Виктор Ирецкий «На тихом озере»

I

От Больших Костычей дорога к Тихому озеру бежит сначала краем леса, потом мимо кропотовской дачи и полусгнившего ветряка. Дорога эта заросла бурьяном, а в одном месте поперек колеи вот уже третий год лежит сваленный ураганом дуб и, занесенный землею, кажется он издали заставой, преграждающей путь.

Проложил эту дорогу покойный Иван Иваныч Кропотов, большой любитель природы и страстный охотник. Любил он перед вечером, а то ранним утром, отправиться на беговых дрожках к Тихому озеру, выкупаться и покалякать часок-другой со старым лесным жителем Трофимычем, тоже охотником, знавшем о лесном звере и птицах такое, чего ни в каких книгах нет и чего, пожалуй, никто и не знает. А ездил сюда покойный чуть ли не каждый день — так дорога и проложилась.

Теперь этому Трофимычу лет восемьдесят пять, и живет он у озера вместе со своим внуком Кирюхой, седой, сумрачный, но ласковый душою. Много раз приходили сюда из усадьбы звать его в сторожа, жалованье обещали, харчи, и хотя было у него, разумеется, искушение поближе перебраться к Большим Костычам, — водку доставать легче, — но уж как-то сильно привязался старик к своему озеру и от предложения отказался наотрез.

Свои дни коротает старик, как отшельник, — в труде и созерцании природы. Вот только насчет молитв плох, не знает ни одной, а внука в школу посылать боится: не захочет, чего доброго, вернуться к деду. Так и живет в мечте по молитве.

Ранним утром, когда Кирюха еще спит и когда клочья розоватого тумана, цепляясь о ветви, расплываются по лесу, старик объезжает на лодке все озеро и верным глазом окидывает берега. Потом выезжает на середину и, недвижный, усматривает глубину застывших вод.

Все подмечающий и старый, он знает точно, когда что просыпается, но любит проверить. Под тонкой серебристой росой в предутреннем сне глубоко и сильно дышат приозерные травы. Они проснутся с первым лучом. Спят еще и кустарники. Они столпились над водой, как сбившееся в кучу стадо, и когда взойдет солнце, они еще будут в дурмане от тех испарений, которыми окутала их ночь. Чутко и тревожно спят лишь деревья вверху, и всю ночь от вечерней зари трепыхают на них листья.

Но вот просыпается день. Сквозь просветы деревьев он брызжет на отяжелевшие за ночь травы живительным светом, и на смену клочьям тумана поднимается снизу густой, липкий аромат влажной земли и прошлогодних листьев. Точно встревоженная птица, с ближайшей ольхи срывается ветерок, рябит воду, и старик, все еще недвижный, как жрец на молитве, вздыхает, крестится, и вид у него такой, словно он старается что-то припомнить. Через полчаса на трехсаженной глубине станут видны четкие очертания дна, камни, ветки и даже песчинки, но пока еще воды таят в себе бездну, без конца и начала.

Этой прозрачностью, да еще красотою озеро славится почти что на весь уезд, и каждое лето сюда уж непременно заглянет человек двадцать из молодых господ. Молодежь катается на лодке, варит уху или пьет чай. Кое-что в таких случаях, разумеется, старику перепадает. Тонко и политично он всегда наведет разговор на то, что на трехсаженной глубине серебряная монета видна, как на ладони. Все об этом знают, но редко кто из молодых господ не захочет этого проверить или убедиться еще раз. Когда же гости уходят, внук Кирюха, лохматый, как звереныш, лезет в воду, достает монету и отдает ее старику. На эти деньги он и живет. Впрочем, за какие-то заслуги в далеком прошлом, о котором у него сохранились клочки перепутанных воспоминаний, он получает от казны четыре рубля в год.

В усадьбе так уж установлено, что озером заведует Трофимыч, и ни у кого не явится мысль лишит старика его последней привязанности к лесу, к сторожке и к тем жирным карасям, которых он вылавливает себе на еду двумя вершами. Сам же он уверен, что должность его записана в книги и, если бы имение продали, все равно она остается за ним.

За это, как верный данник, он считает непременным долгом время от времени приносить в усадьбу рыбу, грибы и лесные орехи.

II

Накануне Аграфены Купальницы, за день до Ивана Купалы, пришел к Тихому озеру плюгавенький мужичок, постучал палкой об ольху и закричал:

— Эй, господа лесные жители, кто тут?

