Владимир Ленский «Несчастные»

VI.

Любовь Ивановна, видно было, замечали мое томление. Иногда подойдут и скажут;

— Пошли бы вы, Кирилла Иваныч, в гости куда-нибудь, или хоть к папаше, в шашки поиграть. Тут вам со мною скучно.

Папаша со мной всегда были добрые и обходительные; только иногда больно мне делали своей шуткой, которую они любили при встрече повторять, как будто нарочно, чтобы поиздеваться:

— Ну, что, Кирилла, скажут, когда внуком меня подаришь?..

Однако, я не обижался. Где им было знать о том, что происходило между мной и ихней дочерью!..

А во всем прочем ни на что пожаловаться не могу. Любил я очень их игру на гитаре. Играют они всегда самое жалостное и грустное, а я сижу, слушаю, и мне кажется, что это вот моя душа плачет и жалуется, — слезы так и набегают на глаза. Уж я отворачиваюсь и смахиваю их, чтобы никто не видел, а они все бегут и бегут, и ничем их не удержать. И я говорю, чтобы не подумали, что я плачу.

— Глаза что-то слезятся… Должно быть, ветром надуло…

— Бывает… — говорят папаша и подозрительно смотрят на меня.

Они чуют что-то неладное, но не спрашивают и все играют, играют, а я случаю и плачу, да гляжу из окна на наш флигель, где томится одна-одинешенька Любовь Ивановна, моя радость и мучение, счастие и несчастие…

Вернусь вечером домой — Любовь Ивановна только ласково улыбнутся и отойдут, и опять начинается тоска и мука, еще горшие, чем днем, потому что приближается час ночного расставания, оставляющий каждый день точно новую рану в моем разобиженном сердце…

И как только сердце человеческое может столько вынести!.. Каждый вечер, перед тем, как ложиться спать, приходилось мне перестрадать столько, сколько иной и за всю свою жизнь не перестрадает…

Уж, кажется, на что мне было надеться?.. Любили ли кого Любовь Ивановна, или просто я им был не мил, противен, только уж очень хорошо видел я, что они не могут пересилить себя — и никогда не смогут, хоть им и жалко было меня до слез. Но человек — слабое существо, и так он уж создан, что ему хочется верить в лучшее, а не в худшее. Иначе, впрочем, и жить было бы невозможно. И я верил, и все ждал чуда, — отчего бы и не случиться было чуду?..

Как начинает подходить время сна — уж я и смотрю на Любовь Ивановну, впиваюсь глазами в их личико, в глазки ясные, уста алые. Вот, смилостивятся, думаю, наконец, и позовут меня к себе в спаленку и скажут ласково и любовно:

— Твоя уж я. Заслужил ты меня. И будешь ты отныне настоящим мужем мне перед Богам и перед людьми…

И дрожу я весь и обмираю, об этом мечтаючи, так, вот кажется и умру на месте, если они уйдут и оставят меня одного, без всякого утешения…

А Любовь Ивановна чувствуют, знают, что я жду, смотрю на них, слежу за каждым их шагом, — и их личико белеет, губки дрожат от страха, и все тело их бьет дрожью, как в лихорадке. Они не смотрят на меня, и все кутаются в свой пуховый платочек, точно хотят спрятаться от меня, от моих ожидающих и просящих глаз.

Наконец, они подходят ко мне и поднимают на меня свои глаза, — какие глаза. Боже мой! Раз увидишь — на всю жизнь запомнишь! Точно сама душа человеческая смотрела на меня из них со слезами, с тоской, с мольбой о сострадании…

Побелевшие губки их чуть шевелились, и я не слыхал, а только угадывал, что они говорили:

— Спокойной ночи…

И ко мне протягивалась холодная, дрожащая ручка…

Точно падал я откуда-то со страшной высоты и разбивался впрах. И не было у меня сил, чтобы просить их, или упрекать… Только молча прикладывался к их ручке и потом сидел, как убитый…

Любовь Ивановна уходили в свою спаленку и закрывали дверь. И я смотрел на ту дверь, как заколдованный…

Рассказывают, что если вокруг курицы провести мелом на полу черту — она ни за что не переступит ее и не выйдет из этого круга, хотя сделать это не стоит никакого труда. Вот так и я, как эта курица, был с этой дверью. Как муж — я имел полное право войти в спальню своей жены, — но я не смел даже подойти к ее двери, а не то что открыть ее и переступить порог…

И я ложился в свою постель, и в темноте, со скрежетом зубовным спрашивал Господа Бога:

— Что же это такое будет?.. За что, Господи?..

