Владимир Табурин «Кожаные перчатки»

— Дело по иску Ивана Остаткова с Петра Скамейкина!

Мировой судья устало поднял волосатую и бородатую голову от бумаг и равнодушно посмотрел на двух подошедших к столу людей.

Направо от судьи остановился полный, белокурый мужчина в светло-сером пальто, застегнутом на все пуговицы, и в новых блестящих калошах.

— Вы кто будете? — спросил судья.

— Скамейкин, Петр Ефимов.

— А вы Иван Остатков?

Высокий человек, ставший по левую сторону стола, вместо ответа замигал глазами и переступил с ноги на ногу. Он — истец, но вид у него человека, не знающего, зачем он пришел.

Его плоское лицо, суживаясь книзу, кончалось неразвитым, уходящим в шею подбородком. На вид ему казалось лет сорок, но борода и усы едва пробивались. Из-за припухших длинных век едва виднелись черные точки глаз. Несмотря на жару, шея у него была обмотана вязаным шерстяным шарфом. Большими красными руками он мял мягкую войлочную шляпу.

Судья пробежал глазами прошение.

— Свидетель Григорий Гефсиманский!

Из глубины камеры выступил человек, очень похожий на ответчика — Петра Скамейкина. Такой же ровный пробор посредине головы, тоже новые калоши на ногах и такая же повадка человека, знающего себе цену. Но в нем заметно было больше светского лоска. Подойдя к судейскому столу, он сделал легкий поклон и выставил одну ногу.

Судья, не глядя на него, зевнул в руку.

— Удалитесь в свидетельскую комнату.

Прежде чем уйти, Гефсиманский опять-таки не забыл сделать, хотя и едва заметный, но вежливый поклон.

Скамейкин не так деликатен. Он строг и держит себя несколько надменно. Он твердо знает свои права вообще и уверен в своей правоте в настоящем деле.

Выступив на один шаг вперед, он суровым тоном заявил:

— На основании закона имею свидетеля.

Судья, занятый с утра, устал говорить и вместо ответа кивнул головой.

Скамейкин обернулся в публику и поманил кого-то пальцем. В то же время послышался женский плач, и к столу торопливыми шагами подошла пожилая женщина. Головной платок сбился на шею. Концами его она утирала глаза, полные слез, и едва сдерживала свое волнение.

— Батюшка! Господин мировой! Вся моя надежда! Куда ни ходила — никакой справедливости! Осудите их по закону правильному… Чтобы они сами пострадали, как я пострадала…

Судья посмотрел на нее удивленно.

— Вы на кого-нибудь жалуетесь?

— А уж я и сама не знаю, на кого жаловаться…

— Да позвольте… Вы свидетельница, или сами по себе?

— Сама по себе, господин мировой… Целую неделю маюсь… У всех побывала. И у генерала была, и у прокурора была… Что им мои слезы?.. Ты, говорит, не плачь… А я и слова сказать не могу, а все плачу…

Судья строго обратился к Скамейкину.

— Это вы ее привели? Что же вы от нее хотите?

Скамейкин нахмурился и сделал рукою успокоительный жест.

— У них мнительность очень серьезная. Между тем, прошу допросить на основании закона.

— Свидетельница, ваше имя?

— Данилова Аксинья… Уж будьте справедливыми, господин мировой…

— Ступайте… Сторож, уведите…

Данилова ушла. Ее всхлипывания доносились из коридора.

Крайнее окно, ближе к судейскому столу, открыто. Виднеются кусты акаций, желтая дорожка и зеленая изгородь, обжигаемые горячими лучами солнца. Как бы для отдыха, судья взглянул в окно и подумал: «Будет дождь, а я без калош», машинально посмотрел на калоши Скамейкина и также машинально сказал:

— Остатков, вы вот просите взыскать с Петра Скамейкина пятьдесят рублей. На чем вы основываете ваше требование?

Остатков нахмурился и кивнул головой в сторону Скамейкина.

— Он знает.

— За неимением гражданского доказательства, — вставил ответчик, — прошу дело прекратить.

Судья улыбнулся.

— Вот как! Ну, а говоря по совести, должны вы ему или нет?

— Наша совесть известная. Имеем знаменитых знакомых. Генерала Панкратова, между прочим, прокурора Пересадова. Тоже граф очень любезный человек, несмотря что имеет шесть тысяч десятин лесу, а также судоходство.

