Виктор Муйжель «Две силы».

III.

Под утро, когда серый, холодный сумрак встал в пустынных улицах и синий дым пожарищ тянулся в нем разворачивающимися свитками, сидевшие в подвалах и погребах услышали странный гул, лязганье железа и отрывистый, бешеный топот по мостовой. Кое-кто из более смелых осторожно выглянул на улицу и увидел проносившийся в карьер кавалерийский разъезд с шашками наголо.

Он мчался по всем улицам — в полном молчании, тесной колонной, и только резкий, отчетливый в синем утреннем воздухе лязг кованных копыт нарушал тишину.

Похоже было, что в полуразрушенный город ворвались призраки войны, её дикое воплощение — и проносится смертоносным ураганом по всем улицам, где еще тлеют черные обугленные бревна обрушившихся зданий.

Ясь, нашедший свою Раю, с чувством суеверного страха, следил за молчаливым страшным разъездом на тощих, хрипящих от стремительного карьера лошадях. Его больше всего поразило то обстоятельство, что солдаты мчались в полном молчании — без крика, без слова — и от этого зловещего, страшного молчания мертвецов лица у них были какие-то серые, суровые, обросевшие утренней росой или потом дикой скачки…

Разъезд облетел весь город, приостановился на секунду у ратуши и — исчез. И через час, когда стало почти совсем светло, обыватели услышали мерный, глухой и такой тяжелый, что… казалось — от него гнется сама земля, гул сотен и тысяч ног.

Это вошла пехота — грубая, тяжелая, как выкованная из железа, слитая в один кусок, как сплав металла, германская пехота в своих альпийских сапогах, подбитых вершковыми гвоздями, грохочущих, как лошадиные подковы.

Она шла правильными рядами — серыми, тусклыми, в которых лица терялись, и этот безликий, отбивающий такт поток вливался бесконечными волнами в город, занимал площади и улицы, определенно, точно, как на учении, становился на намеченном заранее месте и замирал, как машина, в которой человеческая воля властным движением остановила какой-то рычаг.

За пехотой прошла артиллерия — и тоже, как на учении, в заранее определенных пунктах заняла место, и чёрные жерла орудий, опирающиеся на широкие компрессаторы, закрытые чехлами — казались настолько же живыми и одушевленными, насколько тускло-серые, безликие ряды солдат напоминали выкованную из одного куска металла машину…

Когда рассвело совсем, в город влетел серый, длинный автомобиль и, напряженно гудя огромной силы мотором, наполняя воздух ревом сирены, помчался по кривым, грязным улицам с такой уверенностью, как будто он делал это каждый день. Вывернувшись на площадь перед ратушей, где неподвижными квадратами стояли войска, он разом остановился и высокий, немолодой человек, с холодными серыми глазами и старческими складками на щеках, тяжело вышел на землю и оглянул войска. Три или четыре старших офицера тотчас окружили его и негромко, так что скопившаяся неподалеку толпа ничего не слышала, стали говорить. Приехавший утвердительно кивал головой, но по застывшему, неподвижному лицу его нельзя было угадать, доволен он или нет тем, что ему докладывают.

Он бросил какое-то приказание, и новый офицер, почтительно стоявший за его спиною, выдвинулся и быстро и подобострастно заговорил. Ему тоже кивнули головой — и он впробежку направился к ратуше. Через минуту он опять показался в дверях, но не один, а с конвоем двух солдат, между которыми, равнодушно посматривая по сторонам старческой походкой, шел глухой органист.

Как, почему он попал под конвой — очевидно, приставленный к нему, как к важному преступнику — никто не мог понять. Но, принимая во внимание строгость обращения с ним, в безобидном глухом органисте, даже сейчас не расставшемся со своим красным фуляровым платком, торчавшим из заднего кармана сюртука, немцы видели лицо несомненно значительное.

К нему обратились — сначала офицер, потом приезжий генерал, но он устало повел глазами и ничего не ответил. Тогда ему повторили вопрос — результат был тот же. Тогда генерал рассердился, лицо его покраснело и он закричал тонким пронзительным голосом, какого никак нельзя было ожидать от его высокой, сильной фигуры.

