Виктор Бибиков «Маруся»

I

В конце самой длинной аллеи сада, усаженной высокими тополями с одной стороны, каштанами и липами — с другой, у забора, служащего оградой небольшой сельской церкви, разбит цветник.

Два чугунные креста тонут в бледной зелени кустов лилий, роз, георгин и настурций. Ползучая бархатистая травка обвилась вокруг одного из крестов. У его подножия надпись бронзированными буквами: младенец Вадим Пекарский, род. в 1870 г., умер в 1878 г. Другой крест с венком белых роз на перекладине, с надписью у подножия теми же буквами: Григорий Пекарский род. в 1802 г., умер в 1879 г.

Надгробных плит почти не видно, они закрыты цветами и травой.

Невдалеке от цветника, под развесистой яблоней, стоит высокая бочка, наполненная водой. У бочки садовая лейка, и по влажному следу на желтом песке можно заметить, что цветник не забывает чья-то заботливая рука, а венок из свежих благоухающих роз говорит о постоянном внимании к памяти усопших.

Под яблоней, рядом с бочкой, стоит зеленая деревянная скамья, и на ней брошена мужская широкополая шляпа из грубой соломы.

К скамье приставлены кресла с высокой спинкой, на колесах, и в них полулежит молодая девушка с раскрытой книгой на коленях, завернутых в легкий клетчатый плед.

На ручке кресел букет только что сорванных садовых цветов, и время от времени молодая девушка подносит к лицу этот букет и долго не может оторваться от него, впивая тонкий и нежный аромат резеды.

Солнце высоко поднялось в безоблачном синем небе, но зноя еще нет, птицы немолчно поют и кричат в огромном саду, легкий ветерок несется с поля, начинающегося сейчас за садом, он приносит с собой медвяный запах цветущей гречихи и чуть шевелит и приподнимает мягкие и шелковистые пряди гладко причесанных черных волос молодой девушки.

И каждый раз, когда с поля плывет новая волна освежающего ветерка, молодая девушка закрывает глаза, отдаваясь его нежным ласкам, и лицо ее светлеет тихим наслаждением.

Когда закрыты глаза девушки, то по нежному овалу ее лица, розовым ушам, узким плечам и неразвитому стану, ей можно дать лет четырнадцать, не больше, но когда поднимаются длинные ресницы и серые лучистые глаза смотрят в далеко простирающееся поле взглядом, полным неизъяснимой печали, глубина и строгость его выражения говорят о пережитых страданиях, сравнивающих все возрасты, и девушка кажется гораздо старше своих, на самом деле, шестнадцати лет.

II

Попадаются на белом свете счастливые люди, вся жизнь их проходит невозмутимым праздником, и если и у них бывали когда-нибудь огорчения, то редко оживающие воспоминания об этих огорчениях не печалят счастливцев: им некогда останавливать своего духовного взора на прошедшем, они живут счастливо, впереди ждет тоже счастье, бодро и весело проходят они по своей широкой и кажущейся им бесконечной дороге жизни.

И что за горе победителю солнцу, в свете и блеске своих лучей шествующему по небесной лазури, им просветленной, если где-то там, далеко от него, обливаясь алой кровью, медленной смертью тает жемчужное облачко, — то облачко, которое на заре жизни солнца хотело погасить, заслонить от земли его пламенное лицо. Стоит солнцу послать только один жгучий взгляд своему недавнему сопернику, и легким паром исчезнет облачко, следа не останется ни от его вражды, ни от самого существования, а благодарная земля воскурит фимиам и воспоет в созданиях своих вечную хвалу владыке мира.

Но мало счастливцев, не всем улыбается будущее, а настоящее так тяжело и безрадостно, что поневоле живешь прошедшим и уходишь в воспоминания, но там нет спасения! Былое счастье отравлено уже тем, что оно прошло и никогда не повторится, и как будто побледнело даже, облитое ядом поздних сожалений, а воспоминание о нем будит неотвязную тоску, и она вырастает до тех размеров, когда человек, ослепленный скорбью, зовет в гневе и отчаянии смерть, как единственную избавительницу.

