Владимир Табурин «Ванька-Каин»
В вагоне пассажиров было мало. В одном конце шептались две сестры милосердия, обмахиваясь снятыми с головы платочками. В смежном отделении сидел полный генерал в расстегнутом кителе и, закрыв глаза, томился и наслаждался жарой. В другом конце вагона скромно поместился зауряд-прапорщик с унтер-офицерскими лычками на новеньких золотых погонах и деликатно сморкался в чистый носовой платок, который он в первый раз в жизни стал употреблять со вчерашнего дня.
Поезд, простояв полчаса на станции Годзядянь, тронулся на юг. В последнюю минуту в вагон вошел человек, одетый в хаки, с красной перевязью на левой руке. Он сел на скамейку около окна, у которого на противоположной скамье уже сидел офицер генерального штаба. Вначале движения поезда соседи молча посматривали в открытое окно, перед которым мелькали вагоны стоящего воинского поезда с молодыми безусыми солдатами. Станция миновала, и зазеленели холмы с белыми палатками, обозами и артиллерийскими парками.
Затем офицер, прислонившись к спинке сиденья и позвякивая шпорой, снисходительным взором стал осматривать своего соседа, как истинный артист смотрит на дилетанта. Однако, его взгляд, нервное перевирание рукою аксельбанта и дрожание ноги ясно говорили, что он хочет завести беседу со своим соседом и сказать ему пару теплых слов.
Не зная, с чего начать, он осматривал его с головы до ног, бросал мимолетный взор на его полевую, офицерского образца, сумку, улыбнулся, заметив в ней торчащее колечко компаса. Пыльные гетры соседа его смущали. Он даже сдвинул свой лакированный сапог, во избежание прикосновения с гетрами. Но, лежащая на скамейке, фуражка офицерского образца, которую он не сразу заметил у своего соседа, уже окончательно вывела его из терпения и он решил нарушить свое молчание.
— На позиции едете?
— На позиции…
Опять молчание.
— Судя по вашей перевязи, вы — военный корреспондент. Ужасно много этих корреспондентов в Гунджулине. Любопытно знать, что они там делают?.. Все пишут и пишут?..
— По всей вероятности.
— И вы тоже — все пишете и пишете?..
— И я тоже пишу…
— Но ведь, помилуйте, чтобы писать, надо иметь данные, надо видеть, надо иметь точные сведения, но нельзя же так врать, как врут военные корреспонденты. Простите, это, конечно, вас не касается… Я вас не имею удовольствия знать…
— Я думаю, что такие общие обвинения тем более неудобны…
— Простите, простите, я, может быть, немного резко выразился, но я хочу стать на точку зрения чисто принципиальную… Если бы я был главнокомандующим, я бы никогда не допустил в армию корреспондентов. У вас на рукаве буквы В. К. — военный корреспондент, но, по-моему, они должны означать совсем другое, а именно — Ванька-Каин…
Этим новым прозвищем сосед офицера был несколько смущен. Он пристально всмотрелся ему в лицо, собираясь дать ему самый решительный отпор, и тут только заметил, что оно ему знакомо…
Эти белокурые, вздернутые кверху усы, гладко выбритый подбородок, маленькие, пристальные глазки были ему знакомы и вызывали в памяти обстановку не совсем обыкновенную.
— Вы на меня ради Бога не сердитесь… Я говорю принципиально. Ну, скажите, пожалуйста, откуда корреспонденты могут знать правду? Пожалуйте мне документы, тогда я буду знать истину, а без них я слеп…
— Но, позвольте, почему вы думаете, что корреспонденты не пользуются документами? Очень даже пользуются. Те, которые сжились с известною частью и заслужили доверие ее начальников, знали о делах части не меньше, чем начальник штаба… Но как раз этот официальный материал и есть самый худший для военного бытописателя.
— Это почему же?
— Потому что при этом он подчиняется бездарной и сухой канцелярщине.
— Значит, он должен фантазировать?
— Позвольте… Бездарной с одной стороны, а с другой стороны… Вы сказали, что корреспонденты врут… Я выражусь более деликатно: реляции и донесения ошибаются…
Офицер сделал энергичное усилие вытянуть свой ус до высоты козырька фуражки.
— Да… это бывает… но что ж из этого?..