На его зов из сторожки показался Кирюха и, не приближаясь, тревожно уставился на него, не зная, что сказать.

— Ты и будешь лесной житель? — спросил мужичок, подступая ближе.

Кирюха заморгал глазами и робко ответил:

— Не-е, я — Кирюха.

— А нету ли тут старичка — Трофимыча дурачка? Сказывали, быдто он озеро сторожит, рыбу водкой поит, — нет такова?

— Дед ушел, скоро воротится, — оживляясь, произнес Кирюха, услышав веселую речь и почувствовав в расспросах мужичка какую-то новость.

Это придало ему даже некоторую смелость, и, увидев, что гость сел на бревно и собирается закурить, он отважился подойти ближе, чтобы рассмотреть табакерку.

Людей он обожал, но дед, посылая за водкой, так его запугивал хитрыми ворами и разбойниками, что подчас деревня казалась ему сплошным разбойничьим гнездом, где каждый замышлял отобрать у него деньги. Никто его, однако, не трогал. И постепенно, вместо страха перед чужим человеком, вместо боязни, он начинал испытывать тяготение в нему и тайную тоску по живой человеческой речи.

— Так тебя Кирюхой, стало быть, звать, — говорил мужичок, свертывая цигарку. — Так. Это имя хорошее, хрестьянское. А вот, скажи, Кирюха, не болит ли у тя брюхо?

— Гы! — засмеялся мальчик и от восторга заерзал.

Веселые смешные складочки вдруг избороздили его лицо, и, в ожидании дальнейших шуток, оно так и застыло, плутоватое, как у щенка.

— А это что? — спросил гость, указывая на что-то темное, закрытое тенью от ивы.

— Лодка, — ответил Кирюха и, заметив на лице у гостя лукавую улыбку, догадался, что предстоит новая шутка, и звучно икнул, насторожив уши.

— А скажи-ка, мальчонка, хороша ли твоя лодчонка? — не унимался мужичок.

— Хо-ро-ша! — задыхаясь от смеха, протянул Кирюха и тотчас же опустился на землю.

Они уже были приятелями. Не спуская глаз с гостя, Кирюха следил за всеми движениями его губ и при каждом его слове тихо ржал от удовольствия, как сытый и резвый жеребенок.

— А какая твоя специальность? — спросил мужичок среди разговора.

— Внук, — не задумываясь, ответил Кирюха и, несколько мгновений спустя, в свою очередь, осторожно спросил:

— А вы, дяденька, кто такой будете?

— Я, милый мой, гость дорогой, — ответил тот с напускной важностью, заломив картуз, — я в устроительной комиссии состою… Понял?

— Понял, — сказал Кирюха. — А часы у вас, дяденька, есть?

— Почему так — часы? На что они?

— Надо, — деловито заметил Кирюха.

— Часы? Про часы, милый мой, говорится так: часы в кармане, что блоха в капкане — скачут, да все на одном месте. Стало быть они и не нужны. Вот что. Ну, Кирюха, рваное ухо, дед твой что-то не ворочается. А мне недосуг, мух ловить надо. Пойду. А ты вот что. Скажи своему деду — приедет, дескать, сюда завтра после обеда землемер с барышней. Чай пить будут, на лодке покатаются и все такое. Самоварчик ведь у вас найдется? Так скажи деду, чтобы приготовился честь честью. Барин, дескать, важный приедет, на чай даст. Скажешь?

Кирюха кивнул головой и сокрушенно вздохнул. Ему было жаль, что веселый гость не хочет оставаться еще немного, а то бы, казалось ему, и он научился говорить так же весело и забавно. И когда мужичок уходил, Кирюха долго провожал его глазами, блестевшими от удовольствия, доставленного ему в полной мере, — пока, наконец, гость не скрылся в кустах орешника.

Через полчаса пришел дед. Кирюха с тихим восторгом рассказал ему о мужичке и слово в слово повторил его наказ.

— Ну, чего там готовиться, — заворчал дед. — Тоже сказал. Слава Тебе, Господи. И не таких встречали, а не то что землемеров. Покойный барин отставной гвардии поручик был. Чин немалый. А ведь тоже…

Но Кирюха, который уже наизусть знал повесть о жизни и похождениях кропотовского барина, не захотел слушать деда и, отойдя от него, сел в траву. Здесь он погрузился в размышления — о раскрашенной табакерке, звучных прибаутках и о важном землемере, который приедет пить чай. Сопоставивши все это и перебрав в памяти все подробности разговора с веселым гостем, Кирюха пришел к заключению, что жизнь его сложилась очень недурно. Только досадно ему было, что он еще так молод, и приходится во всем повиноваться деду.