И в небе, кроме солнца, светят кротким блеском и мигают усталыми очами бесчисленные звезды. Каждая из них не забыла, что и она когда-то сияла и горела, подобно солнцу, жизнь ее была долговечнее настоящей короткой ночи, грустно смотрят они друг на друга, робко струят мерцающий свет и, дрожа и бледнея, ожидают своей смерти, желанного рассвета.

III

Тяжела Марусе жизнь, а будущее… она знает, что ждет ее в будущем.

Скоро, скоро, в конце этого лета, в цветнике очистят место, вырвут с корнем траву и цветы, прибавится еще одна могила, и Маруся ляжет рядом со своим братом для вечного сна.

Но смерть не страшит Марусю: ее хрупкое тело истомил недуг, исстрадалась ее нежная душа, покоя просит все ее существо и, чуткое и настороженное, ждет его приближения.

А ведь было время, когда Маруся росла и цвела беззаботным, счастливым ребенком, как те цветы, на которые она смотрит теперь с тихой печалью.

У нее была чудесная мать, высокая, красивая женщина, с милой улыбкой в голубых глазах; она крепко любила свою Марусю, и обе, мать и дочь, жили, не зная ни горя, ни тоски, ни забот.

Но пробил час.

Вдруг, совершенно неожиданно и необъяснимо, Маруся захворала странной болезнью. Ее резвые крепкие ножки отказались служить, и бедная девочка, встав утром с постели, чтобы подбежать к своей маме и разбудить ее поцелуем, не сделала и двух шагов, как упала, и громкий вопль огласил безмолвную комнату, еще погруженную в грезы утренних сновидений.

Проснулась мама, подняла Марусю, беспомощно распростертую на ковре, уложила в постель, и так как Маруся не могла пошевельнуться, не могла отвечать на вопросы и только тихо стонала, позвали докторов, но ни один из них не мог помочь несчастной девочке.

Больная не вставала. Она не чувствовала уже боли, но сознавала, что ходить она не будет никогда. Ее повезли за границу, к самому знаменитому хирургу Европы. Он определил болезнь: это было злокачественное заражение кости, нашел, что нужно сделать операцию, сделал ее, вырезал, или, вернее, выстругал зараженное место и обещал выздоровление.

Мать и дочь уехали, счастливые и успокоенные, на родину, но ненадолго.

Хирург ошибся: Маруся не выздоровела, заражение поднималось все выше и выше, пришлось поехать опять к оператору, он повторил операцию и объявил, что болезнь неизлечимая, а поддерживать жизнь Маруси можно только ежегодными операциями.

Несчастная мать обезумела от горя, а когда, возвратившись домой, она узнала, что ее надежда — восьмилетний сын Вадим умер от тифа, отчаянию ее не было границ, и единственным звеном, приковывавшим ее еще к жизни, осталась Маруся.

На этой больной, приговоренной к смерти девочке сосредоточились все ее помыслы и заботы: она объехала всех известных врачей, пробовала всевозможные способы лечения, не брезгала знахарями и наговорами, и Марусю возили даже к колдуну, какому-то бродячему венгерскому цыгану.

Но никакие врачи, знахари и колдуны не могли ничего сделать для выздоровления Маруси, болезнь развивалась медленно, с неторопливой уверенностью, как сильный и неотразимый враг.

Маруся сразу, в то утро, когда она упала в спальне, поняла, что ей больше нечего ждать, болезнь подчинила ее мгновенно, она сознала ее силу, и если она не противилась желанию матери, то потому только, что ей хотелось ценою своих мучений доставить покой матери, и она старалась поддерживать ее надежды.

IV

Мучения были ужасные. Операции, принимая во внимание нежный организм девочки и ее желание, приходилось делать, не прибегая к хлороформу, и знаменитый хирург в маленьком немецком городке, куда стекались увечные со всех концов света, перерезавший на своем веку тысячи человеческих тел, изумлялся неслыханному и невиданному им терпению: только слезы светлыми ручьями текли по бледным щекам Маруси, и ни единым стоном не выдавала она своих страданий.

Ее терпение объяснялось присутствием при операциях матери, и, сжимая своими ручками дрожащие руки несчастной женщины, Маруся могла ей даже улыбаться.

