Владимир Измайлов «Сказания отшельника»

Случайно со мною встретился человек, возлюбивший уединение, и почему-то привязался ко мне. И были мы — точно на пустынном острове среди шумного моря. Много говорил он о бесплодной суете мира и о лживости людей. Умирая, он подарил мне свои «сказания». Некоторые из них я предлагаю вниманию читателя…

1. Все хорошо, что хорошо кончается

От одного уважаемого всеми человека я слышал такую историю:

Калоша калоше — рознь. Все калоши отличаются друг от дружки тем, что одни — новые и крепкие, а другие — старые и рваные. Новые калоши носит господин приличный; не причиняя им особенных преждевременных терзаний, и изнашиваются они постепенно, повинуясь, так сказать, мировому закону медлительного увядания всякого вообще тленного существа. А вот послушайте, как поживала старая, да изодранная калоша, и как, наконец, она обрела успокоение после разных мытарств своих.

Такую калошу носил серолицый и тощий человек с дрожащими руками и блуждающим угрюмым взглядом воспаленных мутноватых глаз. На одной ноге этот человек носил изодранную калошу; другая же нога его покоилась в стоптанной, но крепкой ботинке.

Ходил он расхлябанной, нетвердой походкой, заложив крепко прижатые локтями к бокам руки в дырявые карманы выцветшего пиджака и слегка склонив кудластую нечесаную голову. И был он похож на человека, потерявшего какую-то основу своей жизни. И, глядя на него, казалось, что он чего-то все ищет — напряженно всем существом своим.

Однажды я подошел к нему и спросил;

— Послушайте, вы, вероятно, потеряли что-нибудь очень ценное. Похоже на то, будто вы потеряли свою душу.

Он посмотрел на меня весьма неопределенно своими мутноватыми глазами, слегка приподнял острые плечи и хрипло сказал:

— Касательно души ничего объяснить вам не могу. Душой своей, по правде сказать, не занимался. Наше дело маленькое. А что потерял я, это правильно… работу потерял я.

Так он ответил, и я видел, как жалкая старая калоша как бы от невольного, неожиданного быстрого взмаха ноги полетела в сторону и шлепнулась в грязную лужу.

«А, вероятно, — подумалось мне, — многое могла бы порассказать эта калоша, от чего содрогнулось бы чуткое человеческое сердце! Как жаль, что говорить, плакать, вопить всенародно она, как и всякая калоша, не может…»

Нет сомнения, что она валялась и в пыли, и в грязи, смотря по погоде, твердела, сжимаясь, в холодные дни и ночи, рвала свою резину, задеваясь за гвозди заборов — в то время, когда человек перелезал через забор, спасаясь в ночное время от злых собак, от бдительных сторожей или просто ища ночлега. Видите ли, какая это была жалкая калоша… И все-таки… даже ей улыбнулось счастье!

Однажды серолицый человек пошел в рощу, находящуюся вблизу города. Там протекала широкая река. Прибрежные тальник и камыши смотрелись в нее. И вообще здесь было так все ясно, зелено, красиво. Недалеко от берега стоял старый дуб. Человек вынул из дырявого кармана веревку, привязал ее к толстой корявой ветви старого дуба и повесился.

Ботинка осталась на ноге человека, а калоша потихоньку сползла с ноги и упала в нежную зеленую мураву…

И вдруг спокойно, хорошо, прекрасно стало издерганной калоше. Отдыхала она в мягкой, душистой постельке, — одинокая, никем не тревожимая, — знатно отдыхала, вероятно, еще в первый раз во всю свою горестную жизнь!

Почтенный человек помолчал и потом назидательно прибавил:

— Ну что ж?.. Все хорошо, что хорошо кончается.

2. Великое горе Ионы

— Друг мой! Никогда не спеши удовлетворить себя даже справедливым актом возмездия; чрез горячность свою можешь остаться в убытке.