III

Уже, должно быть, четвертый час, а гости все еще не появляются. Кирюха, умытый, причесанный, нетерпеливо прислушивается к лесным звукам, и каждый шорох заставляет его вскакивать и делать несколько шагов по направлению к дороге. Слегка волнуется и дед. Как ни старается он скрыть от Кирюхи свое подлинное настроение, но старое чувство робости перед барином сказывается во всем, и так же, как внук, он поглядывает на дорогу. Зрение у него хорошее, а вот слышит он плохо, и когда Кирюха настораживает уши, старик злится, точно обидно ему, что внук уже слышит гостей, а он нет.

— Верно, не приедут, — озабоченно роняет Кирюха.

— Не приедут, так не приедут, — ворчит дед. — А ты не вертись.

Утомленный ожиданием, Кирюха ложится на землю и, чтобы как-нибудь убить время, начинает мечтать. У него есть много, о чем можно помечтать. Во-первых, о настоящем ружье, с порохом и пулями, которое можно было бы носить за плечами и никого не бояться. Эх, хорошо бы! Во-вторых — часы. Серебряные, с цепочкой и ключиком. Идешь по лесу — сколько часов? Чик, — и готово. А ведь барину какому плевое дело подарить часы. Захочет — и даст. Вдруг землемер подзывает его к себе, вынимает из жилета часы: на, Кирюха. Ух, хорошо! И дед бы перестал хвастаться. А то очень уж зазнается своими часами, что ему барин подарил, а они прогнили, должно быть, насквозь. Вот была бы потеха!

Ему становится ужасно весело, точно часы уже у него в кармане, но вдруг он вскакивает с земли и испуганно смотрит на деда, точно осененный какой-то мыслью.

— Ты чего?

— А заводить их как же?

— Кого? — изумленно спрашивает дед.

— Часы. Утром заводить или как?

Дед молча откладывает в сторону лапоть, который вздумал было починять, и вдумчиво произносит:

— Часы надо заводить с толком. Неумеючи — испортишь. Опять же под дождем нельзя их выймать — ржа съест. Мои оттого, поди, и испортились. А часы хорошие, барские. За одну починку в городе полтора рубля просили. Вот какие часы. Нешто показать тебе их, ради праздничка, а?

— Ну так что ж, — улыбается Кирюха, — покажи. — И весело подпрыгивая, бежит вперед к большому кованному сундуку, покрытому овчиной.

Пока дед, кряхтя, приближается к сторожке, Кирюха уже успевает порыться где-то в углу и найти ключ.

— И все это он знает! — сердито произносит дед, недовольный, что обнаружена его тайна. — Сыщик ты после этого и больше ничего.

Роется старик долго. Кирюха озабоченно, с сознанием важности возложенных на него обязанностей, поддерживает крышку от сундука и пыхтит — не столько от тяжести, сколько от нетерпения.

— Вот они! — говорит вдруг дед, поднимая часы высоко над собою. — В 1886 году остановились. А часы хорошие. И номер даже имеется. Кабы не сырость, шли бы и шли. У покойного барина щедрая была рука, не то что у нынешних. Куда им! Легковесы!

И в то время, когда дед любуется своим сокровищем, у Кирюхи вдруг вытягивается лицо, и он испуганно шепчет:

— Дедушка, а дедушка! Пришли…

Старик торопливо прячет обратно часы, и через минуту оба они выходят из сторожки навстречу к приближающимся.

Гостей трое. Впереди молодцевато шагает молодой барин с пакетом в руке, в лакированных сапогах и в форменной фуражке. За ним, слегка отставая, две барышни.

Кирюха разочарован. Вот это и есть землемер? А он вовсе представлялся ему в виде высокого, полного мужчины, грузно шагающего по земле, — большой, важный. У этого же ноги, как жерди, и сам он худой, невысокий, словно и не взрослый.

— Здравствуй, старина! — говорит землемер. — Пришли к тебе озеро покупать. Продаешь?

— Чего ж, — говорит дед, ухмыляясь, — половину озера, так и быть, продам. Забирай.

