Юрий Волин «В горах»
I
Как сошлись четыре девушки из зеленого домика, было тайной прошлого, цепью стершихся, полузабытых маленьких случайностей.
Полька — Ванда Загурская, сибирячка — Надя Зарина, еврейка, — Буся Липерт, москвичка — Маша Иванова… Что общего могло быть у них друг с дружкой? Только одиночество!
В маленьком швейцарском городишке собралось столько русских студентов, что сам город казался уголком России, странным, непохожим на русские города, словно убранным декорациями из обстановочной пьесы, но все же русским. Зеленый домик стоял в стороне, и в его двери не входили шумные группы русских студентов, и из окон его не доносились русские песни и широкий русский смех. Четыре девушки жили тихо и замкнуто, хотя у каждой из них в «колонии» были земляки и товарки. Они были особенные.
Те — «колония», — богатые настоящим и будущим, жили шумно и бодро. Занятия, партии, кружки, рефераты, больницы и лаборатории, известия из России и мечты о будущем, труд и любовь — все это составляло огромное и разнообразное содержание их жизни. Девушки, как и юноши, волновались, верили, любили, разочаровывались, страдали, наслаждались.
Часы их жизни были короткие и яркие, а дни долгие, содержательные, памятные.
Эти четверо не имели ни прошлого, ни настоящего, ни будущего.
Надя Зарина, задумчивая блондинка, опершись на перила балкона, подводила к глазам лорнет и, провожая взглядом проходящих по улице курсисток, говорила, певуче растягивая слова:
— Я хотела бы быть, как они… Господи, какие они счастливицы, эти смешные хлопотуньи!
— Да, счастливицы, — с тихим вздохом подтверждала Маша Иванова. — Они думают, что очень нужны жизни.
А Ванда, красивая шатенка с синими глазами, смеялась неестественно громко и отвечала с деланным, не без труда усвоенным, цинизмом:
— Счастливицы!.. Разлохмать прическу, надень грязную юбку, сбрось корсет, будешь, как они… «Товарищи»!.. «Сознательные личности»!.. Благодарю покорно на таком «счастье»!..
Девушки, все четверо, были богаты и независимы и могли жить где угодно. Но жили они, сами не зная почему и зачем, в маленьком городе, который им давно опротивел. Буся и Маша приехали сюда учиться, но не посещали лекций уже три года. У Ванды три года перед тем заболел в этом городишке брат, единственный представитель их старинной шляхетской фамилии. Она приехала к нему из Варшавы. Брат умер. Она осталась здесь, потому что ей было решительно все равно, где жить, а здесь она встретилась и сдружилась с Бусей. Надя жила раньше в Женеве. Совершая поездку по Швейцарии, она попала сюда, встретилась с тремя и заперлась с ними в зеленом домике у подножья горы. Много раз собирались они бросить городок, переехать в Париж, Вену или Женеву. Но желание не было настолько сильным, чтобы побудить их к хлопотам и суете, которая была им ненавистна. Кроме того, всегда что-нибудь да помешает. Однажды уж и вещи были уложены, но случилось так, что деньги Ванде не пришли к сроку. В другой раз к Маше приехал знакомый из Москвы. В третий раз помешала мигрень Нади… Так и оставались они в зеленом домике три года. Впрочем, летом совершали прогулки по окрестностям, взбирались на горы, катались по озерам. Зимой изредка ездили в Женеву, но налегке, без багажа, на два-три дня…
Из «колонии» к девушкам заходили редко. И то с единственной целью: за пожертвованием. Барышни никогда не отказывали. Но, несмотря на это, в «колонии» к ним относилась с явным пренебрежением. Их звали: «Барышни из зеленого домика». А на вопрос: кто они? — в «колонии» отвечали:
— Буржуйки, аристократки, кисейные девицы, декадентки… Одним словом, туристки!