Жил на свете некий человек, по имени Иона. Была у него жена и удивительно хороший сибирский кот. Шерсть, покрывавшая шкуру кота, была так пушиста, мягка, что кошкодав той местности давал за кота приличные деньги.

Однажды Иона сидел в своем кабинете на венском стуле и писал сочинение о красоте всего, сотворенного Господом. И вдруг слышит он шум и крики, доносящиеся из кухни. Так как знал Иона, что жена его печет лепешки на бараньем сале, то сейчас же быстро вышел в кухню.

И видит: со всего плеча сечет женщина сибирского кота ременной плетью и при этом ругается самыми нехорошими словами.

Справился Иона о причинах этой экзекуции. Оказалось: сожрал сибирский кот полгоршочка бараньего сала.

Рассердился Иона, так как любил лепешки на бараньем сале:

— Сейчас же иди, жена моя, к пруду и утопи кота.

Тогда жена Ионы, будучи женщиной с очень чувствительным сердцем, возразила:

— Не греши, Иона, даже словом. Зачем без пользы и своеручно губить Божью тварь?

Но Иона так сильно любил лепешки на бараньем сале, что, сердясь все больше, закричал:

— Вода, но не ты погубит кота! Вспомни-ка, кто в прошлый раз сожрал куриные потроха, между тем, как, вкушая с лапшою куриные потроха, мысленно славословишь все, сотворенное Господом… Кто некогда сожрал телячью почку? Кто?! Иди к пруду и воздай коту по делам его!

Тогда хитрая женщина, желая спасти кота, лукаво сказала:

— Погоди, вот кошкодав приедет; по крайней мере, можно продать кота.

Распростерши руки, воскликнул Иона:

— Вот он — ум женщины, цепляющийся за осязаемые вещи и не могущий подняться в высоту мудрых соображений! Можешь ли ты сказать, когда кошкодав приедет? Можешь ли ты сказать, что до приезда кошкодава кот не сожрет больше того, чем стоит вся его шкура? Это не простой кот, а кот — экспроприатор. Твой священный долг — утопить мерзавца.

Взяла кота жена Ионы, погладила его — присмирел кот, — и понесла к пруду. А Иона, не доверяя жене своей, пошел за нею.

Кинула женщина кота в омут с крутого обрыва, да и сама, поскользнувшись, упала туда же.

И утонули: жена Ионы и сибирский кот.

А в это время видит Иона — по дороге кошкодав едет.

Тогда, горько плача, вырвал Иона клок волос из головы своей и воскликнул:

— О, горе мне, горе: потерял я жену и котову шкуру!

3. Суд премудрый и благостный

В одном промышленном городе в один и тот же час умерли добрый фабрикант и вздорный, непутевый рабочий. И вот вместе они предстали на суд пред лицо Господа, окруженного сонмом ангелов и святых.

Фабрикант выступил вперед, а рабочий из почтения к фабриканту и к Господу отступил взад.

— Что ты сделал хорошего в земной жизни своей? — спросил Господь фабриканта.

И так как фабрикант был добрый, то и было ему что сказать в свое оправдание.

— Господи, — начал он, — я не был тем алчным жестокосердным капиталистом, имена их Ты же, Господи, веси. Меня любили рабочие. Я увеличил их обычную в нашем городе заработную плату; я сократил рабочий день до 9 часов; более сократить я не мог, так как иначе, в силу железных законов промышленной конкуренции, я разорился бы в одну неделю. На моих фабриках никогда не было забастовки и не имел места саботаж. Я выстроил рабочим большие дома со множеством чистых, уютных квартирок. Этого мало, Господи! Я записался в члены рабочей партии и, выбранный в парламент, защищал интересы труда. Затем…

— Довольно! — прервал фабриканта Господь. И, обратившись к ангелам, сказал: — Пусть этот человек идет в Ад. Отведите ему хорошее помещение, дайте ему крупное дело…

— В Ад? — горестно воскликнул фабрикант. — За что, Господи?

