Владимир Ленский «На пороге».

VII.

Дверь тихо открывается, входит Сима. Алеша поворачивает к ней свое. счастливое лицо и смотрит на сестру сияющими глазами. Сима поражена переменой, происшедшей в нем со времени прихода Лели.

Он манит ее к себе пальцем с таким видом, словно имеет сообщить ей нечто чрезвычайно важное и радостное. Она подходит, наклоняется, и Алеша, обняв её шею руками и глядя ей прямо в глаза светлыми, смеющимися глазами, тихо сообщает:

— Знаешь, Сима… у Лели будет мой ребенок…

Сима неестественно широко раскрывает глаза, и на мгновение её лице мелькает темная тень какого-то жуткого страха. Но Алеша не замечает этого и повторяет ей то, что недавно говорил Леле:

— Ты понимаешь, Сима — я не уйду от вас, от Лели, я не исчезну совершенно… Это маленькое существо, которое родится у Лели — ведь, это буду — я… не часть меня, а весь я… Он, наверно, будет похож на меня… Сима, ты будешь любить его?..

Сима опускается на постель, и по её щекам бегут крупные слезы. А Алеша уже забыл о её присутствии, закрыл глаза и снова мечтает, и лицо его светится почти женственной нежностью: Он видит себя трехлетним мальчуганом, играющим в уголках комнат обломками игрушек, которые он сам же переломал из желания узнать, что в них заключается; и каждая игрушка, даже в таком изуродованном виде — для него живое существо со всеми человеческими способностями и слабостями: он с ними говорит, целует их, бьет, ласкает, укладывает спать…

Видит он себя гуляющим по улицам и в саду с мамой-Лелей, которой он надоедает бесконечными вопросами, в роде:

— Мама, что это? .

— Солнце…

— Как солнце?..

Или:

— А что это, мама?

— Облака…

— Почему облака?..

И мама-Леля не может объяснить «как солнце» и «почему облака». Она только тихо и ласково смеется и, наклоняясь к нему, целует его лобик и глазки. Он еще не знает этих слов «солнце» и «облака» — и не понимает этого горящего на небе шара и этих плавающих над головой белых масс, и оттого вопросы «как» и «почему» возникают в его маленьком, тщетно напрягающемся мозгу совершенно правильно и естественно, а маме-Леле они кажутся нелепыми и смешными…

Вот он сидит в маленькой ванне, и тельце его обнимает мягко и нежно теплая, душистая от мыла вода. Ему приятно и весело, особенно, когда мама-Леля трет губкой подошвы ножек: ему щекотно, и он заливается звонким, серебряным смехом, слышным во всех комнатах, и бьет по воде ручками и ножками, разбрызгивая воду, которая течет по полу широкими лужами и подбирается к маминым ногам. А мама-Леля, высоко подобрав платье и зажав его подол между коленями, моет ему мягкой мыльной губкой грудь, плечи, спинку, ручки, ножки, и это она делает так нежно и осторожно, что Алеша испытывает только одно наслаждение и чрезвычайно доволен. Только, когда дело доходит до головки — ему становится немножко жутко: он боится, чтобы мыло не попало в глаза, и все время просит:

— Мама, глазочки…

Но и это проходит благополучно; мыло смыто с головки, и курчавые прежде волосики теперь гладко и смешными хвостиками спускаются на лобик. Алеша опять смеется, барахтается в воде, и когда мама кончает купанье — просит еще немножечко оставить его в ванне и еще потереть ему спинку, или грудь, или плечи…

А потом, в беленькой рубашечке с вышитым голубым воротом, пахнущей фиалками (у мамы-Лели все белье пахнет фиалками), он сидит у неё на руках, обняв ручкой её шею, и слушает сказку о мальчике-с-пальчик, а головка его тихо и незаметно склоняется к ней на плечо… Уже во сне он чувствует, как она нежно прикасается теплыми губами к его щечке и глазкам, кладет его в постельку и покрывает одеяльцем, бережно закутывая его ножки. Он сладко спит, и ему снится что-то хорошее, чего утром он никогда вспомнить не может. А утром, едва он откроет глаза — уж над ним стоит мама-Леля и целует его, и ему так приятно, когда она обхватывает всего его обеими руками и прижимает к своей теплой, мягкой груди…

