Владимир Табурин «Лука и серый»

I

Они встретились на большой дороге и сразу стали друзьями.

Лука прошел от станции пять верст, утомился от жары и присел на краю сухой канавки.

Южное июльское солнце заливало равнину светом и теплом, а по сторонам дороги было уныло, как на кладбище. Созревшие поля неубраны и затоптаны. Деревни безлюдны, разрушены и сожжены. Местами, по краям дороги, валяются обломки колес, лафетов, повозок и трупы лошадей.

Тут же, на тонких шестах, тянется проволока военного телеграфа, иронически напоминая о высокой культуре.

В горячей тишине прокатился и растаял слабый гудок далекого паровоза.

Лука лениво поглядел вдоль пройденной дороги и заметил в расстоянии версты темную точку, окруженную облаком пыли. Она очень медленно двигалась к нему. Не похоже было ни на человека, ни на лошадь с верховым. Когда точка выросла на полуверсте, то оказалось, что это осел. Он шел беззаботно и лениво, как на прогулке. Дойдя до Луки, приостановился, равнодушно посмотрел на него, однако мотнул головой.

Лука ответил на поклон.

— Здравствуй, если не шутишь. Могу я тебе дать сухаря за твою деликатность.

Он вынул из мешка сухарь и, не вставая, протянул ослу.

Тот взял сухарь, повалял его во рту языком и выбросил.

— Не ешь? Тоже не дурак. Сухарь надо размочить и есть. Это ты верно сказал. Я, тоже самое, сухого сухаря есть не буду. Подавай нам чаю, да с сахаром. Другой еще лимону захочет.

Лука хитро ухмыльнулся.

— И кто нас с тобой избаловал, скажи пожалуйста? Ино бывает, конечно, на позиции, два дня не ешь, а то дадут тебе ветчину с горошком в жестяной коробке, ключом открывается. Под названием консерт. Опустишь его в горячую воду и кушай себе, как в хорошем трактире.

Осел грустно смотрел своими кроткими глазами вдоль дороги и слушал рассеянно.

— И откуда ты взялся Серый? Гляжу — идет кто-то. Думал вестовой, а это осел. Ну ладно, осел так осел, мне все равно. Только удивляет меня, как ты один, без хозяина. Я человек, а надо мной есть хозяин, да не один, а много их командиров. Это уж обязательно. Тебе тоже надо определиться. Не шататься зря по дороге. Желаешь, буду твоим хозяином? Желаешь или нет?

Осел мигнул одним глазом.

— Желает! И умен же ты. Серый, — не гляди, что осел. Жалко мне тебя, что ты без хозяина. Ни седла на тебе, ни поводочка. Худой ты и косматый, вроде как нищий, и откуда ты взялся?

Осел повел ушами, не меняя выражения покорной лени в глазах и во всей фигуре.

— Ну уж ладно, знаю. Был и у тебя хозяин, нельзя без хозяина. Разорили вашу деревню. Побили твоего хозяина, или сам ушел от беды и забыл об тебе. Все знаю. Много вашего народу погублено. Большое количество. Были деревни, а теперь одни стены да мусор.

Лука одел на плечо скатанную шинель, вещевой мешок и закинул на спину винтовку.

— Хочешь послужить новому хозяину? Тащи меня.

Он сел на осла, поближе к крупу. Ноги почти касались земли.

Осел безропотно покорился своей участи и понес нового хозяина.

Лука был доволен этой встречей. Больше доволен, чем бы встречей с человеком. Всю дорогу в вагоне к нему приставали с вопросами, почему он, будучи ранен, вернулся в строй, хотя имел право на освобождение. Над его ответами смеялись. Теперь об этом самом деле он рад был поговорить с ослом. Ни задавать вопросов, ни смеяться этот не станет.

— Я тоже самое должен послужить, — говорил он, размахивая ногами. — Тоже не сладко, а уйтить немыслимо. У меня, например, два пальца скосило на правой руке. С винтовкой обращаться не могу. А ежели тебя спрашивают — желаешь послужить по мере возможности? Что ты скажешь на это? Я тоже понимаю, что и без пальцев можно послужить по мере возможности. Могу ли я на это сказать: «Нет, мол, не желаю, охота, мол, домой ехать». Может быть, я и вовсе не согласен, хоть у меня и все пальцы будут целы. Это я обязан при себе держать. У меня своей воли нет, чтобы выражать подобное. Вот и тебя тоже спрашиваю: «Желаешь ты мне послужить?» Это я тебя только из деликатности спрашиваю. А скажи ты мне — «нет не желаю», — нетто я посмотрю на твою фантазию? Кто на тебя верхом сел, тот тебе и хозяин. И обижаться нечего. Вот какое происшествие…

II

Лука проехал верхом версту и заметил, что Серый начинает спотыкаться. Он сошел на землю, попробовал переложить на осла свое снаряжение, но никак не мог приторочить его без подпруги. Тогда одел ослу на шею скатанную шинель, как хомут, а мешок оставил при себе.

Участок Луки был на правом фланге. Оставалось идти верст десять. Охота была напиться, да не хотел он подходить близко к позициям. Пойдут разговоры, да опять показывай им свою искалеченную руку. Осел тоже стеснял его. Был бы вьючный или под седлом, а то идет за солдатом, как собака. Засмеют!

Лука свернул с дороги и пошел полями. А по дороге между тем стали чаще попадаться люди. То ординарец, не торопясь, проедет с донесением, то прокатит пустая двуколка, то рота лениво протащится, утопая в пыли. И похоже было, что блуждают они безо всякого дела, сами не зная, куда и зачем. Попадались резервные части, стоящие биваком. Лука далеко обходил их. В овраге он увидел деревню целее других. Из середины подымался высокий шест с поникшим флагом красного креста. На площадке виднелся колодец, охраняемый часовым. Хотел туда пройти Лука со своим Серым, да неудобно было. На углу улицы у забора сидели на земле две сестры милосердия и весело смеялись. Над ними на заборе, свесив ноги, сидел доктор и длинным прутом старался сдернуть с них платочки.

Лука не хотел мешать господам и пошел дальше.

Серый стал понемногу уклоняться влево, к позициям, вероятно, почуяв там реку. Дорога отошла далеко в сторону и стало опять безлюдно. Но вот впереди, точно вынырнув из-под земли, пронеслись в тыл зарядные ящики. Ездовые изо всей мочи хлестали лошадей, как бы убегая от невидимого врага.

Лука посмотрел влево, отыскивая батарею, куда отвозились снаряды, но там было пустынно и спокойно. Горящий воздух трепетал и струился над сухой травой. Зарядные ящики уже далеко, они едва виднелись, а тяжелые колеса все еще громко гремели по кочкам.

Над ушами Серого заметались две белые бабочки, играя и кокетничая. Он тряхнул головой, и они ломанными линиями понеслись дальше.

Лука поглядел на них и перестал думать о зарядных ящиках, об орудиях, скрытых, где-нибудь в овраге или под блиндажами. Кругом тишина и приволье. Солнце жаркое, но ласковое. И захотелось ему лечь на спину и беззаботно глядеть на редкие, как паутина, облака. Рубаха на нем смокла. Серый тоже устал. За ушами и на плечах шерсть у него почернела от поту. Бабочки тоже утомились и чаще стали припадать к земле.