Раз я не выдержал, — поднялось в груди что-то горячее, ударило в голову и в глазах у меня свет померк, — обхватил я руками Любовь Ивановну, прижал их к сердцу своему, стал осыпать плечики их безумными поцелуями, и плакал я, а смеялся, и просил, и требовал, точно сумасшедший, сорвавшийся с цепи. А они, бедненькие, со страху лишились языка и только губки раскрывали, как умирающая птичка, да похолодевшей ручкой упирались в мой лоб, чтобы отстранить меня от себя. Потом, собравшись с силами, промолвили, наконец:

— Что вы, Кирилла Иваныч, побойтесь Бога!..

И я сразу оставил их, но успокоиться не мог, плакал, бился головой о стол к кричал:

— Когда же вы перестанете пытать меня, Любовь Ивановна?.. Никаких сил моих нету больше! Я убить вас могу!..

А они дрожащей ручкой подавали мне стакан с водой, и из их глазок ручьями бежали слезы, и они говорили, плача:

— Ну, зачем?.. Кирилла Иваныч, родной, не надо…

Потом взяли своими ручками мою голову и поцеловали меня в лоб, Этим и укротили сразу зверя.

Упал я им в ножки, слезно стал молить о прощении, бил себя по голове кулаками, в наказание за свою неслыханную дерзость. И они старались поднять меня, говоря со слезами:

— Встаньте, Кирилла Иваныч. Вы ни в чем передо мной не виноваты. Это я одна виновата во всем. Но я не могу ничем искупить моей вины перед вами… Ах, зачем вы меня полюбили! Я не стою вашей любви!..

И губки у них дрожали, и глазки смотрели, как у овечки, у которой горло перерезали, совсем точно умирали от своей душевной боли…

VIІ.

Запали мне в голову эти их слова, — что не я, а они виноваты во всем, и стал я крепко задумываться, раскидывать умом, ломать себе голову над ними. И надумал я скоро, что не я, и не они виноваты, а кто-то третий стал между нами на погибель мою и Любови Ивановны. «Кто же этот третий? — думал я: — У кого узнать? Как его разыскать, чем его искоренить между нас, чтобы не губил он нашу жизнь семейную?..»

Стал я мамашу ихнюю исподволь выспрашивать, конечно, прямо не говорил, а так, обиняком-с, — отчего, дескать, Любовь Ивановна гулять не ходят, и в гости ни к кому не жалуют, а все как будто печалятся о чем? Может, у них болезнь есть какая? Или горе неизбытое?..

Но ничего я не добился. Варвара Ивановна сердились, да на меня еще напускались, говорили, что если жена скучает да печалится — так в этом муж виноват и никто больше, а что Любинька всегда была веселой и здоровой и никаких печалей и болезней у нее никогда не бывало. Ну, и все такое.

Но я замечал по их лицу, что они душой кривили; видать было, что они что-то знали, да от меня скрывали, боялись говорить. И папаша знали и тоже не говорили. Когда начинался такой разговор — Иван Лазаревич отворачивались и только крякали от смущения. А раз, провожая меня, погладили по плечу, видно, жалеючи и тихонько сказали:

— Люба чиста перед тобой и Богом. Не сомневайся, Кирюша, и будь спокоен…

Легко им было говорить, каково мне было слушать!.. Сам я знаю, что Любовь Ивановна чисты передо мной, да что мне из того, когда они на меня и глядеть не хотят?..

Да и потом — чистота чистоте рознь. Телесно, так сказать, они, может быть, и чисты передо мной, а вот душевно — об этом надо подумать. А чистота душевная, может, и поважнее будет телесной, потому что тело в прах обратится, а душа Богу должна отчет отдавать…

Почуял я в душе Любови Ивановны нечистоту и сказал себе: «Любят они другого — видно по всему!» И совсем я лишился покоя. Как посмотрю на них — и в сердце и в голове недоброе ворочается. Так вот и лезут в голову разные проклятые мысли. Сижу и представляю себе, как это Любовь Ивановна мечтают о своем возлюбленном; небось, если бы он пришел — и обняли бы его, и приласкали бы разными нежными словами и поцелуями стали ублажать. А для мужа, законного супруга, и доброго словца у них не находится!..