— «Мама Леля», — шепчет Алеша с блаженной улыбкой, и он понимает теперь ту новую красоту, которая мелькнула для него в Леле, когда она сообщила ему свою радостную тайну…

Кто-то наклоняется к нему…

— Что ты, Алеша? ..

Он открывает глаза и удивленно смотрит. Вечер. На столе горит лампа. К нему склонилось лицо матери.

— Это вы, мама? — говорить он сконфуженно. — Разве я спал? И так долго?..

— Да, — говорит мать: — ты спал часа два…

Лицо у неё такое доброе и тихое, каким он давно уже не видел его, разве только в раннем детстве. Ему хочется сказать ей о своей радости, но он замечает Лелю и Симу, сидящих на диване против него, обнявшись, и глядящих на него большими печальными глазами… «Как они грустны…» — думает он, и ему кажется странной и непонятной их печаль теперь, когда он так счастлив и спокоен. Он обнимает голову матери и, приблизив её ухо к своим губам, чуть слышно шепчет:

— Мама, Леля в… положении… У неё будет мой ребенок. Берегите ее. Ведь, это буду я, мама. Я не умру и долго еще буду с вами, с Лелей, с Симой…

Он держит её голову в своих руках — и вдруг чувствует на своей шее и открытой груди что-то теплое, мокрое… Он делает нетерпеливое движение всем телом и капризно, с раздражением в голосе, говорит:

— Отчего вы все, когда я говорю это, плачете? Разве оно так непонятно для вас? Ведь, это же так просто и ясно!..

Но раздражение скоро потухает в нем. Ему приходит в голову мысль, что смерть есть не что иное, как перемена формы, переодеванье своего рода, правда, сопряженное с болью, но не долго длящееся, а за ним — снова покой, чувство жизни и радость… Эта мысль глубоко успокаивает его. Он улыбается и слабым голосом зовет:

— Леля, Сима… идите же ко мне…

Они встают с дивана — обе маленькие, тоненькие, грустно- красивые, каждая по-своему: одна — белокурая, светлая и в своей печали, другая — черноволосая и как будто с головой и руками закутанная в прозрачный траурный газ. Обе бледны, медленны в движениях, как птицы с подшибленными крыльями…

Алеше их жаль, но он думает: «Это скоро пройдет…».

Леля садится к нему на кровать и устало приникает головой к его груди. Сима у изголовья опускается на ковер и гладит Алешину руку теплой атласистой ручкой…

— Мои девочки… — нежно говорит Алеша. — Как я вас люблю!.. Только не плачьте. Мама, не надо плакать…

Он просит об этом так трогательно, что у всех трех глаза наполняются слезами. Они глотают их и крепятся, а Алёша, мечтательно улыбаясь, тихо рассказывает им о том, что он думал о своем ребенке и какими видел во сне его и маму-Лелю…

Лампа тихо поет и мягким желтым светом заливает всю комнату. Алеша с удивлением и странным любопытством смотрит по сторонам на стены, лампу, окно, переводит глаза на бледные, грустные и красивые лица Лели и Симы, на лицо матери, в котором он только теперь, после долгого времени раздора и взаимного озлобления, узнает доброе, любящее лицо матери, всегда скрывавшееся от него под маской светской холодности или искаженное раздражением и злостью. И на все это он смотрит так, как будто видит в первый раз или только теперь хорошо рассмотрел и понял — и оттого все стало ему так близко, мило и дорого…

Алеша умолкает и думает: «Отчего только перед смертью можно все понять и оценить?.. Как хороша была бы жизнь, если бы понимание это приходило раньше и если бы человек уже рождался с ним. А без него часто совершенно бесплодными, незамеченными и неоцененными проходят лучшие минуты жизни, и все ждешь и смотришь вперед поверх жизни и пропускаешь самую жизнь…»

Мысли путаются, расплываются в каком-то неясном тумане… Он закрыл глаза… через минуту открыл их, посмотрел на дремавших около него Лелю, Симу, мать… Веки снова опустились на глаза… Он тихо, глубоко уснул…

VIII.