II
Когда по вечерам девушки собирались в гостиной и рассказывали каждая о себе, чаще и дольше других говорила Буся Липерт. И почти всегда начинала она свой рассказ:
— Когда я была в «движении»…
Буся писала стихи и даже напечатала одно стихотворение в лучшем журнале. Но ее рассказ был мелодичнее самых звучных стихов. Когда Буся рассказывала, в гостиную зеленого домика проникала тихая печаль. Три девушки, обнявшись и склонив головы на спинку дивана сквозь прищуренные ресницы смотрели на четвертую. Мягко светила лампа под розовым шелковым абажуром. Тихо и плавно лился рассказ. Только иногда в ровном голосе маленькой, с матово-бледным лицом, рассказчицы прорывалась нота рыдания. Только иногда сквозь ресницы трех застывших в ленивой позе девушек пробивались искры злобы или муки. Девушки, как и рассказчица, умели подавлять свое чувство и оставаться неизменно ровными, скучающими и равнодушными. И только молчание выдавало их волнение, напряженное молчание, когда даже бронзовые часы на камине замирали, и слышно было биение четырех сердец…
Когда она была в «движении», эта маленькая матовая брюнетка, дни ее были дивными аккордами, которые сливались в бурную, яркую, страстную и величественную симфонию. Этой симфонией была ее жизнь… В большом литовском городе, где она, дочь богатой еврейской ортодоксальной семьи, должна была тайком уходить из дому — в «движении» было столько красоты, столько тайны… Собрания в лесу, вечеринки в корчме за городом, «биржа» на одной из главных улиц рабочего квартала, конспиративное имя «Вера», которое она с такою гордостью носила, высокий с полуоткрытым смеющимся ртом студент Володя… Когда она была в «движении», жизнь ее была взволнованным потоком, шумным, искристым и веселым, а она была счастливой, доверчивой щепкой и неслась по потоку и купалась в пене… Подруги не спрашивали Бусю, почему она ушла из «движения». Здесь, в зеленом домике, никогда ни и чем не спрашивали. И у каждого была своя тайна. Надя в далекой Сибири не знала ни «движения», никакой вообще жизни, кроме купеческих разговоров и романов, которых она прочла целую груду. Маша любила и знала только музыку. И когда Буся говорила о «движении», девушкам казалось, что она — счастливица. Сказкой чарующей звучал ее рассказ, и им хотелось изведать от этого счастья, от этой бури. И они мечтали. Знали, что это — глупая, несбыточная мечта, но, обманывая себя, мечтали: о тайных сходках, о заброшенной на глухой дороге корчме, о красивой жертве…
Но Ванда, решительная и циничная, прерывала эти мечты:
— Подумаешь! — говорила она и деланно-цинично смеялась. — Разве без этого Володи Буся была бы «в движении»?.. И все девушки так! И какая в этом поэзия? Слова! И неумно это! Тоска, как и вся жизнь…
И рассеивались мечты.
III
О любви в зеленом домике говорили часто.
Но изведала любви одна только Буся.
Когда она любила Володю, маленькая Буся, в сердце ее пели птицы и цвели розы. Сладостны были муки любви и мучительно жгучи были ее радости. Сто раз в день всходило и заходило солнце. Буря сменялась ясной лазурью, мрак — светом. Мир казался то страшной пещерой гадов, то тихим раем. Лютая зима казалась жарким летом. А в самый июльский зной становилось холодно. Одна минута казалась вечностью, другой час был краток, как мгновение. Слезы сменялись смехом, смех — слезами, и не было равнодушия. Проклятиями и благословениями была полна душа… Когда она любила, дивной сказкой была ее жизнь…
Ванда угрюмо говорила:
— Мне двадцать пять лет. Я красива! Разве я не красивее Буси? И я еще не знаю любви.
Маша маленькой девочкой была влюблена в учителя музыки. Он подтрунивал над ней, а она глубоко страдала. Это было так давно, но она еще помнит его лицо с большими бровями, широким носом и подстриженными усами. Теперь ей смешно. Теперь она не влюбилась бы в него!
Надя не может сказать, было ли любовью то, что она испытала четыре года тому назад, сейчас по выходе из гимназии.
Она красиво изгибала свою белую, всегда обнаженную, шею и тихо рассказывала:
— Так, неуловимое что-то… Он служил у отца в конторе… Не то что красивый — симпатичный… Была приятна его близость, нравился голос, манеры… Думала — любовь… Но он уехал и не было тоски…
— Проклятие! — грубо прерывала Ванда.
— Я красива! Если бы ты была мужчиной, ты любила бы меня, Надя?.. Идиоты!..
IV
За эти три года ничего в жизни девушек из зеленого домика не изменилось. Но маленькие приключения были.
Однажды Ванда убедила Надю поехать с ней в Женеву. Они заехали в отель, где не было русских. Три дня они искали встреч, ходили в рестораны, в кафешантаны, держались вызывающе-свободно. Наде было жутко-интересно. Она шла за Вандой, но сжималась, словно хотела спрятаться в тени. Ванда ободряла ее:
— Веселей, Надя! Смейся, Надя!