И все вот такое, злое, обидное приходит на ум, так что голова начинает трещать, в сердце кровь от досады закипает. Стукнул бы кулаком по столу (мой папаша покойник постоянно кулаком стучали на мою маменьку) и сказал бы во весь голос: «Жена ты мне, али не жена? А ежели жена — по какому праву при живом муже о другом думаешь-гадаешь?..» Да не смел-с, язык не поворачивался во рту.

Да и то сказать, каждый может иметь в душе свое, и никому до этого не должно быть дела. Угадывать, знать — можешь, а залезать в чужую душу не смей.

Это я понимал хорошо, но, ведь, мне с Любовью Ивановной никакого утешения не было, ни малейшего, можно сказать, снисхождения с их стороны, — как же было терпеть?.. Ведь, живой я человек, тоже хочется ласки, радости. А какая уж тут радость!..

Если бы они были мне, как полагается, настоящей супругой, — я и подумать не смел бы о том, что у них там в душе. А так как они меня отвергли, пренебрегли — тут уж и стараешься докопаться, почему, да отчего, да из-за кого. И ревностью мучаешься до потери разума…

С того времени стал я помаленьку попивать. Отыскались друзья-приятели, собутыльники лихие. По вечерам частенько, вместо того, чтобы домой идти из лабаза, а я прямо в трактир, и сижу там до поздней ночи, чтобы Любовь Ивановна спать ложились без меня и чтобы я, вернувшись, их не видел. Так-то, казалось, легче сердцу моему было переносить обиду.

Но это только казалось, а на самом деле еще горше становилось, когда придешь ночью и — как был один, так один и спать ложишься. Знаешь, что есть человек — дорогой, любимый, ах, какой любимый! — и подступиться не можешь. А уж так хотелось бы войти в их горенку, приласкаться, приголубиться, склонить на грудь их белую свою голову сиротливую…

Вместо этого — постоишь только у закрытой двери, пошепчешь про себя:

— Ясочка моя ненаглядная, солнышко мое красное, пожалей же меня, горемыку несчастного!..

И пойдешь в свою конуру, неутешенный, необласканный, до слез разобиженный…

VIII.

Случилось раз, что я уж очень сильно хватил от своей тоски-печали и в ту ночь в квартиру свою не попал, а свалился н заснул у крыльца папашиного дома. Там утром меня папаша и нашли. Разбудили, повели в дом, приступили ко мне с Варварой Ивановной: что, да как, да почему?..

Я сначала молчал, не хотел говорить. А мамаша напустились на меня:

— Да он просто напился — оттого и домой не попал!..

Почуяли папаша винный дух и даже отступили от меня, противно стало. Покачали головой.

— Ты что же это, Кирилла, говорит, как же тебе не стыдно?..

А мамашенька так и вовсе расстроились, пальчики заломили, во весь голос заголосили:

— Ах, ужас какой! Ах, несчастье!.. Выдали мы нашу дочь за пьяницу, за человека пропащего!..

Закипело у меня в сердце, невмоготу стало молчать. За что, думаю, обиду такую терпеть еще от мамаши и папаши? Пусть они узнают всю правду истинную и тогда уже судят меня.

— Вы, — говорю, — папаша и мамаша, облагодетельствовали меня, человеком сделали, и я вам много за это благодарен. А пропащим я никогда не был, и сроду хмельного в рот не брал. Только теперь стал зашибать, и это, как вы изволили, мамаша, совершенно справедливо сказать — ужас и несчастье. Только не моя в этом вина…

Удивились они таким моим речам, насторожились.

— А чья же? — спрашивают.

Тут я и выложил им все…

Когда я говорил — внутри у меня страшный голос раздавался: «Что ты делаешь? Молчи, не говори, подлец ты этакий! Не продавай Любовь Ивановну. Иуда Искариот окаянный!..»

Но уже не мог я совладать с собой, со своим изболевшим сердцем… «Все равно пропадать, — думал я, — пусть хоть узнают!..»

— И не жена мне Любовь Ивановна, — закончил я свой рассказ: — по сю пору. Только название одно. А так как люблю я их без рассудка, без памяти — то и выходит, что мне пропадать.

Варвара Ивановна, выслушав меня, даже ручками всплеснули.