— Отдохнем, Серый, что нам торопиться!

Скатанную шинель он положил на землю для изголовья и лег так, чтобы укрыться тенью от Серого. Глядя в небо, он слушал тиканье кузнечиков, ровное дыхание Серого, а когда глаза устали, начал дремать.

Разбудил его страшный грохот. Земля под ним задрожала, упругой волной воздуха толкнуло его в грудь. Он присел и стал слушать. Загудели снаряды, как стая летящих голубей.

Серый вздрогнул, поднял голову и зашевелил ноздрями.

— Не бойся, Серый — это наши. Ишь поют как дудки. Оттуда которые — те шипят по-змеиному.

Между тем Лука машинально считал секунды, откладывая на пальцах. Насчитал одиннадцать. Далеко, как детские хлопушки, послышались разрывы снарядов. Потом опять стало тихо. Солнце как будто зажгло жарче прежнего. Не ласково, а назойливо.

Прошло минуты две. Опять залп. Ожидая этого, Лука уже ясно различил сухие, жесткие выстрелы полевых орудий. Скрытая батарея была совсем близко.

— Пойдем, Серый. Сейчас отвечать будут. Здесь неладно.

Лука захватил на руку, не одевая на себя шинель и сделал несколько шагов. Где-то в воздухе зашипело невидимое чудовище, сверля воздух, как каменную, стену и снаряд с оглушительным треском упал саженях во ста, выбросив кверху столб черного дыма.

Лука невольно нагнулся, из-под руки глядя на своего приятеля.

Тот мотал ушами, вздрагивал хвостом, но стоял на месте.

— Пойдем, что ли, Серый. Ну их к лешему! Еще зацепит!

Но Серый не двигался. Лука вернулся и ткнул его торчащим из-за спины прикладом винтовки. Потом потянул его за гривку, но Серый упрямо уперся на своем месте.

— Чего ж ты хочешь, дура голова? Ведь убьют. Ну стой! Сражайся! А я пойду.

Лука пошел вперед, посвистел, прицокнул, но Серый, опустив голову, глядел в землю и, видимо, твердо решил не покидать занятой позиции.

Черные столбы дыма стали вырастать кругом на далекое расстояние. И увидел тут Лука, что напрасно он хочет уйти из огня. Серый раньше его догадался об этом и покорно ждал своей участи.

Лука вернулся и сердито бросил на землю шинель.

— Ну ладно, будем на месте. Это ты верно сказал. Теперь вот какое дело. Ты стой, а я за тебя лягу. Береги меня.

Он лег около осла с тыльной стороны.

— Ежели тебя убьют, обижаться нечего. Ты скотина. Тебе вся цена пятнадцать рублей. А мне…

Лука задумался прежде, чем оценить самого себя.

— На мне снаряжение. Одна винтовка стоит рублей десять, сапоги новые рублей пять. А шинель, мешок, фуражка? Меня убьют — хоронить надо. Яму рыть. Крест поставить.

Лука говорил, чтобы заглушить томительную тоску, но уши его все время были настороже. После гранат стали падать шрапнели. Поминутно в небе вспыхивали ослепительно белые облачка рвущихся снарядов и по земле ра ссыпался свинцовый град. Небо затянулось дымом. Солнце виднелось как через пыльное стекло.

III

Один удар, необыкновенно звонкий, грянул совсем близко. Казалось, над ушами Серого. Сердце у Луки съежилось. Он не слышал, как по сухой земле кругом рассыпались пули. Невольно пощупал себя, не задело ли его, и шутливо, чтобы разогнать тревогу, сказал:

— Испугался, Серый?..

Осел отрицательно мотнул головой.

— Нет? Ну и храбер же ты у меня, Серый. Вполне можешь быть военным. Ей-богу.

Лука улыбнулся пришедшей ему в голову забавной мысли.

— И сколько они тут снарядов набросают. Большое количество. А какая польза? Я да ты — вот и весь резерв. Не одну тысячу потратят на нас. По семи с полтиной снаряд — ну-ка, считай. Ну, случится нас убьют. Какие потери? Один солдат, да один осел. Мало, скажешь? Ладно. А он пускай деньги платит. Тысячу рублей. Нет, брат не отвертишься. По семи с полтиной за снаряд. Тоже много глупости в этом деле.

Серый плохо слушал своего хозяина и все мотал головой. Лука с тревогой посмотрел на него, потом встал, обошел осла с головы. На шее, около плеча, темнело круглое отверстие. Кровь стекала по груди и по левой ноге.

Лука протяжно свистнул и через шею Серого посмотрел на то место, где он лежал.

— Ишь она куда сметила, подлая. Прямо мне в башку. Ну, спасибо, Серый, — пострадал за меня.

Покорный вид животного, глаза, медленно мигавшие от боли, и обильная кровь растрогали Луку. Но чтобы не показать этого, он сурово сказал:

— Плакать нечего. Я тоже пострадал, да опять пришел сюда.

Пуля не проникла насквозь. Лука просунул палец в рану, думая нащупать ее, но Серый не дался.

Шрапнели все еще рвались в воздухе. Со стороны батареи из оврага тянуло сухим, кислым духом. Не захотел больше Лука ложиться за Серого. Стыдно ему было пользоваться защитой живого тела. От каждого выстрела широкая спина его болезненно ежилась, но он стоял на месте. Обтер палец, испачканный кровью, о спину Серого и достал из запасного кармана перевязочный пакет. Растрепал его и заткнул рану ватой.

— Пойдем, Серый. Все одно — стоять или идти. Что их бояться? Плевать надо, а не бояться. Они дурни. Тысячи две им обойдется твоя рана.

Он одел все снаряжение на себя. Долго еще уговаривал Серого оставить позицию, и на этот раз его доводы подействовали.

По дороге Лука мечтательно говорил своему спутнику:

— Взял бы я тебя с собой в деревню, Серый, да не дозволят, в вагон не пустят. А то бы взял. Обязательно. Привел бы домой и сказал: «Вот он, мой избавитель».

IV

Было уже темно, когда Лука дошел до места. Обозный указал ему бивак полка и версты три провез на арбе. Серый без привязи шел сзади. Канонада стихла, с востока повеяло свежим дыханием, и мирная ночь сразу забыла дневные тревоги. Далеко на горизонте мелькала немая зарница.

У моста через овраг Лука наткнулся на часового. Отзыва он не знал, и часовой послал подчаска за старшим. Еще фигуры их не различались в темноте, а уж слышно было, как старший жестоко чесал свою поясницу. По голосу Лука узнал в нем ефрейтора Лемешева, и ефрейтор его тоже узнал, но для строгости этого не показал.

— Обязан являться днем, а не ночью. А это какая тварь?

— Ишак, господин ефрейтор. Дозвольте нам вместе.

Ефрейтор широко зевнул, обдумывая свое решение. Лука тем временем старался подладиться.

— Вы, может, думаете краденый. Так, ей-богу же, нет. Вижу — идет животное безо всякого результата…

— Сам иди, а ишак пущай останется.