Отвечал Господь:

— Ты — фабрикант.

И трижды протрубили ангелы в огромные трубы, славя Мудрого Создателя миров.

Когда снова настала тишина, фабрикант в отчаянии крикнул:

— Так-то ты, Господи, вознаграждаешь творящих добро?!

Ответил Господь:

— Добро не вознаграждается кем-либо со стороны и даже Мною. Оно в себе самом заключает награду. Доволен был ты своей земною жизнью?

— Доволен, Господи.

— Доволен возможностью скрашивать жизнь обездоленных на пиру житейском?

— Доволен, Господи.

— Слушай же: Ад подобен земле. И жизнь Ада подобна жизни земли. Доволен ли ты теперь моим решением?

Коснувшись пальцами тверди небесной, низко поклонился фабрикант. И увели его. И уходя, в величайшем удивлении, бормотал он:

— Вот не ожидал. На земле совершенно ложные представления об Аде!

Остался обтрепанный тощий рабочий.

Спросил его Господь:

— Что ты сделал хорошего в земной жизни своей?

Рабочий сморщил брови, отставил ногу и значительно посмотрел на Господа. Ведь очень важный вопрос был.

Минуты две думал рабочий, а потом сказал:

— Так что если говорить, Господи, о хороших делах наших, так оно, как бы сказать… ровно бы и не видно… не могу так, чтобы доподлинно верно… Оно, конечно, во всяком разе, может, вдругорядь под пьяненькую руку, если подвернется, скажем, калечный, али убогая старуха… ну, копеечку — оно может статься… Всяко тоже и самому доводилось. И опять же грешным делом запивал я… Да, Господи, любил-таки выпить… вдругорядь налижешься — о, Господи!.. Конечно, жизнь наша… Однако это, можно сказать, зря! Есть же, которые и при жизни нашей, хотя по малости — соблюдают себя. А я по слабости своей больше… то ись вот по глупости своей, ей-Богу!.. Вот скажем, примерно, Мотря… Это моя законная супруга, Господи. Померла Мотря… А спросил бы ты ее, от чего она померла?

Туг рабочий всхлипнул и некоторое время не мог оправиться.

— Да, бивал-таки я ее под пьяную руку. Оно, конечно, и она не праведница была, моя Мотря… и в Аду, надо полагать, прописана. Я же сущим зверем порою был, Господи!.. В синяках ходила Мотря. Ежели помнишь, Господи, и на суд твой в синяках предстала… На фабрике работала она… мученица в жизни своей была Мотря…

И вдруг рабочий упал пред Господом на колени и завопил:

— Прикажи, Господи, поскорее увести меня к Мотре! Так, чтобы уж на всю жизнь с законной своей супругой мученицей Мотрей!

Спросил Господь:

— Доволен ты своей земною жизнью?

— Сказывают, будто грех роптать… Но не могу, Господи. Прямо надо сказать: не доедал, не допивал… холод… грязь работы, пыль жизни… духота жизни… и все такое прочее, тому подобное…

Обратился Господь к ангелам и сказал:

— Пусть этот человек идет в Рай.

Закричал рабочий:

— А Мотря-то, Мотря! Пожалей меня, Господи!

Сказал Господь:

— Твоя Мотря — в Раю.

— В Раю? И таким же манером, значит, и меня тоже в Рай?! — удивленно воскликнул рабочий. — Ну, это как бы малость не того, Господи… Аки праведный судия… Наша жизнь? Блуд, пьянство, злоба и прочее, тому подобное… Оно, конечно, покорнейше благодарим… Однако, за что, Господи?

Ответил Господь:

— Адом однажды была жизнь ваша.

Покорно склонил голову рабочий и, закрыв худое, морщинистое лицо грубыми, мозолистыми руками, зарыдал от блаженства неизреченной любви ко Всеблагому и Мудрому Богу…

И вострубили лучезарные ангелы в огромные золотые трубы, славя Великого Создателя миров.