Барышням его ответ очень нравится, и землемер, не желая оставаться перед стариком в долгу, вызывающе спрашивает его:

— А тебе, старик, много лет? Ты, должно быть, еще Юлия Цезаря помнишь?

Старик переспрашивает. Нет, такого он не помнит. Может быть, в другом уезде. В этом? Он усиленно напрягает ослабевшую память, перебирает в уме длинный ряд годов, который кажется ему бесконечной сменой зимы и лета, и бессильное отчаяние ложится на его лицо.

— Может, на заводе служили, — вмешивается Кирюха.

Барышни смеются. Землемер очень доволен собою, и только дед бросает на Кирюху суровый, резкий взгляд и глазами отгоняет его подальше.

— Нет, — продолжает землемер, — зачем на заводе. Помещиком был. А жена его Клеопатрой называлась.

Эх, досада! Так хотелось бы старику уважить барину, но не помнит он и такой. Маргарита Ивановна — была. Только они больше в Москве проживали. А Клеопатры…

Так как шутка имеет у барышень большой успех, землемер продолжает в том же роде. Слегка потревожена и средняя история, и русская литература с Евгением Онегиным, и у Трофимыча от желания ответить хотя бы на один вопрос весь лоб покрывается потом.

От смеха барышни еле удерживаются на ногах, а вместе с ними, точно все понимает, смеется и Кирюха. Дед догадывается, что гости потешаются над ним, и отходит к лодке.

«Господа настоящие», — думает он, втаскивая лодку на берег, и услужливо предлагает покататься.

Жеманно подбирая юбки, барышни суетливо усаживаются в лодку и начинают о чем-то шушукаться, а землемер с ловкостью хорошего лакея развязывает пакет, вынимает свертки и объясняет старику, что надо делать.

Кирюха, все время не сводящий глаз с барышень, теперь заинтересовывается свертками и даже не замечает, как лодка отходит, плавно покачиваясь на спокойной воде.

В лесу тихо. Уставший от зноя, он точно дремлет, окутанный золотым прозрачным туманом, который дрожит над озером и в просветах деревьев.

— А сахар белый-белый, — изумленно шепчет Кирюха, разглядывая полураскрытые свертки.

Дед хмурит брови и, не разделяя его восторгов, сухо роняет:

— Ну дак что ж!

Кирюха пытается ему разъяснить свое изумление, но находит более уместным смолчать, чтобы не раздражить деда. Он его хорошо знает. Когда кто-нибудь приезжает сюда из господ, старик всячески старается держать его подальше и не дает ему ни к чему прикоснуться, твердо уверенный, что прислуживать господам умеет только он один.

— Важным господам, — каждый раз поучает его дед, — надо прислуживать умеючи. А ты не суйся. Какое такое ты имеешь понятие! Перва вырасти, а до этих пор сиди и смотри, что делают, которые знают.

Кирюха многое на это мог бы возразить, но не смеет и только вздыхает. И в молчаливом разглядывании всего того, что принесли с собой гости, он сидит на корточках около часу, испытывая горькое чувство неразделяемого никем изумления при виде булок, сухарей и баночки с вареньем.

IV

Пьют чай очень оживленно. Землемер уверяет, что в одном из столичных театров берут за стакан чаю двадцать копеек — жалко даже пить, — и на этой почве происходит горячий спор. Барышни не верят. Землемер клянется. Трофимыч поддерживает его и, в свою очередь, приводит два примера изумительной дороговизны. Один только Кирюха молчит. Его интересует вопрос, достанется ли ему что-нибудь после того, как гости напьются, и к величайшему огорчению он убеждается, что надежды мало. У землемера такой, кажется, маленький рот, думает он про себя, а сухари исчезают в нем, словно в бочке.

Наливают чашку и старику, а землемер угощает его папиросой. Польщенный вниманием, старик никак не может решиться ни выпить чай, ни закурить папиросу, и так стоит он с покорной улыбкой на смущенном лице. От переживаемых мучений Кирюха сильно бледнеет. Барышни находят его вдруг очень хорошеньким, и одна из них подает ему кусок булки с вареньем, от чего лицо Кирюхи сразу розовеет. Жадный, он быстро съедает варенье и через минуту жует сухую булку, опечаленный, что плохо рассчитал. Старик это замечает, и от злости глаза его высекают искры.

