Виктор Муйжель «Находка»

V.

Невообразимый хаос был в подвале, когда в него вошел Богомолов.

Прежде всего в низенькой двери, куда входить надо было согнувшись, его встретил солдат и, узнав командира, предупредил:

— Легче тут, ваше высокородие, потому ступеньки… После еще налево немец этот самый лежит, не запачкайтесь… А другого оттащили маненько, там правее он…

В самом подвале, пристроенный на каком-то выступе, ярко горел электрический фонарик. Его луч, прямой и острый, резко чеканил грязную, покрытую пятнами сырости стену, какие-то мешки возле нее, разбитые ящики, а все остальное куталось в мягком полусвете отраженного луча.

Раньше всех Богомолов заметил зауряд-прапорщика Сальникова, стоявшего у стены со странным, показавшимся офицеру непонятным выражением. То же выражение уловил он и у трех или четырех солдат, толкавшихся тут же. Он заметил даже, что говорят они не полным голосом, а шепотом, как будто боятся кого-то потревожить или разбудить.

Наискось узкого и тесного помещения подвала, на земляном, изрытом снарядом полу, лежало тело женщины — с растрепанными черными волосами, местами окровавленными. Лежала она лицом вниз, и откинутая правая рука показывала загрубевшую в работе ладонь и скорченные судорожно пальцы…

Богомолов мельком оглянул ее и тотчас же отвернулся. Ему неприятно было видеть это — он искал другого — и оглядывался вокруг, не находя его.

Сальников понял, чего он ищет, и, кивая в сторону заваленной какими-то перинами и подушками стены, негромко бросил:

— Там, ваше высокородие, эвон голова торчит!..

Из-за подушек, действительно, виднелась голова — маленькая, со спутанными темными волосами и черными, неестественно широко открытыми, испуганными глазами. Возле нее высовывалась другая, поменьше — должно быть только что проснувшаяся, потому что глаза ее недовольно щурились и грязная рука усиленно терла эти глаза обратной стороной ладони.

Третья голова совсем ушла в подушки — и когда Богомолов наклонился ближе — он увидел безмятежно закрытые, чуть вздрагивающие веки, похожий на пуговицу нос, сладко посапывающий во сне — и полные, как-то по-особенному беззаботно и спокойно сложенные губы.

Это было так непохоже на всё, что прошло над ним в последнее время, так далеко и чуждо всем этим выстрелам, трупам, расколотым черепам, что офицер остановился в недоумении и вопросительно оглянулся. И тут заметил, что и все бывшие в подвале — и прапорщик Сальников, и сдерживающие почему-то дыхание четыре солдата, не выпускающие винтовок из рук — тоже испытывают растерянное недоумение и не знают — что же собственно нужно делать при такой неожиданности?..

Все они мгновенно находили выход при встрече со всякой неожиданностью, если она была в порядке вещей, т.е. так или иначе грозила им или давала повод захватить врасплох противника, или молниеносным решением спасти свою жизнь. Властная и слепая рука войны внезапно схватила их и из области обычных представлений, к которым они привыкли за все время этой войны — перенесла в совершенно новую плоскость. И растерянные, недоумелые — они остановились, не зная — что же собственно нужно делать в данном случае?

— Гм… вот штука? — произнес Богомолов, оглядывая солдат, — это, брат, штука, а?

Солдат, на котором он остановился взглядом, хмыкнул носом и конфузливо отвернулся. Похоже было, что ему стыдно за то, что вся прямая, так резко определенная, жизнь — вдруг подставила негаданное препятствие.

— Это, брат, штука, Сальников, а? — повторил вопрос капитан и тень далекой, слабой улыбки прошла по его лицу, — этого, брат, с кашей не съешь… А?

