные в половине лета. Добрые друзья в этот раз посылали ему из города несколько кирпичей чаю, немного сахару, соли, кипу русских газет и журналов и два письма со многими почтовыми штемпелями, которые он схватил и вскрыл поспешно.

«Живы… то есть, были живы… год тому назад!» — подумал он, рассматривая подпись и число. Жадно стал он пробегать строки, начертанные дорогими руками, и сердце его билось сильно и неровно.

Пошатнувшийся было кредит Павла поправился с получкой посылки, где был чай, сахар, соль, и которая, главное, указывала, что есть там кто-то, кто о нем заботится. Андрей, который в последнее время стал утверждать, что, в сущности, «Байбал» такой же, должно быть, «бродяга», как и другие, и что слова его не больше стоят, чем «всякая болтовня» подобных людей, теперь сам навестил его и в конце длинного дипломатического разговора, полного излияний и уверений, осторожно намекнул ему:

— А деньги… должно быть придут не раньше, чем дороги установятся?

— Не знаю. Я ведь вам дал расписки! — сухо ответил Павел. — Для меня все равно… я не виноват, что они не приходят…

— Ну и я не виноват… А от расписки малая польза… Но я это только… так! Свои мы люди, соседи… подождем!

Якут ушел очень довольный, что ему удалось выманить четверть кирпича чаю, стоящего здесь 75 коп., в обмен на жирного гуся, ценою в 25 коп. Другие соседи тоже пробовали возобновить прежнюю выгодную торговлю, но Павел решительно отказался.

Они не настаивали, но повторяли, вздыхая:

— Поумнел русский… ой, поумнел! Как выучился по-якутски, так и поумнели

Павел действительно «поумнел» и понял, что, несмотря на нищенскую внешность, многие из числа просящих богаче его. Бедным он и теперь давал, только сильно уменьшил размеры подарков. Якуты это тоже поняли и отнеслись к этому одобрительно.

Подошла, наконец, и зима. Озера и реки покрылись льдом. С севера без ветра и шума надвинулись полчища туч, серых, тяжелых, всклокоченных, точно стадо медведей. Они обложили все небо, спустились низко над землею и стали сначала беззвучно и спокойно ронять крупные пушистые хлопья снега; затем порывисто задула непогода и, постоянно меняя направление, все похоронила в своем молочном водовороте.

Павел сидел дома, читал, занимался, ободренный и подкрепленный вестями с родины. Соседи совсем редко посещали его; разве мимоходом завертывали они, когда шли мимо на отдаленные уловы, ставить подо льдом сети на мелкую рыбу или настораживать подальше от жилищ самострелы на оленей и лисиц. От этих случайных посетителей узнал Павел последнюю новость сезона: Лелья вернулась!

— А Джянга?

— О нем не слышно.

— Где же теперь девушка?

— Где будет, кроме Андрея? Отец привел ее.

Новость эту впервые рассказал Длинный.

Павел не особенно склонен был верить ему, но и другие подтвердили, а затем пришел и сам тунгус.

— Дочка пришла!.. — сказал он с достоинством человека, у которого опять оказалось нечто, и смело уселся за стол на первом месте. Долго разговаривали, хотя обоюдному пониманию сильно мешал вычурный «русский» язык старика.

С наступлением холодов, в «летнике» Павла, дурно построенном, с массой щелей, стало нестерпимо студено. Сквозь пузыри в окошках, сквозь плохо притворяющиеся двери дуло, как из трубы. Павел не снимал тулупа и буквально считал дни, когда, наконец, придет Семенов день, возвратятся с промыслов родовичи и соберут сходку. Без сходки здесь по отношению к нему — ни шагу! — это он знал. Утешал он себя тем, что всюду теперь так же холодно, и в домах у якутов дует так же, так как нигде еще не начали справлять на зиму юрт, обмазывать их глиной, навозом и закрывать окна льдинами. Накануне праздника уведомили его через нарочного, что сходка соберется завтра в юрте Андрея, и что мир его ждет.

В назначенное время Павел пришел туда и, усевшись в кругу «почетных», — стал прислушиваться к делам. Несмотря на большие успехи в якутском языке, он понимал далеко не все. Особенно при быстром произношении все для него сливалось в одну непрерывную струю непонятного шума. Только зная местные отношения и характер большинства участников, он мог догадываться о содержании разговора по выражению лиц и отрывкам слов. Остальное пополнял, как умел, Уйбанчик.

На середину круга выступил в свою очередь, опираясь на длинный посох, старый тунгус. Он поклонился во все стороны мирянам и повел длинную речь с приемами опытного оратора; около него, постоянно и низко кланяясь, стояла Упача. Нетрудно было угадать, в чем дело, а подзадоривающие восклицания, раздававшиеся среди беднейших родовичей, позволяли угадывать настроение окружающих. Было интересно.

Павел взглянул несколько раз на Андрея, и ему казалось, что на застывшем холодном лице богача мелькает выражение скрытого удовольствия.

— Девушку… позовите девушку!.. — послышалось в толпе.

— Как же… как же!.. Зовите девушку! — согласился Филипп, руководящий совещанием.

Окружающие раздвинулись и в круг втолкнули сопротивлявшуюся немного Лелью. Павел с трудом узнал лесную русалку в этом исхудалом, бледном призраке в грязном, оборванном платье.

Покорно стояла она, опустивши руки вдоль тела, повесив голову на обвисшую грудь; исстрадавшаяся пристыженная, тяжело дышала она и не знала, куда деться перед наглыми взглядами окружающих ее мужчин. В ее движениях, в выражении лица заметил Павел что-то новое и вместе с тем знакомое, и всматривался, желая угадать, что это такое. Вдруг припомнил, что точь-в-точь такие же судорожные жесты и неуверенные взгляды он наблюдал у старой мирячки Симаксин.

— Как хочешь, Андрей, а ты должен дать за нее что-нибудь старику… Девка совсем испорчена, а ты сделал начало! Все это знают… — гудели общественники.

— Я в этом не виноват! — отрицательно качал головою богач. — Спросите ее, пусть расскажет, как было, пусть скажет, кто? Тот пусть и платит… Если на меня скажет, заплачу!..

Тщетно домогались ответа у девушки, тщетно толкал ее отец: она молчала, и только две струи крупных слез быстро текли по ее лицу и падали на серебряные украшения передника.

Андрей, низко кланяясь, стал излагать доводы в свою защиту. В этот раз имя Джянги повторялось так же часто, как в иных случаях слово «деньги», но мир не позволил одурачить себя и твердо стоял на своем.

— Грех тебе, Андрей, так обижать старика. Дай хотя половину обещанных оленей!

Андрей долго торговался, наконец, махнул рукою и согласился. Договорились, подали друг другу руки, разняли их, девушке позволили уйти, а тунгус воспользовался случаем и сказал длинную благодарственную речь, которую терпеливо выслушали до конца.

— А где же Джянга? — спросил Уйбанчика Павел.

— Неизвестно. Говорят — в городе. Должно быть спрятался, а когда первый гнев пройдет, покажется… Не бойтесь, он не пропадет! Не таков!..

Покончивши дело тунгуса, сходка обратилась к Павлу. Спросили, где он думает провести зиму и чего от общества просит. Павел описал повреждения дома, где он жил, и просил, чтобы ему дали помещение у кого-нибудь из соседей; пищу он будет брать на тех же, что теперь, условиях и стряпать себе сам.

— Скоро должен прийти ответ из города о разрешении мне поездки туда; долго вам надоедать, верно, не буду, а деньги из города сейчас же вышлю… Я не виноват, что не посылают! — объяснял он, смущенный грубым напоминанием одного из присутствующих о неуплаченных долгах. Якуты неохотно выслушали его предложение и прежде всего отказались искать ему квартиру.

— Зачем тебе переходить? — толковали они. — Сам говоришь, что недолго жить здесь будешь, так останься в летнике Андрея. Мы дом прикажем обмазать навозом, обсыпать снегом, будет тепло! Дров хватит тебе, сам ты их нарубил достаточно… а не хватит, тогда поговорим. Время терпит!.. Тебя же брать к себе нам не рука; каждому неудобно: и тесно, и холодно, и с едой возня; и женщины, и дети, и телята… Все тут! Лучше ты как-нибудь перебейся эти несколько недель. Общество очень тебя просит… Год тяжелый, сено сгнило, улов плохой!..