— Дозвольте вместе. Одному мне никак невозможно. Всю дорогу вместе. Под огнем были. Он, позвольте доложить, мою пулю на себя принял. Ослик исправный. Для вьюка пригодится.

Ефрейтор вдруг почувствовал себя оскорбленным.

— Нет такого положения, чтобы из-за осла беспокоить ночью караульного начальника. Жди до утра.

Повернулся на левой босой пятке и исчез в темноте.

Лука рассердился.

— Хоть бы напиться дали, черти. Целый день не жравши, не пивши.

Часовой указал куда-то в сторону:

— Иди к реке. Там располагайся.

Серый помог Луке найти дорогу. Почуял воду и пошел вперед. Лука едва поспевал за ним, спотыкаясь в темноте по кочкам. На самом краю берега у его ног блеснула искра. Тут кто-то сидел и курил. Лука обошел его, спустился к воде и напился, став рядом с Серым на четвереньки.

Куривший сказал ему:

— Не туда встал, земляк. Ниже скотины пьешь.

Но Лука уже напился. Встал, вытер губы рукавом и сел рядом с курящим.

Первое время они молчали, но когда курящий затянулся, папироской, лицо его осветилось. Лука обрадовался.

— Никак Заяц! Мое почтение, здравствуйте!

— А я что-то не признаю.

— Лука Потугин, из одной роты.

— Как же, личность знакомая.

Заяц протянул руку. Лука подал ему левую.

— А тая где? Отрезали?

— Нет, цела. Пальцев двух не хватает. Неудобно.

— Ну?

Заяц ожидал продолжения, но Лука не хотел рассказывать о себе. Вместо ответа он спросил:

— Почему сидите здесь в одиночестве?

— Я-то? Табак у меня есть, а у приятелей нет. Так чтобы не вышло соблазну. Вы тоже самое извините.

— Я не курящий — мне не надо.

Заяц опять вернулся к прерванному разговору:

— Лука Потугин. Так. Значит, опять пригнали обратно. Покажь-ка руку!

Лука нехотя подал правую руку, на которой не хватало двух пальцев: указательного и среднего.

Заяц пощупал и авторитетно заявил;

— Не имели права. Настоящий закон не дозволяет.

Лука это замечание предвидел и опять, заговорил о другом:

— Разные истории бывают. Вот, тоже самое, привязался ко мне осел. Идет и идет сзади. Вместе под огонь подали. Одна пуля, шрапнельная, его задела в жилу. Боюсь, кровью изойдет.

— Ничего. Это животное полнокровное. Способен выдержать.

Заяц опять заметил, что Лука отошел от разговора.

— Слышь, Потугин. Как же ты без пальцев? Имеешь право заявить претензию. Эх, кабы мне два пальца аккуратно отхватило, я бы всем богам по свечке поставил. Обязательно домой ушел бы… Люблю я свое дыхание.

— Кому домой не охота!

— Имеешь полное право в твоем положении. Чего молчал? Тебя, вон, пригнали сюда вроде скотины.

Лука почувствовал себя обиженным.

— Зачем пригнали — я сам пришел.

Этот ответ привел Зайца в недоумение. По движению головы видно было, как он осмотрел темную фигуру Луки от фуражки до сапог.

— Так… Выходит — от большого усердия.

Опять заискрилась папироска, и Лука заметил, что Заяц ехидно улыбается, глядя на него. При всем нежелании говорить о себе, он не вытерпел.

— Ежели тебя генерал спросит: «Хочешь идти?» — ты что на это?

— Какой генерал?

— Да вот такой, санитарный. Мне на выписку, а тут приходит генерал в чистом кителе с орденами за храбрость. «Хочешь, — говорит, — послужить? Мужик здоровый, в обозе пригодишься». Я молчу, а он тут и ляпни: «Нешто, — говорит, — пальцами служат, а не грудью. Помереть за отечество можно и без пальцев». Веселый такой, смеется. Молчать неудобно. «Так точно», — говорю. А он мне: «Молодчина. Дать ему новые сапоги». Выдали. Сапоги хорошие. Вот эти самые.

Лука показал на свои ноги.

Заяц зевнул и бросил в воду докуренную папироску.

— Дешево ты стоишь, Лука Потугин. Не люблю я подобных людей. Может, водки принес?

Он пощупал мешок Луки.

— Нет, я не пьющий.

— Тьфу! А земляки не пьют что ли? Невыносимый ты человек!

Осел, стоявший спокойно, вдруг поднял голову и заголосил рыдающим ревом. Точно в тихом ночном раздумьи представилась ему его тяжелая батрачья жизнь, и невольный вздох разрешился страдальческим воплем.

— Двенадцать часов, — сказал Заяц, — ишаки всегда к полуночи играют.

Лука видел, что Заяц недоволен его объяснением. Чувствуя себя как бы виноватым, он попробовал завести дельный разговор:

— Новая позиция у вас?

Заяц ответил после большой паузы:

— Со старой прогонят, новую займешь. Вчерашний день ротный велел мне плясать перед господами. В конце концов и говорит: «Хорошо ты пляшешь. Будешь ли так же хорошо бить неприятелей?» А я ему в ответ: «Зачем его бить? Пущай живет». Ничего не сказал. Они меня вроде дурачка считают. Под шинелью, действительно, не разберешь — который умный, а который дурак. Каждый от каждого укрывается. Тебя тоже не понять — врешь ты или не врешь.

Сзади по сухой траве зашаркали шаги, и недовольный голос вызвал:

— Который тут орет?

— Здесь! — отозвался Лука. — Кого надо?

Солдат в белой рубахе без пояса подошел к сидящим.

— Который пастух? Подымайся. Веди ишака к господам офицерам.

— Не спят? — спросил Заяц.

— Весь день дрыхли. Теперь, по крайней мере, в карты играют.

Лука встал и, обойдя Серого, погнал его от воды. Тот упрямился. Пришлось вместе с Зайцем втащить его на откос. Пришедшего солдата Лука узнал по голосу и по ухваткам. Это был денщик одного из офицеров. На Луку он не обратил ни малейшего внимания и на его вопрос, для чего требуют осла, коротко ответил:

— Для занятия.

V

В длинной двускатной палатке с открытыми концами стояли четыре походные кровати. Офицеры без кителей столпились у складного столика, вплотную занимавшего узкий проход посередине, и играли в макао. Дым от папирос не вылетал из палатки и держался в неподвижном воздухе под низкой парусиной. Свеча, воткнутая в бутылку, догорала длинным, коптящим пламенем. Одни полулежали на кроватях, другие сидели на чемоданах. Истрепанные карты бесшумно, как пуховые, падали на стол, уставленный солдатскими чарками. Иногда чья-нибудь рука протягивалась под стол за бутылкой и наливала в жестяной стакан теплого шампанского. Играли неохотно, чтобы убить время. Выигрывали и проигрывали без радости и сожаления. Карты по своим изъянам были почти все известны. Точного расчета не велось. Платили и наличными или записывали на летучках из походной записной книжки. Бумажки и золото беспорядочно валялись по столу и, если, задетые локтем, падали на пол, то их не скоро подымали.