— И бывает это или случайно, или тогда, когда это кому-нибудь выгодно. Можно постараться осветить факт с той стороны, с которой вернее подойдет награда… Вам, как офицеру генерального штаба, подобные случаи известны более, чем кому-нибудь.
Офицер глубоко вздохнул.
— Да, к сожалению, это бывает… Ошибки везде возможны.
Он повертел в руках свой аннинский темляк.
— Это награда, конечно, маленькая, но зато я получил ее не даром.
— А позвольте полюбопытствовать — за какое дело?
— Очень уж вы любопытны, господа корреспонденты… Ха- ха-ха… Что ж, извольте, я вам скажу… За 29-е сентября под Шахэ…
Ванька-Каин задумался. Теперь вся фигура его соседа целиком обрисовалась в связи с минувшей, окружавшей его обстановкой. Офицер опять заговорил.
— Итак, вы предпочитаете фантазировать?..
— Нисколько. Я предпочитаю видеть своими глазами. Чем больше видишь, тем лучше…
— Но ведь для этого надо быть в огне…
— Необходимо…
— И вы были?
— Бывал…
— Почему же вас до сих пор не ухлопали?
— Потому что это не обязательно…
— Гм… Это весьма забавно. Но позвольте, хотя вы и боевой, но в сущности вы все-таки штатский человек… Что же вы можете понять в военном деле?..
— Я приехал сюда не командовать, а наблюдать. Можно хорошо пообедать и судить о кушаньях, не будучи поваром. Можно смотреть на картину и вполне понять ее содержание, не зная, какими красками она написана.
— Да… это весьма забавно… Но все-таки нужна подготовка.
— Необходима. Позвольте узнать, у вас в академии читали лекции о русско-японской войне?
— To есть, как же это?.. О ней еще не думали.
— Ну, вот видите. Вы ее стали изучать только теперь, и я с вами, только еще раньше вас — с 17-го мая 1904 г. под Вафангоу… Вы, конечно, имели подготовку…
— Ну, я полагаю…
— Которая, однако, вам не только не помогла, но еще помешала…
— Ну, это вопрос специальный…
— Оставим его. Но, во всяком случае, военное дело изучается гораздо легче и доступнее на войне, чем по книгам. Но крайней мере, постольку, поскольку оно необходимо мне. Я смотрю на сцену и могу судить об игре актеров, не будучи ни режиссером, ни машинистом, ни костюмером, ни бутафором… В бою я такой же зритель…
Офицер звякнул шпорой и закурил папироску.
— Все это, конечно, очень мило. Но, все-таки, вы человек штатский, если вам это не обидно. Вы не нашего круга, многое пройдет незамеченным, а главное, вы для нас чужой и не всегда желанный, вы для нас Ванька-Каин. Ваши коллеги много напортили нам своей непрошенной и пристрастной критикой. Я вам опять скажу: на месте главнокомандующего ни одного бы штатского не допустил в армию. Почему каждая редакция не вошла в соглашение с офицерами генерального штаба? Я бы, например, с удовольствием давал статейки и уж так и быть стал бы корреспондентом, притом настоящим военным… У нас теперь при штабе ровно никакого дела нет. Я занимаю должность адъютанта при штабе Ν-го корпуса. С начальником штаба я не в ладах, даже не разговариваю с ним… Теперь я получил хозяйственную командировку. Времени свободного сколько угодно.
— Вот и заменили бы нас, окаянных… Вы, конечно, чувствуете призвание к этому делу?
— Какое же признание? Пиши, что видишь.
— Да, но дело в том, что надо уметь видеть.
— Что же, это наука?
— Нет, это искусство. Нужна некоторая наблюдательность.
— Ну, это есть у каждого образованного человека.
— А мы можем это проверить.
— Каким образом?
— А вот каким. Вы меня помните?
— Вас?.. Нет, что-то не припомню…
— А я вас помню. Как же так? Я вас помню из тысячи офицеров, а вы не помните меня, штатского, так сильно отличающегося от вас.
— Очень просто. Я не обратил внимания.
— Недостаток наблюдательности. Но пойдем дальше. Мы с вами были свидетелями одного и того же большого, печального дела: отступления у Шахэ. Вы его тоже не помните.
— Вы шутите?