Глядя на их хитро улыбающиеся довольные лица, Павел догадывался, что они врут, что устроить и квартиру и добиться согласия соседей не так уже было трудно. Ведь помещались же они иногда по двадцати человек в махонькой юрточке в три-четыре кубических сажени! Что же касается промысла, то Павел хорошо знал от Уйбанчика, что год этот далеко не дурен. Очевидно, общинники почему-то предпочитали, чтобы он был подальше от них. Может быть, боялись новых осложнений? Павел подумал и согласился. Не мог же он насильно заставить их переменить о себе мнение, а лезть непрошенным было ему обидно. Он даже обрадовался, что его оставят на том же месте, но он сам не смел этого предлагать, считая это для них же неудобным; летник стоял далеко, а нет-нет за чем-нибудь к нему нужно было посылать, наведаться общинникам или десятнику… Якуты нашли, что все это зимою, когда времени много, пустые неудобства. Подсчитали, сколько общине следует от Павла, и попросили у него дать доверенность на получку денег в городе на имя одного из «почетных», который как раз туда собирался. Павел охотно согласился и предложил «почетному» зайти завтра за доверенностью и письмами.

XVII

Пурги толстым слоем снега засыпали юрту Павла. Стала она совсем похожа на снежный бугор. Только дымок, вьющийся из низкой трубы, свидетельствовал, что там живут. Мертвую тишину кругом нарушал только шум метелей. Случалось, что в хорошие дни разыгравшиеся зайцы, обманутые спокойствием, взбирались на отлогую крышу дома, где ярче сияло солнце, и только тут, изумленные долетающими из недр звуками, бряцанием металлической посуды, отголосками человеческих шагов или пения, замирали, становились на задние лапки, настораживали длинные уши и ждали новых сигналов, неподвижные, белые и пушистые, точно окружающий снег. А то цветная лисица останавливалась вдруг у ворот; распустив хвост, подняв вверх лапку и вытянув острую мордочку, она внимательно изyчала положение дел и затем плавно исчезала в соседних кустах, среди красных и серых пятен, какие там образовали рыжие пни лиственниц, тени ветвей и нависшего снега. Только этих гостей встречал Павел, когда выходил из юрты за дровами или на прогулку. Он старался обыкновенно подольше не пугать их, до того приятен был для него вид живых существ среди умирающей природы. Он мог бы видеть их чаще, если бы не оставил почти совсем далеких прогулок по лесу. Но холода и метели требовали более теплого и приспособленного к ним платья, чем оно было у него; затем лыжи и необходимость закрывать лицо до того связывали свободу движения и мешали дышать, что прогулки перестали быть заманчивыми. Бездельные прогулки по лесу, сплошь покрытому белым саваном снега, утратили для него всякую прелесть. В холодные солнечные дни Павел не решался стрелять дичь; его плохая, сильно промерзнувшая двустволка легко могла лопнуть; в теплую же пасмурную погоду ему не советовали ходить далеко, да и он сам знал, что тогда может неожиданно подняться пурга, и он, чего доброго, не вернется домой. Соседей посещал он изредка, в случае крайней нужды или особенно сильного прилива хандры. Летник его, как все вообще летники, стоял в стороне от зимних путей и далеко от зимних жилищ; идти приходилось долго, а возвращаться скоро, не ночуя, в противном случае его обширная пустая юрта могла остыть и промерзнуть до негодности. Соседи тоже теперь редко навещали Павла. Чужеземец потерял для них теперь всякий интерес. Ящики его были пусты.

Случалось, что в продолжение недели Павел не видел человеческого лица, не слышал человеческого голоса. Жил он, как узник, имея перед собою все те же покатые, задымленные стены, те же предметы и книги и ту же кругом тишину, и снег, и лед… Один только был у него неизменный друг, — веселый, розовый огонь, все что-то шепчущий и напевающий в камельке.

Мало-помалу настроение Павла стало совсем как в тюрьме. Мечты приобрели болезненную живость и самодеятельность, являлись то врагами, то спорщиками, чем-то таким, чему можно было улыбаться, или чего можно было бояться и ненавидеть. Не раз Павел ловил себя, что он громко доказывает в пустой юрте, что трясет и грозит кому-то рукою… Тогда охватывала его мучительная тревога. Неужели… неужели?! К книгам у него постепенно возникало неодолимое отвращение; напрасно заставлял он себя читать… Ему хотелось двигаться, жить… В груди у него закипали подчас тяжелые суровые кому-то упреки… Принимался он за занятия, точно шел в ярмо…

Напрасно предпринимал он меры, чтобы ободриться: рубил до усталости дрова, гулял, избегал думать, изучал языки… Напрасно: душевный разлад не уступал. Все чаще охватывала его безотчетная тревога, все сильнее чувствовал он одиночество и… все нетерпеливее ждал почты.

В особенно тяжелые минуты он бежал к соседям.

— А… русский!.. — встречали они его. — Рассказывай! Что поделываешь?

— Почта пришла?

— Нет! А что?.. Гей, девушки, бросьте в огонь дров, пусть согреется чужестранец. Бедняжечка, льду с бороды не успел ощипать, а почту спрашивает… Что слышно у тебя? В твоей избе что нового? Сказывай!..

— Новостей нет!.. Новости я у вас пришел узнать!..

— Что же нового может быть у нас? Все та же бедность, все та же рыба, та же тьма да зима…

— И у меня то же самое!

Садился он за стол, пил чай и в одну минуту узнавал он все новости минувшей недели: у Филиппа сука ощенилась, сука хо-ро-шая, пере-до-вая, щенята чу-де-сные!.. Все просят, старик никому не дает… «Длинный» в прорубь пешню упустил… опять рыба в сети не пойдет в озере… чистая беда с парнем, непременно какую ни на есть пакость выкинет!.. У «Казака» лисицы или волки лисицу хо-ро-шую чернобурую из ловушки вынули… съели всю, только хвост оставили… Не везет человеку… ох… не везет!..

Но и эти убогие происшествия исчезали по мере того, как все стыло и замирало кругом. Часто, Павел ничего не узнавал, кроме неопределенных вздохов и жалоб и возвращался домой еще более тоскующий и грустный, чем уходил. О почте — ни слуху, ни духу! Очевидно, в городе не торопились, а уехавший туда якут обещал возвратиться только к Рождеству.

Прошел сентябрь, прошла большая половина октября; утихли пурги и метели, уступая место коротким, ясным студеным дням и жестоко холодным, длинным, мертвенным ночам. Еще менее продолжительны сделались прогулки Павла, а более отдаленные экскурсии совсем пришлось ему оставить. В его юрте — старой, подержанной, приспособленной для лета, становилось очень неудобно. Несмотря на то, что Павел не жалел дров и постоянно поддерживал сильный огонь, лютый холод пробирался к нему внутрь и делал все возрастающие захваты. Предварительно завладел он, конечно, дверьми и ближайшими к ней углами. Тут было почти так же бело и холодно, как на дворе. Оттуда он проникал в тень, в углы, лежащие подальше от камелька, основывал там белые свои крепости и из них рассылал всюду свои форпосты, пользуясь каждой щелочкой, всяким уголком, дающим защиту от непосредственных ударов огня. Морозная паутина расползалась по стенам все шире, затем клеточки ее наполнялись искристой снеговой плесенью… и угол был потерян для тепла и жизни. Павел выносить не мог вида этих белых, все увеличивающихся пятен, но скоро глаз было некуда деть: пятна виднелись всюду. Когда случалось, охваченный обычным припадком душевной смуты, он ходил в волнении по избе и взгляд его падал вдруг на них, ему казалось, что не иней, а белые мертвящие зрачки странного чудовища глядят на него из тьмы. Они глядели неустанно, ни на минуту не смежая век, уверенные в его гибели! Своим холодным и влажным дыханием проклятая плесень уже прогнала его прочь от стен. Он перебрался со столом и книгами на середину, перед самое жерло камелька. Пространство, достаточно теплое и сухое, все уменьшалось. А Павел, которого эта борьба начала занимать и раздражать, все крепился и не шел к соседям, все он выжидал почты. Ведь подходил уже официальный срок прихода в Джурджуй зимней почты; ее, должно быть, ждут и в городе, чтобы зараз послать ему все: и письма, и газеты, и разрешение приехать в город. Да и мирской нарочный уже скоро должен был вернуться.