Надвигается вечер. На воде, чуть подернутой рябью, догорает солнце. Удлиняются тени. Появляются комары, и легкий ветер доносит с поля сладковатый запах зацветающей ржи.

— А у тебя тут адски хорошо, дедушка, — говорит землемер, обмахиваясь платком.

— Да уж как сказать, — слава Богу. Многие одобряют. Вот тоже и покойный барин…

— Да, — не слушая, продолжает землемер. — Кабы такое озеро где-нибудь под Москвой, — ого! Пять тысяч ежегодного дохода. Десять дач я бы тут выстроил, с балкончиками, с верандочками. Лодки бы отдавал напрокат. Тоже сто рублей за лето. Купальни. Да, дедушка, пропадает озеро, можно сказать, ни за что ни про что. Прямо жалко.

— Зачем пропадает, — обиженно говорит старик. — Оно и тут на месте. Ведь вон какая благодать Божья.

— Ну, много ты понимаешь. Тут оно озеро — и больше ничего. А там — дачное место. Вроде курорта. Это совсем другое дело.

Дед разводит руками и молчит: не смеет спорить. Барышни тоже соглашаются, что озеро много теряет оттого, что оно в глуши, и землемер с увлечением начинает описывать им дачные места близ Москвы, где много шику и роскоши.

Дед долго не осмеливается возражать, но, наконец, не выдерживает и робко заявляет:

— Это озеро замечательное. Вы вот, барин, на дно-то, должно быть, и не поглядели.

— А что такое?

— А тут вот оно дело-то какое, — говорит дед, придавая голосу некоторую торжественность, и в сотый раз повторяет свое объяснение:

— Ежели бросить на дно монету, к примеру, серебряную, — а глубины тут две с половиною сажени посередине, — так монету эту видно, как на ладони. Многие даже удивляются. А господам это занятно.

Землемер не верит. Как это может быть? Вздор. Однако, барышни тоже что-то такое слышали об этом озере и настойчиво просят землемера проверить.

— А почему же непременно серебряную? — спрашивает землемер.

— Видать лучше, — объясняет дед, — медная — она темнее.

Садятся в лодку. Дед берется показать самое глубокое место. Вместе с ним лезет в лодку и Кирюха — единственный случай, когда ему разрешается подходить к господам близко.

Когда отплывают, лицо у землемера становится вдруг загадочно-веселым, точно он собирается всех чем-то удивить.

— Бросать, пожалуй, ничего не надо, — замечает старшая, — Ведь на дне, должно быть, немало денег.

— Пустяки, — небрежно роняет землемер, — опустим новенькую.

Когда дед перестает грести, землемер вынимает монету и, зажав между двумя пальцами, высоко ее поднимает. Потом обводит всех глазами и деликатно спрашивает:

— Разрешите бросить?

— Господи, рубль! — взвизгивают барышни. — Зачем же целый рубль?

— Пустяки, — уверяет землемер. — К тому же я любитель сильных ощущений.

Барышни удивляются его расточительности. Достаточно и гривенника. Ведь все равно пропадет. Старшую это так возмущает, что она отворачивает лицо и заявляет, что смотреть не будет. У деда замирает сердце.

— Раз, два, три! — командует младшая.

Слышится тихий плеск, и вслед за ним дед и Кирюха глубоко вздыхают.

— Замечательно! — говорит землемер, разглядывая дно.

— Действительно видно.

— Орел, — ну прямо как живой! — восторгается младшая барышня.

Дед счастлив. Землемер, вспомнив, что у него имеется пенсне, накидывает его на нос.

— Две сажени пятьдесят сотых, говоришь? Феноменально!

— А рубль вы все-таки напрасно выбросили, — замечает старшая барышня, которая все еще не может успокоиться. — И гривенник был бы виден.

— Пустяки. А насчет озера я вам вот что скажу, господа. При таких его свойствах я бы с него не пять тысяч ежегодного дохода имел, а все десять. Честное слово. Помилуйте, этакое озеро!

Дед не вникает в то, о чем говорит землемер, и добродушно повторяет:

— Этакое озеро… Хо…

Он счастлив.

V

Еще доносятся голоса уходящих, а Кирюха уже ныряет, разыскивая монету. Теперь старик в его руках, и он держит себя развязней.

— Отъезжай с лодкой! — дерзко орет он. — А то не видно.

Дед молча отплывает на аршин и тревожно ждет, застывший, как камень. Скоро станет темно, а за ночь монету может затянуть песком.