Денщик доложил, что привели осла.

— Волоки сюда, — сказал пожилой человек в очках, с длинной бородой, голым черепом и засученными рукавами рубахи.

Это был старший между офицерами — капитан Дымша.

Серый вошел в палатку и, оглядев кампанию, понюхал голую руку капитана. Сидевший рядом на кровати поручик Рязанцев достал из-под надутой кожаной подушки пачку печенья и дал ему одну таблетку. Серый жадно съел ее.

Третий офицер, лежавший на кровати с газетой в руках, запротестовал:

— Не давайте ему, господа, бисквитов. Я знаю, чем его кормить. В китайскую кампанию у меня был осел. Бумагу ел. Письма от жены не ел, а газеты ел. Они любят печатное. Сейчас мы узнаем о степени его умственного развития.

Он оторвал кусок газеты, скомкал и дал Серому. Тот охотно взял в рот, пожевал и проглотил.

Игравшие оставили карты и занялись ослом. Производивший опыт воодушевился.

— Молодчина! Это господа была передовая статья. Теперь дадим ему фельетон: «Вокруг да около».

Опять кусок скомканной газеты был поднесен Серому. Эту порцию он долго жевал и проглотил с меньшим аппетитом.

— Это понятно, господа: фельетон легкомысленнее, чем передовая статья. Теперь дадим ему кусок объявлений.

Серый понюхал, но есть не стал. Громкий хохот офицеров испугал его и, не поняв одобрения, он попятился назад.

— Замечательно умное животное, — сказал Дымша, ласково глядя на Серого. — Впрочем это, конечно, бессознательно, — добавил он, подумав, и стал серьезен.

Поручик Рязанцев опят приманил Серого своим печеньем. Другие офицеры также стали его угощать. Денщику велено было принести бобовых жмых и соломы. Кто-то предложил Серому оставшуюся в жестянке сардинку. Более догадливый из хозяев подлил туда шампанского, но Серый наотрез отказался от этого изысканного блюда. Больше всего ему понравилось печенье. Когда весь пакет был съеден, поручик Рязанцев похлопал гостя по шее и брезгливо посмотрел на свою руку.

— Фу, черт! Кровь! Откуда у него кровь?

— Шрапнелью задело, ваше высокородие, — отозвался Лука, все время стоявший у входа.

Капитан Дымша повернулся к нему.

— А ты откуда?

— Лука Потугин, из роты вашего высокоблагородия.

— Ага, помню. В госпитале был?

— Так точно.

— Подойди сюда. Раздуло у тебя рожу в тылу. Куда был ранен?

Лука показал правую руку.

Дымша свистнул и чмокнул языком.

— По своей охоте вернулся?

— Как сказать, ваше высокородие. Обязан. Отговариваться совестно.

— Да… Но какой же ты стрелок без пальцев?..

Дымша подумал и оживленно сказал:

— Поручик Рязанцев, вот вам денщик. На рояле играть не заставите.

Рязанцев брезгливо посмотрел на пальцы Луки.

— Он, пожалуй, и бутылки не откупорит.

— А вот сейчас посмотрим, — вмешался офицер, кормивший Серого газетой. — Сделаем опыт. У нас еще имеется бутылочка шартрезу. Ну-ка ты, пистолет! Запаливай!

Лука взял бутылку, долго ковырял штопором пробку, но вытащить ее не мог.

Дымша рассердился.

— Брось! Не годишься. Эй! Возьми у него. Что мне с тобой делать? В санитары тоже не годишься. Ведь ты калека!

— Так точно.

— Осла ты привел?

— Так точно. По дороге пристал. Ну, думаю, пущай идет. Пригодится господам офицерам вьюки таскать.

— Куда его к лешему? Ведь он ранен. Вон вся нога в крови. Пристрелить его надо и больше никаких.

Лука не ожидал такого решения и невольно возвысил голос:

— Ваше высокородие! Зачем убивать животное. Он отойдет. Я похожу около его.

— Пристрелить! — крикнул Дымша и ладонью ударил по столу. — Сам калека и привел калеку. Что ты пришел сюда с ослом нянчиться?

Лука переступал с ноги на ногу.

— Может, доктора?

— Зачем доктора? Он и без доктора околеет. А ты стал много разговаривать. В тылу избаловался. Гони отсюда своего приятеля. Его кормили, кормили, а он теперь, вон, одеяло жует. А ты сам-то ел?

— Никак нет. С утра не емши.

— Ну, завтра поешь. Ступай.

Капитан снял очки, чтобы их протереть, и сильно расширенными глазами победоносно оглядел своих соседей.

— Вот они где герои! Видели? А? Обязательно махну телеграмму в Петербург.

VI

Лука переночевал на воле. Но спал плохо. Сначала недалеко прошли какие-то части. Как потом оказалось, это были два батальона его полка, посланные вперед для занятия передовых окопов. Перед рассветом где-то далеко раскатилась ружейная трескотня. Днем Лука не обратил бы на это внимания, но в ночное время к этой музыке невозможно привыкнуть. Она тревожит и не дает покоя. Стреляли залпами и пачками. Временами трескотня как будто бы приближалась. Лука вставал, смотрел вдаль, думая увидеть мгновенное зарево. Урывками на полчаса он засыпал, но его будил какой-то шум. Точно меха раздували над его ухом. Это Серый тяжело дышал над ним. Лука вставал, переменял место, но Серый опять подходил к нему.

Утром его разбудил фельдфебель и с первого же слова начал его упрекать.

— Лука Потугин креста захотел? Другие страдают, кровь проливают до последней капли крови и ничего не получили. А ты три месяца прогулял в тылу, сапоги, вон, получил новые, одежу, и теперь к самому бою явился. Скидавай сапоги! Ну-ка я примерю на свои ноги.

Лука покорно сел и снял сапоги. Фельдфебель снял свои протертые поршни из недубленой кожи, работы ротного мастера, и обулся в сапоги Потугина.

Встав, он прошелся, любуясь на давно невиданную роскошь.

— Может, променяешь или продашь?

Лука сделал вид, что не слышит и стал рыться в мешке, отыскивая свои бумаги.

Фельдфебель еще раз прошелся, пристукивал, выворачивал ноги, осматривал задки, с трудом загибая голову за спину.

— Говори, что ли, цену.

Но Лука хранил упорное молчание. Новые сапоги были его единственною гордостью.

— Вся рота без сапог. Один ты такой самозванец явился.

Фельдфебель с остервенением плюнул и сел.

— И куда их таскать в такую жарищу. Проклянешь.

Он снял сапоги и отбросил их с негодованием.

А скотину обязательно пристрелить. Ротный велел. Ночью опять орать будет. Давай билет.

Лука достал из мешка измятую бумагу, вручил начальнику и, когда тот ушел, долго глядел ему в след. В лагере стало шумно. Ребята возвратились с купанья и ждали еды. Со стороны тыла уже подтягивались дымящие походные кухни.

Лука посмотрел на своего больного спутника, как на тяжелую обузу. Тот стоял, не двигаясь. Поодаль валялась нетронутая куча соломы.