— Так точно, ваше высокородие, я потому и послал за вами — что как мы кончили с немцами — я думаю — нет ли еще которого, осветил, глядь, а тут вон что…

— Да-а, — протянул Богомолов, — довольно странно даже!.. Я думал, все ушли из города, а тут вон квартиранты…

Он постоял еще, посмотрел на детей. Девочка, с ужасом глядевшая на солдат, едва только он шевельнулся, чтобы посмотреть детей ближе; встрепенулась и движением бессильной, беспомощной, но страстно желающей охранить гнездо птицы, обняла детей.

— А ты тише!.. — испуганно и строго остановил ее Богомолов, — ведь, так разбудить можешь, дурочка… Разве можно так?

Легкое движение смутным шорохом прошло за его спиной. Стоявший ближе солдат облегченно вздохнул и, приставив винтовку к стене, тоже наклонился.

— Как я рассуждаю, ваше высокородь, — заговорил он, шмургая носом и не решаясь высморкаться рукою при офицере, — куда-нибудь прибрать их требуется,,.

Остальные тоже придвинулись — и лица у них стали другими. Похоже было, что с плеч их сползла какая-то тяжесть, которую они бодро и крепко держали до сих пор. Положение выяснилось — выяснилось отношение к ребятам офицера — и всем стало легче.

— Конечно, прибрать, — согласился Богомолов, — вон давеча Сальников говорил — квартиру он где-то тут нашел!..

— Уже истоплена, ваше высокородие, наши ребята дров нашли, печь затопили… Прибегал тут один доложить, чтобы…

— Ну, вот и отлично… Значит, надо туда их перенести… Что же им тут в потемках да при всем этом… — он брезгливо поморщился на труп убитой женщины, — надо туда, а?

— Известно, ваше высокородие, чего им тут… — заговорил солдат, но Сальников строго взглянул на него и солдат попятился назад: — как прикажете, ваше высокородь!.. — пробормотал он в извинение.

Богомолов долго смотрел на детей и в особенности на того, что даже не проснулся от всего шума и крика, бывшего здесь несколько минут тому назад.

Он спал, как спят обычно дети: чуть-чуть шевелил губами во сне, морщил лоб; как будто собираясь заплакать, и тотчас же как будто улыбался странной, глубокой, исполненной таинственного смысла улыбкой… Порою вздрагивали длинные, загибающиеся вверх ресницы, и тогда казалось, что ребенок вот-вот проснется и откроет глаза, но он спал все так же крепко — и этот сон будил странное, полузабытое умиление в душе.

Осторожно, одновременно боясь и напугать забившуюся в перины старшую девочку и причинить боль своей раненой руке — Богомолов протянул здоровую руку и коснулся ею волос девочки. Она было сжалась, вобрала голову в плечи, но легкое прикосновение должно быть сказало ей нечто — и в глазах ее мелькнуло новое выражение.

А когда офицер уже более уверенно погладил ее по голове, бормоча какие-то новые, неведомые прежде слова, которых он не подозревал у себя — она вдруг потянулась к нему, щеки ее вздрогнули и крупные, сверкающие в луче маленького фонарика слезы покатились по лицу.

— Ну, чего ты, чего?.. — бормотал Богомолов, пытаясь обнять ее за плечи, — ну, что в самом деле?..

Но девочка уже расплакалась во всю — она что-то говорила, и слезы мешали ей, что-то пыталась рассказать — и не находила слов и всем стало от этого не по себе.

Отвернулся, видавший всякие виды, Сальников, зауряд-прапорщик, не успевший надеть погоны офицера; крякнул громко стоявший ближе солдат, а другой вздохнул и звякнул винтовкой, словно бросил ее, как ненужную больше, а третий шумно вздохнул и стал свертывать цигарку, а пальцы не слушались и бумага дрожала и крупные крошки табаку сыпались зря на землю…

VI.

Квартирка, приготовленная солдатами — состояла из двух комнат, обставленных простой и уютной мебелью. Судя по тому, что рядом помещалась женская прогимназия — должно быть в этих комнатах жила какая-нибудь учительница.