— Оставьте ваших знаменитых знакомых. Отвечайте — какие между вами счеты?

— На словах мало ли какие счеты бывают, а на бумаге ничего не записано. Прошу дело прекратить. Только напрасно свидетелей беспокоить.

Апатичный Остатков не выдержал и прорвался:

— Мазурик! Живодер! Тоже разговаривает, как умный.

Судья остановил его, а Скамейкин презрительно улыбнулся.

Вызывается свидетель Гефсиманский.

Он очень доволен своей ролью. В тишине свидетельской комнаты он старательно подготовил свою речь. Тихие слезы Даниловой, сидевшей там же в углу, не только не помешали ему, но еще способствовали направлению его мыслей в пользу слабых и угнетенных. Говорит он плавно, с растяжкой.

— Я, конечно, стоял за прилавком, а мальчик подавал пиво. Господин Скамейкин человек известный, и что-нибудь худого про них сказать, конечно, невозможно, кроме хорошего…

— Погодите, — остановил его судья. — Вот один из них ищет с другого деньги. Что вам известно по этому делу?

— Насчет суммы денег мне, конечно, неизвестно.

— А что же вам известно?

Гефсиманский растерялся. Порядок его речи был нарушен. Он несколько времени стоял молча, морщил лоб, собирая свои мысли, но, ничего не придумав, кивнул головой в сторону Остаткова и неожиданно заявил:

— Когда этот человек есть, конечно, последний из всех людей.

На Остаткова этот отзыв не произвел ни малейшего впечатления.

Судья пожал плечами и заглянул в дело.

— Остатков, этот свидетель вызван вами? Может быть, вы сами хотите задать ему вопрос?

Недоверчиво, боком Остатков поглядел на свидетеля.

— А пятьдесят целковых?

— Помилуйте, пятьдесят рублей деньги не маленькие. Нужно заработать, а потом и спрашивать. Ежели кому не совестно, конечно, можно достигнуть до подобного нахальства.

Остатков злобно оскалил зубы и лицо его стало хищным:

— Купцы!.. Видно, вместе поделили.

Судья взял перо, обмакнул его в чернильницу, собираясь написать определение, но на минуту остановился.

— Остатков, свидетель, вами же вызванный, говорит против вас. Сами вы имеете еще что-нибудь заявить?

Остатков промолчал. В наступившей тишине чувствовалось что-то недосказанное. Остатков понимал, что надежда на успех дела пропадает, и злобно посмотрел на судью, который тоже оказался на стороне его врагов. Раньше он рассчитывал на участие этого вежливого человека в простом пиджаке с цепью на шее, но теперь, очевидно, все были против него. И он решил сказать то, что приберегал на крайний случай.

— Давай рубль двадцать копеек за перщатки?.. Не желаю своих денег платить.

Он вынул из-за жилетки сначала одну, потом другую черную кожаную перчатку и по очереди бросил их на пол.

— Давай деньги, дармоблуд! Сам наблудил, а платить не желаешь! Что, я даром себя мучил? Бери перщатки, иди сам занимайся!

Судья посмотрел с тоской на растопыренные на полу перчатки и положил перо.

— Вы бы, господа, как-нибудь покончили. Вы, Скамейкин, что скажете? За перчатки вы ему, очевидно, должны?

— Урожденный каторжник, и больше ничего не имею заявить…

Остатков перебил его:

— Давай деньги за перщатки, дармоблуд!.. Все деньги давай. Я свое дело сделал.

— Вот видите, — сказал судья примирительным тоном, — он, оказывается, свое дело сделал.

Гефсиманский боком посмотрел на Скамейкина, с любопытством ожидая от него ответа, но тот молчал.

— Вы, свидетель, что знаете об этом?

Гефсиманский усмехнулся и сказал, как бы вскользь, точно вслух подумал:

— Он, конечно, мастер своего дела. Ему это все равно, что плюнуть, как жиду какому-нибудь, а, между прочим, он, конечно, не жид, этого нельзя сказать.

Гефсиманский спохватился, что проболтал лишнее, и, приняв простодушный вид, стал, как бы от скуки, рассматривать потолок.

— Свидетель, — строго сказал судья, — вы не должны утаивать ничего вам известного.