Только после каждой операции повторялась одна и та же сцена, при одном воспоминании о которой мать Маруси цепенела в ужасе. За напряжение всех сил для перенесения этих мучений приходилось расплачиваться дорогой ценой.

После утра, проведенного Марусей на столе большой и светлой комнаты, где резали ее тело, она, изнеможенная и потрясенная вконец, находилась на той грани недуга, за которой следует смерть, и тяжелее всего было то, что Маруся видела эту смерть в лице призрака, созданного ее воображением.

Она была такого же роста, в таком же черном сюртуке с белым передником, как и оператор, но вместо большой головы с добродушным лицом старика-доктора, на длинной и худой шее призрака торчал крошечный череп с глубокими впадинами вместо глаз, где горел какой-то насмешливый огонек.

В его длинных и цепких руках Маруся ясно видела хирургическую пилу и чувствовала, что призрак запилит ее насмерть. Он приближался тихой поступью от двери к ее кровати, и чем ближе подходил, тем сильнее разгорались огоньки его глаз, и Марусю сжигал их пламень.

Стараясь защитить себя от его приближения, Маруся рвала бинты и перевязки, забивалась в угол кровати, зарывалась в подушки и, глядя широко открытыми глазами на призрак, молила и кричала: «Подожди! Подожди немножечко… для мамы!»

Подбегала в немом ужасе мать Маруси, девочка охватывала своими ручками, как и во время операции, руки матери, прятала свое лицо на ее груди и кричала надрывающим душу голосом: «Мама, просите его, голубушка, просите, пусть подождет немножко… для вас!»

Что должна была чувствовать мать, которая убеждалась в такие ночи, что она искусственно, для своего успокоения, поддерживает мучительную жизнь дочери и заставляет ее переносить невыносимые страдания, — об этом не знал никто, кроме Маруси, а Маруся просила Бога в своих молитвах, чтобы он продлил ее жизнь и болезнь, только бы мама не теряла надежды, только, чтобы мама могла жить и смотреть на свою Марусю с милой улыбкой в добрых голубых глазах, — улыбкой, которая счастливила девочку и укрепляла ее терпение.

V

Но в последний приезд в немецкий городок доктор объявил, что он в последний раз делает операцию, что он не может и не хочет подвергать бесполезным пыткам несчастного ребенка, сказал, что он не понимает, зачем мучить девочку: все равно она проживет не более года и никакие операции не могут продлить ее жизнь.

Этот суровый приговор, совершенно неожиданный, вдруг открыл глаза матери Маруси. Она поняла, что не только рухнули все ее надежды, но упрек доктора возбудил в ней до сих пор старательно заглушаемые упреки собственной совести, и пред ней обнажилась истина; какое оправдание найти, какое объяснение придумать, чтобы, при взгляде на Марусю, забыть, что делала она со своей дочерью, в течение трех долгих лет?

И, как это часто бывает, она только теперь, после слов доктора, сознала всю огромность жертвы, принесенной Марусей для ее спокойствия.

Спокойствие! Теперь она забыла, что значит это слово. Пред ней восстали все муки, все страдания, вся болезнь Маруси, она слышала ее стоны, вспоминала улыбки дочери во время операции и только теперь поняла их значение, в ее памяти возникли ночные сцены, когда Марусю посещал страшный призрак, и она умоляла его подождать немножко… для мамы.

Ее горе было так велико, что она, хорошо воспитанная и образованная светская женщина, стала искать утешения в морфии и если не нашла его, то узнала забвение.

Долго Маруся не могла объяснить себе, что делается с ее милой и доброй мамой.

Ее прекрасные голубые глаза потеряли свое кроткое выражение, красивое лицо обрюзгло и не оживлялось более той улыбкой, которая так недавно счастливила Марусю.

Утром и до обеда, пока она не прибегала к позорному средству, она скучала и избегала оставаться наедине с дочерью, но зато после обеда она преображалась: странное оживление овладевало ей, ее глаза блестели нехорошим огнем, на губах блуждала пугавшая Марусю улыбка, ее смех грубо звучал и болью отзывался в сердце недоумевавшей дочери.

Близился срок новой операции: мать и дочь поехали за границу.

Старик доктор долго не решался делать новую, по его мнению, бесполезную операцию, но, уступая просьбам Маруси, которую уже успел полюбить, согласился, предупредив, что он не отвечает за последствия.

