Виктор Ирецкий «Обида»

III.

Старые люди говаривали: где закон, тут и обид много. А уж когда беззаконие пошло, обидам и конца не стало. Грабили среди бела дня, резали, в прорубь бросали, расстреливали — и опять же по пословице: была бы спина, найдется и вина. Отыскалась вина и за Василием Петровичем: грабил, дескать, народ; трудом его пользовался, обирал его. Ну, а отсюда и вывод простой — грабить награбленное можно

Как-то не спалось раз старику, о Россиюшке все думал, мировой конгресс в уме представлял, как, мол, с нами там обойдутся, дадут в обиду или не дадут, припомнят ли слово несдержанное или простят за глупость? Вдруг звонок над дверьми брякнул, громко и нагло: обыск пришли делать.

Нежданные гости раньше всего словами новыми ошарашили, какой-то там мандат показывали, про спекуляцию упоминали и под конец денег потребовали. Где ж было денег взять! Все до единой копейки в Коммерческом и Сибирском банках лежали, и даже на обиход деньги стряпка прямо в магазин приходила брать. Рублей сто тридцать в доме оказалось.

— Нет у меня, братцы, денег нисколько, — спокойно сказал Прозоров. — Верьте слову.

Посмотрел это он на наведенные револьверы: страшновато стало, а спокойствия не потерял. Еще, значит, надежду имел, потому что жить очень хотелось.

— Неужто, — сказал, — деньги, думаете, мне дороже жизни? Были бы, ей-Богу, отдал. Вот берите серебро, часы золотые. А денег у меня нет.

— Ты, старик, дураком не прикидывайся! — сказал один из грабителей и толкнул его кулаком в плечо. — А то мы тебя живо определим. Ты не думай, что мы стрелять не станем, шуму побоимся. Вот тебе!

Отвел он револьвер в сторону, выстрелил для острастки в икону Иверской Божией Матери и, не целясь, прямо Ей в уста угодил.

— «Ну, конец!» — в холодном ужасе подумал Прозоров и поник головой. «В икону стрелял — значит, не даст мне пощады».

И уж не в опасности он себя считал, не обреченным даже, а прямо убитым, и когда снова обратился к грабителям, то говорил с ними так, словно по ту сторону жизни перешел, земного всего лишился, и только одна правда ум его занимала.

— Последний раз тебе говорим: желаешь решиться жизни? А нет, так сказывай, где деньги спрятаны!

Жестоко звучали грабителевы слова.

— Не прятал я денег, однотонно-суровым шепотом отвечал Прозоров. — Выслушайте меня, братцы. Знал я и так, что жить мне недолго оставалось, и больше всего не деньги я ценил, а дни свои последние. Хотел знать я, чем это вся наша завируха кончится. Денег с собой ведь в могилу не возьмешь, а разгадку сущего взять можно. И была мне охота узнать, чем дело наше закончится, к чему наша страна придет, — к хорошему, аль к плохому, к новому, аль к старому. Не лгал я вам и не притворялся нисколь, а по человечеству просил: берите, что хотите, дайте лишь конца дождаться. Хочу проследить, какой конец всему будет.

Голос ли у старика был проникновенный, бесхитростная просьба ли усовестила грабителей или просто в словах его что-то необыкновенное, замечательное услышали, да только поверили, что денег при нем не было — и не тронули. Переглянулись и прочь пошли.

И почувствовал Василий Петрович светлое в душе своей ликование — и по случаю сохранения жизни, и по случаю того, что есть сговорчивая душа и у разбойника. Ходил, думал и, улыбаясь, качал головой.

Много лет прожил он, а вот только теперь благоволение в человеке постиг.

Ясное спокойствие вернулось к нему снова. Мягче и бодрее стал. Шутка ли — зверь кощунствующий, и тот понял, что есть у старика бесспорное право пожить еще немного на белом свете!

С тех пор как-то даже думать о смерти перестал. Разбойник помиловал, ну, а Бог, значит, подавно.

Дни стояли солнечные, веселые. Начинали скалывать лед. Приближалась весна. Из каких-то невидимых проталин доносились ароматы черной земли и томили душу неясной печалью и сладкой расслабляющей тоской. А вот Прозоров чувствовал себя бодро. Печаль-то, правда, и у него была — очень уж горькая всюду вокруг жизнь протекала, да и сыновей измотавшихся тоже было жалко, — а бодрость все-таки не покидала его.