— Да ты не врешь? — спрашивают: — Да ты не пьян ли еще до сих пор?..

— Нет, — говорю, — не вру и не пьян. А не верите — так мне все равно. Однако, могу перекреститься…

И перекрестился…

А папаша нахмурились, глядят на меня строго, с укором.

— Зря ты болтаешь об этом, Кирилла! — сказали они. — Это ваше дело семейное и никого мешать сюда не следует…

Мамаша на них набросились:

— Почему зря? Что за семейное дело? Как нам, родителям, не мешаться в такое дело родной дочери?.. Молчи, пожалуйста, если ничего не понимаешь!.. А я сейчас пойду к Любке. Я у нее дурь из головы выколочу, чтобы она меня не срамила. Уж я с ней поговорю по-своему!..

Метнулись они было к дивану за шалью, да папаша вдруг как ударят по столу кулаком, да как крикнуть на них во весь голос, красные, с налитыми кровью глазами:

— Не смей!.. Не позволю!..

Так Варвара Ивановна и сели на диван…

И стыдно тогда вдруг стало мне перед папашей за мою слабость: понял я, что совершил мерзость против Любови Ивановны. Ведь, мамаша теперь их замучают, совсем изведут, а мне от этого легче не станет. Только Любовь Ивановна презирать меня начнут, и мне тогда и на глаза им уж нельзя будет показываться. Что это я наделал, Господи Боже мой…

Бросился я с ноги мамаше, возопил не своим голосом:

— Богом прошу вас, мамаша, не говорите Любови Ивановне ничего! Папашенька правду сказали — это дело наше семейное. Уж мы сами как-нибудь сладимся. А нет — так пусть я один пропаду!

IX.

Из разговора с папашей и мамашей, как и следовало ожидать, ровно ничего не вышло. Получилась только скверная история для Любови Ивановны, потому что мамаша стали их каждодневно урезонивать, кричали на них, ругались; а мне так уж и совсем стадо плохо. Любовь Ивановна, конечно, догадывались, откуда это пошло, но ничего мне не говорили, ни разу не попрекнули меня, только глазки у них стали совсем как у раненой голубки, и когда они смотрели на меня — я не знал, куда девать себя от стыда и жалости к ним.

В конце концов, я не выдержал и покаялся им. Любовь Ивановна слушали меня, опустив глазки, тихие, бледные, и по щечкам у них бежали слезы. И они, ангел кротости, мне же, подлецу, ласково улыбнулись и тихо промолвили:

— Это ничего. Не огорчайтесь так, Кирилла Иваныч. Я больше виновата перед вами и за свою вину еще мало терплю. Я вас не виню, знаю, как вам тяжело и больно…

И простили они меня, низкого, подлого, и отлегло немного от сердца у меня. Стало как будто легче дышать. Радовался я тому, что Любовь Ивановна оправдали меня, не подвергнули презрению…

Да недолго это продолжалось. Скоро я опять принялся за старое. Снова схватило меня за сердце мучение, любовь моя безответная, ревность проклятая, как когтями железными, — и не видел я больше для себя никакого спасения. А тут еще мамаша подлили масла в огонь… Как простили мне Любовь Ивановна мой низкий поступок против них захотелось мне им отблагодарить, избавить их от мамашиных криков и брани. Пошел я к Варваре Ивановне и сказал им, что мы, дескать, с Любовью Ивановной уже поладили и что не нужно больше урезонивать и наставлять их. А чтобы они поверили моим словам — я еще поблагодарил их за помощь. Мамаша обрадовались, обняли и поцеловали меня и потом сказали:

— Ну и слава Богу!.. А я думала, что у ней все эта дурь в голове сидит!..

Меня точно обухом ударило по голове.

— Какая дурь? — спрашиваю, и весь затрясся, а сам делаю вид, что совсем спокоен.

Но мамаша заметили, что я взволновался и спохватились.

— Да нет, говорят, это я так… Не стоит об этом говорить.

А у меня в сердце уж так и сосет, так и сосет. Однако, я сдержался и как будто равнодушно спросил:

— Отчего же, например, не стоит?..

— Глупости, детские шалости! — отвечают мамаша, и вижу я. что у них от раздражения уж кончик носа покраснел.

«Нет, думаю, это не глупости!..» И не унимаюсь, опять спрашиваю, с самым невинным видом:

— Какие же это шалости, мамаша?..