И Надя смеялась, развязно заговаривала с мужчинами, делала все, что приказывала Ванда. И все время с тревожным любопытством ждала чего-то, неведомого, внезапного, страшного и желанного.
Но ничего не произошло. В ресторанах они имели успех. Вино лилось рекой. Их осыпали цветами, предлагали подарки, деньги. Доходило до пьяных оргий в отдельном кабинете. Вокруг них были циничные речи, наглый смех, взгляды, пронизывающие тело и возбуждающие, как вино. Они позволяли обнимать и целовать себя. У Ванды оказался запас таких слов и шуток, словно она воспитывалась в притоне. И произносила она эти слова так легко и так свободно, как будто это была ее обиходная речь. Но как только мужчины пьянели настолько, что становилось трудно сдерживать их порывы, Ванда брала Надю за руку и уводила домой.
В зеленом домике об этой поездке много говорили.
— Почему же?.. Почему?.. — спрашивала Маша, краснея и не договаривая своего вопроса.
— Так, не нравился ни один, — отвечала Ванда, а иногда прибавляла: — Струсили!.. Проклятие!.. Смелости не хватило!
Маша тоже имела маленькое приключение. Ее пригласили сыграть на благотворительном вечере. Ей аккомпанировал юноша-швейцарец. После того он искал встреч с ней и даже приходил в зеленый домик. Но он был молчалив и на его холодном лице нельзя было прочесть ни чувства, ни мысли. Он отвечал на вопросы быстро и точно, как солдат, а когда его не спрашивали, молчал и смотрел прямо в глаза ровным и бездумным взглядом. Маше он сначала понравился, но скоро надоел.
Одна только Буся не искала приключений, не желала их.
Когда подруги спрашивали ее, о чем она мечтает, она, сверкнув глазами, отвечала:
— О смерти.
V
Однажды девушки пошли в горы. Вооружившись толстыми палками, надели сапоги с гвоздями в подошвах и смело, без проводника, пустились по дороге, которую знала одна Ванда.
Было раннее утро. Солнце в пол-лица выглядывало из-за вершины, и большим расплывшимся в широкой добродушной улыбке, затаившим какую-то коварную и веселую мысль казался медленно ползущий огненный бог. И представлялось, что вот-вот он расхохочется, сразу выскочит на самую верхушку неба и крикнет той высокой, гордой вершине, которая теперь не пропускает его: «А ну-ка, достань!..» Ярким светом была залита верхушка горы, на которую поднимались девушки. И в тени, сжатая со сторон великанами, спала деревушка со старинным причудливым замком, с овальным зеркалом озера, с игрушечными белыми домиками…
— Красиво, — вздохнула Надя, играя лорнетом.
Девушки оглянулись и тронулись вперед по узкой, крутой дорожке, цепляясь за ветви, спотыкаясь о корни, держась друг за дружку у обрывов, не зная, куда приведет их дорога через минуту, чувствуя сеть западней и препятствий и зная, с какой-то таинственной уверенностью, что они минуют эти препятствия. Ванда по пути рассказывала, что с того обрыва сорвалась недавно молодая англичанка, а в том дивном уголку были убиты молнией двое туристов. Но они беззаботно шли вперед.
Усталые, достигли они площадки, где в плетеной палатке поместился маленький горный ресторанчик. За столиками сидела группа англичан. Мужчины в куртках и больших сапогах, женщины в серых парусиновых платьях. Лица были загорелые и жизнерадостные. На столе стояло вино. Громко смеялись. Один из туристов с фотографическим аппаратом, а компания позировала в самых причудливых позах, лежа, карабкаясь на скалу, повиснув на ветвях… Было весело смотреть на группу.
— Какие здоровые люди! Завидно, право! — тихо сказала Маша.
— Проклятие! — выругалась Ванда. — Давайте пить вино!
Привыкший ко всяким неожиданностям лакей с неподвижным лицом кретина подал им шампанское.
Девушки пили бокал за бокалом. Ванда пыталась бравурно смеяться, вызывающе держаться по отношению к англичанам, но, не встретив ни поддержки со стороны подруг, ни протеста со стороны англичан, замолчала. Тихо и угрюмо пили они бокал за бокалом. Было странно и досадно, что никто, ни англичане, ни хозяин таверны, ни даже узколобый лакей, не обращали на них никакого внимания, как будто это совершенно нормально, что четыре девушки, без мужчин, без проводника, добрались сюда, к самому подножью вечных снегов, и пьют вино в глубоком молчании, как заправские пьяницы… От этого равнодушия окружающих то, что они делали, потеряло красоту и смысл. Но они пили.