— Ну тебя к лешему, Серый. Только неприятности из-за тебя. Был я солдатом, а теперь пастухом стал.

Однако, Лука нащипал короткой сухой травы и с руки покормил Серого. Больная шея не позволяла животному нагибать голову.

«И за что я его жалею вислоухого?» — говорил про себя Лука. Пришло ему на ум сходство их положения. Оба калеки, оба без дела и оба не имеют своей воли, чтобы придумать что-нибудь для себя. Собрав эти мысли, он улыбнулся и сказал вслух:

— Это верно, Серый… Совершенно правильно. Одинаковая у нас с тобой кальера.

Лука отвязал от шинели свой котелок. Около кухни солдаты уже стояли гуськом. Кашевар, возвышаясь над всеми, разливал большой черпалкой похлебку.

Лука обошел кругом Серого несколько раз, все увеличивая круги, чтобы обмануть его, и свернул к лагерю.

С ребятами поздоровался на словах, так как руки были заняты, и стал в очередь. Получив порцию, хотел сесть в сторонку, но его окликнул Заяц и позвал в свою компанию. Отказаться было нельзя. Заяц насильно притащит. Такой уж навязчивый человек.

Этого солдата никто не называл по фамилии. Он был некрасив. Рыжий с далеко расставленными раскосыми глазами. Борода у него не росла, а усы были редкие. Большая верхняя губа от постоянной улыбки всегда шевелилась как у зайца. Он был хлесток на язык и умел сказать то, что другому даром не прошло бы. В самое неудобное время для сношения с тылом он ухитрялся доставать водку и табак. В душе он был трусом. В боевые дни невыносимо страдал нервной лихорадкой, но умел скрывать это и вышучивал тех, в которых замечал то же чувство. Об опасности говорил с презрением и не только офицеры, но и свои братья — солдаты считали его храбрым, а потому не особенно долюбливали.

— Ура господину Потугину! — закричал Заяц, когда Лука подошел и скромно сел в круг.

— Земляков очень любит. Не желал оставлять. Опять к нам явился.

Лука сердито огрызнулся;

— Ну, замолол… Прежде поешь.

— Я прежде выпью, а потом поем.

Заяц вынул из кармана небольшую аптечную склянку темного стекла с надписью: «Для наружного употребления», и покуда медленно пил из нее, соседи осведомились у Луки, когда он прибыл, что нового в тылу, и поглядели на его оставшиеся пальцы, которыми он неловко управлялся с деревянной ложкой. Но это между прочим, а главное — завистливое внимание их было обращено на его новые сапоги.

Заяц бережно спрятал бутылку в карман и подмигнул соседям, указывая на Луку:

— Хочу я тебя спросить, Потугин, на каком ты основании?

— Дай поесть человеку, — вступился один из компании.

—— Пускай ест. У меня вопросы такие, что можно не отвечать. Я сам отвечу. Например, взял человек и вернулся. Что мы хуже его? Зачем доказывать? Ему открыли капкан, а он опять лапу сует. Как сказать об человеке, который не может держать свой нейтралитет?

Лука молчал и по лицам соседей видел, что они думают не в его пользу. Они усердно хлебали из котлов и поощрительно посматривали на Зайца.

— Я, например, фабричный человек, — продолжал тот. — Работаю ли, нет ли, — без меня заведение не пропадет, а ты крестьянин, у тебя хозяйство. Зачем пришел сюда задаваться перед другими? Ведь это с твоей стороны поступок и больше ничего.

Сидевший до сих пор молча степенный солдат из запасных вставил свое мнение:

— Заноситься тоже не следует. Другие не хуже.

Луке стало невмоготу выслушивать такие обвинения.

— Да нешто я для поступка?.. Вот как перед истинным — безо всякой гордости. Мне говорят: «Хочешь вернуться?» Как тут ответишь? Генерал в чистом кителе пристал, как пластырь… ей-богу.

Лука, тоном оправдания, опять подробно рассказал про санитарного генерала и закончил сапогами. Это отвлекло беседу от главной темы. Слушатели пожелали примерить новые сапоги, и Лука охотно их снял. Со стороны подошли другие солдаты и каждому лестно было сделать то же самое. В конце концов пара Потугинских сапог, заслужив быструю известность, обошла чуть ли не всю роту, многим помешав даже как следует поесть.

Котелок Луки был уже пуст, он рад бы уйти, но приходилось сидеть в одних портянках.

Заяц не отставал от него:

— Поди, какой резвый нашелся! Сделай мне генерал такой предлог. Пешком домой пойду и назад не оглянусь. Другое дело тут, конечно. Неволя. А там… Господи Иисусе… Дается же людям счастье. Не берут! Не хочу, говорит, домой, хочу кровь проливать. А кому она, твоя мужицкая кровь, нужна? Мало ее тут понапрасну льется. Креста захотел? Выкуси. Не только серебряного, и деревянного не дождешься. Сожрут тебя собаки.

Лука до головной боли сосредоточил свои мысли, чтобы придумать самый убедительный ответ. Трудно это было после сильных выражений Зайца.

— Погоди, Заяц… Заладил одно. Тебе говорят — безо всякого умысла. Чтобы какие-нибудь мысли в голове ни боже мой! Кого я обидел? Тебя обидел? Извини, милый. Никакого поступка у меня не было. Мне бы посмелее быть, может, я не пришел бы. Храбрости не имею — вот и вся моя вина.

Искренние слова Луки подействовали на слушателей.

Степенный солдат примирительным тоном заметил:

— Напирать тоже очень нельзя. Может, человек по слабости?

Другой солдат из молодых предложил догадку более определенную:

— Может, выпивши был?

Лука махнул рукой:

— Где там… Не пью… Слышь, ребята! Генерал, то же самое, говорит: «Нешто пальцами служить отечеству, а не грудью?» Ей-богу, такими словами выразил. Вот и пойми.

— Да, — сказал степенный солдат и задумался.

Заяц задергал губою, но промолчал. На всех слова генерала произвели неотразимое впечатление.

— Да… Ежели, конечно, вникнуть в самую точку зрения… Со всяким может случиться такое происшествие… Взять хоть бы меня, другого, третьего… Ручаться тоже нельзя…

Луке почти простили его бессознательный героизм. Даже Заяц присмирел и растянулся на спине. Стали хлопотать о возвращении сапог. После долгой перебранки с разных концов лагеря их вернули.

Обуваясь, чтобы уходить, Лука уже более спокойным и уверенным голосом говорил:

— Обижать земляков никогда не желаю… И в уме этого не было. Храбрости во мне мало — это действительно.

VII

Мимоходом, около кухни, Лука забрал охапку соломы и пошел к Серому. Нужно было его увести подальше к тылу. Но перед этим Лука хотел сводить его на реку и напоить. Они далеко обогнули стоянку и вышли на дорогу. Тут стали попадаться раненые из передовых окопов, молчаливые и равнодушные. Были и знакомые, но делали вид, что не узнают Луку. В особенности легко раненые. Такие всегда идут крадучись, точно боятся, чтобы их не вернули обратно.