— Нет не шучу. Вы его помните настолько, насколько это относилось к реляции и к вашему темляку, но, как широкую потрясающую картину, вы его совершенно не помните. Вы сами офицер, но настроение отступавших солдат вы тогда не понимали, Вы не помните даже самого себя…
— Но позвольте, вы что-то не то говорите.
— Нет, уж теперь вы мне позвольте. Вы бросили фразу, что корреспонденты врут. Разрешите же мне говорить одну правду, ничего не скрывая.
— Пожалуйста. Даже буду покорнейше просить.
— Возьмем тот момент, когда, в седьмом часу вечера, вся равнина, в пяти верстах южнее станции Шахэ, но обе стороны линии дороги, была усыпана отступающими солдатами. Никакого строя не существовало, шли большею частью по одиночке. Если попадались группы человек по пяти, то каждый был разных полков. Их обгоняли, скакавшие группами и в одиночку, конные охотники, артиллерийские уносы, передки. Ездовые, с болтающимися постромками, кавалеристы, походные кухни, патронные двуколки, шли и ползли раненые, некоторых несли на носилках… Была полная картина отступления, которая бывает только тогда, когда неприятель наступает на плечах… А позвольте спросить, вы видели японцев?
— Нет, не видал.
— И я тоже не видал. Значит, отступали перед невидимым врагом. В это время вы стояли на линии, на переезде дороги. Вы стояли в группе генералов и офицеров. Тут был генерал Бильдерлинг, кажется, генерал Волков и другие. Со стороны неприятеля слышны были выстрелы…
— Да, нас здорово осыпало шрапнелью…
— Шрапнели до вас не долетали. Они рвались правее вас, над долиной и над поездом, который в это время подошел. Вы не припомните ли, где находился паровоз… впереди или сзади?
— Ну, уж этого я не помню.
— А между тем это очень важно. Вы, кстати сказать, сами потом уехали в этом поезде, и, наверно, также не помните, был ли это санитарный или какой-либо другой…
— Нет, не помню…
— Это был поезд железнодорожного батальона, в котором приехал на позиции начальник дороги, желая посмотреть, как стреляют из пушек. За полчаса перед этим на станции Шахэ не имели понятия об отступлении. В то время, когда чувство паники овладело всеми людьми, находившимися на этой равнине, вы сошли с переезда и направились к поезду… т. е. назад…
— Этого я не помню… впрочем, может быть…
— Навстречу вам шел генерал в форме инженерных войск. Это был красивый мужчина средних лет, с большою серебрящеюся бородою. Вы ему отдали честь и невольно последовали за ним. Это был генерал Хорват. Он находился в самом довольном настроении и обращался к шедшему рядом с ним офицеру с интересными замечаниями и вопросами.
Он говорил:
— Это, кажется, стрельба из орудий?
— Так точно, ваше превосходительства
— Это стреляют японцы?
— Так точно, японцы.
— И… кажется, убивают людей?
— Так точно, убивают.
И генерал, увлеченный величием картины, пошел дальше, по направлению к группе, стоявшей на переезде.
— Я что-то помню, но смутно… Но это мелочь.
— По-вашему, мелочь, а по-моему — нет. Это очень характерно. Новоприбывший генерал был зрителем, и те офицеры генерального штаба, которые стояли на переезде, были такими же зрителями, с тою только разницею, что новый генерал, как в первый раз попавший в огонь, был зрителем более любопытным…
— Весьма поучительно… Однако кто же вам сказал, что он был в первый раз в огне?
— Моя наблюдательность.
— Но отчего же, позвольте, от вашей наблюдательности укрылось одно обстоятельство…
— Что вы бросились восстанавливать порядок… До этого еще не дошла очередь. Получив приказание от начальства, вы сели на своего рыжего коня и поскакали среди бегущих, шедших и скачущих верхом. Вы начали действовать тогда, когда было уже поздно…
— Почему поздно?