Хуже было то, что у Павла вышли свечи; ни их, ни жиру, чтобы их сделать, ближе города достать было невозможно. Тогда окончательно у Павла остался единственный союзник — огонь. Его он страстно полюбил и чуть ли не готов был считать за живое существо.

Наступили дни настолько короткие и темные, что, несмотря на головные боли и слезящиеся от жары глаза, Павел принужден был и читать, и писать все время при огне. Все это, однако, не могло продолжаться бесконечно. Необходимость уйти на другую квартиру, даже если осталось всего несколько дней до выезда, была очевидна. Как-то поутру, починив порванную обувь и платье, уложив книги в ящики и узелки, Павел затопил последний прощальный огонь и, дождавшись, когда тот выгорел, вышел с некоторым сожалением из избы, чтобы уже больше сюда не возвращаться.

Направился он к Уйбанчику, на тот конец долины.

Старик Матвей и его жена приветливо встретили Павла, а Уйбанчик даже сильно обрадовался.

— Ты пришел, наконец! А я думал, что ты сердишься… или забыл нас!.. Слышим: ходишь к Филиппу, ходишь к Нерпе, к Казаку, а к нам и к Андрею вовсе не показываешься…

— К вам далеко… — улыбнулся Павел, — а Андрей… чересчур большой господин, чтобы к нему часто заходить!.. Почему же ты ко мне не приходил?

— Нос утереть некогда было… не давали! Сено должен был возить, дрова рубить, сети смотреть, оленей собирать, и все на два дома: и у себя, и у Андрея! Джянга-то ведь только недавно возвратился!..

— Разве Джянга возвратился?!

— Как же… У Андрея… отрабатывает… — рассмеялись одновременно отец и сын.

— А вы знаете, что я к вам совсем собрался?

— Совсем?.. Как это — совсем? — переспросили озадаченные якуты. — А твой дом?.. А общество?

Павел рассказал им, в чем дело.

— Мы от души рады тебе, но мы не можем против всех… Что, если мир рассердится и откажет тебе в припасах?.. Мы — люди бедные, самим насилу хватает… А главное… Андрей!.. Он мутит! С того времени, как ты его обидел и жить у него не захотел, он у других тебе жить спокойно не даст… Думать нечего!

Долго втроем советовались они, и даже старая жена Матвея приняла участие в обсуждении этого трудного вопроса. Павел больше слушал.

— Ну, пусть тогда везут меня в город… — в заключение сказал он угрюмо.

— В город-то тебя, однако, без разрешения не повезут, а только и в сыром, мерзлом доме сидеть тебе не смета!.. — возмутился Матвей. — Пока останься у нас… Завтра пойду к Филиппу; он теперь у нас вместо князя… Андрей, должно быть, уехал… Объясню ему, как и что… а между тем возвратятся все, и собрание устроим… Согласен?

— Где же Андрей?

— Должно быть, поехал… Давно собирался… Джянгу взял, Моору взял… Всем обозом на море двинулись, к чукчам…

— А оспа?

— Что-то не слышно, утихло… А, может быть, и не было ее… Ведь у нас, у якутов, ходят другой раз сказки без толку… С тундры ведь летом никто не приезжал… ну, так и знать никто ее мог. Сказывали, сказывали, а затем и замолчали. Андрей не может на такую болтовню полагаться, должен ехать, иначе сразу разорится. От этого он и богатеет… от чукчей, — обстоятельно разъяснил Павлу Матвей, а Уйбанчик слово в слово переводил речь отца.

Назавтра шаман отправился, как обещал, к Филиппу; Уйбанчик между тем, не дожидаясь решения князя, пошел к жене Андрея попросить собак, чтобы перевезти вещи Павла.

— Пусть говорят, что хотят… уж я отца упрошу, чтобы ты у нас остался… Даст Бог, не помрем, даже если в помощи откажут! Только худо, что ты дал им расписки. Я тебе говорил: всегда требуй и никогда не давай… У нас такой обычай: всякий тащит к себе, сколько может, а другие не соглашаются… А ты на все согласен!.. Вот и худо выходит!

Много в этом было правды, и Павел не первый раз убеждался, что и себя, и других своей неумелостью ставит в затруднение.

— Такой уж я кривой уродился, дорогой мальчик!.. — сказал он с улыбкой в ответ Уйбанчику. — Горбатого могила исправит! Не умею тащить!

Якут посмотрел на него внимательно и широко улыбнулся.

— За то мы тебя и любим!

Вечером возвратился Матвей и объявил, что они собрали «малое собрание», и что оно решило: «пусть живет, где понравится; в город везти нельзя, и не повезут раньше, пока не получится бумага».

— А если совсем не придет! — вскричал Павел.

Матвей пожал плечами.

— Тогда я пойду пешком.

— Пешком?.. Бог с тобой!.. В такой мороз… Да ведь мы, якуты, и то боимся ходить далеко, а что же ты! Дороги не знаешь, где люди живут, — не знаешь!.. Не смета, ой, не смета! Да и не пустит тебя общество… не пустит. Его тоже не похвалят, если ты, чего упаси, замерзнешь!

Павел больше не затрагивал этого вопроса, хотя про себя не отказался окончательно от пешего путешествия.

В юрте Матвея, крошечной и не особенно чистой, но сухой и теплой, среди дружески расположенных людей, он сразу почувствовал себя бодрее.

— А что, видишь: все-таки тут веселее. Дерево к дереву, зверь к зверю, а человек к человеку жмется. Такая всем от веков положена смета… — доказывал благодушно Матвей, а Уйбанчик добавил с улыбкой:

— И лучше вам здесь будет, думаю, хоть немного… А то в вашей юрте белехонько… точно солью посыпано!.. Все удивляются, как вы могли выдержать…

— Удивляются!.. — усмехнулся Павел. — Говоришь, удивляются? Недавно не особенно удивлялись!

Жизнь в юрте шамана, впрочем, мало отличалась от жизни соседей. Спали здесь много; ели худо, но часто; поговорить были не прочь, а только толмача почти всегда не хватало. Уйбанчик постоянно был занят вне дома: то в тайге осматривал ловушки, то у Андрея в доме нужную работу справлял, то к кому-нибудь из соседей звали его помогать… занят был постоянно, как вообще здесь все молодые люди. Возвращался он домой обыкновенно до того усталый и сонный, что бессовестно было требовать от него каких-то переводов или разговоров. О занятиях сам парень не напоминал, да и свечей не было. Павлу казалось, что, вообще, он стал замкнутее и равнодушнее, что предпочитает молча греться у огня или дремать, прислонившись к столбу.

— Почитать… хочешь?

— Ужо… ужо… промысел кончится… тогда засядем, а то теперь у меня башка, что берестяной туес!

Промысел окончился: тайга окаменела в сплошной кусок льда; все живое там замерло, и большую часть времени царила ночь. Уйбанчик уже не ходил «добывать», тем не менее охота заниматься не возвращалась к нему. Когда Павел настаивал, парень слушался; брал книгу, но обязательно засыпал над ней, а то во время громкого чтения вдруг вмешивался в хозяйственные разговоры отца с матерью.

— Да ведь уедешь… все равно «наук» не окончим… — оправдывался он.

Больше всего любил он читать Евангелие и именно то место, где говорилось, как «Авраам родил Якова и Яков — Иуду», которое он знал наизусть и произносил с особым апломбом.

Его любопытство приняло какой-то странный, загадочный для Павла характер.

— Из чего делают чашки? — спрашивал он неожиданно, когда замечал со стороны Павла желание поговорить.

— Из чего бумага? А железо? А порох? Ситцы?

Получая ответы, он автоматически восклицал:

— Да… да! Удивительно… Вот видите, господа! — а сам в то же время, видимо, думал о другом.

— Ты, Уйбанчик, чересчур легко теряешь охоту… Один опыт с ячменем… — пробовал было объясниться Павел.

— Да нет!.. — с досадой перебил его парень. — Совсем нет… Ну что ячмень… Без ячменя живы были!.. А только… всякому судьба… Я уже об этом думал… Мы якуты будем…

— Так что же, что вы якуты? Все со временем перемениться может… и вы…

— Тогда нас не будет! Какая польза?.. — упирался парень. — Мы якуты и якуты!