Маруся вынесла и эту последнюю пробу своего терпения, но предсказание доктора сбылось: измученное тело не выдержало потрясения, повторились галлюцинации, но в таких размерах, что мать Маруси забыла все свои клятвы и обещания и опять прибегла к испытанному средству.

Но морфий на этот раз не дал желаемого забвения, злоупотребление вспрыскиваниями расшатало ее организм, и она умерла.

Отец взял Марусю в деревню, к своей матери, и здесь она доживает последние дни короткой и безрадостной жизни.

VI

С поля волна за волной несся перекатный ветерок: опадали белые цветы яблони и, виясь в воздухе, усыпали кресла Маруси.

Трепетали розы, и лилии, качая высокими стеблями, склоняли свои головы перед задумчивой девушкой, они говорили ей: «Скоро настанет и твой черед, исчезнет прошлое, ты ляжешь здесь, в нашей семье, мы будем цвести на твоей могиле, беречь твой покой, приходи к нам!»

Залетел воробей, попрыгал по твердому песку на своих упругих жилистых ножках и, весело чирикая, вспорхнул на яблоню.

Гудя и шипя закружилась золотая пчела, вокруг кресел Маруси и скрылась в цветнике, откуда снова вылетела, собрав свою жатву.

Кругом тишина, отрадная тишина летнего дня, когда сон неслышной стопой подкрадывается к самому бодрому человеку и заставляет его смежить глаза.

Заснула и Маруся, но ненадолго, она скоро проснулась; в саду уже было жарко, поле не присылало освежающего ветерка, наступило царство зноя.

На зеленой скамье сидел высокий плечистый лакей в полотняном пиджаке, хозяин соломенной шляпы. Он рукой отирал пот с лица и терпеливо ожидал пробуждения Маруси. На его обязанности лежало возить кресла больной барышни и сидеть возле нее до обеда, но Маруся знала, что у Петра в деревне, сейчас за садом, в его хате, остаются без присмотра дети, потому что их мать и жена Петрова, черноглазая и красивая Горпина, любимица Маруси, на полевых работах, и она усылала Петра в деревню, оставляя, впрочем, каждый раз его шляпу на скамейке.

Это делалось для того, чтобы бабушке, иногда посещавшей Марусю здесь, под яблоней, на ее вопрос, куда ушел Петр, можно было ответить, что он послан нарвать цветов или набрать ягод, и указать на шляпу, как на несомненное доказательство, что он недалеко.

Этот невинный обман придумала Маруся, и помимо заботы о детях Горпины, ей было тяжело присутствие Петра: он, может быть, единственный из домашних чутьем своего здоровья понимал, что барышне не долго жить, и смотрел иногда на нее с таким откровенным состраданием в добрых подслеповатых глазах, от которого Марусе становилось жутко, да и сидеть под яблоней одной, смотреть в поле и слушать лепет листьев и цветов, возмущенных ветром, она предпочитала в одиночестве.

— Пора, барышня, домой? — спросил Петр, подавая Марусе букет из полевых голубых колокольчиков, в середине которого краснел пучок земляники, набранный им по дороге через сад.

Маруся, дружелюбно улыбаясь, взяла букет, присоединила к своему и кивнула головой в знак согласия.

Петр взял обеими руками за ручку в спинке кресел и повез Марусю по главной аллее к белевшему сквозь листву одноэтажному и длинному барскому дому.

VII

Он на руках внес кресла на широкую террасу, и так как здесь кончалась уже его служба при Марусе, то, подкатив кресла в угол балкона, где в низком диване дремала, казалось, старушка в белом тюлевом чепце, ушел в людскую.

— Ну, милая Маруся, где были, что видели, что слышали?

И с этими словами старушка в белом чепце встает с дивана и подходит к Марусе.

Она одной рукой поднимает пряди непослушных волос Маруси с ее высокого лба, другой рукой приподнимает за подбородок ее лицо и крепко целует свою внучку.

— Где были, что видели, что слышали? — повторяет она вопрос, с которым обращается к Марусе каждый день, когда Петр привозит на террасу перед обедом ее кресла.