4. Об одном завещании

— Не смотри, друг мой, на собственность слишком радужным взором; в так называемом чувстве собственности, обуревающем людей, открывается порою источник великого зла.

Жила богатая супружеская чета. Богатство свое супруги нажили непрестанным упорным трудом. Подобно двум волам, впряженным в одну колесницу, дружно влачили они тяжкое бремя жизни. И, трудясь, собирая все больше и больше добра уже в полные житницы свои, незаметно они одряхлели.

И сказал муж жене своей:

— Стареем мы. Как быстрая вода, несется время. Пора нам и на покой. Во тьме грядущего скрыто, кого из нас первым поглотит земля. Но если первым помру я, налетят, как коршуны, мои родственники, обеспокоит твою старость и оставят тебе ничтожную долю сокровищ, собранных нами сообща. И ждут родственники моей смерти…

Он помолчал, подумал и еще сказал:

— Мы, и только мы, — созидатели сокровищ своих. Сделаем так: составим единое общее завещание — один в пользу другого. Кто из нас останется жив, пусть наследует все богатство.

И сделали так.

Было у них два племянника. Один был сыном покойного брата мужа, а другой — сыном покойного брата жены.

Жили они вдали от своих богатых родственников, жили дружно, — как не живут даже родные братья в наше время. Были они вечно голодны, одевались в потертое платье и обитали в жалкой мансарде одного из огромных домов огромного города. В этот город они пришли еще в ранней юности набираться премудрости. Изучая науки, они сообща вникали в таинственный смысл жизни, старались разгадать загадки бытия, терпеливо неся крест своей бедности.

Однако, муки голода и холода порою были так остры, что, оставя юношескую гордость свою, посылали они — один к дяде, другой к тетке — слезные просьбы.

И не получали ответа.

И очень дивились жестокости сердец родственников своих, потому что не знали о завещании. Не знали, что ни дядя, ни тетка, — связанные отныне тенью смерти и тайной ее, — не могут уже помочь никому в свете, не отняв один у другого частиц своих сокровищ.

— Изверг — мой дядя! — сказал один из племянников.

— У моей тетки нет души! — воскликнул другой.

Однажды какими-то путями узнали они о содержании завещания.

— Если умрет тетка, ты — единственный наследник богатства, — сказал один.

— Да, — подтвердил другой, — но если умрет дядя, ты заменишь меня.

И первое легкое облачко взаимной неприязни показалось на горизонте их братской доныне жизни.

Интересы их как бы раскололись. День ото дня углублялось все больше их неприязненное чувство друг к другу. Между ними как бы вырастала стена. И дошло до того, что начали они скрывать друг от друга помыслы свои.

Не проходило дня, чтобы один не молился о смерти дяди, а другой — о смерти тетки.

Прошло сколько-то лет. И годы эти были сплошною мукой для обоих. Бывало, горечь их существования смягчалась чувством духовной близости. Теперь же жизнь их была мраком без единого, согревающего сердце, луча…

И вот, наконец, решил каждый из них в уме своем: один — отравить дядю, а другой — тетку.

Тайно друг от друга достали они яд и тайно же разными дорогами отправились к родственникам своим. Теткин племянник пришел первым. Но сразу не решился привести свое злое намерение в исполнение.

«Время еще терпит, — думал он, — вот ужо соберусь с духом».

А через пять дней пришел и дядин племянник. Когда товарищ увидел его, то досада за свою медлительность овладела им.

Отвел он дядина племянника в сторону и сказал:

— Я знаю, с какою целью пришел ты, и ты знаешь, зачем пришел я. Если мы оба сделаем, что задумали, произойдет нечто ужасное и притом без пользы и для тебя, и для меня, — так как могут заподозрить естественность внезапной одновременной смерти стариков. Я предлагаю следующее: поклянемся друг пред другом самым святым для каждого из нас, что, после естественной кончины обоих супругов, тот из нас, который получит наследство, поделится им с другим. Вот топится печь. Поклянемся и бросим отраву в огонь.