Павел чувствовал себя бессильным. Он не мог употреблять в споре те доводы, которые были на его взгляд доказательны, а другие все звучали фальшиво, и Уйбанчик чутко это понимал. Оба старательно стали избегать разговоров о юге, и между ними легла какая-то тень.

Тем неотступнее этот юг преследовал Павла. Юноша уходил весь в мечты… Никому он не был нужен… и ничто не связывало его с окружающими. И им тоже странным и диким должен был казаться этот бледнолицый, мрачный, молчаливый, измученный низкой температурой, отсутствием впечатлений и тьмою человек. В тулупе, в меховых «этербесах»23Обувь., не снимая шапки, он нервными шагами расхаживал по юрте, освещенный мерцающим блеском камелька. Сжав плотно бескровные губы, он глядел куда-то вдаль, не замечая по целым часам, что перед ним делается.

— Тяжело… Правду Андрей говорил… тяжело с ними жить! — жаловался Матвей.

— Ешь, русский… ешь! — подсовывала иностранцу хозяйка мороженую сливочную пенку, в тщетной надежде развлечь его немного. Иногда Павлу удавалось стряхнуть с себя уныние; он опять был весел, любезен, и опять они все собирались у стола в дружеской беседе. Но вечно это продолжаться не могло: здесь чересчур много спали, чересчур мало думали. Книги Павел все прочел… перечитывать не хотелось… вообще… ничего не хотелось! Он предпочитал блуждать по юрте. Якуты храпели, огонь догорал, а он все ходил, как маятник, как часовой. Все он передумал, всю жизнь перебрал, всех знакомых вспомнил, всякое событие расчленил, проанализировал все, все… что знал и во что верил… и этот смотр наполнял его то бесконечным горем, то грустью.

— О, будьте только умны… будьте добры, любите друг друга… А меня мучьте… я согласен!.. Вот я! — шептал он, протягивая в темноту руки, и на глазах у него закипали слезы.

Старик Матвей, заслышав громкие разговоры, толкал в бок жену, и та поспешно разводила в камельке необыкновенно большой огонь, хотя вообще скупилась на дрова, жалея труд сына. Затем полуодетые старики садились перед камельком и долго, внимательно следили за чужестранцем.

— Не бойтесь… — успокаивал их Павел, заметив раз и другой этот маневр. — Я ничего не сделаю вам дурного… Я это так, от скуки разговариваю себе или песенку спою… Никому ведь, думаю, это не вредит… Вы так много спите…

— Что за грех… Мы совсем тебя не боимся! А только… что-то холодно стало в юрте… — оправдывались старики.

— Простите им… они это так от своей необразованности!.. — извинялся поутру за родителей Уйбанчик, раньше намылив им хорошенько головы. С тех пор старики уже не смели проявлять так просто свой испуг, но Павел слышал, что лишь только он ночью сильнее двинется, зашумит нечаянно или скажет слово, сейчас же на хозяйской кровати возникает шепот; там не спят, там бодрствуют в очевидной тревоге! Огонь невозможно было жечь постоянно, запасных дров не хватило бы, а из лесу достать их в такие холода было просто немыслимо. Рыбьего жира никто здесь никогда не копил, и неоткуда было достать его для лампочки; собирали его дома понемногу… с поверхности супа, исключительно для Павла. Лучины здесь не знают, и не было припасено для нее березы. Большую часть бессонных ночей Павел проводил во мраке. Таинственная болезнь делала быстрые успехи; с виду он был здоров, у него ничто не болело, но все в нем блекло, вяло, и он слабел с каждым днем. Чтение не шло на ум, развлекал он себя всякими пустяками; но ходить по избе, особенно ночью, уже не решался. Чаще, забросив под голову руки, вытянувшись и уставивши глаза в одну точку, проводил он целые часы, неподвижно считая удары сердца и чувствуя, как что-то бесповоротно убегает прочь…

«Боже мой… неужели я с ума схожу?.. — ужасался он. — Кому от этого польза, что мне так худо?!.»

— Что же ты, русский, не ешь? — ворчал наставительно Матвей, замечая в нем особую печаль. — Не есть нельзя. Человек от этого умрет! Не смета! Все думать и думать… Должен ты кой-когда и поесть, и улыбнуться! Вот так… хорошо! — ободрял он, когда больной брал ложку и слабо улыбался.

— Что ему? Чего ему надо? Не последние ведь мы люди… — беспокойно расспрашивали старики сына, видя, что еда не идет Павлу, что он уже бросил ложку и что опять лицо его каменеет.

— Разве я знаю! Все от почты, должно быть! Еще расхворается у нас… Когда она, проклятая, придет!.. — кричал в сердцах Уйбанчик.

— Наш человек тоже копается… Сидит в городе без нужды, должно быть, только в карты играет на общественные деньги… Можно подумать… большой господин!..

— Это правда, — соглашался Матвей. — Никакого у них нет понятия: так мучить ребенка… Совсем ведь глаза высмотрел, ожидаючи… Ты на них нажалуйся!

— Да нет же… Тут, по всей вероятности, никто не виноват… Не посылают, потому что, может быть, ничего нет… Деньги получил общественный поверенный… а больше ничего нет… У товарищей свои заботы… Родители мои… старики… как вы… Кто знает, что случилось! Столько времени прошло… — объяснял Павел и в то же время чувствовал, как больно-больно у него сжимается сердце.

— У тебя болит что-нибудь?

— Нет, не болит!.. Только сил нет!

Дни бесконечно долго тянулись, но быстро пролетали недели. Наступала самая глухая и холодная часть зимы. Солнце давно уже не являлось, алые зори, заменившие день, сократились; наконец, исчез и узкий, кровавый их просвет, с трудом поднимавший в последнее время край неба. Сплошная, дымчатая ночь с хороводами мерцающих звезд повисла из края в край над горизонтом.

— Долго так будет? — спросил Павел.

— Дней сорок.

— В город… в город! Если меня не повезете, пешком пойду!.. Я не могу… я не хочу… Скажите, что я грозил, что я заставил вас…

Якуты собрали «малое собрание». Их убедил Павел не столько словами, сколько своим изможденным, странным видом. Когда Матвей рассказал им, как русский не ест, не спит, а ночи напролет ходит и разговаривает, и с кем-то во тьме ругается… решили «не ждать греха» и повезти его в город, написав соответственную «гумагу». Просили только Павла чуть немного подождать оленей: Андрей всех общественных оленей увел с собою, да и платья теплого, зимнего, для Павла теперь нет: Андрей должен был привезти и платье.

— Ждал ты столько, подожди еще несколько дней Андрея… того и гляди!.. — просили они жалостливо.

Что же было делать! Павел согласился. Пожираемый нервной горячкой и бессонницей, он вскакивал и содрогался болезненно при малейшем звуке, долетающем извне.

— Слышите: едут!

Никто ничего не слышал; но он не верил. Надевал шапку, тулуп, рукавицы и шел на крышу юрты смотреть. Кругом темно, глухо и мертвенно тихо.

Наконец, раз, когда он так караулил на крыше, действительно заскрипели вдали полозья, замелькали тени, и длинный караван выплыл из тумана.

— Уйбанчик… едут!.. Приехали… Уже близко… Вставайте!..

— Кто? Где? Должно быть, купцы!

Отец и сын, обменявшись восклицаниями, торопливо спрыгнули с постелей, развели огонь, натянули «этербесы», набросили наскоро кафтаны и вышли.

— Где? Где они?

— Да вот… тут… видел!..

— Что за грех! Тут и дороги нет…

— Правду говорю! Верно, поворотили или мимо проехали! Разве не слышите: опять!..

— Во имя Отца и Сына… Ничего не слышим!

— Не слышите… шелестит!

— Ах, русский, русский! Да ведь это не снег скрипит, а звезды разговаривают!..

Обманувши несколько раз и себя и других, Павел не смел больше их беспокоить. Если тревога чересчур его донимала, он считал до тысячи, шептал стихи, в крайнем случае разводил огонь и, сжав зубы, опустив низко голову, грелся, чтобы ослабить внутреннюю дрожь, и ждал покорно, когда проснутся люди. Как бесконечно длилось тогда время, и как долго могли спать эти дикари!