После этого органиста увели, но тут случилось небольшое происшествие, которое закончило всю сцену самым неожиданным образом.

Человек десять солдат, пехотинцев, с винтовками на плечах, привели на площадь толпу молодых парней, собранных со всего города. В тот период кампании немцы забирали в занятых местностях все годное под оружие или на работу население и отправляли его в тыл, где каждый находил себе применение, как винт сложной машины войны.

В этой толпе голодных полуоборванных людей, дико оглядывающихся на ведущих их солдат, ярким пятном выделялся Ясь, сын органиста. Красный, длинный галстук, едва ли не приобретенный этой ночью в одном из брошенных магазинов главной улицы, развевался по ветру и от этого туповатое, добродушно наивное лицо Яся казалось легкомысленным и беззаботным. Старик органист — едва увидел сына — тотчас же оживился и двинулся к нему. Солдаты, стоявшие по сторонам — разом положили руки на его плечи. Старик стряхнул их и, не обращая внимания на своих стражей, пошел к сыну. Но старший солдат грубо и сильно схватил его за рукав и рванул назад. Тогда старик рассердился и изо всей силы толкнул солдата так, что тот качнулся назад и подался на несколько шагов.

Генерал, следивший за этой сценой, крикнул что-то и, прежде, чем толпившиеся обыватели могли понять в чем дело, второй солдат быстро поднял винтовку и, почти не целясь, выстрелил. Старик шатнулся, но справился и совершенно неожиданно для всех побежал, разбрасывая в стороны не слушающиеся старческие ноги и болтая руками, как будто хотел сделать свои движения как можно нелепее и смешнее.

Не теряя секунды, солдат щелкнул затвором и опять выстрелил. Органист перевернулся на месте и вскинул вверх руки. На мгновение все увидели его лицо — странное, запрокинутое назад лицо, растерянное и светлое от развевавшихся белым сиянием бороды и седых волос, потом вытянулся на носках грубых, порыжелых сапог и грохнулся на землю, раскидывая руки безвольным движением мягкой куклы…

Солдат опустил винтовку к ноге и посмотрел на старшего генерала, приехавшего в автомобиле..

Толпа, собравшаяся на углу площади, сжалась, втянулась в себя и попятилась. Другая толпа, молодежи, окруженная солдатами, заволновалась, но вокруг острой, поблескивавшей щетиной заколыхалась щетина примкнутых штыков. Короткое, резкое слово приказа ударило по воздуху и часть солдат, выстроенных в каре, двинулась к конвою, окружавшему молодежь. Но прежде чем она подошла своим тяжелым, мерным шагом — откуда-то из переулка, сверкая ярким красным капотом, развевающимся на бегу, как пламенное знамя — вырвалась еврейка Рая и бросилась к солдатам, окружавшим молодежь.

— Ясь, мой Ясь!.. — кричала она, подхватывая на бегу рассыпавшиеся как всегда волосы, — мой бедный мальчик, что они с тобой сделают?

Она так стремительно кинулась на конвой, так неожиданно было самое появление её, что солдаты опешили и, прежде чем сообразили преградить ей путь, она уже висела на шее ошеломлённого, растерянного и испуганного всем предыдущим Яся.

— Мой хлопчик, мой Ясь, что же это такое?! — громко, на всю площадь кричала Рая, обнимая единственного близкого человека, — куда они тебя погонят? Что же я буду делать?..

Старший фельдфебель, наконец, опомнился и бросился к ней. Два других солдата стали ему помогать — но как ни старались они оторвать руки её от шеи Яся — она опять хваталась за него, и оттащить ее было не так легко…

Ясь пытался что-то сказать дрожащими губами, но слов нельзя было разобрать и только по устремленному в то место, где упал его отец, взгляду можно было догадаться, что он говорить о нем.

— Мой Ясь, мой мальчик… — стонала Рая, отталкивая уцепившихся за её руки солдат, — что они с тобой сделают?..