Ночью, во сне, Алеша вдруг почувствовал приближение чего-то большого, тёмного, страшного. Оно надвигалось на него громадной, бесформенной, тяжелой массой, отчего ему становилось трудно дышать и сердце сжималось от тоски, Вот оно подошло вплотную к нему, навалилось на его грудь, придавило ее так сильно, что у него оборвалось дыхание, и в груди стало больно, словно там засел и медленно поворачивался во все стороны обоюдоострый нож. Он успел только крикнуть:

— Леля! Леля!..

Как железными клещами, ему сдавило горло, он задыхался и рвал на груди и на шее рубашку, которая, казалось, мешала дышать… В глазах темнело, и в этой черной темноте мелькали огненные искры…

Леля испуганно вскочила с дивана, на котором она прикорнула вместе с Симой, подбежала к нему, — но он уже не узнавал ее и смотрел на нее дикими, мучительными глазами. Грудь его и все тело потрясались от стеснённого дыхания и клокотания в лёгких, глаза наливались кровью и как будто вылезали из орбит, лицо синело и становилось страшным, а изо рта била окровавленная пена…

Леля не своим голосом вскрикнула и упала замертво у постели…

Весь дом поднялся на ноги. Сима хлопотала около Лели в соседней комнате; ей с трудом удалось привести ее в чувство, но к Алеше она больше не пускала ее. Леля плакала и уверяла, что она больше не испугается и перенесет все муки, лишь бы только быть около Алеши. Сима держала ее в своих руках, сидя с ней на постели, целовала ее и, плача, повторяла:

— Леля, милая… не надо… не надо…

А Леля билась, как подстреленная птица, рыдала, ломала пальцы и рвалась из рук Симы с упорством безумия и отчаяния. Потом обессилела, покорилась, притихла, беззвучно плача и дрожа всем телом… Вдруг послышался долгий, глухой стон Алеши… Леля снова вся затряслась, рванулась, вскочила с постели и хотела бежать, — но силы оставили ее, она подняла руку к глазам, пошатнулась — и опять упала бы, если бы Сима не подхватила ее…

Отец поехал за доктором. У постели Алеши сидела мать, беспомощно хватаясь за его руки, одеяло, не зная, что делать. Слезы бежали по её сморщенным щекам и падали на колени; губы дрожали, и она только повторяла:

— Алеша… сын мой…

В раскрытых дверях толпились слуги, крестились, говорили шёпотом. Кто-то из них сказал:

— Кончается…

Кто-то ответил:

— Царство небесное…

Приехал доктор, заспанный, недовольный, с всклокоченными от сна бородой и волосами. Он взглянул на больного и обвел всех серьезными глазами.

— Это — агония, — сказал он и развел руками: — ничего нельзя сделать… Впрочем…

Он присел к столу и прописал подкожное впрыскивание из морфия.

— Это облегчит его страдания. Завтра я еще буду у вас…

Он спешил поскорее уйти, потому что все смотрели на него с надеждой, а он ничего не мог сделать…

За всю ночь никто не сомкнул глаз. Все толпились в Алешиной комнате и не знали, что с собой делать. Бродили по комнате, подходили к Алеше, садились, вставали, ломали пальцы. Или приникали у стен и в креслах и вдруг сразу затихали, — и тогда слышались глухие, рвущие за душу стоны Алеши, царапанье ногтями по одеялу, скрежет зубов и трудное, свистящее дыхание…