Раз он не выдержал: оделся и поспешно побежал в степь с намерением пробраться в юрту богача. Пройдя, однако, с версту и очутившись среди безбрежной снеговой равнины, к тому же потеряв дорогу, — он очнулся. Понял он, что ничего нет, что никто не приехал, иначе сейчас бы дали ему знать; понял, что больное его воображение само себе создает все эти тревоги, и возвратился домой.

— Уйбанчик… милый друг… не спи… прости… я боюсь… я не могу!.. — разбудил он парня.

Якут встал, немного удивленный, и присел послушно перед камельком. Павел больше не обращался к нему, расхаживая по избе, и парень вскоре задремал.

— Грех… грех… наказание!.. Это тебя, Байбал, худое водит!.. Ты берегись, не ходи! Сохрани тебя Бог… не ходи!.. — вскричали в ужасе старики, когда назавтра сын рассказал им ночное приключение русского. Так как прошел уже срок, назначенный Андреем для возврата, то они послали Уйбанчика к соседям узнать, что слышно. Павел тоже хотел идти с ним, но его уговорили остаться, потому что у него нет теплого платья; он познобит тело и только будет задерживать парня неумением ходить на лыжах.

— Наши дороги ведь больше целинами… На санях-то редко кто теперь ездит!

Уйбанчик обещал быстро вернуться. Действительно, он недолго отсутствовал и принес совсем неутешительные вести:

— У Андрея собирали «малое собрание». О самом князе ни слуху ни духу… Хотят уже посылать нарочного навстречу… беспокоятся! Приехал с запада «Кокора» и худо сказывает о тундре.

— Э-э-э! Что они там знают!.. Стыдно болтать!.. С запада?!. Да кто оттуда на тундру ездит… Только старые повторяют сказки… — сердился Матвей и моргал значительно на сына. — Не тужи, Байбал… Андрей приедет, и ты поедешь: у меня сон был, а что во сне бывает, то непременно случается!.. Увидишь, Андрей скоро будет!

Андрей, действительно, вскоре после того, приехал, но без обоза, без людей, на трех всего оленях, из которых два сейчас же пали от истощения.

Сошлись соседи, собралась сходка. Павел, конечно, тоже пришел. Он не узнал гордого богача, до того последний изменился, похудел и сгорбился. О тундре он рассказывал ужасы: по засыпанной снегом равнине бегают стада одичалых оленей, лежат опрокинутые палатки… огни потухли, а кругом них — застывшие покойники. Чукчи ничего не хотят ни менять, ни покупать; испуганные, бросают все и устремляются в леса, а следом за ними бежит мор! Видели ее, русскую «бабушку», в красной рубахе! Сам рассказчик был от нее близко. Забрала Моору, тело которого, не похоронивши, он с Джянгой бросили в тундре и убежали… Олени, истощенные быстрыми переходами, едва тащились. Джянга отстал недалеко с обозом, а Андрей не выдержал и примчался вперед…

Долго, молча, глядели родовичи на своего вождя и ждали, не добавит ли он еще чего-либо, но он сказал все и сидел понуря голову.

— Ох, не уйдешь… не спрячешься перед судьбой! — шепнул кто-то.

— Что же вы думаете делать? — спросил Павел.

— Что же будем делать?.. Помрем!

— Так нельзя!.. Нужно попробовать, можно принять меры… Эта болезнь не такая уже ужасная!.. Прежде всего нужно устроить карантин, не пускать чукчей. Больных, если окажутся, в одно место собирать. Я напишу в город, пришлют лекарств, лимфы для прививки, серы для очищения платья и домов, пришлют врача…

— Доктора не надо, а насчет лекарств пиши; мы нарочного сейчас турнем. Избу под больницу определим, дров поставим. Чукчей тоже пускать не станем. Андрею запретим товары разбирать, пока не придет твое «кадило». Пусть лежат в амбарах! Похлопочи, постарайся, русский… Авось, доспеешь, «бабушку»… она-то ведь, правда, ваша… русская… — шутили якуты, ободренные его энергией и решительностью. С Павла тоску и бессилие как рукой сняло.

Все, чего он требовал, исполняли якуты аккуратно, немедленно, без возражений, но только до первого случая мора. Странно, но первой жертвой эпидемий пала старая Симаксин. Ее смерть сразу убила у населения веру в слова Павла, лишила его авторитета. Напрасно он силился доказать им, что болезнь происходит от маленького невидимого грибка, плесени, рождающейся в крови, что заразиться можно только через прикосновение и что самый грибок может быть убит… Его не слушали.

— Пришла, уже пришла!.. — повторяли апатично. — Где перед ней спрячешься?.. Не уйдешь!.. Хуже будет!

Делали маленькие саночки, с кукольными деревянными лошадками или оленями, садили в сани кукольное изображение красно одетой оспы, клали впереди ее масло, оладьи, сахар, по кусочку всего, что было у них лучшего, даже деньги, и ставили все это на перекрестках дорог в надежде, что болезнь соблазнится и уедет в этом экипаже.

Между тем она принялась ходить уж из усадьбы в усадьбу и хватать жертвы; и хватала она как будто с разбором: тут одного, там другого. Все это наводило еще большую панику; люди приписывали ей и ум, и волю, и, охваченные страхом, только более скучивались, собирались в одни юрты, причем не жгли, не бросали ни платья, ни постелей больных.

— Зачем изводить добро? Все равно: захочет — пощадит, не захочет — убьет! При чем тут ветошь?

Напрасно Павел ездил, просил, доказывал, чтобы больных непременно, как решили вначале, свозить в одно место, где он сам соглашался жить и за ними ухаживать, тщетно настаивал, чтобы вещей покойников не трогали и до поры до времени запирали в пустых амбарах; родовичи не слушали его, а вскоре и время было упущено. Зараза, точно пожар, разлилась по долине. Не было семьи, где бы не лежал покойник или больной. Живые заботились больше о могилах. Убивали безжалостно скот, оленей, которых раньше так берегли, справляли богатые тризны, поминки, ели, пили, обжирались и ждали покорно своей очереди. Оспа не долго заставляла себя ждать и валила их все гуще, точно убойное стадо. Ложились и умирали скоро, без жалоб, без борьбы, может быть, столько же от сознания неизбежности смерти, как и от самой болезни. Взрослые, способные к труду мужчины только и ходили из дому в дом делать гробы, копать могилы. Павел все сидел на крыше, высматривая нарочного, посланного за доктором и лекарствами. В гробовом молчании застывших снегов, в студеном воздухе, из далекой темной дали доносились к нему глухие удары кайл, роющих в вечных льдах обширные могилы. Матвей и Уйбанчик почти не являлись домой. Павел вначале тоже было пробовал ходить, но небольшая от него оказалась польза: только поморозил пальцы и щеки. Впрочем, скоро и дома нашлось, что делать. Заболела жена Матвея; пришлось смотреть за ней, рубить дрова, топить печь, таять лед и варить пищу. Недолго трудился Павел, — через несколько дней не стало старухи. Похоронили ее на третий день, строго соблюдая все формальности якутского церемониала. Ни отец, ни сын не соглашались ничего пропустить, ничего сократить.

— Не смета!

Уйбанчик читал псалтырь, и могилу вырыли ей особую, не жалея своих ослабевших рук. Когда груды мерзлой земли, падая с глухим шумом, наполнили углубление ямы, у Павла сжалось сердце от какого-то необъяснимого предчувствия.

Матвей, по возвращении домой, заглядывая по пустым углам, шепнул, довольно, впрочем, равнодушно:

— Намучилась старуха, натрудилась! Вот и отдых пришел!

Но когда, несколько дней спустя, захворал Уйбанчик, старика охватило отчаяние:

— Разве допустит Бог, чтобы я собственными глазами увидел его смерть?

— Может быть, это не оспа. Может быть, он просто простудился, измучился… Столько труда!.. — утешал его Павел, как-то вдруг выучившийся запросто объясняться с несчастными.

— Ох, если б так!

Болезнь между тем делала быстрые успехи; назавтра уже не было сомнения. Парень лежал в бреду, на теле появились злокачественные прыщи, а несколько часов спустя лицо, грудь и живот представляли одну большую язву. Больной не говорил, не открывал глаз, а только по временам шевелил губами в знак того, что хочет пить.