Прогимназия вся была засорена постоем, особой грязью толпы людей, которые сегодня живы и спят здесь, а завтра могут быть убиты или уведены навсегда из этого места, и потому никто не заботится о помещении, чистоте, хоть каком-нибудь порядке. Но комнатки учительницы были чисты и опрятны — и похоже было, что стояли приготовленными для какого-либо важного лица, которое не успело явиться до занятия города русскими.

Большая кафельная печь ярко пылала, лампа с зеленым абажуром горела на столе и в довершение всего тут же возле нее блестели чистые тарелки, ножи, ложки. Неизвестно, что могли есть люди, вышедшие налегке и не захватившие с собою даже хлеба, но денщик позаботился все-таки и расставил посуду, как для большого ужина. Когда Богомолов вместе с прапорщиком Сальниковым и двумя солдатами, несшими на руках закутанных детей, вошли в комнаты, — их всех охватило ощущение тепла и уюта, от которого все давно, отвыкли.

— Хорошо, совсем хорошо!.. — оглядывая комнаты, бормотал Богомолов, — отличное помещение… Долго ли только усидим мы в нем? Это Байдулов все расстарался — молодец, молодец!..

Он говорил тихо, чтобы не разбудить детей, и, заметив кровать, засуетился.

— Сюда, сюда неси, ребята, вот кровать — на кровать их… Всех троих, поместятся… Осторожнее ты, дубина, — зашипел он на солдата, несшего перед собою закутанного в рваное грязное одеяло мальчика, — идет медведь медведем!..

Детей уложили — они смотрели напряженными, живыми глазами на двигавшихся возле них людей, но не плакали. Инстинкт уже подсказал им, что бояться нечего, что после сиденья в темном погребе, выстрелов, ужаса и всего непонятного, что прошло над ними, наступило хорошее время, когда есть кому о них заботиться, думать, укладывать в постель.

Байдулов, денщик капитана, разыскал где-то домашний сыр — белый, слегка подернутый сыростью, добыл у солдат хлеба и принес его офицеру. Богомолов сделал подобие бутерброда — и дал старшей девочке и среднему мальчику. Они стали есть — молча, как делали все, и с таким видом, будто раньше знали, что именно так и должно было случиться.

Какие-то одела стали появляться в спальной, какая-то красная, без наволочки подушка оказалась положенной кем-то на кровать, и когда Богомолов оглядывался на принесшего — он видел осторожно на носках огромных, рыжих сапог отступающую спину с хлястиком посередине и растопыренные от напряжения идти тихо руки.

Сальников все время свирепо оглядывался на дверь и грозил бровями при каждом появлении — но солдаты все-таки входили, несли найденное в соседних домах, что, по их понятию, могло пригодиться детям — и, толкая друг друга, шипя свистящим шепотом, протискивались вперед и клали принесенное возле кровати.

Зачем-то Богомолов вышел на крыльцо — темное, как вся улица, после света лампы совсем черное — и увидел плотную кучку черных силуэтов, переговаривающихся между собою.

— Робят нашли в подвале, где немцы были, ну, вот и хлопочут теперь… — говорил кто-то в стороне, а другой, видимо, не расслышавший, переспрашивал:

— Чего нашли — немцев?

А третий отзывался:

— Немцев, ду-ура!.. Робят, говорят, капитан к себе теперь взял!

— A-а, я думал, еще немцев нашли…

— Занятные робята — глаза таращут — жуть их берет, одначе не ревут… Молчат… Я видал, как их Кузьменков нес одного — только нос торчит, ей-Бо…

— А тебе как? Ночь студеная, так тебе дитё голым нести? Тоже скажет…

Богомолов вернулся к себе и тут только увидел, что обе комнаты полны солдатами. Тяжелый солдатский дух стоял в них.