Луке пришло в голову сводить на перевязочный Серого. Так он и сделал. Назад от реки пошел по той же дороге. Рана Серого упорно сочилась. На ходу он уже не кивал по-прежнему головой и слабо ступал на передние ноги. Одна задняя нога судорожно подергивалась.

До перевязочного было версты три. Первое, что Лука увидел над стенами деревни, — большой флаг. Он необычайно трепетал в безветренном воздухе. Солдат, стоя на крыше, отвязывал древко. Это значило, что пункт снимался с места. По узкой улице выстраивались повозки, Крик стоял на всю деревню. Санитары орали на пугливых, непослушных мулов. Толпа раненых с жалобными воплями осаждала места в повозках. Доктора уехали вперед и сборами распоряжался фельдшер, красный от натуги, с медным самоваром под мышкой. Не оставляя своей драгоценной ноши, он перебегал с места на место и набрасывался на раненых, как на своих лютых врагов. Одним взглядом, по выражению лиц, он отличал легко раненых и властным жестом, прибавляя крепкое слово, отсылал их пешком до новой стоянки.

Лука обратился к нему не в добрый час. Стал ему поперек дороги вместе с Серым и, стараясь быть кратким, начал очень длинно рассказывать, как Серый принял на себя его пулю.

Фельдшер не дал договорить ему, поставил на землю самовар и посыпал на него такое изобилие самых неправдоподобных ругательств, что Лука поморщился, точно хлебнул уксусу, и даже Серый затряс ушами.

— Я полагал, что вы и скотину понимаете, — вставил свое слово Лука, пользуясь передышкой фельдшера.

— Вот такую скотину, как ты, я не понимаю. С народом едва управишься, а он осла привел.

И опять пошел и пошел… Лука терпеливо ждал, глядя ему в рот. Наконец запас крепких выражений фельдшера сразу истощился. Он подумал еще, не забыл ли чего-нибудь, и только плюнул. Последнее слово осталось за Лукой:

— Животное тоже страдает. Примочки бы какой!

Фельдшер энергичным жестом взял Луку за шиворот, перевел через дорогу, мимо фургонов, и, указывая в поле, сказал:

— Иди прямо. Свернешь за бугор — будет деревня, а за ней артиллерийский резерв. Там имеется ветеринар… А сюда не лезь, соленая твоя голова.

Лука безнадежно посмотрел вдаль.

— Не пойду я туда. Тоже облает. Ваше благородие, возьми ослика. Никак не могу определить.

— Не надо.

— Вы бы, ваша милость, взяли для пристяжки. Ослик страсть умный. У него пуля в горле. Может он ее с пишшей проглотит.

Фельдшер опять вернулся к ослу, пальцем открыл ему веки и посмотрел в глаза.

— Не ест?

— Плохо.

— К ночи подохнет. И к ветеринару зря ходить.

Лука кивнул головой.

— Ну, пойдем, Серый…

А куда идти — он, покуда, и сам не знал. Явиться с ним обратно в лагерь он не мог. Прошли они вместе до конца деревни и свернули на огород. Лука втиснул охапку соломы, которую все еще держал под рукою, между жердями изгороди, а сам перелез через ограду. Уже с другой стороны он погладил Серого между ушами.

— Ну, прощай, милашка… Нам, видно, с тобой не по пути… Оставил бы тебе воды, да не во что… Ну…

Махнув рукою, он повернулся и полями пошел к лагерю.

Влево по дороге поодиночке тащились раненые. Шагом ехали открытые арбы, и оттуда виднелись качавшиеся головы. Вдали уже белели палатки, и Лука равнодушно заметил, что их убирали. Тяжелые колеса глухо стучали по изрытой просохшей дороге, вдали гремели раскаты канонады, и сквозь эти знакомые и надоевшие, как удары маятника, звуки, Лука услышал частые мелкие шаги за собой.

Он остановился и оглянулся. В десяти шагах стоял Серый и скорбно глядел на него.

Лука не трогался с места, не зная, что делать. И почудилось ему, что, помимо их воли, судьба столкнула и неразрывно связала их, чтобы идти для неизвестной им цели дальше. Истекающее кровью животное стало его тенью. Его охватил суеверный страх. Он уже хотел бежать от Серого, как от беды. Ему подумалось даже, что околевающее животное знает вперед больше, чем он сам, и сейчас скажет ему человеческим голосом: «Погоди, земляк — все одно нам по пути»… Ни свет, ни движение живых людей по дороге не могли рассеять овладевшего им жуткого чувства. Он тихо повернулся и пошел, следя ухом за собой. Опять мелкие, частые шаги сзади.

Лука передвинул фуражку с одного бока на другой и опять остановился.

— Не уйтить мне от тебя, покуда не издохнешь.

Тут же лег на землю, точно действительно хотел переждать смерти своего неотвязного спутника.

Неподвижно лежал он, глядя в небо и ожидая, что вот-вот Серый приблизится к нему и шепнет ему на ухо неизвестное слово. Но Серый молчал, а в его хриплом дыхании, в гнетущей тяжести раскаленного воздуха, в своих собственных спутанных мыслях Лука чуял что-то недоговоренное и непонятное.

Так пролежал он, может быть, час, может быть, всего несколько минут, и до слуха его донесся чей-то голос, как будто его звавший. Он поднял голову и увидел идущего прямо на него солдата. Когда тот стал ближе, Лука узнал Зайца и сел.

— Потугин! Черт глухой! Осел слышит, а тебе нипочем…

Заяц поравнялся с ним и без лишних разговоров, зашел за Серого и погнал его к лагерю.

VIII

Для Луки и для Серого нашлось подходящее дело.

Два батальона стрелков минувшей ночью должны были занять передовые окопы, но они оказались уже занятыми неприятелем. Наших стрелков оттуда неожиданно встретили жестоким огнем. На рассвете они опять пытались пойти в атаку, но были отбиты. Люди окопались как могли и засели в крайне неудобной местности, непрерывно отстреливаясь. Патроны были израсходованы. Из резерва пустили дополнительную патронную двуколку, но до места она не доехала. На бугре, по пути, ее подшибло гранатой.

Рассказав об этом, Заяц, однако, не пояснил, для какого дела требовали Луку и Серого. Лука, впрочем, и не любопытствовал на этот счет. Он это смутно предвидел и теперь с облегчением сознавал только одно: и он, и Серый перестали быть лишними.

Лагерь снимался с места и ночью должен был двинуться в подкрепление. Свободные солдаты молча последовали за Лукой. Им, видимо, было известно о его назначении. Кто-то вслух усомнился относительно Серого. Дойдет ли он?

— Дойдет, — уверенно объявил Заяц, — у него задняя нога подыгрывает.

Через обмелевшую реку все переходили вброд, но Луке Заяц предложил снять новые сапоги и сам бережно понес их.

Офицеры были за рекой и с нагорного берега смотрели в бинокли. В расстоянии версты на отлогой возвышенности одиноко торчала покосившаяся двуколка с разбитым колесом. Убитой лошади не было видно. Уцелевший солдат, вернувшийся еще утром, доложил, что самый ящик остался невредим. От верхнего угла ящика досадно возвышался забытый прут с красным флагом, привлекая на себя выстрелы. Кругом падали гранаты, но все время давали недолет.