Тут уж они вскипели и прикрикнули на меня:

— Не приставай! Чего придрался к слову?.. Тоже допросчик выискался!.. Ступай лучше к своей жене — небось, соскучилась! А у меня и без тебя дела много!..

Так и не добился я у них объяснений. Ушел я, только не к себе домой, а прямехонько в трактир. Тоска ваяла меня за сердце такая, какой я еще отродясь не испытывал. Так вот разорвал бы себе грудь! Да вырвал оттуда сердце, чтобы от тоски этой избавиться!..

Так, ведь, оно и выходило, как я думал: у Любови Ивановны была зазноба!.. Да кто ж он есть такой, который стал у меня поперек дороги?..

Сидел я в трактире, пил, разговаривает с приятелями, а как вспомню — так кулаки сами и сжимаются и зверем смотрю.

— Чего ты? — спрашивают меня.

— Не ваше дело, — говорю,

И опять пью и разговариваю, как ни в чем не бывало…

Был среди нас один насмешник, зубоскал, молодой паренек, приказчик со Старого базара. Поглядев на меня, засмеялся он и говорит, скаля зубы:

— Не иначе, как у жены Кириллы любовничек завелся!..

Потемнело у меня в глазах, невзвидел я свету Божьего.

— Не смей, — кричу, — о моей жене такие слова говорить!..

Да как дам ему кулаком по лицу, так он и покатился из-за стола, обливаясь кровью.

А сам я выскочил на улицу и, как был, — без шапки — домой побежал…

Было уже за полночь, Любовь Ивановна давно спали. Не посмел я зайти к ним в спаленку, а постучал в дверь, разбудил их.

— Кто там? — спрашивают они сонным голоском.

— Я, — говорю, — выйдите ко мне, Любовь Ивановна, поговорить нужно…

— О чем, Кирилла Иваныч? — спрашивают они, и голосок задрожал у них от беспокойства.

А у меня в сердце обида так и бурлит. Не мог я сдержать себя, да и пьян еще был вдобавок. Говорю грубо:

— Невозможно через дверь разговаривать. Выходите, тогда скажу!..

— Ну, хорошо, — говорят Любовь Ивановна, и голосок у них уже роется от страха: — Подождите только немного, я оденусь…

— Можно и не одеваться! — говорю я злобно: — Кажется, не чужой вам, свой!.. Ну, да все равно, только поскорее!..

Скорешенько, кое-как, оделись они, вышли ко мне бледные, как стена, дрожащими пальчиками торопливо застегивают блузку на груди. А я без проволочек прямо и отрубил им:

— Вот, Любовь Ивановна, говорят, что у вас любовничек есть!.. А мне-то раньше и невдомек это было!.. То-то я вам так не мил и в супруги не гож!..

Задрожали они, как листочек древесный, ручки на груди молитвенно сложили, глазками жалкими испуганно уставились на меня.

— Что вы, — говорят, — Кирилла Иваныч? Христос с вами… Богом клянусь вам, никогда не было и нет…

— А не любовничек, так зазноба! — говорю: — Уж не отпирайтесь, Любовь Ивановна! Знаю!..

Покачали они тихо головкой.

— Нет, — говорят, — Кирилла Иваныч, ошибаетесь вы. Скажу вам правду, как перед Богом — есть у меня один человек, о котором я всегда думаю, только это не зазноба, потому что мне нельзя его любить и даже видеться с ним. Женатый он, семейный…

— Кто? — спрашиваю, и за ручку даже схватил их.

А они опять головкой покачали, да так грустно-грустно:

— Зачем это вам, Кирилла Иваныч? Лучше не спрашивайте…

— А я хочу знать! — говорю: — Кто?..

И ручку их сжал посильней, чтобы больно им сделать, потому что сильно озлобился на них.

У Любови Ивановны даже губки побелели, а все стоят на своем:

— Не скажу. Не надо, Кирилла Иваныч. Хуже будет, если будете знать…

И слезы у них из глазок брызнули…

А мной словно бес какой овладел; и уж и жалости к ним не чувствую, а одну злобу, тяжелую, ненасытную. Сжимаю их ручку и все спрашиваю:

— Кто?.. Скажите, кто?..

Заплакали они и взмолились:

— Мне больно… Пустите…

— Не скажете?..