И Маруся, возвышая, насколько у нее хватает сил, свой голос, отвечает бабушке то, что она отвечает ей всегда на этот вопрос: была в саду, видела цветы, деревья, небо, слышала как поют птицы!

Глухая бабушка наклоняется, чтобы лучше расслышать милый для нее голос, и, наполовину услыхав, наполовину угадав обычный ответ, тихо смеется счастливым смехом.

Маруся улыбается и подает бабушке букет цветов, бабушка берет цветы, еще раз целует Марусю, долго держит в своей трясущейся, сморщенной руке бледную и прозрачную ручку Маруси, неожиданно для Маруси целует эту ручку и, смигивая досадные слезы, идет к дивану, подносит букет к лицу так близко, чтобы не было видно ее глаз, и, успокоившись, долгим любящим взглядом смотрит на Марусю.

Бабушка очень стара и могила в цветнике с надписью: «Григорий Пекарский», — могила ее мужа.

Она каждое утро сопровождает Марусю к цветнику, приносит на крест своего мужа венок белых роз, в изобилии растущих перед террасой дома, поливает цветы из лейки, долго молится и уходит домой.

У нее один сын, отец Маруси, но он редко, даже летом, бывает в деревне: у него много дел в городе и ему тяжело видеть свою больную дочь.

Бабушка и Маруся живут в неразрывной дружбе, они мало говорят между собой, но бабушке довольно видеть свою внучку, чувствовать на себе ее грустный взгляд, изредка слышать ее грудной нежный голос: и бабушка, и внучка не охотницы до праздных разговоров.

Петр входит на террасу, его сильные руки, в белых нитяных перчатках, ставят стол между диваном бабушки и креслами Маруси, накрывают его скатертью, подают приборы и приносят обед.

Маруся старается есть возможно прилежнее, она знает, что бабушка не теряет надежды на ее выздоровление, и бабушка это ценит: она подвигает Марусе блюдо и говорит заранее благодарным голосом:

— Маруся, дитя мое, съешь еще вот это крылышко, позволь, я положу тебе еще кусочек!

И Маруся не отказывается.

Бабушка почти не прикасается к кушаньям, и нескольких ложек бульона, чашки кофе вполне достаточно для поддержания ее ветхой жизни.

Скоро оканчивается неприхотливый обед, Петр убирает стол, бабушка склоняет голову на небольшую подушку дивана и дремлет.

VIII

Маруся раскрывает книгу, но не читает: в конце книги, между переплетом и последним листом, вложена небольшая тетрадка почтовой бумаги. Эта тетрадка вся исписана еще детским, неустановившимся почерком, с разнохарактерными буквами, и Маруся, с карандашом в руках, внимательно перечитывает свою рукопись и кое-где делает поправки.

Иногда хмурятся темные и пушистые брови Маруси, и на лбу набегают морщинки неудовольствия, долго держит она карандаш у своих полных и красивых губ, но большей частью чтение радует и веселит ее: широко открываются большие глаза и сверкают от счастья, а улыбка тихого наслаждения оживляет ее грустное лицо.

Это первая повесть Маруси, которая ей нравится до такой степени, что ей хочется послать рукопись в петербургский журнал.

Маруся знает, что она скоро умрет, она свыклась с этой мыслью, но ей было бы отрадно, чтобы после ее смерти хоть один звук напомнил о ее существовании.

Увы, и эта единственная надежда Маруси, надежда — скрашивающая ее невеселые дни, несбыточна: повесть не увидит света, она осуждена на забвение, как и вся краткая и томительная жизнь ее автора.

Но мы заглянем в эти листочки почтовой бумаги, исписанные бледной рукой Маруси, мы узнаем, что владеет ее воображением, и если повесть не доставит нам и крупинки того счастия, которое дает каждое произведение искусства, согретое огнем таланта, то, может быть, рукопись прибавит хоть одну черту к нежному образу нашей героини.

Повесть называется… Но названия Маруся еще не придумала: на первой странице написано несколько заглавий, но все они перечеркнуты, как неудачные, не исключая и последнего, в самом низу страницы, которое, однако, можно разобрать. Оно гласит: «Два сердца». Перебросим эту страницу и обратимся к изложению повести о двух сердцах.