Офицеры сидели и лежали на земле, чтобы быть незаметными. Луке тоже приказали сесть.

Капитан Дымша без фуражки, с очками, спущенными на нос, и с биноклем, висящим на ремне у подбородка, отечески обратился к нему:

— Здравствуй, Потугин. В строю тебе делать нечего — сам знаешь. Ну-ка, иди охотником… А? Дело я для тебя нашел…

Лука улыбнулся и шевельнул плечом.

— И для тебя и для твоего приятеля. Где он?

— Это Серый? Он, ваше высокородие, пониже остался, с ребятами.

— Ну так вот — гляди туда. Видишь, там двуколка застряла. Они, черти, ее обязательно разобьют. А патронов жалко, надо забрать. Месяца два назад у нас тут три ослика были. Отлично подносили патроны в цепи. Донесут, их там разгрузят и назад погонят. Да, жалко, побило их. Ну, теперь твоего можно пустить. Все равно ему околевать.

— Так точно, ваше высокородие: чем зря околевать, лучше послужить.

— Дойдешь с ним до двуколки. На спину ему можно мешки. Нагрузишь их патронами и пустишь. Ну, не пойдет — потолкай его, сам проведи… покуда возможно… Потом назад и вторично таким же манером, покуда… ну, покуда есть возможность… Понимаешь?

— Так точно…

Лука вдруг почувствовал, что ему сидеть неудобно и ремень винтовки оттягивает ему плечо. Он передернул его и поднялся на колени. В это время гулкий снаряд, перелетев через двуколку, ударился в землю несколько ближе к зрителям.

— Однако, это уж перелет, — строго сказал Дымша, двумя пальцами водворяя очки на место и одевая фуражку.

Затем тоскливо посмотрел назад через реку и, преувеличенно зевая, обратился к офицерам:

— А что, господа, не пойти ли нам позавтракать? Здесь уж очень жарко.

Офицеры молча согласились и сейчас же двинулись к реке, кто боком, кто на четвереньках, точно дети, играющие в индейцев.

Лука неожиданно встал во весь рост.

— Ваше высокородие! Дозвольте одно слово… Ежели, случится, убьют — прикажите похоронить.

Дымша замахал на него руками.

— Сиди, сиди! Чего встал? А вперед загадывать нечего. Живее нас будешь.

Лука не сел и медленно пошел к берегу. Внизу солдаты навешивали Серому вещевые мешки. Заяц вертелся около них, размахивая сапогами. Увидев Луку, он поднялся к нему. Оба сели.

— Слышь, Лука, а положение твое мокрое.

Лука молчал.

— И зачем пришел? Никакого нет развития у тебя в голове.

Осматривая и щупая со всех сторон сапоги, Заяц, как бы мимоходом, спросил:

— Обуваться станешь, или босой пойдешь?

— Все одно…

— Нет не одно — босому легче.

Видя, что Луке не до сапог, Заяц заботливо посоветовал ему.

— У командира просил об себе. Этот забудет. Ты бы лучше у земляков попросил…

Но видя, что Лука и на это замечание ему не отвечает Заяц растянулся на спине и забыл о новых сапогах о бутылке с надписью «для внутреннего употребления», и вместе со взором, устремленным в ясное небо, мысли его отделились от палаток, пьянства и осатанелого сиденья на позициях.

— А меня ежели ухлопают, пущай птицы склюют мое сердце и подымут над землей. Не хочу в землю. Она тут измученная. Тяжело в ней лежать. А ежели невзначай, так лучше помереть, ей-богу. Надоело до смерти тут болтаться. Когда еще домой? Конца краю не видно.

Полет мыслей Зайца устремился еще выше.

— И какой сатана водит нас тут, скажи пожалуйста? Сколько народу нас, а никто не знает. У любого спроси — заморгает глазами, вроде как твой осел, и никакого объяснения. Я думаю, во всем свете нет такого субъекта, который сумел бы объяснить. Да что объяснять! Надо доказать на практике. Тут одного субъекта мало. Тут надо всем сразу подняться умом.

Но Лука не слушал Зайца. Его мысли были гораздо ближе к земле и с болезненной, непривычной для него остротой, сосредоточены у одной определенной цели.

Через реку, шумно плеская ногами, перешел взвод сапер и расположился на берегу. Ночью они должны были идти вперед для земляных работ. Один из солдат вынул из чехла свою короткую лопату и камнем стал отбивать погнувшийся край. Лука долго смотрел на его работу, временами щуря глаза от ослепительного блеска металла под солнцем. Потом поднялся на ноги и пошел к реке.

Заяц заметил его движение и присел, зорко наблюдая за ним.

Лука взял у одного солдата лопату, у другого другую и с двумя лопатами под мышкой вернулся обратно.

— Подсоби Заяц, коли так, — сказал он с удивленной улыбкой, проходя мимо.

Заяц, не глядя на него, тихо спросил:

— А как пойдешь, босой?

Лука остановился и точно вспомнил о надоевшем ему деле.

— Ну, ладно, не ломайся. Бери сапоги… твои будут.

Заяц, как бы нехотя, поднялся и последовал за Лукой. Прошли они шагов сто. Лука остановился и огляделся вокруг, выбирая место, потом махнул рукой и стал рыть лопатой там, где стоял. Земля была вспахана весной, но не засеяна. Лопата забирала легко.

— Что еще задумал? — спросил Заяц, притворяясь непонимающим.

Лука строго и укоризненно посмотрел в красные глаза Зайца, не веря его притворству.

— Сам сторговался и спрашивает, за что… Дай-ка сюда сапоги на время.

Работать босому было неудобно, и Лука обулся. Заяц вздохнул и тоже принялся за дело.

— Что ж, не тебе, так мне. Всякому пригодится. Никто не отказывайся.

Пришли двое сапер, у которых были взяты лопаты, а с ними несколько солдат из лагеря.

Постояли, потоптались, помолчали. Кто-то сурово и глухо промолвил:

— Шел бы, Лука Потугин, по своему делу, чем заниматься. Без тебя устроют.

— Ничего, — отозвался другой голос побойчее и с усмешкой, — сам для себя лучше постарается.

Заяц опасался замечаний на свой счет, а потому поспешил осадить шутника:

— Молчи, балда! Чем пустое звонить, лучше бы шапку снял!

Тихо, как бы украдкой, один за другим обнажили головы. Говорили вполголоса. Лука и Заяц стояли в яме уже по пояс. Трескучие снаряды стали чаще падать около двуколки. Один, с большим перелетом, заставил всех колыхнуться, но никто не присел.

Опять тот же суровый голос послышался из толпы:

— Будет тебе, Лука Потугин. Вылезай. Твой рысак дожидается.

Заяц выскочил из ямы, а Лука повернул голову, кого-то отыскивая, и, найдя, радостно улыбнулся. Между стоящими, выделяясь вперед, глядела понурая голова Серого. Их глаза приходились почти вровень. Кто-то смастерил ему недоуздок из холщовых ремней, придававший его тощей фигуре еще более мизерный и растерянный вид. По бокам у него висели два мешка.