Леля уже не плакала; она вся как-то застыла, онемела и сидела, не шевелясь, у стола, с закрытыми глазами. Казалось, она ничего не слыхала, ничего не знала и вся сосредоточилась на одной боли, на одном ощущении… Сима садилась у постели брата, смотрела на него долго и пристально, и по её лицу ручьем бежали слезы, которых она не вытирала и не замечала. Мать в изнеможении ложилась на диван, прижималась глазами к ручке дивана и тихо стонала. Отец ходил по комнате, нахмуренный и молчаливый, останавливался у окна и подолгу смотрел в темную улицу, щипля бороду в сосредоточенном, грустном молчании…

Ночь длилась долго, мучительно. Но и наступившее серое утро не принесло облегчения. Морфий почему-то не действовал, и Алеша задыхался, метался и стонал все сильнее. Часы тянулись медленно и трудно. Никто не прикоснулся к чаю, поставленному на стол горничной. Стаканы с чаем остывали, и чай в них от лимона становился бледным и мутным. В восемь часов утра отец снова впрыснул сыну морфий, по указанию врача — третью дозу…

К двум часам дня почувствовалось облегчение. Алеша стонал тише, грудь дышала ровнее, лицо из синего стало белым и спокойным. Вот он совсем затих и, казалось, перестал дышать. Сима наклонилась к нему, послушала и, обернувшись, прошептала:

— Спит…

И все замерли… сидели, боясь пошевельнуться, вздохнуть…

Алеша спал тихо и спокойно, и все смотрели на него, не понимая совершающейся на их глазах перемены в его лице. Оно все как-то посветлело, ожило и стало нежно-ласковым и привлекательным. Пушистая, русая бородка красиво оттеняла белизну щек, губы рдели под небольшими усами, прядь волос упала на белый, высокий лоб, тонкий нос казался выточенным из мрамора… Вот углы губ чуть-чуть задрожали, и в них как будто что-то засветилось. Тихая улыбка появилась и застыла на губах… Он спал два часа и все время улыбался. Одна Леля догадывалась, отчего он улыбался: ему, должно быть, опять снился его ребенок…

Проснулся Алеша в четыре часа. Короткий зимний день подходил к концу. Улыбка сошла с Алёшиного лица и заменилась грустным и тревожным выражением.

— Лелечка… — чуть слышно позвал он.

Леля наклонилась к нему так низко, что её маленькое розовое ушко коснулось его губ. Он тихонько поцеловал его и быстро зашептал:

— Береги себя и… его… Не плачь и не волнуйся… если со мной… что-нибудь случится. Ему это может повредить… Для меня, Леля… Обещаешь?..

Вместо ответа она прижалась к нему и разрыдалась.

Алеша забеспокоился:

— Ну, вот видишь, видишь! Значит, ты меня не любишь!.. А, ведь, если он умрет — меня тогда совсем, совсем не будет с тобой!.. Перестань же, Леля!..

— Не буду… не буду больше… — говорила Леля и плакала еще сильнее…

Алеша тревожно приподнялся на локтях и опять упал на подушку.

— Леля, пойми же, ты меня убиваешь этим… Мама, Сима, скажите же Леле, что ей нельзя так плакать и убиваться!..

Сима насильно оторвала Лелю от Алеши, за которого она судорожно цеплялась руками, отвела ее в угол, целовала ее и сама с ней плакала. К Алеше подошел отец. Его большое, старое лицо, с длинной седой бородой казалось виноватым. Он хотел что-то сказать и видимо затруднялся. Алеша посмотрел ему в лицо и понял. Он криво усмехнулся и тихо спросил:

— Вы насчет священника, папа?.. Позовите…

Отец почему-то забеспокоился и, суетливо оправляя постель и одеяло на нем, смущенно и быстро проговорил:

— Он уже здесь, Алеша… сейчас зайдет… Нужно, знаешь… Все-таки лучше…

Старик торопливо вышел из комнаты и через минуту ввел молодого священника. Все вышли из комнаты, низко склонясь, как будто их уже придавило то, что должно было неизбежно наступить. А Алеша приподнялся, сел и улыбнулся тому, что ему удалось это сделать без посторонней помощи. В нем было чувство маленькой тревоги, но оно походило на то, что он испытывал в детстве, когда мать раздевала его перед купаньем. Лицо священника, доброе и благодушное, располагало к себе Алешу. Батюшка развязывал на столе свой узелок, облачался и молчал. Алеша, в каком-то нервном возбуждении, чувствуя необычайный подъем сил, заговорил:

— Знаете, батюшка, умирать вовсе не так трудно и страшно, как я думал раньше…

Он говорил слабым голосом, но так легко и свободно, что священник, приглашенный к «умирающему», недоверчиво покосился на него и что-то смущенно пробормотала. Алеша нарушал обычай тишины, смирения и слез умирающих, и батюшке это не нравилось.

— После меня, батюшка, останется ребенок… — продолжал Алеша, розовея от возбуждения: — часть меня, может быть, весь я… Как вы думаете, батюшка?..

Священник ничего не ответил и, строго нахмурив брови, подошел к нему с дарами. Алеша сконфуженно замолчал, побледнел… возбуждение его сразу упало, и он бессильно откинулся на подушку…

По окончании таинства все вошли в комнату. Алеша лежал тихий, спокойный и светлый и смотрел на всех так, как будто точно и окончательно решил трудный и долго мучивший его вопрос. Он глазами подозвал к себе Лелю и шепнул ей на ухо:

— А как ты назовешь его, Леля?..

Леля не успела ответить, потому что в комнату вошел доктор. Он тоже, очевидно, поразился видом Алеши, но, ничего не сказав, взял его руку, вынул часы и стал считать пульс. Сима, Леля и мать стояли в изголовье Алеши, и глаза их наполнялись слезами. Отец стоял в ногах и, не моргая, смотрел в лицо доктору. А Алеша смотрел на окно, в стеклах которого вдруг засиял случайной полоской золотой свет вечернего солнца. Ему вспомнился недавний сон: сад, девушка с тремя лилиями, темная сила, увлекавшая его в какую-то темную, холодную бездну: он уходит и все оглядывается на плачущую девушку… Он вдруг с болью и отчаянием вскрикивает:

— Леля!..

Леля наклоняется к нему через низкую спинку кровати и целует его в мокрый, холодный лоб. Прикосновение её теплых губ отрезвляет его…

Тишина, в которой все стоят вокруг него, поражает его, он тревожно переводит глаза с лица доктора на лицо отца и обратно. Вот он заметил почти неуловимый взгляд доктора, брошенный отцу — и в то же время почувствовал в области сердца щемящую боль и тоску. «Пульс падает!» — подумал он, и ему стало страшно. Он закинул голову, чтобы увидеть Лелю, мать и сестру. Они поняли его движение, подошли и стали около него сбоку. А он, тревожно прислушиваясь к тому, что делалось с его сердцем, молча и серьезно смотрел на них, переводя глаза с одной на другую…

Вдруг он испуганно прошептал:

— Мама…

Мать торопливо наклонилась к нему, и он поцеловал ее. Потом поцеловал отца и Симу и попросил их:

— Берегите Лелю…

Леля припала к нему лицом и грудью и обхватила его руками, как будто он уходил от неё и она хотела его удержать. Он поцеловал ее и успел сказать:

— Алешей… назови…

Грудь его судорожно поднялась и опустилась… Он стал хвататься рукой за одеяло, простыню, стену, как будто падал и старался удержаться… Чувствовалась мука и ужас утопающего… Но это продолжалось не долго. Скоро он затих, уронил руку, вытянулся… Глаза остановились и застеклились… Еще один долгий, свистящий вздох…

Доктор выпустил его руку и тихо сказал:

— Так…

 

Владимир Яковлевич Ленский.
Михаил Врубель «Дворик зимой».