 

«В один из сумрачных осенних, петербургских вечеров, когда так тяжело жить в туманной столице (Маруся никогда не была в Петербурге), на углу широкой и богатой улицы, где днем и ночью не смолкает грохот катящихся карет и экипажей, у подъезда высокого барского дома остановился в раздумье молодой человек.

Он был одет в старое, но хорошо сшитое и опрятное пальто, его старая же шляпа видела и дождь, и ненастье (определение шляпы заимствовано из Рудина, любимого романа Маруси), но ее широкие поля так идут к правильному профилю благородного лица молодого человека, что было бы жаль, если бы его черные кудри покрывала другая шляпа, хотя бы и совершенно новая и самая модная.

Ему только двадцать лет, но он уже окончил университет и хорошо говорит по-французски и по-английски. (Маруся, действительно, говорит и по-английски, и по-французски). Он ловок и умеет держать себя, потому что его мать, умная и образованная женщина, дала ему прекрасное воспитание.

Фамилия его Рязанов и он принадлежит к известной дворянской семье, к сожалению, обедневшей и принужденной влачить нищету, не имея ни друзей, ни знакомых в громадном и неприветливом Петербурге, куда приехала по делу мать Рязянова, муж которой умер, оставив у нее на руках пятилетнего Володю».

 

Далее Маруся рассказывает, как герой ее повести, прерывая свое раздумье, решается, наконец, подняться по «широким и отлогим ступеням гранитного крыльца к массивным дубовым дверям и звонит в фарфоровую пуговку электрического звонка».

В этом барском доме живет с единственной дочерью помещица Орлова, подруга Рязановой по институту. Рязанова случайно вспомнила об Орловой и в тяжелую минуту послала своего сына с просьбой о помощи. Орлова как нельзя более радушно принимает Рязанова в своей роскошной, «с большим вкусом устроенной квартире», знакомит молодого человека со своей дочерью Леной, «больной и бледной девушкой с не особенно красивым, но выразительным и довольно приятным лицом», принимает живое участие в горе своей подруги и, не желая оскорбить молодого человека предложением денежного пособия, едет с ним к его матери.

Здесь происходит трогательная встреча двух подруг, и Орлова не только платит все долги и помогает Рязановой, но еще уговаривает переехать к ней в дом на постоянное жительство.

Рязанова соглашается, и Орлова отводит в своем доме, в одном этаже со своей квартирой, «скромную, но изящно-меблированную» квартиру из пяти комнат «со всеми удобствами» для подруги.

Орлова же, благодаря своим связям, устраивает Рязанова секретарем у одного влиятельного лица, и полученное образование, знание языков и хорошее воспитание молодого человека обращают на себя всеобщее внимание.

Он через год получает настолько важный пост, что без особенного труда возвращает Орловой деньги, взятые его матерью.

Нечего и говорить, что Рязанов сразу произвел впечатление на Лену, и ему понравилась эта девушка, в особенности, когда, познакомившись с ней покороче, он узнал, что несмотря на болезнь Лены, помешавшую ей поступить в свое время в какое-нибудь учебное заведение, она обладает образованием и солидной начитанностью.

Они вместе читали, литературные вкусы их сошлись, Рязанов писал стихи, он был красноречив, как Рудин, и когда, в один прекрасный летний вечер, они оба сидели у окна, раскрытого в сад, и слушали пение соловья и любовались луной, Рязанов не выдержал и сказал Лене о своей любви, то молодая девушка даже не ответила ему: она залилась слезами счастья и восторга и протянула обе руки избраннику своего сердца. Болезнь, легкая грудная болезнь Лены прошла, молодые люди были обвенчаны и уехали путешествовать в Италию, страну, «которую молодые люди оба любили по книгам и стихам, но которой ни один из них не видал».

Так, стало быть, и тебе, бедная и больная Маруся, грезится стройный юноша с черными кудрями, к которым так хорошо идет широкополая шляпа! И ты мечтаешь о недоступном здоровье, о счастье, всесильная любовь своим крылом коснулась и твоего измученного сердца, зажгла в нем желание встречи и поселила рой смутных надежд. Стыдливая и замкнутая в себе, ты не поверила их никому, не высказанные, они — тайна для тебя, но таково действие искусства на самого робкого, на самого неумелого его служителя, что, как в молитву, в свое создание вдохнет он не только душу свою, но и все свои желания, сокровеннейшие помыслы и затаенные мольбы.