Приходилось отвечать. Гефсиманский смущенно пожал плечами.

— Я, конечно, с удовольствием. Только им же, господину Остаткову, будет неприятно.

— Ваше дело говорить правду. Рассказывайте.

— Относительно господина Скамейкина я могу сказать только одно: они — человек солидарный. А вот они, господин Остатков, человек безо всякого образования и, конечно, не имеют настолько средств, чтобы заплатить за пиво. Ежели опять требовали раков, то, конечно, платили никто иной, как господин Скамейкин. По пятнадцати копеек за пару. Кроме того, должен заметить, что господин Скамейкин занимают высокое положение в обществе и потому, конечно, могут оказать содействие, если, например, человека нужно повесить…

Апатия судьи исчезла. Он поднял брови и широкими глазами осмотрел поочередно всех стоявших перед ними людей.

— Как повесить? Вы кто же такие?

Остатков сосредоточенно глядел в окно, точно разговор его не касался. Судья обратился к Скамейкину.

— Вы чем занимаетесь?

— Имею лесную торговлю, а также гильдию.

— А вы, Остатков?

Спрошенный промолчал и тупо посмотрел на свидетеля.

Чувствуя на себе также вопросительный взгляд судьи, Гефсиманский сделал скорбное выражение и отвечал:

— Конечно, по причине настоящей правды, как я обязан говорить под присягой, — этот человек есть палач.

После минутной тишины публика в камере зашевелилась. Зашаркали подошвы сапог, зажужжали сдержанные замечания. Сидевшие в задних рядах потянулись к передним скамейкам. Судья тоскливо оглядел Остаткова и особенно теперь заметил беспомощность и нескладность его большой фигуры, похожей на поломанную заржавленную машину.

Затем, опустив глаза на бумагу, он задумался. Тип палача он представлял себе совершенно иным. Рослым, бородатым, сильным мужиком с влажными, наглыми глазами. Ничего общего с этим произвольным образом не имел стоящий перед ним человек. Неуклюжий, сгорбленный, с грудью впалой, на вид чахоточный. Но в то же время клеймо, сейчас положенное на него, сразу прилипло к нему, и, казалось, ни к кому другому оно не пристало бы так прочно.

Судья смотрел в бумагу, но видел перед глазами треугольное безусое лицо и смотрящие на него трусливые глазки. Он машинально спросил:

— Это ваша… постоянная профессия?

Остатков ответил глухо, как бы нехотя:

— Зачем постоянная. Так пришлось. Прошу присудить деньги.

— Вы православный? — опять безотчетно спросил судья.

Остатков в первый раз улыбнулся и вместо ответа размашисто и солидно перекрестился. Казалось, этот поступок неожиданно явился для него некоторым облегчением. Видя на себе пристальный взгляд судьи и в вопросительной тишине за своей спиной чувствуя требование оправдательного ответа, он сказал:

— Зачем сомневаться… Не разбойничать шел. И поп тут же был.

— Хорошо, — сказал судья, — я понимаю теперь, за что вы ищете, но при чем тут вы, Скамейкин?

— Извините, не могу касаться. Дело большой важности. Могу, между прочим, заявить, что поставляю дрова в тюрьму. С начальником в хороших отношениях. Кроме того, имею знаменитых знакомых. Просили достать человечка. Из уголовных никто не соглашался. Очень любезно просили. Я и нашел.

— Значит, вы явились посредником и, конечно, деньги получили?

— Извините, не могу касаться. Одним словом, платить не согласен. Господин Остатков, как он есть варвар, может деньги спрашивать, вместо того, чтобы Богу молиться. Вот господин Гефсиманский, то есть свидетель, имеющий брата в монастыре, тоже говорили ему: «Пожертвуй на храм или в обитель».

Остатков прервал его:

— Я и то свечку поставил в церкви, перед иконой. Двадцать копеек свечка. Давай деньги, грабитель! Что, я на свои деньги буду свечку ставить?

Скамейкин укоризненно посмотрел на него.

— Ведь это для Бога, господин Остатков… Сообразите.

— Ты мне фантазию не закручивай, а плати деньги…

Соперники разгорячились. Судья застучал рукой по столу.

— Свидетель, скажите, какой был у них уговор?