Подумал дядин племянник и ответил:

— Разве мы можем верить друг другу после того, как раскрылись наши души? И что значит клятва для нас, решившихся совершить убийство? И чем святым мы можем поклясться? Разве поверишь ты, что я брошу в огонь именно яд, а не что-либо другое? Не поверю и я тебе.

— Ты умно рассуждаешь, — злобно сказал теткин племянник. — Пусть будет, что будет. Посмотрим, кто из нас более ловок и решителен.

При виде этой бездны злобно жесткого чувства, нечто вроде беспредметного ужаса овладело душою дядина племянника, и он сказал:

— Быть может, при известном усилии воли, мы могли бы вырваться из-под гнета охватившей нас страсти к богатству. Уйдем сейчас же отсюда и постараемся забыть о наших намерениях.

Горько усмехнулся теткин племянник.

— Скоро же ты забываешь собственные свои слова! — воскликнул он. — Чем ты можешь поручиться, что первою же ночью, во время моего сна, не прибежишь сюда? Слова потеряли для нас свое значение. Мы попали в заколдованный круг, и вывести из него нас может лишь чудо.

И снова содрогнулось сердце дядина племянника при виде мрачной пропасти, на краю которой они стояли, и ринуться в которую властно влекло обоих взаимное недоверие, скрепленное безумной жаждой богатства.

Однако, чудо уже веяло своим таинственным крылом над головою дядина племянника…

Оно свершилось в ту минуту, когда теткин племянник всыпал отраву в дядино блюдо. Ужас оледенил остановившееся сердце дядина племянника. И уже протянутая к теткину блюду рука его, точно обожженная, отпрянула назад.

Умер дядя.

Дрогнул теткин племянник и пошатнулся; судорогой искривилось побелевшее лицо его. Увлек он свояка в особую комнату и, рыдая, воскликнул:

— Что же ты не делаешь своего дела? На своих плечах я внезапно почувствовал непереносимое бремя. Раздели его со мною!

В трепетном смущении отступил от него дядин племянник.

— Не уходи от меня! Слушай: тетка не переживет смерти мужа. Ты лишь ускоришь дело природы. Все достанется мне. Половину богатства я отдам тебе, только ступай и делай то, что ты уже думал сделать. Тяжесть греха твоего будет легче бремени, меня придавившего…

Хотел убежать дядин племянник; но свояк крепко ухватился за его платье и продолжал:

— Пожалей меня! Все богатство отдам тебе. Клянусь мучительным страданием своим!

— К чему богатство, покупаемое столь страшной ценою? — тихо сказал дядин племянник. — Если бы я продолжал упорствовать в своем злостном намерении, твое отчаяние отвратило бы меня от него…

— Сострадания прошу у тебя! Муки мои непереносимы! Сними с меня часть страшного бремени!

— Я жалею тебя. Но ты хочешь, чтобы я из сострадания к тебе погубил свою душу?

В ужасе закрыл глаза дядин племянник, и вдруг пред его духовными очами как бы обнажилось израненное, в язвах, кровоточащее, трепетно бьющееся сердце свояка его. И никогда еще не испытанное, великое сострадание потрясло все существо дядина племянника. Сказал он:

— Ты думаешь, что тогда тебе будет легче?

— Да! Я чувствую, что разделенное преступления облегчит мои страдания.

Движимый какою-то непонятною силой, дядин племянник вышел и всыпал отраву в теткино блюдо.

После этого, в усыплении чувств, ничего не видя и не слыша, кое-как выбрался он из дома, чтобы уж никогда в него не возвратиться.

Голодный, холодный, босой, в рубище скитался он по равнинам, горам и лесам, плача и стеная о себе и свояке своем.

Говорят, что когда умер он, то на истощенном, изборожденном преждевременными морщинами лице его увидели улыбку, как бы источающую слабый свет, подобный свету луны, скрывшейся за легкое пушистое облачко…