Павел не отходил от него, а Матвей издали поглядывал на обоих исподлобья и делал по дому, что было нужно. Наконец, настал последний неизбежный момент.

— Уйбанчик, Уйбанчик!.. — шептал Павел дрожащим голосом, видя, как стынут черты больного и прерывается дыханье. Веки умирающего дрогнули, от лба по лицу медленно проплыла тень и дальше замерла вдоль рта с легкой дрожью.

Парня не стало.

Долго сидел Павел над стынущим трупом, подперев голову руками, и не чувствовал, не замечал, что погасал огонь, что делается кругом все темнее и холоднее. Очнулся только, услышав непонятные звуки. Быстро повернул он голову и увидел старого шамана в его волшебном платье и с бубном в руках. Он готовился к торжественной мистерии. Глаза его лихорадочно блестели, движения были сдержанны. Он остановился перед телом, взглянул на него, коснулся кривой колотушкой, затем поднял вверх колотушку, повернулся лицом на юг, ударил в бубен, засвистел, запел, заплясал… Павел глядел на его фигуру, судорожно мечущуюся в сумерках, вслушивался в пение, похожее то на вой, то на стон, то на гимн, грозный, скорбный, и мало-помалу терял сознание действительности… Вдруг все умолкло. Старик застыл неподвижно посередине избы, прижимая рукою сердце. Лицо его мучительно искривилось, как тогда, когда он ворожил у Андрея. Раньше, чем Павел успел встать, шаман, как пораженный громом, рухнул на землю; бубен выкатился из его рук и с рокотом лег в стороне.

Павел схватил старика за руку: она была вялая; приложил ко рту ухо, — он уже не дышал. Раздул Павел поспешно чуть тлеющий огонь и опять наклонился над стариком. Мертвые, погасшие зрачки сурово на него взглянули, сердце не билось, а изо рта сочилась тонкая струйка уже стынувшей крови. Павел поднялся, отыскал торопливо шапку, рукавицы, надел «парку» Уйбанчика, лицо окутал шалью и пошел в степь искать помощи и приюта.

Шел он долго по дороге, не думая, к кому придет, только бы подальше от всех этих ужасов, только бы к живым. Остановился он перед зарослями. Оглядел внимательно местность, она показалась ему знакомой. Пошел немного в глубину леса и заметил изгородь, а дальше — белый силуэт юрты. Удивился, что не видно огня, — но ведь жильцы могли спать. Только у самого входа узнал он собственный «летник». Он открыл двери и вошел, сам не зная зачем. Но когда с грохотом захлопнулись за ним двери, а из глубины блеснули ледяные зрачки и пятна инея, он поспешно выскочил, охваченный неприятным ощущением. На дворе вспомнил он, что ведь не особенно далеко отсюда и зимник Андрея, и решил направиться туда. Дороги не было, и пришлось пробираться целиной. Наконец, он наткнулся на колья и заборы и при неясном мерцании звезд узнал жилье богача. Он перелез через ограду и направился к юрте, минуя кучи навоза и дров, что громоздились на задах. В юрте огня не было видно, но люди здесь были несомненно. Около амбара стояли запряженные парою оленей сани, и высокий якут складывал на них меха и платье, выброшенные из кладовой. Павел подошел незамеченный и стал рукой освобождать свой рот и лицо от закрывающей их шали. В тот миг занятый уборкою человек поднял голову и, увидевши неожиданно так близко перед собою фигуру, не по-якутски подпоясанную и не по-якутски закутанную в шаль, вскрикнул, попятился и торопливо стал дергать вожжи. На крик из амбара выскочил другой, в котором Павел сейчас же узнал Джянгу. Последний, не ожидая товарища, бросился бегом за ворота. Раньше, чем Павел открыл рот, оба исчезли, и только вдали долго гудели копыта и скрипели быстро скользившие сани.

Павел звал, кричал, но они не возвращались; очевидно, они приняли его за призрак блуждающего мора. Он вошел в совершенно темную юрту, где все спали. Не подавая голоса, стал Павел, как это здесь в обычае, искать дров, чтобы развести огонь. Дров не было; тщетно также разгребал он золу, разыскивая тлеющие уголья. Дотронувшись до золы пальцами, он убедился, что она совершенно холодна, мокра, засыпана снегом. Очевидно, Андрей укочевал, и поэтому-то из амбара выносили вещи. Смущенный и рассерженный, Павел громко обругал якутов за трусость и хотел уже уйти, как вдруг в темноте раздался слабый стон.

— Здесь есть кто-то?.. Кто здесь?!. — вскрикнул удивленный Павел.

Молчание. Дрожь пробежала по нем. У него блеснула мысль, что опять возвращается к нему старый недуг. Он схватил за ремень и открыл двери, но стон опять раздался, и в этот раз это был несомненно настоящий стон.

— Кто здесь? — повторил Павел с силой, направляясь к хозяйской кровати. Там нащупал он на постели человека, но тот был несомненно мертв и давно уже застыл. Между тем стон опять прозвучал тихо, но близко. Павел коснулся лица покойника: оно было холодно, как лед. Значит, не он двигался и стонал! Дрожащими руками юноша стал разыскивать по карманам спички, но не нашел ни одной; тогда он стал ощупывать вешалки и полки, где якуты, вместе с платьем, вешают пояса с кремнем и огнивом. Вскоре он нашел, что искал, но обрадовался преждевременно: напрасно добывал он огонь, — трут отсырел и не зажигался от искр. Кто оставит здесь зимою огонь на некоторое время без внимания, тот уже не сможет его разжечь. Павел упорно бил огнивом о камень, вспотел, устал, пальцы окровавил и чуть не плакал от досады. Стоны все повторялись.

— Ничего не поделаешь, нужно идти искать людей… — сказал он громко. Но раньше захотел посмотреть, кто жив остался, кто стонет. С кремнем и огнивом в руках он наклонился над кроватью и добыл, наконец, огня. Из темноты в красном свете быстро тухнущих искр появилось на мгновение хмурое лицо Андрея, уже покрытое белым налетом инея, и блеснули застывшие белки его глаз. Тут все уже было покончено и ушло безнадежно во мрак. Павел стал искать в других углах, пока не наткнулся на груду теплых мехов, под которыми что-то шевелилось. Он ударил сталью о камень и увидел ужасное, окровавленное, заплывшее лицо. По большому выступающему желтому зубу Павел узнал жену Андрея; но расспросить ее было немыслимо: на все она отвечала жалобным стенанием.

Нечего было терять время. Павел решительно подтянул пояс, поправил платье, закутался и отправился искать людей. В самом же начале, за воротами, наткнулся на массу препятствий. Зимою он почти никуда не ходил, и теперь в темноте окрестности казались ему до того чуждыми, что он постоянно сомневался в направлении пути. Пошел он сначала по дороге, но дорога вела в глубину степи, а он знал, что жилища все на краю ее. Тем не менее, он решил не покидать дороги, во-первых, потому, что она куда-нибудь да выведет, во-вторых, потому, что он не решался брести по сугробам в обуви, размокшей и промерзшей от прежних скитаний. Над степью низко стлалась морозная мгла. Павел долго шел, стараясь не потерять торной дороги. В сомнительных случаях он останавливался и руками ощупывал след. След был довольно свежий и скоро привел Павла к большому, черному зданию, очертаниями похожему на юрту. Это оказался зарод сена. Он обошел его, отыскивая другую дорогу, и когда нашел, немедленно же направился обратно на край долины к лесу. Немного спустя, почуял он запах гари, и красные искры, казалось, замелькали в тумане. Да, это был огонь!.. Наконец-то он согреется и увидит людей!.. Пора!.. Он устал и прозяб изрядно! Из камелька юрты весело летели искры, сверкало пламя, и сквозь ледяные окна просвечивал изнутри яркий свет. Павел узнал усадьбу Филиппа. Посредине двора у столба стояла пара оленей и нарта; он догадался, кто сюда приехал, и смело направился к дверям. Двери оказались заперты. Он постучал; голоса в юрте умолкли.

— Отворите! — сказал Павел по-якутки.

Никто не ответил, только темные пятна в ледяных окнах беспокойно задвигались.

— Откройте!.. Это я, Павел…

Молчание.

— Откройте!.. Что же это такое, Филипп?! Отворите — это я!.. — кричал он то по-русски, то по-якутски.

Двери не шевелились.