— Проклятие! — выругалась Ванда. — Даже опьянеть не удается!
Они встали и пошли дальше.
И почему-то здесь, почти на вершине горы, далеко от зеленого домика, от «колонии», особенно бесцельной, ненужной и безвыходной показалась девушкам их жизнь. Всех четверых сразу, без видимой причины, охватило одно настроение.
— Ну, а дальше? Потом! Когда мы спустимся вниз?.. Что тогда? Как будем жить? Для чего?
Это произнесла Надя. Начала так, как будто разговор об их жизни уже завязался давно.
И ни одной из ее подруг не показались неожиданными эти слова. Напротив, они были встречены так, как будто по молчаливому соглашению эта прогулка в горы затем и была предпринята, чтобы обсудить вопрос о жизни и будущем.
— Как!.. Для чего!.. Проклятие!.. — отозвалась Ванда. — Никак и ни для чего!.. Не удалась жизнь, и ну ее к свиньям! Не нравится? Чего там! Деликатничать!.. Проклятие!
— Значит…
— Страшно, Машенька?.. Наивная ты, вот что!
Буся молчала. Шла впереди всех, строгая, гордая. Брови сдвинулись. В глазах сверкала острая, жуткая мысль.
— Мне страшно за тебя, Буся! — сказала Маша.
Но Буся не отозвалась.
VI
Перед девушками открылась ровная площадка. С одной стороны крутой стеной подымалась снежная вершина. Другая сторона площадки обрывалась внезапно и круто над пропастью. У самого края скалы была устроена беседка.
Девушки вошли в беседку.
Опершись о перила, Надя заглянула в пропасть.
— Ах! — крикнула она визгливо, словно ее толкали в пропасть, а она оборонялась. — Держите меня!.. Там сидит дьявол и тянет меня… Я не хочу!.. Держите меня!..
Надя вся дрожала и, крепко обхватив Бусю, расширившимися глазами смотрела на край обрыва.
— Нервы! — выругалась Ванда. — Проклятие! Подумаешь… Испугалась-то как!.. Как курица, когда режут, завизжала… А что теряешь? Сама говорила: жить не для чего… Проклятие!.. Как животные, вцепилась в жизнь и не выпускаем из зубов… Какой стыд!..
В это время Маша заметила на стенах беседки надписи.
— Смотрите, смотрите! Есть русские! — радостно воскликнула она.
Среди английских, французских и немецких надписей кой-где виднелись русские. Словно широколицые и востроглазые ребятишки далекой родины, смотрели на девушек расплывшиеся буквы русского алфавита на стенах беседки на чужой и далекой Юнгфрау.
Девушки окружили Машу. Она читала вслух:
«В память лучших дней жизни. Вера и Борис»… «Привет русским от группы студентов»… «Да здравствует свобода»…
Вдруг Маша смолкла и робким взглядом окинула подруг.
— Что там еще? — спросила Ванда. — Ну, читай!
Буся сменила Машу и прочла громко и отчетливо:
«Русские! Передайте привет в Смоленске родным и знакомым. Бросаюсь в пропасть, потому что устал жить… И совсем не страшна смерть!.. Василий Дроздович…»
Маша перекрестилась.
— Рисуется! — сказала Ванда. — Сам должно быть дрожал, как наша Надя, а пишет, что смерть не страшна… Дурак!.. Я даже думаю, что он написал и преблагополучно спустился вниз, и теперь в своем Смоленске рассказывает барышням про швейцарские горы… Дурак!..
— Какая ты злая, Ванда!
Это были первые слова, произнесенные Бусей с тех пор, как Надя заговорила о жизни.
Потом, окинув подруг странным, каким-то далеко-смотрящим взглядом, она заговорила медленно, серьезно, уверенно:
— Еще не время. Еще будет чудо. Я знаю! Мы сойдем вниз, и нас встретил нежданная радость. Я знаю!
Девушки переглянулись. Надя крепче обхватила Бусю и взволнованно произнесла:
— Какая ты умная, Буся! Не как все мы. Ты, — большая!.. Спасибо тебе Буся!
Остальные молчали. И только через несколько минут молчания заговорила Ванда:
— Ха, ха! Буся ждет чуда! Для нас чуда! Какая ты еще глупая, Буся!.. Проклятие! Умереть и то помешают. Все шло прекрасно. Все были готовы, и вдруг — «чудо»!.. Дьявол!..