— Удивляюсь, почему вы этого не видели. Это видел и понимал каждый из солдат, на которых вы наскакивали с приказаниями и угрозами. Есть такая истина: «можно уверить другого только в том, в чем уверен сам». Вы были уверены, что порядка не восстановите, и действовали, а потому ничего не сделали. Никто вас не слушал. Точно также не слушали другого офицера генерального штаба, подполковника Глобычева, бывшего начальника штаба 54-й дивизии Орлова. Вы, господа военные, считаете солдата автоматом, у которого есть ноги, чтобы ходить, и руки, чтобы держать винтовку. Между тем у них есть и душа, и чуткость, как вообще у всех людей, и они очень хорошо видит и чувствуют, у кого из начальников есть воля и у кого ее нет. Те солдаты, на которых вы с подполковником Глобычевым наскакивали, смотрели на вас с недоумением, и каждый был уверен, что вы это делаете только так — для формы и на успех не надеетесь Тот офицер, которого вы остановили, очень просто ответил, что он идет собирать свою роту, которая «там впереди», т. е. позади, куда он и продолжал свой путь. Несколько всадников какой-то конно-охотничьей команды на ваше приказание остановиться не обратили никакого внимания. Они хорошо поняли, что вы со своим распоряжением запоздали. Один даже крикнул: «Чаво еще! Спустя лето — по малину!..» Вы бы могли стрелять, но все равно ничего бы не вышло.
— Потому что трусы…
— Нет, потому что было поздно. Часа два, три перед этим, когда артиллерия еще не скакала перед вами в бешеном галопе, и паника еще не овладела десятками тысяч людей, тогда еще можно было подумать об удержании позиции или об отступлении в порядке, но этот момент вы пропустили.
— Но, тогда я такого приказания не получал.
— В таком случае, не обвиняйте же солдат… Строевые офицеры не могли также восстановить порядка, потому что он нарушался вами же…
— Каким образом?
— Или вашими товарищами, посылавшими распоряжения через ординарцев, вместо того, чтобы ехать самим. Тогда было еще не поздно и не получались бы недоразумения вроде того, что Моршанский полк получил приказание наступать, в то время когда Юхновский полк получил приказание отступать. Но в данное время момент был уже упущен. Итак, ничего не сделав, вы поехали к поезду, к которому сносили раненых и к которому стекались ближайшие к линии группы солдат, точно искали в этом поезде свою защиту. Он уже был полон ранеными. Они лежали в товарных вагонах на полу. Медицинской помощи не было, потому что это был не санитарный поезд. Единственный, случайно оказавшийся тут, ротный фельдшер, в белой папахе, бегал из вагона в вагон и делал что мог с ничтожным количеством имевшихся в поезде перевязочных средств. Многие тяжело раненые уже умерли. Генерал Хорват уже несколько раз отдавал приказания двинуть поезд на север, но он все еще стоял на месте.
— Это почему же?
— А вы и не заметили? На рельсах между колесами паровоза и впереди него сидели солдаты. Одних угоняли, набивались другие. Машинист пускал пар, чтобы их отогнать, люди обжигались, но на их места садились другие. Странная вещь. Эти самые люди несколько суток сидели на позиции под губительным огнем и равнодушно относились к опасности. Правда, и теперь шрапнели рвались в долине, и кругом поезда, и пули их барабанили по крышам вагонов, но это был совсем не тот огонь, который эти же люди спокойно выдерживали предыдущие часы и дни. Помните, как вы остановили какого-то бородача Юхновского полка, который почти под ногами вашей лошади лез в вагон.
— Помню, что-то вроде, этого…
— «Ты куда прешь?! Ты ранен?!» — спросили вы. — «Никак нет, я… ослабел…» — ответил солдат.
Он, действительно, «ослабел» не столько физически, сколько нравственно. Он раскис, пал духом, потерял над собой волю и свою собственную, и начальственную. Вы, конечно, не заметили, что он плакал и говорил трясущимися губами. Он плакал от стыда — за себя или за других, он бы не сумел этого объяснить. Но, со своей стороны, он сделал все, что можно требовать от солдата. У него была, сила, выносливость, терпение и покорность. Вы этим не воспользовались, когда было время, не поддержали остаток его энергии и допустили его до того, что он «ослабел».
— Трус! Негодяй!.. Я останавливал их, но что же я мог сделать…
Офицер вскочил со скамьи и швырнул в окно недокуренную папироску.
Ванька-Каин подвинулся поглубже в угол от величественной фигуры соседа и продолжал спокойным и ровным тоном:
— Потому что было уже поздно. Это с одной стороны, а с другой — вы сами не умеете повелевать и владеть собою…
Офицер насторожился и с высоты своего роста, через плечо посмотрел на соседа.