Лука снял сапоги и вместе с лопатой передал их Зайцу. Потом вылез из ямы. Перед ним расступились. Он чувствовал, что все смотрят на него, может быть, жалеют его, и не решался поднять глаза. Стесняло его, что все молчат, а ему самому нечего было сказать. Прямо-таки ни слова не придумать.

Но кто-то неожиданно громко вскрикнул:

— Счастливо тебе, Лука Потугин! Возвращайся!

Он поднял глаза и, увидев кругом хмурые, точно сердитые лица, опять опустил их. Потом сказал, прислушиваясь к своему голосу:

— Нет, братцы, — не вернуться мне!..

— Ну, Бог даст.

— Нет, не вернуться. А ежели кого обидел — простите. Возноситься я не желаю. Зачем я буду перед земляками задаваться? Мне велели идти — я и пошел… Храбрости во мне мало — это действительно… Хотите верьте, хотите нет.

— Да уж что там… Верим! Собирайся.

Кто-то одел на голову Луки забытую на краю ямы фуражку, перекинул через плечо винтовку. Он сразу заторопился. Осмотрел Серого, пожал несколько протянутых рук и, взяв короткий поводок недоуздка, потянул его за собой.

IX

Впереди, насколько хватало зрения, было пусто и безлюдно. Пологие холмы пестрели желтыми и бурыми пятнами, точно забросанные циновками. Лука туда и смотреть не стал и всем своим существом устремился на красный флажок двуколки. Она тянула к себе как единственное прикрытие среди поля. Серый плохо шел, и его нужно было тащить.

Дойдя до двуколки, Лука сел на землю с тыльной стороны и посмотрел туда, откуда пришел. На высокой линии берега, закрывавшего лагерь, людей на было видно. Солдаты, вероятно, прилегли, а, может быть, ушли, забыв и Луку, и Серого. Это показалось ему в порядке вещей. Все, что происходило с ним теперь, было давно намечено. Никаких желаний он не имел и не хотел ничему противиться. В мешке на Сером что-то выдавалось углом, вероятно, край хлеба, положенный земляками. Это было тоже необходимо, хотя есть он совершенно не хотел.

Отдохнув ровно столько, сколько по его расчету было нужно, Лука обошел двуколку, перешагнул через труп лошади, снял красный флаг, открыл крышку ящика и стал накладывать патроны, поровну в оба мешка.

Серого теперь не нужно было погонять. Почувствовав тяжесть на спине, он понял, что служба началась, и сам пошел вперед слабым неровным шагом.

«Не дойдет», — думал Лука, заботливо следя за ним из-под двуколки.

Впереди ни одной живой точки, ни дымка. Только ухом чуется, что там происходит бедовое дело. Идет ружейная трескотня, точно кто ломает сухую лучину на растопки.

Серый стал едва заметен. За пригорком ясно белели только два мешка да уши между ними. На минуту уши затряслись, а мешки заколыхались, Лука поднялся на ноги и вышел из-за своего прикрытия. Он ожидал, что уши сейчас перестанут быть видны. Так и случилось. Это значит, Серый упал на передние ноги. Постоял в этом положении несколько секунд и свалился на правый бок.

Все происходило так, как было назначено. Лука нисколько не удивился и не опечалился. Его кольнуло только сожаление, что все происходит так быстро. Солнце еще высоко, день велик, и так невыразимо тяжело этот сияющий день отнять от себя. Но, взглянув на белеющий вдали мешок, он вспомнил, что ему некогда, и сказал:

— Не иначе как мне самому идти.

Бросил на землю винтовку (теперь уж она была ему не нужна) и, чуть нагнувшись, побежал вперед, припадая на одну ногу. Когда несколько пуль свистнули мимо его ушей, он присел и пополз на четвереньках. В этом положений он сам над собой посмеялся: «Прежде Серый за мной, а теперь я за ним пополз». Но долго так двигаться было неудобно, и Лука пошел перебежками. Присядет, отползет в сторону, чтобы уйти от прицела, и пробежит шагов десять вперед.

Серый, лежащий между двумя мешками, был уже близко и Лука заранее видел себя приникшим к земле, около его спины. Он одной левой рукой развязывает ремень, но это ему не удается. Затем одна нежно певучая пуля должна была скользнуть по бедру Серого и как от гвоздя оставить царапину на коже. Серый не дрогнет, и это докажет, что он уже издох. Тут Луку одолеет жалость, и он головой приляжет к шее Серого, зароется лицом под его жесткую, еще горячую, гривку и вспомнит, как хотел взять его к себе в деревню. Все это он предвидел, и все незаметно так и случилось.

Но одно обстоятельство оказалось неожиданным. Пришло ему на ум, что теперь он своим телом закрывает Серого, как накануне Серый закрывал его. Только тут он увидел, что он уже лежит, и все уже произошло наяву. О дальнейшем он перестал думать и чувствовал один жгучий, обессиливающий страх. Спина его открыта и его сейчас убьют. Он повернул голову и отчаянно закричал:

— Эй, ребята! Слушай!

Но никто не отозвался. Только назойливая удручающая трескотня доносилась, точно из-под земли.

Лука стал считать секунды. Если до десяти он еще не будет ранен, то встанет и пойдет дальше. Насчитал десять, двадцать, тридцать и сбился со счету. Неожиданно вспомнилось ему, как он сам говорил капитану про Серого: «Чем зря околевать, лучше пусть послужит».

Это мысль как будто поубавила в нем страху. Он сел и принялся за ремень. Пальцы по-прежнему тряслись, но узел был развязан. Лука торопливо взвалил один мешок себе на спину. Он оттянул туловище назад и сидеть стало неудобно. Но эта же тяжесть, лучше всяких доводов, напомнила ему, что он навьючен и нужно тащить свою ношу.

И Лука пошел.

Первая пуля ущипнула его за правый локоть. Боли не было, а только рука сама собой опустилась. Пришлось держать ремень одной левой рукой. Вторая пуля попала в левый бок на высоте пояса, точно кто ударил хлыстом.

Следующих ран Лука уже не замечал и чувствовал, что слабеет с каждым шагом. Впереди себя увидел тощий кустик, обожженный снарядом, и решил дойти до него и сесть. Но странно, что кустик не становился ближе, а удалялся. Кто-то закричал впереди, но Лука не обратил внимания и хотел только отдохнуть. Из канавы махалась фуражка, поднятая на штык, но и это ничуть не подействовало на него. Им овладела спокойная уверенность, что ни перед кем, ни перед чем он больше не отвечает.

— Махай, не махай, — подумал он, — а дальше не пойду. Шабаш…

Хотел тут же прилечь, но споткнулся на ровном месте и упал навзничь. Попробовал повернуться на бок, но не хватило сил. Вытянул в сторону руку, для чего-то стал царапать пальцами землю и при этом напоследок вспомнил:

— Яма больно далеко.

И затем перестал сознавать, что с ним происходит.


Ночью рота Дымши была неожиданно послана вперед. Перед рассветом следующего дня саперам приказали расширить яму, вырытую Лукой. Туда сложили человек двадцать убитых нижних чинов, но попал ли туда Лука Потугин — об этом никто не знал.

Владимир Табурин
«Русское богатство» № 11, 1912 г.