— Насилу нашел, — кричит вдруг Кирюха, показываясь из воды.

Дед ударяет веслом, берет монету и помогает Кирюхе взобраться в лодку.

Подплывают они к берегу веселые. Кирюха не умолкает ни на одну минуту, говорит всякий вздор, но дед доволен и потому не ворчит. Раскладывают костер. Кирюха суетится, как полоумный, и изо всех сил дует в огонь, чтобы скорее разгорелось.

— А ну, покажи! — просит он деда.

— Погоди. Перва сядь.

Оба садятся у костра. Дед умышленно долго шарит в кармане и, наконец, вынимает.

— Ух, новенький! — визжит Кирюха.

Старик подносит монету к глазам, всматривается, взвешивает ее на ладони и вдруг начинает что-то бормотать.

— Кабы двадцать таких, — мечтательно роняет Кирюха, — правда, дедушка?

Дед вздыхает. Потом поднимается с земли и, усиленно мигая, глухо говорит:

— А рубль-то фальшивый…

— Как же это? — испуганно спрашивает Кирюха. Он еще не понимает, в чем дело, но от нехороших предчувствий у него широко раскрывается рот.

— Фальшивая, — повторяет дед, — не настоящая. Вот тебе и барин. На нее и подсолнухов не купить, а не то что…

Кирюха поражен. От изумления он не в состоянии произнести ни одного слова. Он слышал что-то о людях, которые подделывают монеты, и за это им вливают в горло расплавленный свинец, но денег таких ему видать не приходилось. И с тихим ужасом на лице, который долго будет ему памятен, он осторожно берет из рук деда рубль, внимательно осматривает его, пробует зубами и затем спрашивает:

— Как же это он, дедушка, сам или как?

— Чего сам?

— Сам это он сделал или другой?

— Станет он их сам делать, — сердито говорит дед. — За это его… Должно быть, завалялся в кошельке, вот и все. Никто брать потому что не хотел.

— А что с ним делать, дедушка?

— Да что делать! Возьми, да и брось в воду. В нем цены никакой. Как у стекла, все равно.

Кирюха не понимает. Как это так, — спрашивает он себя, — за монету, и ничего не дают? Блестящая, новенькая, и орел имеется, а цены никакой. И пятака, значит, за нее не дадут? Непонятно.

Он впивается глазами в лицо деда и ждет от него дальнейших пояснений. Но старик упорно молчит, и тогда Кирюха пробует собственным умом объяснить себе, как все это произошло.

Еще мокрый от нырянья, с прилизанными, как у моржа, волосами, лежит он на животе и думает. Сначала он вызывает в своей памяти лицо землемера, потом размышляет о его лакированных сапогах, но особенно ценного материала для умозаключений это ему не дает. Вспоминает он также и его разговор с дедом, оставивший впечатление чего-то очень веселого и смешного, к чему у Кирюхи постоянное расположение. Он любит, когда смешно. Дед всегда хмурый и никогда не смеется.

И через несколько мгновений личность землемера уже представляется ему обаятельной, что же касается поступка его, повергшего деда в мрачную печаль, то он кажется ему вовсе не таким важным, чтобы стоило из-за него огорчаться. Продолжая дальше вдумываться, он даже находит для землемера полное оправдание, и это решение вызывает в нем неудержимое желание убедить в нем старика.

— Дедушка… — начинает он робко.

— Чего тебе? — хмуро спрашивает старик. — Спать иди.

— А землемер ведь хитрый очень.

— Жулик он, — ворчит дед, — каторжная душа, арештант.

При таком настроении деда Кирюха понимает, что попытка оправдать землемера не имеет смысла. И, не возражая, он надолго умолкает, пока, наконец, через просветы деревьев на чистом небе не показываются звезды. Лес кажется теперь непроходимой чащей, и чудится, будто деревья, подобрав под себя ветки, тесно сомкнулись, чтобы сторожить воду. Спит лес.

Вдруг в траве, в трех шагах от себя, Кирюха видит светляка и вспоминает, что сегодня цветет папоротник, и если отыскать спрыг-траву, то можно стать богатым, как кропотовский барин, и завести себе ружье, часы и папиросы. Но вот, как найти? На что уж дед все знает, а тоже ведь не умеет. Землемер — вот он найдет!

Снова он думает о землемере, который рисуется ему страшно богатым, и на губах у Кирюхи складывается лукавая улыбка.