— Конец-то не скоро, а все ж доживу. Непременно доживу! — думал он, прохаживаясь по двору.

IV.

Не ждешь ее — она и приходит.

Двух недель не прошло со дня радости большой, слег вдруг Василий Петрович, и тайный голос, медлительно-протяжный, уверенно говорил ему, что больше он не встанет.

Ездил врач, слушал и выслушивал, качал головой, и понял старик, что на этот раз смерть неминуема. Имеете с жутким страхом, который мокрым холодом прошелся по его изношенному телу, ощущал он и большую обиду. Смотрел на икону, простреленную грабителем, насмешливо улыбался и сокрушенно повторял одни и те же слова, умоляюще-бессильно:

— Разбойник помиловал, а Ты, Ты не хочешь! Где Твое Благоволение?

Перед вечером приходил старичок одни, Личедеевым звали. Успокоительные слова всякие говорил, а потом священное писание вспомнил и сказал что-то о стране, где беззаконные перестают страх наводить и отдыхают истощившиеся в силах.

Прозоров грубо прервал его и, словно проповедь, хмуро произнес:

— Не в том дело, чтобы жить мне еще. Конец я хочу узнать какой будет. Чем завируха кончится? Понял? Ну, и не утешай. Безутешен я.

Личедеев смущенно провел костлявой рукою по своей лысеющей голове и, подняв указательный палец робко возразил:

— Не следовало бы тебе, Петрович, забывать про то, что наипервейший источник богочеловеческой жизни есть превышающая разум наш — тайна. Разная она для людей бывает. Для тебя, может бить, всего эта и есть.

Сердито посмотрел на него Прозоров и, отмахнувшись, сказал:

— Всякая тайна, слышал я, нуждается в откровении. Разве Христос есть Бог потаенный? Обнаружил же Он себя. Что же ты чушь городишь! А судьбы родины нашей тем паче непотаенны. И разве при миропомазании не дается всем право быть орудием Духа Святого в служении пророческом? Ну, вот я и желаю о судьбе России знать. Дал я ей сыновей своих, богатство, мысли, чувства и любовь свою. Предки мои строили ее. Оттого и есть у меня такое право простое спросить: а кончится-то это чем? Знать я желаю. Ответить мне на все это может только жизнь. И потому вот жить хочу еще. Надо мне!

С трудом повернул голову и с презрительной улыбкой добавил:

— Разбойник, Матерь Божию оскорбивший, — и тот понял мое право. Потому что душа у него, хоть и разбойничья, но русская, сговорчивая. А Этот и понимать не хочет.

Неслышными шагами отходила от него жизнь. Холодели пальцы, и лиловыми стали жилки у глаз. А дух все еще не сдавался; зато обида сменилась злобой, неукротимой и яростной.

В последний час пришли сыновья, торжественно-хмурые и преувеличенно-сдержанные. Старший из них строгим пониженным голосом спросил у умирающего отца о его пожеланиях. Старик поднял глаза и злым смелым шепотом сказал:

— Хочу еще жить. Хочу знать, чем все кончится.

Думая, что старик не понял его, сын снова однотонно повторил:

— Может быть, папаша, какие-нибудь последние распоряжения сделаете? Волю вашу мы выполним свято.

Прозоров жалко улыбнулся.

— Какие там распоряжения! — тихо простонал он. — Слово мое последнее хотите — извольте. Думал я: разбойник помиловал, помилует и Бог. Ведь должен же Он знать, что не за жизнь я цепляюсь, а разгадки трепетно ждал. Вот я говорю вам: нету Бога! Никакого Бога нету!

У его изголовья стоял священник в эпитрахили. Он уж было сложил губы в лейку и хотел что-то сказать, но сыновья ему не дали.

Точно угадав его намерение, Прозоров поднялся с подушки, повернул к нему свои полузакрытые глаза и, злым, нехорошим тоном прошипел:

— Нету, нету Бога! Мне это лучше знать. Не спорь. Да и не допустил бы Он того, чтобы Россиюшка про Него забыла. Не мог допустить. Нету, нету Бога!

Это длилось минуту. С жадностью глотнул он в себя воздух, сделал коченеющей рукою безнадежный жест — и умер.

Богомольная стряпка, стоявшая в дверях, громко, всхлипнула. Ей показалось, что при последних словах старика Божья Матерь, простреленная грабителем, укоризненно посмотрела на Своего Сына.