Гефсиманский проглотил слюну, посмотрел в пол, потом в потолок, наконец, опять в пол и только после этого начал свою речь.

— Они, конечно, пришли ко мне в заведение и имели разговор. Господин Скамейкин объяснили им все происшествие по порядку. Насчет того, что дело, конечно, казенное и по закону. Остатков, в данном случае, вроде как обиделись, потому что не желали, конечно, носить название палача. Тогда господин Скамейкин велели подать самых крупных раков и, конечно, доказали на основании закона, что подобное мнение неправильное. Это, говорят, не что иное, как власть исполнительная, и награда, говорят, за старание государственными кредитными билетами. После таких слов господин Остатков, конечно, стали понимать.

— Какая же награда?

— Насчет суммы денег мне неизвестно. Тем более, как, после происшествия факта, господин Остатков обязаны у Господа жалости просить, а не только что какую-нибудь сумму денег.

— Какого же факта?

Гефсиманский замялся и понизил голос.

— To есть… конечно… факта недобросовестного исполнения своих обязанностей. С одной стороны, свою обязанность исполнять следует — это факт известный. А, с другой стороны, недобросовестное исполнение — тоже факт.

Судья терпеливо слушал, не желая прерывать разговорившегося свидетеля.

Гефсиманский таинственно посмотрел по сторонам и продолжал:

— Насчет Данилова, может быть, слыхали?

Судья на секунду задумался, нервно теребя бороду пальцами.

— Ну, ну, дальше.

— Происшествие, конечно, известное. Очень многие сожалеют.

Свидетель сделал паузу и еще более понизил голос.

— Когда, паренька значит… т. е. когда закон над ним исполнили, на поверку вышло, что он тут, конечно, ни при чем… Невиновный… При этом, конечно, факт доказанный окончательно. Свидетелям известно.

Наступило молчание. Напряженно тихо было на скамьях среди публики. Майский жук звонко ударился о стекло открытого окна. Остатков нахмурился и повернул туда голову,

— Значит, в виду этого, — обратился судья к Скамейкину, разделяя слова и кивая им в такт головою, — именно в виду этого обстоятельства вы отказываетесь платить Остаткову деньги?

Скамейкин пожал плечами, удивляясь, как его не понимают.

— Иначе, господин судья, как же это выйдет? Поощрение? Поощрение такому варвару. С него ведь не взыскивают. Грех невольный — судить за это не будут. Но зачем же деньги спрашивать! Извините меня, я не согласен. Я в Бога верую и желаю, чтобы другие веровали. Ему русским языком говорят: молитесь. А те деньги, можно сказать, недобросовестные, пожертвуйте на храм Божий. Я сам — церковный староста и могу сделать это с большой легкостью. У нас в церкви запрестольный образ облупился. Немного и надо. Всего полсотни рублей. В самую цифру. И для души спасительно. А насчет греха — это всем известно. Если моим словам нет веры, можно допросить свидетельницу… Самую достоверную…

Много всякого народа проходило перед судьей. Много вздора приходилось ему выслушивать. И он выработал себе почти механические приемы разбора дел. Но это дело не подчинялось обычной системе и, несмотря на возбужденное в нем усиленное внимание, оно развертывалось помимо его воли.

Он велел сторожу привести свидетельницу.

— А вы, Гефсиманский, можете идти. Подпишите. Вы грамотны?

Свидетель ухмыльнулся, взял перо и засучил рукав пальто.

За него обиженным тоном ответил Скамейкин:

— Помилуйте… Человек интеллигентный — свою портерную имеет.

Появилась свидетельница. От самой двери, на ходу она взором устремилась на судью, точно боясь потерять его из вида. Встав почти вплотную к столу, она заморгала влажными глазами.

Заглянув в бумагу и прочитав записанную фамилию свидетельницы, судья с испугом спросил:

— Вы… Данилова?

Свидетельница кивнула головой, еще не успев побороть своего волнения.

Скамейкин сделал шаг вперед и с услужливой улыбкой пояснил:

— Мамаша того самого паренька…

— Однако, что же это? — начал судья, но Данилова слезной речью перебила его.

— Все обманывают, господин мировой. Вам самим лучше известно, кого надо осудить. У главного генерала была. Это говорит, ошибка, никто не виноват. У прокурора была. Все одно говорят. Да как же так, чтобы не было виноватого!.. Никто не хочет иметь внимания…

Она остановилась. Слезы мешали ей говорить.