IX

День склоняется к вечеру. Бабушка проснулась, или очнулась от своей дремоты и пристально смотрит на Марусю, которая спешит захлопнуть книгу: повесть — тайна даже и для бабушки.

— Ты уже начиталась, Маруся?

— Да, уже. Пойдем гулять, бабушка?

— Пойдем, пора.

Бабушка достает из-под подушки серебряный колокольчик и звонит до тех пор, пока не приходит Петр.

Он на руках сносит кресла в сад, за ним, опираясь на небольшую палку из черного дерева, подарок бабушке от Маруси, ковыляет дряхлая старушка.

Кресла, заботливо везомые Петром, едут по лучеобразно-пересекающимся аллеям сада, облитого янтарным блеском заходящего солнца, время от времени они останавливаются: бабушка срывает розу и передает ее Марусе для букета, из которого завтра утром будет сделан венок для могил цветника, и процессия двигается дальше.

Останавливаются отдохнуть над обрывом, в решетчатой беседке, заплетенной хмелем и диким виноградом, откуда виден закат солнца. Бабушка садится на скамью и из-за спины Маруси провожает долгим взглядом угасающее светило, смотрит в необозримые поля, точно горящие пожаром. И Марусю манит к себе огнистая даль, внимательно следит она за переливами красок в рдеющем небе, ее долго занимает судьба узкой и длинной фиолетовой тучки, похожей на фантастический корабль, тонущий в кровавом море заката, и она с тоской наблюдает, как ломаются его невысокие мачты, удлиняется и разрывается его остов, ярким золотом загораются его края; он исчезает, а Маруся тщетно силится вызвать в своей памяти волшебные очертания небесной грезы.

Свежеет. С полей несется ветерок, над беседкой глухо шумят старые липы, и бабушка, приподнимаясь со скамьи, бросает последний прощальный взгляд на посиневшее небо. Петр безмолвно берется за ручки кресел, и вот они опять на террасе. Шипит самовар, стынет чай в саксонской чашке бабушки: она любит его холодным. Маруся пьет молоко и ест ягоды со сливками.

Бабушка приносит из комнат два теплых платка, одним из них старательно укутывает Марусю, набрасывает другой на свои дряхлые плечи. Петр убирает самовар и посуду, бабушка и внучка погружаются в созерцание чудного вечера, переходящего на их глазах в молчаливую и прекрасную ночь.

Голубое небо, не темнея, зажигается звездами, а над лесом и далекой рекой проясняется лазурь: там скоро взойдет луна. Раскрылись ночные цветы, сильнее запахла акация, над беседкой обрыва защелкал первый соловей, ему радостно отозвался другой в цветнике перед террасой, полились несмолкаемые песни одна другой слаще, звончей, и притаился огромный сад, завороженный очаровательной поэзией тех песен.

Неясные грезы обступили бабушку и Марусю.

В прозрачном сумраке голубой ночи восстает былое перед старухой. Она вспоминает, как много лет тому назад, в такой же вечер, в этом саду, в беседке над обрывом, она впервые выслушала признание в любви своего покойного мужа, красавца кирасира, приехавшего погостить в их деревню.

И тогда пели соловьи, в голубом небе дрожали ясные звезды, но тогда ей казалось, что соловьи славят их любовь, а звезды улыбаются в ответ на их счастливые улыбки и с радостью слушают и первые поцелуи, и первый страстный шепот молодых влюбленных.

В своей долгой жизни немало горя узнала бабушка: умирали дорогие дети, изменял легкомысленный муж; но в ее воспоминаниях нет грусти, в сердце нет упреков, и она, умиротворенная красотой настоящей ночи, переводит свой взгляд на Марусю, мысленно желает ей долгой жизни, счастья взаимной любви и, на склоне лет, чистых, невозмутимых воспоминаний.