— Будет чудо! — уверенно повторила Буся. — Будет буря! Мы сойдем вниз. Там нас ждет жизнь. Я знаю!
И девушки начали спускаться с горы.
Впереди шла Буся и оживленно, радостно говорила о жизни, о счастье.
VII
В зеленом домике Бусю ожидал Володя. Он тихо сидел в гостиной, и, когда девушки вошли, смущенно и растерянно встал, не зная, как встретит его Буся.
Буся узнала его с первого взгляда, хотя Володя был мало похож на того стройного с полуоткрытым, улыбающимся ртом студента, о котором так часто рассказывала подругам молодая еврейка. Она быстро-быстро подбежала к нему, заглянула ему прямо и глубоко в глаза и тихо спросила:
— Ты?.. Откуда?.. Зачем?..
Но сейчас же сама прервала себя:
— Не надо!.. Не говори!.. Все равно… Я понимаю… Я рада…
Девушки удивленно смотрели на Бусю и того, кому была отдана ее первая любовь.
Никто из них не знал, как и почему разошлись Буся и Володя, как не знали они и причин ухода Буси из «движения». В их встрече чувствовалась тайна, старая, больная тайна.
Маша шепнула подругам:
— Идемте… Оставим их одних…
Но Буся поняла намерение подруг.
— Не уходите! — сказала она решительно. — У нас нет тайн.
Потом взяла Володю за руку.
— Познакомьтесь. Это — мой жених. Я знала, что он придет.
И так повела Буся разговор, словно не было в прошлом тайны. Володя взглянул на нее полными умиления и благодарности глазами. В начале беседы он больше молчал, робкий и смущенный, но потом освоился, оживился, заговорил мягко, душевно.
— За эти годы, — рассказывал он, — я много пережил и передумал. Это так важно, так нужно — страдание… Я научился прощать… И я часто думал, научилась ли этому ты… И так радостно мне было убедиться, что научилась.
— Расскажи, как ты жил?.. Нет, не надо, не рассказывай!.. Прошлое умерло… Не будем знать его!.. Не было его!..
Девушки слушали разговор Буси и Володи, и хотя многого не понимали в их намеках на прошлое, но чувствовали, что для Буси началась новая жизнь, что свершилось чудо, которого она ждала, что тяжелый камень с сердца свалился… Новая, словно возрожденная, стояла перед ними Буся. В глазах появился новый блеск.
— Ты счастлива, Буся? — спросила Маша.
Буся взглянула на нее странным, словно смотрящим куда-то вдаль, взглядом.
— Счастлива… Нет, это не то счастье, которое я знала и представляла себе до сих пор… Это больше счастья, это — чудо!..
И поздно вечером, после ухода Володи, она рассказала подругам тайну своей жизни.
В тюрьме ей было хорошо. Ее занесла туда великая буря, которой она, доверчивый мотылек, отдалась беззаветно, бездумно… За стеной бились родные сердца. Володя писал: «люблю». Мучительно было только сознание, что ее старики-родители, как громом пораженные случившимся, несчастны ее счастьем, мечутся в отчаянии, обивают порога начальства и тщетно взывают к своему старому Богу… Но она забывала об этом. Она смеялась в своей камере, смеялась и пела. А на допросах усатого жандармского офицера со шрамом на лбу она тоже смеялась, смеялась и молчала…
И внезапно случилось страшное. Если бы стены ее камеры раздвинулись и каменный свод всей тяжестью придавил ее, это было бы счастьем по сравнению с той глыбой ужаса, которая так внезапно обрушилась на нее… Когда об этом сообщил ей усатый офицер, она презрительно улыбнулась, а потом, представив себе «признание» ее следователя во всей его вздорности, громко расхохоталась. Но когда о том же написали ей товарищи и привели доказательства, до ужаса неопровержимые, она как-то сразу осела, притихла, словно придавленная. И больше не слышно было смеха в ее камере. И песен больше не было слышно. Так молчала она дни, недели, месяцы… И когда вышла из тюрьмы, продолжала молчать. И когда за границу уехала, продолжала молчать…
— Ну, а Володя? — спросила Надя.