— Вы чего понабрались?.. — начал было он, но вдруг опомнился и сделал вид, что не замечает никого,

В этом любопытстве и участии усталых, измученных боем, переходами и самым простым голодом людей было нечто, объединявшее его еще более с солдатами. Он сжился с ними давно — научился понимать их и относиться к ним без сантиментальности, иногда сурово, и солдаты его считали самым близким себе человеком — это он знал, но того, что было сейчас — он еще никогда не испытывал.

Неясная, не успевшая принять определенную форму мысль о том, что все эти грубые и еще более огрубевшие за войну люди, так же, как он, жаждут малейшего повода отойти от тягостных и жестоких впечатлений войны, хоть на минуту перенести внимание от непрестанной мысли их о смерти и убийстве и теперь обрадовались этим найденным ребятам, как выходу и отдыху — мелькнула у него. Но он не успел додумать ее до конца, потому что в спальной что-то случилось.

Широко и нелепо шагая вывернутыми от предосторожности внутрь носками, вышел оттуда, качаясь, как будто он шел по канату, один солдат, за ним другой, потом третий. Они шли друг за другом, пихая один другого в спину, чтоб скорей шли — и свирепо шипя на неосторожного, задевшего за тоненькую этажерку твердой полой шинели.

— Что такое, в чем дело? — поддаваясь общему настроению, шепотом спрашивал Богомолов, но никто не слышал его и не ответил. И тотчас же он уловил ответный шепот — осторожный шелест, передававшийся от одного к другому:

— Спят… Засыпают… Тише ты, леший, эва бугай, не может чтобы аккуратно…

— Спят… спят… Засыпают!.. — доносилось из спальной, и все солдаты вышли уже и в дверях появилось полное, сердитое лицо прапорщика Сальникова.

— Спят? — едва слышно спросил его Богомолов.

— Засыпают!.. — так же одними губами ответил он и цыкнул на замешкавшихся двух солдат: — ну, чего еще? Представление вам тут? Сейчас же вон!

Капитан осторожно вошел в комнату и взглянул на кровать. В неудобных позах склонившись одна к другой, лежали на подушках три детских головы. Хотелось поправить их — положить детей удобнее — и было страшно разбудить их. Богомолов присел на стул возле и оглянулся на прапорщика.

Тот думал, что офицер хочет сказать что-то, и наклонился к нему.

Богомолову стало неловко и, чтобы сказать что-нибудь, он произнес.

— Вот находка, а? Вот штука-то, брат?..

— Так точно, ваше высокородие, действительно находка, — согласился Сальников.

— Это, брат, неспроста, — продолжал капитан, поглядывая в серые, знакомые глаза Сальникова, — тут бой, меня только что стукнуло и вдруг ребята…

— Оставши были, как им не выехать было…

— Да, конечно, остались… верно, немцы реквизировали лошадей, — бедность, выехать не с чем… А что ты думаешь, Сальников, — продолжал он, поддаваясь странному желанию говорить все время, — ведь, это можно все как следует сделать, а?

— Чего изволите? — не понял прапорщик.

— Я говорю все, как следует… Ну, вот мы их нашли — нашли во время самого боя, так сказать указание судьбы — можно и дальше… Я уверен, что весь полк примет участие — будет, знаешь, как в других полках — дочь там полка, или сын что ли… А тут целый выводок… Потом образование можно дать — подрастать они станут, все мы будем вроде как бы общие отцы их, а? И потом, — продолжал он, начиная мечтать вслух и тем удовлетворяя потребность не думать и не чувствовать того, что всегда стояло над ним — войны: — потом вырастет хотя бы девчонка эта, станет невестой, а мальчишки в корпусе будут учиться — на счет офицеров полка, конечно, — кто-нибудь из молодых офицеров влюбится, предложение сделает — глядишь и свадьба… А? Сальников — вот, ведь, штука-то какая может выйти, а? А я — я уже тогда пожалуй полковым командиром буду — у меня теперь уже отличие, к георгиевскому оружию теперь представлен — я посаженным, а?

Он засмеялся и Сальников ответил сдержанной усмешкой.