Качнули они головкой — и тихонько плачут. И ничего больше не говорят. Видно, решили терпеть…

Постояли мы так, постояли, — и понемногу отошел я; выпустил их ручку, ушел в свою комнату. Лег и заплакал…

И отчего бы, думаете, плакал я?.. Не от ревности, не от тоски и обиды, а от жалости к их маленькой ручке, которой я сделал больно!..

X.

С той ночи и пошло, и пошло… Что ни вечер — о у нас и разговор с Любовью Ивановной. Прихожу из трактира пьяный, совсем не в себе, стучу в дверь к ним, требую, чтобы они вышли и все спрашиваю:

— Кто?.. Хочу знать — кто?..

Точно, если они назовут мне имя — так все сразу и решится и окончатся все мои мучения. Совсем человек ума решился. Все мысли к одному обратились: узнать во что быта ни стало — кто стоит между мной и Любовью Ивановной и сердце их отвернул от меня. Уж я и требовал, и просил, и грозил, к плакал — ничего не помогало. Они оставались непреклонны, только плакали и одно повторяли:

— Не к чему это, Кирилла Иваныч. Уж вы лучше побейте меня, прогоните из дома на улицу, только не спрашивайте. Все равно не скажу…

И занес я однажды, помутившись от злобы, на них руку. А они как будто обрадовались, что я хочу их ударить, и даже нарочно поддались вперед, чтобы верней удар принять.

Посмотрел я на них — и рука у меня опустилась. Отвернулся, стыдно стало.

— Вот, — говорю,— до чего вы доводите меня, Любовь Ивановна!..

А они взяли ту самую мою руку, которую я было занес на них, и поцеловали ее. И потом сказали:

— А вы бы ударили меня, Кирилла Иваныч. Может, вам от этого легче бы стало…

— Эх, — говорю, — Любовь Ивановна! Не бить я вас собирался, когда брал за себя. Знаете вы это… Да об этом теперь говорить не приходится… Я и сам не знаю, что со мной делается. И люблю вас, и ненавижу!.. Запирайте вы на ночь дверь свою ключом и задвижкой железной и не открывайтесь, сколько бы я ни стучал, и не выходите ко мне, сколько бы я ни звал вас. Не ровен час — могу я вас убить. Так уж вы хоронитесь от меня, чтобы беды какой не приключилось…

А на другой день пьянствовал я в трактире пуще прежнего. Пропадай жизнь моя пропадом! Только бы задурманиться, залить вином тоску смертную!..

Да не заливалась тоска, не дурманивалась голова. А сердце сильней разгоралось ревностью, закипало злой обидой. Тут еще товарищи опять дразнить начали. Один сказал, подливая мне вина:

— Не горюй! Дома и без тебя весело!..

Другой прибавил, чокаясь:

— Как бы крестинами там дело не кончилось!..

А третий, которому я давеча за оскорбительные слова лицо в кровь разбил, предложил со злобной усмешкой — а сам уж бутылку наготове держал, на случай драки со мной:

— Зови меня в кумовья! Никому не скажу!..

Ничего я им не ответил, встал из-за стола и пошел прочь. «Пусть будет конец!» — решил я. А какой конец — и сам не знал. Только чувствовал, что подошло уже к самому горлу и не было никаких сил терпеть дальше…

Не помню, как я дошел до дому. Вхожу во двор — вижу в доме Чугуевском огонек горит, значит — еще не спят. Постучал я в дверь. Сами мамаша открыли. Испугались, смотрят на меня во все глаза.

— Ты чего? — спрашивают: — С Любинькой что случилось?..

— Нет, — говорю, — с Любовью Ивановной ничего не случилось, они благополучно почивают-с. А вот со мной, — говорю, — неладное происходит. Соблаговолите, мамаша, впустите в комнату, поговорить с вами нужно…

— Да что такое? — спрашивают: — В чем дело?..

— Там скажу, — и лезу в дверь, хоть они и загораживали вход.

— Да мы спать собираемся! — говорят: — Иван Лазаревич уже лег…

— Это ничего не значит, — говорю. — Я недолго. Дело важное. А папаша пускай спят. Мне, собственно, к вам, мамаша…

Впустили они меня. Вошел я в столовую, и от духоты комнатной стало меня разбирать, захмелел я, еле на ногах держусь. Взглянули на меня мамаша — ручками о бока ударили,

— Да ты опять пьян! — говорят.