— Это вы привели ее сюда? — спросил судья у Скамейкина.

— Я-с.

Данилова посмотрела на ответившего и опять заговорила:

— Я вот и пришла. Обещал показать того, который есть самый виновный.

Она тихо и со страхом подернула голову направо. Оглядела Остаткова. Но его убогий вид не произвел на нее впечатления человека, власть имеющего. Остатков отвернулся, глядя в окно.

— Послушайте, — укоризненно обратился судья к Скамейкину. — Зачем вы это сделали? Зачем вы привели ее сюда? Я положительно не понимаю.

Скамейкин, тоже в виде удивления, пожал плечами.

— Для доказательства факта.

— Ах, довольно! Данилова, вы можете идти. Сторож, помогите ей. Это возмутительно…

Данилова, не понимая, что кругом делается, не хотела уходить. Сторож взял ее за плечи и повел к двери. На пороге она отшатнулась от него.

— Не уйду я! Куда мне идти!

На первой скамейке потеснились и дали ей место. Она села.

Судья оглядел камеру. Обычного порядка и дисциплины в ней не было. Публика надвинулась к передним местам. Стояли впереди их — в проходах, сидели на окнах. Некоторые вылезли к самой решетке. Около Даниловой громко шептались.

Судья не нашелся восстановить порядок. Он с досадой обратился к Скамейкину:

— Как вы не понимаете, что это совершенно неуместно и жестоко?

— Помилуйте, господин судья, — вполне обязательно. Чтобы этот ирод почувствовал. Мать страдает, а он деньги спрашивает, как какой-нибудь эскулап.

Судья терял терпение.

— Однако, это надо сейчас же покончить. Я удивляюсь вам, Скамейкин. Вы торгуетесь в таком деле и выносите его на улицу, точно не могли обойтись без суда. Ваши знаменитые знакомые вас за это не похвалят.

Скамейкин нерешительно полез в карман и вытащил кошелек.

— За перчатки я могу заплатить. За свечку тоже с большим удовольствием. Еще прибавлю на это дело. Получай пять рублей.

Он крепко пристукнул бумажку на столе и наставительно прибавил в сторону Остаткова:

— А перчатки не бросайте на пол. Может, еще пригодятся.

Остатков косо посмотрел на судью. Он не мог справиться с нахлынувшим на него раздумьем. Этот деликатный штатский человек в обыкновенном пиджаке и с цепью на шее показался ему гораздо сильнее тех строгих начальников, с которыми он недавно имел дело. Его власть он чувствовал в том, что судья избегал на него смотреть, но говорил с ним вежливо. Появление Даниловой, ее слезы, сочувствие к ней судьи сбили настойчивость Остаткова. Пускай судья решает по-своему, но он настолько добр, что его можно попросить. Он подошел к столу, чтобы его не слышали сзади.

— Ваше высокоблагородие, извините. Ей-Богу, не хотел идти. Целую неделю поили вином и пивом. Сам не знаю, как вышло. Теперь мне тут работы никто не даст. Надо уезжать, а денег не хватает. На пропитание тоже не имею. Прикажите ему заплатить еще хоть сколько-нибудь… За беспокойство.

Просящий тон Остаткова не шел к нему. Точно кто-то повернул колесо заржавленной, негодной машины. Судья поморщился. Хотя он был уверен, что исковое требование Остаткова справедливо, но затруднялся постановить решение. Все, казалось, было ясно. Безработный получил казенную работу. Благонамеренный посредник проявил достаточно старания, но, не забывая — как это свойственно всем благонамеренным — о своей выгоде, чуточку смошенничал и благоразумно прикрылся надежным средством — религиозным усердием.

Право было на стороне Остаткова, но об этом необычайном кошмарном праве судья не решался сказать громко.

То, что он хотел бы сказать, было далеко отсюда и не входило в его обязанности.

И ему стало противно держать перо, противно смотреть на бумагу в синей обложке с надписью: «Гражданское дело».

Зачем пришли сюда и враждуют эти два человека, столь близкие по духу и крови? Их вскормила, благословила и оправдала властная тьма.

И одни черные перчатки, брезгливо брошенные на пол, приняли на себя грех «гражданского дела».