— Что вы себе думаете?.. Заморозить меня хотите!.. Что за шутки… Откройте сейчас!.. — приказывал он. — Матвей умер, деться некуда… Я ищу помощи!..

Ответа все не было. Тогда он стал бить в двери поднятым с земли бревном и грозил, что выломает их. Молчание продолжалось, и только тени на ледяных окнах еще беспокойнее задвигались. Вдруг раздался сухой треск, и пуля свистнула мимо его уха.

— Негодяи… мерзавцы!.. Что вы, убить меня хотите?.. Откройте сейчас же!.. Там люди умирают… — кричал он и ругался теперь уже и по-русски, и по-якутски, и по-польски.

В ответ опять грянул выстрел, и свинец, пробивши двери, с жужжанием пронесся в степь. Очевидно, якуты решили не отдаваться живьем в руки «бабушки».

Озлобленный, дрожащий от холода, Павел не знал, что делать. Ждать, пока они успокоятся, навряд ли было благоразумно. Они могли со страху убить его или затравить собаками; да и было больше шансов замерзнуть, стоя на месте.

Павел посмотрел кругом, подумал, отвязал оленей и вывел их на дорогу.

— Поеду… буду ездить до тех пор, пока не найду людей… Не все же видели сегодня привидение… Кто-нибудь да узнает!

Он свистнул на оленей, прыгнул на нарту и полетел стрелою. Повесив вниз рогатые головы, тяжело дыша, мчались животные. Павел не старался управлять ими, так как в сущности для него было все равно, куда они его привезут, только бы к людям! Он даже отвернулся, чтобы защитить лицо и глаза от комков снега, летящих из-под копыт животных. Густой туман дыхания оленей окружил его, колыхание нарты укачало, он почувствовал усталость и охоту уснуть. Струи холода пробирались сквозь его пропотевшее влажное платье, знобили тело, а ноги стало больно пощипывать. С тоскою высматривал он, не блеснет ли где-либо желанный огонек. После долгого путешествия забелели, наконец, вдали молочные туманы леса. Олени бежали прямо туда. По неровностям, за какие задевала ежеминутно нарта, он заключил, что они свернули с дороги, что едут теперь по целине, но напрасно силился он разгадать, где находится. Олени бросились в лес, взбежали на бугор, остановились и, проворно разгребая снег копытами, стали есть мох.

Павел удивился, но, заметивши, как они жадно едят, решил покормить их, а сам в то же время принялся ходить по лесу, чтобы сколько-нибудь сообразить, куда попал. Местность была как будто знакома; под одним из матерых пней заметил он при свете звезд засыпанную снегом мумию; в другом месте нашел череп животного, надетый на сук, и догадался, что он на «Мысу мертвых». Открытие обрадовало его; отсюда до юрты Матвея — рукой подать! Дорогу он знает прекрасно. Там он согреется, поест, обсушится, даст роздых оленям и, взявши все, что нужно, возвратится в усадьбу Андрея, а дальше… Там видно будет!

Так он и сделал.

В юрте огонь выгорел дотла. Павел в темноте споткнулся о труп Матвея и чуть было не упал на него, но скоро сообразил, где и что; нашел спички, дрова, лучину и затопил огонь. Когда, наконец, блеснул божественный, золотой пламень и разогнал тьму, юноша готов был кричать и смеяться, как дитя. Только суровый взгляд неподвижных глаз Матвея испортил его настроение. Он попробовал поднять старика и положить на скамью, но не смог, утомленный хождением, голодом и стужей. Волочить тело по земле ему не хотелось; он оставил его на месте, только бубен подложил ему под голову, вытер кровавую пену, да набросил на лицо платок. Затем он разделся, развесил перед огнем мокрое платье, разулся, надел все сухое и пошел в амбар за рыбой «на строганину». Поел он ее много и с удовольствием. Пронятый дрожью от поглощенного льда, он подсел ближе к огню и тут задремал. Разбудил его тихий стон. Он открыл глаза, огляделся, и все мгновенно вспомнил. Ведь никого нет, ведь все умерли?.. Между тем… стон!.. Стон ясно прозвучал, и последние ноты его еще дрожали в его ушах.

— Уйбанчик, это ты? — спросил он, сдерживая дыхание. Нет, это не он. Его верный друг лежал, как раньше, неподвижный и безмолвный. Павел наклонился и быстро сорвал платок с лица Матвея; но и тот встретил его все тем же тусклым остановившимся взглядом. Вспышки догорающего огня фантастически освещали избу, наполняя ее подвижными тенями. Павел не смел обернуться, не смел поднять голову, уверенный, что не стон он слышал, а смех, и что в углу юрты он увидит сидящую за столом, подперши голову руками и оскаливши людоедские зубы, «ужасную женщину в красной рубахе». С трудом овладел он собою и взглянул: угол юрты был пустой! Он знал, что даже если бы он там что-нибудь увидел, то это был бы мираж, и тем не менее сердце его билось, и он чувствовал, что боится… боится самого себя! Только когда он вспомнил, что стон слышал собственно давно… в юрте Андрея, бодрость возвратилась к нему. Немного пристыженный, собрал он быстро все, что считал необходимым: спички, нож, топор, несколько рыб; все это положил в суму, свернул постель, связал и крепко все приторочил к нарте; затем старательно оделся в высохшее платье и двинулся в путь.

И опять окружил Павла туман оленьего пара, по лицу били его комки летящего из-под их копыт снега, и струи студеного воздуха выжимали ему слезы из глаз. Нужно было поехать на запад, через степь; туда он и направил оленей. Удивился он чрезвычайно, увидевши вскоре перед собою ленту леса. Он не мог разобрать, что это за лес и в какую часть долины он попал и как это он миновал усадьбу Андрея?.. Все эти вопросы являлись для него прямо неразрешимыми; даже волчьи глаза якутов навряд ли подметили бы что-нибудь в этом мраке, пропитанном мглою. На небе было ясно и чисто, но над землею стлался туман, и все казалось одинаково белым и неопределенным. Олени мчались во весь опор, и никак их нельзя было задержать раньше, чем когда они остановились сами, протащивши нарту далеко по пням и сугробам. Тут на бугре они быстро разрыли копытами снег и стали жадно щипать мох. Павел встал с нарты и пошел по лесу искать, не найдет ли каких-либо указаний. Определенных указаний он не нашел, но предполагал, соображая время и направление, что очутился между усадьбами Андрея и Филиппа. После такой неудачи он не решался больше пускаться в степь, а задумал объехать долину вдоль леса. Где-нибудь да наткнется он на усадьбу, — все они ведь стояли на краю долины. Павел вывел оленей на чистое место и тихонько поехал по целине. Животные упорно стремились в лес; это сильно затрудняло соображение; снег, толстый, сбитый в сугробы и неровности, мешал движению нарты; она увязала ежеминутно. Павел совершенно потерял мерило того, как долго ехал и сколько проехал; вдруг совершенно неожиданно открылась перед ним огромная обнаженная равнина, врезывающаяся далеко в лес. Он остановился, совершенно сбитый с толку. Он не мог сообразить, — по Анды ли он блуждает, или выехал уже на соседнее озеро, где нет жителей. Если так, то не было спасения: он мог кружиться там бесконечно! Нужно было во что бы то ни стало отыскать дорогу. Для этого опять требовалось прорезать долину: на долине скрещивались все дороги. Павел уныло направил оленей в степь. Прозябший и усталый, он всматривался в расстилающуюся перед ним белизну, где в глубине, низко над землею, мелькали звезды. Олени опять понеслись, и через мгновение нарта опять остановилась на бугре; животные проворно разгребли снег и стали жадно щипать мох. Холодный пот выступил на лбу Павла: он вспомнил рассказы Уйбанчика о заблудившихся: «в пургу собака вывезет к людям, конь сам закружится, а олень… обманет; он все будет бегать кругом кормовища… как ни вороти его, он не уйдет… Лучше огонь топить и ждать…» Кого ждать, чего ждать?.. Да ведь день-то не придет!.. Огонь топить? Да ведь не загорятся эти дрова, превращенные морозом в полена льда… Да и не возьмет их топор, разве сухое найдешь на корню!.. Но что дальше? Нет!.. Нужно искать дорогу… нужно непременно найти дорогу!.. Павел ходил по лесу, выжидая, пока насытятся олени, и пристально всматривался в окрестности. Вдруг он вздрогнул: ему почудилось, что на земле, на снегу, под пеленой морозного тумана, значится длинная светлая черта… Он не был уверен, что это дорога, но там несомненно было что-то: может быть забор, а может быть река. Он привязал оленей и пошел узнавать.