— Когда я вышла из тюрьмы, я послала ему пузырек с ядом… И до сих пор я не знала, что с ним, жив ли он… И только сегодня, там, в горах, почувствовала я, что он жив, что он вернется… И поняла я, что сегодня свершится чудо…. И это чудо во мне свершится, мною… Чудо прощения… Чудо забвения… Чудо исцеления…
— Как же будете жить?
— Не будем знать!
VIII
Буся выбыла из зеленого домика. Остались трое. И еще тоскливее и однообразнее потянулись дни. По вечерам в гостиной уже не было прежних тихих бесед. Без Буси некому было рассказывать о жизни, о «движении», о любви. Без Буси не было дыхания затаенной страсти, биения жаждущего сердца.
Еще злее стала Ванда. Ругала Бусю:
— Проклятие!.. Дождалась своего «чуда»!.. А мы-то, мы при чем? Наше-то чудо где?.. Бросила нас! Теперь мы ей не нужны… Проклятие!..
С «колонией» прервали всякие сношения, даже жертвовать перестали. Прекратили и поездки. Жили затворницами в зеленом домике, не жили, а гнили…
Надя говорила:
— Есть люди, которые умеют устроить свою жизнь… Не удалось в одном месте, идут в другое, начинают сызнова… Почему мы не можем?
— А зачем? — спрашивала Маша.
А Ванда возражала:
— Уметь жить еще не так важно… Умирать надо уметь, вот что! Проклятие! При нашей-то жизни, и мы цепляемся за нее… Смерти боимся. Проклятие!
— А зачем? — опять тихо спрашивала Маша.
— Что, зачем?
— Умирать зачем? Разве смерть не хуже нашей жизни?
И ничего не возражала Ванда.
IX
Совершенно неожиданно вернулась в зеленый домик Буся.
Подруги не спрашивали ее, что произошло, и сама она не рассказывала. Была она такая тихая и такая ясная, что нельзя было понять, великое счастье или великое горе постигло ее. Непохожей на прежнюю Бусю она была. В глазах появилась какая-то дымка, словно они смотрели не вперед, а в глубь собственной души и видели и знали какую-то новую правду, какое-то новое счастье.
Девушки обрадовались Бусе.
Надя и Маша, обнимая и целуя ее, говорили:
— Милая, дорогая Буся! С тобой нам легче будет жить.
Ванда, угрюмая, но тоже довольная, ворчала:
— Ну, вот и «чудо»!.. Хватило его на два месяца… Проклятие!
Буся ничего не отвечала. Только смотрела на подругу своим странным взглядом и ласково гладила по волосам Машу. А ночью, когда подруги готовились ко сну, она сказала:
— Завтра мы пойдем в горы…
Сделалось жутко. Было ясно, зачем зовет она их. Но спросить никто не решился.
Опять девушки взбирались на гору. Как и в тот раз, без проводника, по уже знакомой дороге. Было раннее утро, и как в то утро, солнце красным шаром, словно натужившись через силу, перелезало гору и, казалось, дышало тяжело и устало в последнем напряжении. Девушки шли молча, а впереди их шла Буся, торжествующая, уверенная и ясная.
В таверне остановились. На этот раз других посетителей не было. Содержатель ресторана сам подошел к ним.
— Вина! — заказала на этот раз Буся.
И когда подали им вино, Буся заговорила, горячо, убежденно, радостно:
— Какое великое счастье — умереть!.. Не надо бояться смерти. Надо желать ее, стремиться к ней, любить ее… Мы поднимаемся на вершину… Выше всех людей, выше всего мира мы будем, постигая смерть…
— Я боюсь! — тихо произнесла Маша.
Буся обняла ее и долго, убедительно говорила о смерти. Бояться смерти?.. Но ведь смерть, это — вечный покой, это — удовлетворение всех желаний, осуществление всех мечтаний, радостно-тихое, безбольное, бездумное, беззаботное небытие… Смерть, это — тихая лазурь, ясная гладь, без начала, без конца.
Словно загипнотизированные, слушали девушки Бусю. В глазах загорелся огонек новой мечты.
Надя сказала:
— Какая ты, Буся!.. Не как мы!.. Любви много в твоей душе…. Ты жизнь любила не как мы и смерть полюбила… И зажигаешь ты, Буся!.. Усталую душу можешь зажечь… Счастливая ты, Буся!..
Даже Ванда, примиренная и странно тихая, ласково произнесла:
— Умная ты, Буся… Всех нас умнее.
X
Медленно, уверенно, тихо-радостно, молчаливо-дружно, словно к венцу, пошли четыре девушки из зеленого домика к обрыву….