— Мы уже с тобой старики будем — песочницы старые, а тут молодежь, радость, смех, а?

Он никогда не был женат, всю жизнь прожил одиноко и теперь мечтал так, словно заветной целью его жизни были дети, радости и печали, связанные с ними, планы и виды на их будущее. И зауряд-прапорщик Сальников, выслуживший чин из фельдфебелей, понимал это и поправлял, когда офицер упускал какую-нибудь неточность.

Через час, когда дети уже крепко спали, Сальников стоял перед капитаном и с жаром доказывал ему, что одного мальчонку беспременно надо пустить по инженерной части, потому, что работа самая подходящая и даже здесь на войне инженер может быть много полезен. А Богомолов не соглашался и, взмахивая загрубевшей, давно не мытой здоровой рукой и чуть морщась от боли в раненной, говорил о том, что офицеры тоже очень нужны, и надо сделать так, чтобы мальчонка пошел непременно в академию генерального штаба.

Стук в соседней комнате прервал их разговор. Сальников, осторожно на цыпочках вышел и тотчас же вернулся.

— Казак из связи приехал… Пакет вам!..

В двери высунулся казак — бородатый уссуриец.

— Еле добрался, ваше высокородие… — громко начал было он, но оба так замахали на него руками, что он попятился: — как место не известное, думаю, — а удруг немци?.. А приказано разыскать и доставить…

Богомолов прочел, повертел бумажку, и тут же, присев к столику, стал писать в полевой книжке донесение. И когда писал, лицо у него было хмуро и серая, угрюмая тень легла на нем.

— Вот… на… Передашь в штаб дивизии… — тускло проговорил он, отдавая казаку бумажку, — плохо наше дело, Семеныч!.. — обратился он к Сальникову,

— Чего изволите, ваше высокородие? — наклонился тот.

— Плохо дело, говорю… Не посылают нам ничего — велено держаться до утра… Утром новохоперцы придут — два батальона… А теперь разведчики доносят в штаб, что немцы укрепились и выдвинули три батареи…

Прапорщик выслушал — и та же тень легла на его лице.

— Больше ничего не прикажете? — осторожно спросил казак.

— Что ж? Ничего… Расскажи, что видел… Скажи, что немца выбили, а удержимся ли — не знаем… Скажи, что из полутора батальонов вряд ли треть осталась…

— Того меньше, ваше высокородь… — вставил Сальников.

— Ну, вот… Так и скажи… Да еще скажи, что коли надо будет — помрем, мол, здесь… Так, мол, капитан и сказал… Понял?

— Так точно, ваше высокородь… Счастливо оставаться!..

Казак повернулся, но не успел дойти до дверей, как синяя далекая молния быстро блеснула в окнах, и через минуту донесся глухой, тяжкий удар… А еще через секунду над городом с воем пронеслось что-то, где-то упало и лопнуло тугим, сотрясающим взрывом…

— Так. Начинается! — коротко бросил Богомолов и пошел из комнаты, — теперь пойдет гвоздить…

Опять блеснула далекая молния — и опять глухим эхо донесся удар. Второй снаряд завыл над разрушенным городом и упал где-то на окраине, на мгновение блеснув зеленоватым огнем.

— Сразу чемоданами начали, сучьи дети!.. — проговорил кто- то под окном.

Богомолов приостановился у двери и посмотрел на следовавшего сзади Сальникова.

— А как же они? — спросил он, не называя кто.

Прапорщик молчал, глядя прямо в глаза офицеру.

— Как же, а? — повторил Богомолов.

— Дозвольте доложить… — начал Сальников, оглядываясь на дверь спальной, — ежели вызвать охотников… Которые по собственному желанию — чтобы покуда хоть в штаб их снесть… После кто жив останется — значит, озаботится…

Богомолов склонил голову.

— Записку написать разве?..