Судья тряхнул головой, отбросив назад упавшие на лоб волосы, и сказал Скамейкину:

— Вы слышали? Кончайте скорей, и я прекращаю дело.

Скамейкин положил на стол еще одну пятирублевую бумажку и тяжело вздохнул, но было заметно, что он доволен таким решением дела. Подписав бумагу, он вышел из-за барьера, и вместе с Гефсиманским, ожидавшим его у двери, они немедленно покинули камеру.

Остатков, подойдя к столу, посмотрел по пододвинутую бумагу и отрицательно покачал головой. Он был неграмотен.

Щурясь, как бы рассматривая запыленную, затертую временем, неясную картину, судья в последний раз пристально вгляделся в приблизившееся лицо, неопределенно кивнул головой направо и встал.

Остатков понял, и левая рука его протянулась к деньгам. Сзади кто-то крикнул:

— Не тронь!

Он обернулся, машинально отдернул руку, но сейчас же опять протянул ее, взял бумажки и спрятал их в жилетный карман.

Данилова, сидя на передней скамейке, сначала долго смотрела на судью, все ожидая, что он, наконец, переменит свой спокойный тон, станет строгим и откроет виновника страшного дела. Она не понимала и не старалась понять, в чем заключалось разбираемое дело. Когда Скамейкин привел ее в суд, она ухватилась за близкую возможность узнать и увидеть виновника ее горя. Это была бы темная заключительная точка смутной истории, заключительный удар в ее душевных блужданиях. Почему она должна была увидеть разгадку и существовала ли такая разгадка — об этом она не соображала. Для нее достаточно было слова «суд», в который она трепетно верила.

Она плохо слышала, что ей шептали соседи. Из сочувствия они ей сообщили, кто такой Остатков. Рассказали, как он бросил на пол перчатки, что он их одевал тогда, когда… «одним словом, совершал, потому что голыми руками грешно». И Данилова перестала видеть остальное и испуганно и жадно смотрела на лежащие на полу перчатки.

Но когда судья встал и, видимо, хотел уходить, она вскрикнула и протянула руки.

Соседи удержали ее. Судья посмотрел в ее сторону. Она заметила его взгляд, рванулась вперед и бросилась на колени перед столом, ухватившись руками за его край.

— А где же они, те самые? Виновные… Господин судья праведный!..

Судья нагнулся над столом и отчетливо, со странным раздражением произнес:

— Здесь нет виноватого… Его здесь нет.

И быстро ушел в смежную комнату.

Данилова повернулась на коленях и села спиной к столу, отыскивая того страшного человека, который сейчас был тут близко. Но его не было видно. Кругом толпились люди. Они глухо и со злобой кому-то угрожали. Громче других слышен был голос сторожа. Он собирал бумаги со стола и разгонял толпу, но его команды не слушали.

Остатков почувствовал удар под коленками, присел, но удержался на ногах и поспешил зайти за стол. Маленькие глазки еще более сузились. Он трусливо смотрел направо и налево. Нигде не было свободного прохода. Множество больших, смелых глаз упорно смотрели на него. В это время сзади отворилась дверь, блеснула цепь на плече, и рука, ухватившая его за рукав, увлекла за собой.

Двое мужчин хотели поднять Данилову. Она отбивалась, ползая по полу и обшаривая кругом себя руками между топтавшимися тяжелыми сапогами, которые наступали ей на пальцы.

Но перчатки были уже подняты. Люди хватали их друг у друга. Одну уже разорвали на части. Отдельные пальцы падали на пол. За ними бросались и яростно трепали на мелкие клочья, как ненавистный жестокий символ.

Один овладевший целой перчаткой воткнул ее на трость и поднял высоко над головами. Точно черная рука невидимого колосса простерлась над толпой и заставила ее умолкнуть. Рука показалась громадной, угрожающей, и никто не пытался более овладеть ею.

Данилова посмотрела наверх, и у нее захватило дыхание. Ей показалось, что, наконец, она увидела руку того, кого она напрасно искала и которого нельзя найти.

Черная рука, как живая, двигалась под потолком, готовая душить своими кривыми пальцами. Люди смотрели на нее брезгливо, со страхом и, стараясь опередить ее, толпились к выходу.

«Современный мир» № 7, 1911 г.