— Дедушка, — говорит он, снова пытаясь завязать разговор, — а землемер хитрый очень. Похвастаться захотел, будто деньга ему нипочем. Правда? А ведь барышням никак не узнать, что деньги вовсе и не настоящие. Ишь, хитрый какой!

Старик молчит.

— А ты, дед, не обижайся. Ведь он кого надул? Никого. Через воду-то все одно, — что на фальшивый рубль смотреть, что на настоящий. Правда?

— Не твоего это ума дело, — злится старик. — Тоже умник отыскался. Спать бы лучше пошел, обезьяна!

Кирюха нехотя поднимается с земли и медленно направляется в сторожку. Он бы не прочь поболтать еще о хитром землемере, но дед настроился угрюмо и говорить больше не намерен. Завернувшись в овчину, Кирюха окончательно приходит к убеждению, что землемер вовсе не жулик, и что он, Кирюха, когда станет большим, поступит точно так же, и никто не скажет, что он поступил неправильно. А что рубль фальшивый — это взаправду обидно, — думает Кирюха.

— Дедушка, — спрашивает он, снова появляясь у костра, — а как узнать, что монета фальшивая. Написано на ней или как?

— Глупая твоя голова, — злится старик. — Написано! Ничего не написано. По монете видать. А ежели бы у тебя в голове не горох с капустой, то и ты бы видал.

— А в лавке как же? Там увидят?

— Да убирайся ты! Не твоего это ума дело. Следователь!

И когда Кирюха снова заворачивается в овчину, в его голову прокрадывается заманчивая мысль выпросить рубль и тайком сбыть его в монопольке, когда дед пошлет за водкой.

Но уже одолевает Кирюху сладкий сон, и через минут пять из сторожки доносится его легкий храп, сопровождаемый тоненьким, нежным присвистыванием. Снится ему, будто нашел он кучу блестящих и звонких монет и торопливо прячет их к себе за пазуху. Завтра он проснется, должно быть, с крепко сжатой рукой и с грустью будет думать о том, что это был лишь сон.

А старик, все еще мрачный, сидит у костра. На душе у него такое чувство, точно он был свидетелем неслыханного святотатства, и гложет его острая, смертельная тоска, от которой еще больше усиливается старческая усталость.

— Пришел человек на озеро для удовольствия, — рассуждает он сам с собою. — Отдыхал, катался на лодке, чай пил и за все это отблагодарил Господа Бога фальшивой монетой. Нет, стало быть, совести у человека.

Досадно старику и больно. Не рубля ему жаль. Что рубль! Жаль ему оскорбленного Господа, который все это видел и безропотно молчал.

— И Кирюха то же самое, — вздыхает старик. — Малый, а уж тянется за ним. Чтоб обиду иметь, так нет! Землемер, говорит, правильно поступил, никого потому что не надул. Ах ты, щенячий сын, без штанов тебе бы еще ходить и с мамкой спать, а ты туда же, против деда идешь, обезьяна!

Чувство обиды и горечь разъедают его старое, изветшавшее сердце, и кажется он сам себе бесконечно одиноким и затерянным среди новых, непонятных людей, которые явились на смену прежним.

— Другой человек пошел, — размышляет дед, — корыстный, злой. Не любит он птицу в лесу, рыбу в воде, не любит травы, дерева, цветка полевого. Всю божью благодать норовит в оборот пустить. Землемеру этому самому, — чтобы ему, окаянному, до дому не дойти, — большая охота дачи тут понастроить. А о божьей благодати не подумает. Где уж тут думать, одна корысть на уме. «Пять тысяч ежегодного дохода».

От печальных мыслей начинают слезиться его старые глаза, и чувствует он, что зажился на белом свете: пора на покой.

— Эх, — шепчет старик, — вот как помру и повидаюсь на том свете с покойным барином Иван Иванычем, расскажу ему, какой бывает подлый человек, без совести, без Бога, и неблагодарная свинья. Даром что покойник и, должно быть, за свою добродетель с ангелами восседает, а, чай, выругается таким словом, какого на небе от сотворения мира, поди, и не слыхивали. И за дело! Потому что другой такой бесстыжей свиньи на всем свете не отыскать.

Костер тухнет. Старик засыпает его песком и, кряхтя, поднимается с земли. Спать.

Приветливо в высотах неба мерцают над ним острые звезды, и ровно дышит уснувший лес.