— Осмелюсь доложить — к чему же записка? Солдаты и так все как следует обскажут… Все знают — потому все возились… А тут оставаться не гоже… Теперь начнется обстрел — он загвоздит, так конца не будет… Камня на месте не оставит — осмелюсь доложить… К чему же тогда?

— Что к чему?

— Вот это самое, — что нашли мы их, после как вы изволили говорить насчет образования тоже… К чему же, ежели их убить каким снарядом может?..

Капитан долго, как бы в забывчивости смотрел в глаза Сальникову. Потом кивнул головой и бросил отрывисто и коротко, как бросал всегда приказания перед серьезным делом:

— Так. Вызывай охотников!

Через полчаса три солдата с закутанными наподобие узлов с тряпками детьми на руках и два сопровождавших, на случай смены, которого (никто не говорил — почему может понадобиться смена, но все отлично поняли это) отправлялись назад, в штаб дивизии.

Темная кучка черных силуэтов, в которых затерялся капитан, и где никто не отличал его от простого солдата, провожала уходивших советами:

— Как из городу выйдешь, норови канавами больше, слышь, ребята? На случай чего — все не так она достигнет…

— Не маленькие, сами понимаем…

— Тоже, где встретишь казака, либо разъезд наш конный, лошадь бери… Объясни, что к чему — не откажут, чай!.. На лошади все скорее…

— Ну, а ежели в случае чего — так гляди, братцы — не выдавай!.. Больше канавой держись — и коли что — их на дно, а сами в винтовки… Патрон-то довольно взяли?

— Хватит, небось…

Когда первый, шедший со старшей девочкой, очевидно, уже принявшей все путешествия и происшествия этой ночи, как нечто неразрывно связанное с тем, что больше называли войной, тронулся вперед, Богомолов протолкался сквозь солдат и остановил несшего самого маленького. Вынырнувший из мрака Сальников догадался, в чем дело, и осветил узел на руках солдата фонариком. Солдат тоже понял — и несмело, как заботливая нянька, отвернул слегка одеяло и открыл безмятежное личико спящего ребенка.

Богомолов осторожно наклонился, улыбаясь странной, конфузливой улыбкой, потом быстро оглянулся — и прикоснулся к чуть-чуть влажному, чистому лбу ребенка губами.

Солдат опять закрыл одеяло, Сальников потушил фонарик, и офицер замешался в толпе солдат.

В быстрой торопливой последовательности где-то на горизонте сверкнули одна за другой четыре молнии и четыре далеких удара ответили им. Потом вверху завыло, что-то свистнуло низким, тугим звуком и в городе, в разных концах ударили разрывы, подымая столбы зеленовато-желтого дымного огня…

— Валяй, ребята, — крикнул кто-то двинувшимся охотникам.

— Очередью стал… — в ответ ему отозвался другой голос.

— Гляди — никак зажег что? Эва и есть, что зажег…

Все обернулись; столб дыма и огня взметнулся кверху и дрожал в воздухе.

Тех, что понесли детей, уже не было видно. Богомолов долго смотрел в ту сторону, не оборачиваясь даже на пожар, потом вздохнул, потрогал здоровой рукой у себя возле горла — и отвернулся.

В красном зареве занимавшегося пожара на одну секунду выплыло перед ним спокойное спящее лицо ребенка с длинными, вздрагивающими во сне ресницами — и уплыло, чтобы, может быть, никогда не вернуться.

Опять громыхнула вдали очередь и снаряды со свистом и воем ворвались в город, круша и дробя все вокруг.

— По местам… Не толпиться… Ищи прикрытия!.. — донесся издали голос Сальникова, и солдаты бросились врассыпную по тесной, освещенной отблеском пожара улице.

Капитан двинулся за ними — медленно, опустив голову и как будто не замечая ничего кругом — и похоже было, что обычное, знакомое и утомительное, что держало его бытие на узком лезвие между жизнью и смертью — опять налегает на посунувшиеся плечи суровой, холодной тяжестью…