— Это еще что за откровение?..
— Из всего того, что я рассказал вам, вы помните очень мало. Но то, что я расскажу дальше, вы наверно совсем не помните.
— Забавно… валяйте. Кажется, сейчас 84-й разъезд?
— Он самый… Наконец, машинисту при помощи солдат железнодорожного батальона удалось разогнать людей из-под паровоза. Если бы этот поезд пришел паровозом впереди, то при обратном движении машинист не знал бы, что делается в северной оконечности поезда. Свисток не подавали, чтобы не привлекать внимания неприятеля, и могли бы подавить много народу. Когда поезд тронулся, вы поехали к переезду, где стояла группа генералов и офицеров. Поезд еще несколько раз останавливался. Люди лезли в вагоны, толпились перед паровозом, подносили раненых, которые уже лежали на площадках по пяти, по шести человек… Железнодорожные солдаты этого поезда сидели на крышах вагонов. Поезд, после ежеминутных остановок, мог двигаться медленнее шага человека. Meжду тем гранаты уже падали и рвались недалеко от поезда. Нужно было вывозить его из огня. Несколько человек уже было убито около самых вагонов. Вы подъехали шагом к переезду и отдали вестовому лошадь. Не успели вы подойти с докладом к генералу, который вас послал, как… в воздухе послышался отвратительный свист шимозы… К этому звуку никогда нельзя привыкнуть. Он леденит кровь… Чувство трепета при этом звуке испытывает каждый… Храбрость заключается в уменье скрыть впечатление и владеть собою.
— Совершенно верно… Но что же дальше?..
Офицер бросил недокуренную папироску и закурил новую.
— В эту минуту вы проходили мимо телеграфного столба. Когда вы услышали свист… вы бросились к этому столбу и… заключили его в свои объятия… как лучшего друга детства…
— Что это? Мистификация?..
— Нет, это истинное происшествие… Вы же разрешили и даже просили меня говорить правду…
— Но этого не было… этого не могло быть… Вы сочиняете…
— Даю вам честное, благородное слово, что это было… Клянусь вам своею стриженою бородою, что это истинная правда… Чтоб меня пришибло шрапнелью, чтоб в моей утробе разорвалась такая же шимоза, если я вру… Вы просто забыли, как я и предполагал… У вас не хватает… наблюдательности…
— Но это черт знает что такое…
— Я с вами согласен. Я не знаю, что вам так полюбился этот столб, и какую защиту он мог для вас представить, но шимоза уже успела разорваться, осколки ее, никого не задев, уже давно лежали на земле, а вы все еще продолжали держать его в своих трепетных объятиях…
— Ну, однако, я полагаю, что этого совершенно достаточно… Наконец… все, что вы говорите, голословно… Нельзя же говорить голословно… нужно доказать…
— Конечно, нужно доказать… раз вы не верите мне на слово…
— To есть как же это?.. Я вас не понимаю…
— А вот послушайте. Покуда вы слезали с лошади, я успел тоже подойти к переезду. Когда послышался свист снаряда, мое штатское сердце ёкнуло, но так как я знаю, что в этих случаях никакие меры предосторожности, тем более на ровном месте, не помогут, а телеграфный столб никоим образом не может служить защитой, я остался стоять в трепетном ожидании. В то же мгновение у меня явилось желание снять разрыв шимозы. Я открыл аппарат, бывший при мне, и, когда раздался треск… повернулся в ту сторону, откуда он послышался, и открыл затвор… На пленке букет дыма от разрыва вышел очень мелким… к сожалению… но зато на первом плане вышли вы и этот самый телеграфный столб… в ваших объятиях…
— У вас есть этот снимок? — вскрикнул офицер, хватая Ваньку-Каина за колено.
Его неумолимый взгляд говорил в эту минуту: «Если у вас этого снимка нет, то вы погибли».
— Я вам его сейчас покажу…
— Он с вами? Это удивительно… удивительно… Прямо непостижимо…
Ванька-Каин притянул к себе свою полевую сумку, туго набитую всякими бумажками и тетрадками, и стал в ней рыться…
— Когда первое впечатление от удара шимозы прошло, какой-то драгун подошел ко мне и спросил: «Успели?» Я ответил: «Успел». Тогда вы отошли от столба и громко ему сказали, обращаясь собственно по моему адресу: «Какого черта пускают сюда этих господ». Вы это, наверно, помните?