— Может, и пьян, — говорю, — только это к делу не относится, Вы лучше скажите мне, мамаша, по чистой совести, про какую такую дурь вы давеча упомянули в нашем с вами разговоре о Любови Ивановне? Ежели об их любовнике — так уж извольте сказать и имя его. Оно хоть и не полагается мужу знать про любовников своей жены, а все же я прошу вас об этом. Уж сделайте мне, мамаша, такое снисхождение…

Ахнули Варвара Ивановна, руками всплеснули, закричали на меня:

— Ах, ты дурак!.. Ах, ты пьяница бессовестный!.. Да ты с ума сошел?.. Да как ты смеешь, подкидыш несчастный?..

А на меня их крик уже совсем и не действовал. Когда собаку долго бьют — она терпит, терпит, а потом вдруг обозлится и уж сама начинает на людей бросаться. Так вот было и со мной. Мамаша кричат, а я тоже поднимаю голос и кулаками по столу постукиваю:

— Может, я и дурак, и пьяница, и подкидыш, а уж, если вы, мамаша, выдали за меня дочь вашу — так и держите ответ за нее! — Тут уж я по-настоящему, как мой папаша покойный, хватил кулаком об стол: — Извольте мне сию минуту сказать — кто стоит между мной и Любовью Ивановной?..

Поглядели на меня Варвара Ивановна удивленно — и вдруг засмеялись:

— Ах, ты, — говорят, — сморчок этакой! Тоже кричать и стучать кулаком берется!.. Да ты посмотри на себя в зеркало — на кого ты похож! Чучело огородное — и то погрознее будет!..

А я как раз стоял против зеркала; невольно глянул я на себя — и сразу весь мой кураж пропал. Наружность у меня, как известно, неказистая, и лицом и ростом я не вышел, такого человека, когда он и гневается, — никто не побоится. Только смех один — и больше ничего. И показался я тогда сам себе таким скверным, таким ничтожным, что самому противно было на себя смотреть: щуплый, маленький, какой-то облезлый, с лицом в кулачок, да еще пьяный, с красным носом и вспухшими глазами…

Все в голове у меня перепуталось. Злоба в сердце еще кипит, а сказать уже ничего не могу. Все слова выскочили из головы, только смотрю на мамашу и глазами моргаю. А мамаша еще издеваются:

— Что, говорят, хорош?.. Пьянствуй больше, так, авось, Любка и в самом деле заведет себе любовника! И я нисколько не удивлюсь этому!..

В том, что они сказали, может и не было ничего ужасного, но следует принять во внимание мою душу истерзанную и притом еще пьяную, чтобы понять, каково мне было слышать эти слова. Хотел я им объяснить, что и пьянствовать-то я стал только потому, что Любовь Ивановна пренебрегают мной — но не мог выдавить из себя ни одного слова. В груди что-то горячее ходуном заходило и в горле словно кол застрял, Только замычал я, совсем по звериному, и бросился вон из дому…

XI.

Пока я бежал по двору к своему флигелю — в голове, как молотом, стучало: «Это кончить надо!». А что кончить и как — одному Богу было известно…

Точно бешеный, ворвался я к себе в дом — и прямо к спальне Любови Ивановны. Хочу дверь открыть — дверь заперта, на замок и на задвижку. Забыл я в ту минуту, что сам же наказывал им запираться от меня, чтобы греха какого не вышло — и злоба во мне пуще прежнего разгорелась. «Презирают меня! — думаю: — Запираются, как от злодея какого! Точно и вправду — не жена они мне и я им не муж!.. Хорошо-с! Сейчас увидим, кто я им такой!..»

Дернул я дверь раз, другой. Слышу, Любовь Ивановна спрашивают:

— Это вы, Кирилла Иваныч?..

— Кому же еще быть! — отвечаю: — Отворяйте, что ли!..

— Зачем вы так, Кирилла Иваныч? Что вам, нужно?..

— А вот узнаете!..

Примолкли они там, а потом тихонько, жалобно так говорят, должно быть, очень уж испугались:

— Опомнитесь, Кирилла Иваныч. Я вас боюсь…

Засмеялся я.

— А вы не бойтесь, Любовь Ивановна. Не убью вас и не съем-с! Небось, кого другого пустили бы к себе в спаленку без страху, а супруга законного боитесь?.. Открывайте, говорю вам!..