Грубая, грязная до черноты, рука заткнула ей рот, другие, сильные, как железные клещи, руки стиснули её слабые пальцы — и она почувствовала, как ее подняли и понесли куда-то, в то время как вместо Яся перед глазами выросла серая и неприступная стена солдат.

Последнее, что она видела — странное мелькающее впечатление, о котором она вспомнила только потом — была черная фигура ксендза, без шапки, с негодующим лицом и сверкающими глазами. Он стоял перед приезжим генералом и, потрясая кулаками, одновременно колотя себя в грудь и указывая на неподвижный труп старого органиста, кричал что-то прямо в лицо пятившемуся от него генералу.

Потом сильный толчок в спину, ощущение земли под ногами, новый толчок, от которого она покатилась, как отброшенный ногою щенок, куда-то в вонючий и грязный угол узкого переулка — боль падения и все смешалось в голове Раи…

Поднявшись, она увидела в конце узкого коридора переулка двигавшиеся серые ряды солдат, знакомые лица городской молодежи среди них и легкомысленно развевающийся красный галстук.

Опять прошли солдаты — твердо и жестоко, так что казалось, что дрожат старые здания рыночной площади — отбивая такт ногою, и три всадника — два рядом и один несколько позади; высокая черная фигура со скрученными за спиною руками, спотыкаясь и почти падая, спешила за этим всадником, и веревка, которою она была прикручена к седлу, натягивалась и толкала ее вперед. С ужасом, таким глубоким, неправдоподобным, как это бывает только во сне — Рая узнала в этой фигуре ксендза… Видение промелькнуло перед нею — и скрылось за тяжелой, буро-желтой стеной мучного лабаза; и ей показалось, что это действительно только сон, что на самом деле не могло того быть, что представилось её расстроенному воображению…

Она поднялась, морщась и слегка охая от боли в ноге, зашибленной при падении — и хотела пойти на площадь, чтоб посмотреть, но дюжий, усатый, как морж, солдат преградил ей дорогу, широко расставив красные, от холода, руки.

Он что-то говорил, но она не понимала слов, а по одному его лицу, по светлому блеску его круглых, пустых глаз догадалась в чем дело и бросилась назад. Солдат присел, глаза его сощурились, и вдруг с несвойственной его грубой толщине и тяжелой одежде быстротой он бросился за Раей. Она метнулась в сторону — ворота лабаза были закрыты, она пробежала несколько шагов и наткнулась на какую-то телегу, застрявшую здесь со сломанным колесом, и уже слышала за собою сильное, торопливое дыхание погони, уже думала, что удар кулака сейчас оглушит ее — как заметила узенький проход, похожий на высокий, темный коридорчик между двумя старинными зданиями.

Цепляясь развевающимся капотом за какие-то выступы, сбивая ноги об неровные камни, она помчалась по нему, повернула направо, потом налево, вылетела на другую улицу и юркнула в первые ворота, с силой захлопнув их за собой.

Какая-то старая, полная еврейка в выцветшем парике и темной наколке испуганно посмотрела на нее с крыльца, но, очевидно, тотчас же поняв в чем дело — махнула рукой на тёмные ворота и в другой стороне двора, а сама стала задвигать засовом те, откуда вбежала Рая.

Девушка побежала, по указанному направлению — и узнала место: это был дом синагоги, где ютилась еврейская беднота, дом, выходивший на три тёмные, до невозможности грязные улицы, такие тесные, что телега с трудом могла проезжать по ним.

Длинными, ломающимися коридорами она вышла на одну из этих улиц, повернула влево — и пошла уже спокойно, прихрамывая на ушибленную ногу, привычным движением подхватывая рассыпавшиеся волосы…

С тех пор еврейка Рая исчезла совершенно. Город заполнился немецкими войсками, почти в каждом доме был постой солдат — и притом самых распущенных, не боевых, а обозных, врывавшихся в помещения хозяев, пьянствовавших и бесчинствовавших, но Рая не показывалась, и когда какой-то ландштурмист разыскивал ее, чтоб передать записку от Яся, упросившего его перед отправлением вглубь Германии — никто не мог указать ему, куда исчезла известная всем девушка, все время жившая в городе…