— Э… собственно вас я не помню, но вашу красную перевязь помню…
— Ненавистную перевязь?..
— Именно ненавистную… Я от своих слов не отказываюсь… Но где же этот самый снимок?..
Ванька-Каин нашел, наконец, отпечаток и передал ого офицеру.
— Снимок очень неважный… Было уже мало света. Но все-таки вас узнать можно, как видите. У меня очень хороший анастигмат, и он берет даже при слабом освещении…
— Да… да…
Офицер держал снимок в левой руке, а правой неумолимо дергал кверху свой пушистый ус…
— Странно только, что я… стою спиной к разрыву…
— Да, это очень интересное явление… Это бывает всегда, когда человек растеряется. Притом по звуку снаряда очень трудно определить, будет ли перелет или недолет. Во всяком случае снимок очень интересный. Поза самая непринужденная. Видно, что человек не позировал и нисколько не думал, что его снимают, а занимался своим делом…
— Да… да…
Офицер что-то серьезно обдумывал…
— И притом заметьте, как тонко вышли детали. В левой руке вы держите стек, тот самый, которым вы пытались водворить порядок, а потом тут же его бросили. Теперь с ним щеголяет какой-нибудь японский кавалерист… Тут можно даже разглядеть темляк. Это не тот, который вы теперь носите, потому что вы его получили именно за этот день.
— Да… да… удивительное стечение обстоятельств… Знаете, у меня к вам большая просьба… Если вы ее не исполните, то… я, во всяком случае, постараюсь добиться этого…
— Не надо вам добиваться, потому что я охотно исполню ее…
— Разве вы догадываетесь?.. Я хочу просить у вас этот снимок.
— Я понимаю. Можете его взять…
Ванька-Каин порылся в своей сумке.
— Одного отпечатка, конечно, мало. Я вам могу отдать и негатив… Вот он — пожалуйте…
— Весьма благодарен… Сколько это стоит… я готов, конечно, уплатить…
— Это стоит недорого… Мне обходится это копеек в двадцать, тридцать — не больше… Но, пожалуйста, не беспокойтесь… Спрячьте ваш кошелек. Я этим товаром не торгую…
— Простите, пожалуйста… Но ваш труд… ваше время…
— Об этом тоже не беспокойтесь… Мой труд и мое время будут оценены во всяком случае… не вами…
Офицер встал.
— Да, но, во всяком случае, и я не хотел бы оставаться вашим должником… Мы, кажется, приехали?
— Вы мне ничего не должны… Мы уже рассчитались.
— Как так?
— Вы мне дали возможность еще один лишний раз сделать приятное открытие…
— А именно?
— Из разговора с вами я еще раз убедился, что вы и люди одинаковых с вами взглядов не любят нашего брата не за то, что мы «врем», как вы выразились. Пускай это обвинение останется тяготеть над нами, не в этом дело. А за то именно и в тех случаях, когда мы говорим правду, которую имеем возможность видеть своими глазами.
— Это финал?
— Финал.
— Не буду спорить, потому что мы с вами не сойдемся.
— Я тоже думаю…
— Самое главное, что мы квиты. Распрощаемся и останемся каждый при своем мнении. Я еще раз скажу: был бы я главнокомандующим — ни одного бы из вас… ни одного… понимаете… Ха-ха-ха!.. Вы, пожалуйста, не обижайтесь… Я тут встречал еще многих с такими же красными перевязями… в особенности в Гунджулине… И знаете, каждый раз при встрече с таким господином мне припоминаются строфы из Пушкина:
| Что ты ночью бродишь, Каин, Черт занес тебя сюда… |
Ха-ха-ха. Ну, будьте здоровы…
Поезд остановился.
Офицер генерального штаба пошел отыскивать присланную за ним двуколку. Он ехал считать мулов, закупленных им для обоза…
Ванька-Каин также вышел из вагона, чтобы посидеть в буфете разъезда в ожидании дальнейшего отъезда поезда. Он ехал на станцию Сыпингай, а оттуда на передовые позиции…