Это действительно была дорога. Интересно было узнать, куда она ведет, и в какой части долины находится он? Если он вышел за пределы Анды, то это был тракт в город; на нем ближайшие жители встречались за полтораста верст. Если же равнина эта была Анды, то это могла быть дорога в лес, по дрова, торговый тракт к чукчам… все равно: в той или другой стороне ее должны быть люди! Павел решил пройти немного и убедиться, нет ли вблизи в лесу на деревьях «затесин» или чего-нибудь, могущего дать указания. С этой целью он прошел несколько сот шагов по спящей, засыпанной снегом тайге. Поистине сказочная обстановка окружила его; ветви деревьев были сплошь затканы мглою и пушистым снегом, точно пеною; это был не лес, а фантастическое кружево, сквозь которое точно алмазы или искры бесчисленных огней сверкали звезды. Обманутый их сходством с огнями, Павел углубился дальше, чем следовало.

— Возможно, что жители перебрались в «летники», — размышлял он. — Ведь верят же они, что оспа боится леса… Ведь по той же причине и чукчи бежали в леса!

Напрасно, впрочем, высматривал он хотя бы летники: жилищ не было, и дорога в бесконечных изгибах все углублялась в спящий лесной лабиринт. «Затесин» тоже он не встретил, возвратился обратно на долину и направился краем леса к нарте. Прошел он уже порядочно, не без труда, спотыкаясь на пни, и местами проваливаясь выше колен в снег. Одно удивляло его: нигде не было видно черных силуэтов оленей и их ветвистых рогов, которые, рассуждал он, при общей неподвижности леса, сразу должны были выделяться своим колыханием. Он не знал, что олени при приближении человека неподвижно замирают и что, остывая, покрываются белым инеем. Он мог пройти сто раз около них и не заметить их в таком уборе. Наконец, он догадался, что потерял нарту, и прошел несколько верст; возвратился сейчас же обратно и под опасением окончательно заплутаться, углубился в лес; ходил, бродил, все осматривал и все не мог уверить себя, что ничего уже у него нет, что исчезло все, на что он мог надеяться. Отчаяние охватывало его минутами. Отдохнул он немного и опять принялся за поиски. Истоптал он, как заяц, весь берег леса, осмотрел, казалось, каждый кусточек и не нашел оленей. И они, и нарта пропали, затерялись среди ночи и снега, точно иголка, воткнутая в стог сена. Вместе с надеждой, покидали его силы, члены отказывались повиноваться, колени гнулись, подошвы жгли, между тем, как холодный пот и внутренняя дрожь потрясали тело. Он присел на упавшее дерево отдохнуть и послушать. Кругом такая тишина, что слышно, как «звезды шепчут»! Неужели среди этой тишины не уловит он знакомого звука! Павел весь превратился в слух. И лес заговорил, наконец: тихие вначале звуки все более крепчали; Павел ясно различал уже скрежет зубов, пережевывающих мох, удары копыт, сопение… Радостный бросился он в этом направлении, но звуки убегали, все одинаково далекие и манящие. Он присел опять в отчаянии, понявши, что ему мерещится. И опять окружили его голоса, похожие на вздохи, на пережевывание, скобление рогами о дерево… Теперь звуки эти пугали его. Он хотел бы от них отделаться, они ему мешали слушать настоящее. Тяжело дыша, он сидел на упавшей колоде, белый от инея, неподвижный, как один из этих пней, спящих кругом под снегами. Он не допускал мысли, не хотел верить, что для него уже все кончено, что он застынет здесь навеки. Наоборот, ему минутами казалось, что ничего не случилось, что он видит сон, что он так вышел прогуляться на «Мыс мертвых», что сейчас же, если захочет, он вернется домой дочитывать начатую книжку, разговаривать с Уйбанчиком… а там возвратится на родину, увидит мать, край родной… зеленый и теплый!.. В этот миг загудело в лесу… Неужели это олени, оборвавшись с аркана, несутся по пням и кочкам?! Павел выскочил к ним и расставил руки, желая поймать. Долго он стоял, хотя шум мгновенно умолк. Должно быть, недалеко треснула от мороза земля или волна крови ударила ему в голову… Виски что-то болят, и сильно в них стучит! Лес заколыхался, задвигался и с шепотом пошел опять к нему… Но быстрее леса, опережая все, летело оттуда же что-то с ужасным воплем… Ошеломленный Павел пятился, наконец, вышел на дорогу и, собравши остаток сил, направился в степь. Вскоре исчез лес, исчезли связанные с ним звуки; кругом расстилалась однообразная равнина без кустика, без холмика; над нею небо, усеянное звездами, и у горизонта — мгла. Все бледно, неясно, безнадежно, как вечность, как будущее! Павел шел, напряженно вглядываясь вперед, где светились звезды. Он дрожал от холода, боли и внутренней муки.

— О, милые звезды человеческих взглядов! Неужели вы уже мне не блеснете?!. Они умерли… умерли все… И он скоро…

В голове у него мелькали уже не мысли, а обрывки мыслей… Призрачное и действительное смешивалось. Он не соображал, не надеялся, и сам не знал, зачем упорствовал и шел, прижимая к груди руки в защиту сердца… Зачем… зачем?! Ведь случилось то, чего он так боялся… Ведь наступил день суда и итога… Солнце потухло и уже не взойдет, застыла земля, и сожжена последняя искра огня… Вселенная превратилась в белую гробницу… Жизни осталось столько, сколько теплится в нем… Он последний… С ним навеки порвется венок, который миллионы лет миллионы существ сплетали из слез и улыбок… Мраком покрытая земля покатится в бесконечность…

Люди побеждены в борьбе за мировую власть и бессмертие…

Уже… тухнут звезды… все сливается в серую массу… сознание исчезает… Нет времени и пространства… Некому измерить и прочувствовать их? И зачем… зачем все это так? Ведь могло быть иначе!..

Он уже несколько раз спотыкался, падал, но какая-то гордость мешала ему лежать, пока есть силы, и он поднимался вновь и брел дальше… Промерзшее платье хрустело на нем, как ледяной панцирь, окостенелые ноги чуть двигались, в ушах гудело, и чаще и чаще мелькали перед глазами кровавые пятна… Окончательно обессилевший, Павел остановился и в последний раз с тоскою обвел глазами землю, покрытую мраком. Оттуда, из седой мглы, летело к нему что-то с грохотом, что-то большое и плотное… Какой-то метеор, грозивший последним ударом разрушить все.

У Павла не хватало сил двинуться. Метеор все приближался, гудя среди облаков белого пара. Под ударом его заколебалась земля, дрогнула и поплыла из-под ног Павла: звезды полетели в пространство, и все подернулось молочным туманом.

Павел закрыл глаза.

Когда, немного спустя, он открыл их, вблизи стояла пара тяжело дышащих оленей, нарта, а на ней сидел убеленный инеем человек с длинным шестом в руке; немного дальше — такая же пара оленей, такая же нарта и такой же человек.

— Кто здесь? Кто здесь? — кричали они.

Павел стоял, точно столб льда.

— Во имя Отца и Сына!.. Если ты черт, сгинь, пропади!.. Если ты человек, скажи, кто ты?

Павел не мог двинуться. Тогда тот, который сказал заклинание, подошел к нему, придерживая оборонительно шест перед собою, и стал внимательно присматриваться…

— Это вы? — закричал он по-русски. — А мы вас все ищем… Исправник приказали кланяться и просят извинения, что так долго не посылали, но не было… не приходило из губернии.

— Там… там… Ан-дрей… — пробормотал Павел, с трудом раскрывая застывшие губы.

— Знаем… знаем! Были… видели… Сплошь покойники!.. Везу вам лекарство, деньги, бумаги…

— Лекарство… бумаги… там… там… — повторял бессмысленно Павел и вдруг зашатался, и протянул руку.

Бросились к нему, поддержали, положили на нарту и увезли.

Вацлав Серошевский
«Русское богатство» № 5-9, 1895 г.

Примечания   [ + ]