Опять у них там стало тихо-тихо. Слышу — тихонько плачут.

— Не открою, — говорят и всхлипывают, как малое дитя.

— А, — говорю, — если так, то уж не взыщите!..

Человек я слабый, хилый, как посмотреть на меня, а тут — откуда и сила взялась. Нажал я на дверь раз и другой — и затрещала дверь, вот-вот с петель соскочит. Вскрикнули Любовь Ивановна, заметались по комнате, подбежали к двери.

— Что вы делаете, Кирилла Иваныч, — говорят с рыданием: — Побойтесь Бога, если Он есть у вас в сердце!..

— Был-с, да весь вышел! — говорю: — Кому, кому, а уж не вам Бога-то поминать!..

И опять на дверь напираю.

Слышно было, как они босыми ножками отбежали от двери и платьем зашелестели. А как дверь снова затрещала — они слезно стали просить:

— Подождите, сейчас открою. Только оденусь…

Да я не стал ждать, а собрался со всею силою, что только было во мне, и навалился на дверь, Замок лопнул, задвижка с гвоздями выскочила — и дверь распахнулась…

Понимал я тогда только одно — что надо мне с Любовью Ивановной что-то кончить, раз навсегда разрубить узел какой-то, а как и что сделать — об этом у меня никакого понятия не было. И зачем я ломился к ним в спальню, что я хотел им сказать — ничего этого я не знал, и все решилось тогда, когда я их увидел…

У них в спаленке горел на круглом столике у постели маленький ночничок с темно-зеленым стеклом, и в слабом свете его сначала я ничего не мог рассмотреть. Вижу только, что постель пуста, и Любови Ивановны как будто в компасе и нет. Только вглядевшись в полумрак, увидел их недалеко от себя. Они стояли, прижавшись к углу, в одной рубашечке, закрыли ручками грудь и смотрели на меня с таким ужасом, как будто я, «этакой сморчок» — как сказали обо мне Варвара Ивановна, в самом деле мог им, быть страшен…

Взял я со стола ночничок, поднял над головой, осветил их — и сам задрожал с головы до ног. Увидел я их плечики, ручки, ножки маленькие, точно детские, умилительно трогательные и вместе с тем — дурманящие голову, зажигающие кровь. И получилась отвратительная, подлая, гнусная история…

Подошел я к ним, крадучись, как кошка к мышке, взял их за ручку, — а они заплакали и все дрожали, как листок осиновый. А я уж себя не помнил. Опустился к их ножкам, целовал, ласкал их, как двух маленьких, нежных птичек, плакал и говорил:

— Полюбите меня, Любовь Ивановна. Пожелайте — утром удавлюсь, только не гоните меня от себя сейчас. Погибаю я по вас, как есть весь измучен. Псу смердящему — и то с господского стола попадают кусочки жирные, — неужто же мне от другого с вас ничего не достанется?..

Любовь Ивановна все дрожали и плакали. И ручками все отталкивали меня от себя, повторяя:

— Уйдите, Кирилла Иваныч… Оставьте меня, ради Бога…

— Не уйду! — сказал я решительно, сразу обозлившись: — Довольно с меня этого мучения!..

И встал с полу и взял их за плечики белые и поцеловал в уста сахарные. А у Любови Ивановны вдруг глазки закрылись, головка склонилась к плечику, и успели они только прошептать:

— Не губите…

И упали без чувств мне на руки…

Подхватил я их и понес, — куда, зачем — и сам не понимал. Как почувствовал в своих руках их тело нежное — так и рассудка совсем лишился… И уж дальше ничего не помню. Все точно мраком покрылось…

После этого Любовь Ивановна уже не вставали с постели. У них давно уже развивалась чахотка, оттого и были они такие бледные и слабенькие, а после той ночи пошла у них горлом кровь и смертельная болезнь сразу определилась.

Три дня они лежали лицом к стене, завернувшись в шаль — и ни слова, ни слезы — ничего. Не ели, не пили, точно умерли…И никто не знал, что с ними приключилось, только мне одному было известно. А я никому не мог сказать об этом. Это было дело наше, промежду мной и Любовью Ивановной — и никто не может нас судить. Только одному хотел я все это рассказать, тому, кто стоял между мной и моей женой. Да не знаю я, кто он. Так до сего дня и не знаю…

А Любовь Ивановна помирают…