Маруся смотрит в темный сад, в аллеи, пронизанные там и здесь лунным светом, и ей чудится, как невдалеке, легкой тенью, неслышной поступью идет к террасе красавец-юноша, и она, напрягая зрение, ждет и прерывисто дышит ее грудь. Вот у цветника вырос его силуэт, но дохнул ветерок, дрогнула и сбежала тень, и по-прежнему темнеет сад, лунный свет зыблется по дорожкам, тщетно силится усталое воображение вызвать новую грезу.

С реки потянуло холодом, гнутся и жалобно стонут высокие тополи, неподвижней звезды, протяжно кричит кукушка, из деревни слышен ленивый лай уже сонных собак. Бабушка зовет Петра, и кресла Маруси передвигаются в комнаты.

X

У Маруси большая, светлая и высокая комната с тремя окнами в сад. Над кроватью висит овальный, почти в натуральную величину, портрет ее матери.

Те же большие лучистые глаза, тот же очерк красивых и полных губ, как и у Маруси.

Над туалетным столиком, обтянутым розовым пологом, виднеется большой портрет бабушки в старинной золоченой раме.

Бабушка еще совсем молодая девушка, стройная и худенькая. В белом вырезном платье она стоит, опершись одной рукой на резную ручку старинных кресел красного дерева, в другой руке держит белую розу. Крепостной живописец заботился главным образом о сходстве с оригиналом, и ему удалось уловить выражение больших черных, широко расставленных глаз девушки. Эти глубокие глаза, умный лоб и сжатые тонкие губы говорят внимательному зрителю о силе характера молодой девушки, а крошечные уши, чуть прикрытые по моде того времени густыми бандо, выдают страстность натуры, и все лицо производит впечатление верности с оригиналом. Но плечи перекошены, грудь доской, и талья опущена так низко, как не носили никогда и даже в то время мушек и фижм. Портрет этот висел прежде в зале, большой и пустынной комнате, куда никто не ходил, но Маруся упросила бабушку перенести его в свою комнату.

У передней спинки кровати, покрытой пикейным одеялом снежной белизны, в ногах приделан блок с грузом на веревке. Когда Марусю укладывают в постель, посредством приспособления к ее ногам прикрепляют веревку от этого груза, чтобы во время сна, невольным движением, она не могла сломать своих хрупких ножек, и если Марусе не спится, тяжело лежать с открытыми глазами, не имея возможности пошевельнуться и переменить постылого положения.

В углу комнаты стоит киот. Он сверху донизу уставлен заветными фамильными образами. Здесь иконы — брачное благословение — и матери Маруси, иконы бабушки и старинные почерневшие образа отца и матери самой бабушки.

Бабушка собственноручно придвигает кресла Маруси к киоту, склоняет свои дряхлые колени на небольшой вытертый коврик, долго и жарко молится, кладет поклоны. Шепчет молитву и Маруся.

Собранные днем и вечером цветы роскошными букетами стоят на туалетном столике Маруси и струят свой нежный аромат, еще открыты окна в сад, трепещет под окном серебристый тополь, и луна заглянула в комнату ласковым лучом, освещая и поникнувшую в креслах Марусю, и склоненную на коврике бабушку.

Одно моление соединяет души бабушки и Маруси. Они читают много божественных молитв, но все святые слова звучат для обеих одной и той же мольбой.

Бледный лик Богоматери с Предвечным Младенцем на руках, озаренный мерцающим светом неугасимой лампады, обращен на склоненную седую голову старухи и проникнутую молитвенным умилением Марусю. Незримый ангел распростер над молящимися свои светлые крылья и предстоит за них перед престолом Всевышнего. Затихла ночь и не дрожит лунная полоса в комнате, серебряным светом обливая и киот с образами, и девушку в креслах, и старушку на ковре.

Молчит недвижный сад и каждым деревцом, каждым цветком, каждой травкой — шлет свои мольбы к далекому небу.

Тишь и благодатный покой везде, только шепчет молитвы старая бабушка в комнате, освещенной луной, их повторяет за ней больная и грустная Маруся.

Неужели их молитвы не будут услышаны, неужели дни жизни Маруси, сосчитанные людьми, сочтены и Тем, Кто на засохшем дереве пускает новые могучие ростки, Кто поднимает увядший цветок и кропит его свежительной росой, неужели Марусе суждена смерть, а в ней и награда за ее страдания, и на земле для нее нет ни радости, ни счастья?..