Алексей Будищев «Боязнь ужасов»

Вы хотите знать, доктор, как произошло со мною это несчастие и какие причины положили основание моему странному недугу? Хорошо. Я попытаюсь рассказать вам о себе всю правду.

Мы остались одни с этим милым малюткой, моим крошечным сыном, после того, как его мать покинула нас обоих так неожиданно и так грубо. Мы остались одни в целом мире. Я всегда горячо любил этого ребенка, а тут моя любовь к нему выросла в исполина. Что в этом странного? Ведь он остался у меня один, он — все мое настоящее и будущее. Мог ли я не любить его? Утро и вечер, те часы, которые я не был занят службой, я проводил около него. И раньше я был большим домоседом, а теперь смешное положение покинутого мужа крепко приковало меня к дому надежной цепью. Впрочем, эта цепь не казалась мне тяжелою, ибо быть около ребенка доставляло мне такие наслаждения, каких я не испытывал никогда в жизни. Я сам поил его и утром и вечером молоком, сам резал ему тонкие ломтики хлеба, сам кормил его обедом, мыл в ванночке, раздевал, укладывая в кроватку. Повторяю, я был так бесконечно счастлив моею любовью к ребенку. Просидев с утра шесть часов подряд в нашей скучной канцелярии, я бежал домой весь полный самой светлой радости. И всю дорогу я думал:

«Сейчас я увижу моего сына. Какое счастье, какое счастье! Боже! Только бы не ослепнуть от света этого счастья!»

Подходя к нашей квартире, я резко звонил в звонок и сквозь запертую дверь я слышал торопливые шаги моего крошки, спешившего мне навстречу. Я повторял звонок, зная, что этим доставлю ему неописуемое наслаждение. Тотчас же за дверью раздавался смех, светлый, звонкий и радостный, как трель вешнего жаворонка. В передней мой малютка бросался ко мне на шею, и я видел в его глазах восторг. Я припадал к нему замирая. Таковы были наши встречи.

После моего возвращения со службы мы были неразлучны уже на весь остаток дня. Я рисовал ему картины, рассказывал сказки, играл вместе с ним в его игрушки. А вечером, на сон грядущий, я придерживал рукою его, стоявшего на коленях, в одной рубашечке, и шептал ему слова молитвы. Ему уже исполнилось четыре года и он знал наизусть «Пресвятую Троицу». И когда он, стоя в трогательной позе, лепетал своими милыми губками: «Владыко, прости беззакония наша», мое сердце переполнялось таким светлым восторгом и таким теплым умилением, что мне хотелось плакать, и словно комок подкатывался к моему горлу. И часто я думал: «Беззакония, — как хороши и чисты твои беззакония; конечно же, тебе их простят; тебе их простят, мой крошка!»

И вот в одну из таких минут в мою голову вошла сумасшедшая мысль. Сейчас же вслед за мыслью о детских беззакониях я подумал: «А что же? Разве здесь, в этом мире, не казнят их, этих невинных крошек, разве же их не казнят порою самым жестоким образом? Разве они не горят в пламени? Не тонут в воде? Или они застрахованы от ужасных недугов? Жизнь — ряд нелепых случайностей; темные ужасы, как дикие звери, сторожат и ловят нас на каждом шагу. И им безразлично над кем проявить свою ярость: над взрослым ли грешником, или над невинным малюткой».

Я глубоко задумался у постели моего сына.

А он внезапно сказал, уныло кивая мне с подушки своим личиком:

— А в самом деле, папа, как бы это было хорошо, если бы у нас было две мамы!

Я шевельнулся на моем стуле.

Две мамы! Две мамы! У него их нет ни одной. Нелепая случайность уже выстрелила в голову этого крошки и отняла у него мать. Случайность, — ибо эта женщина любила его горячо и глубоко, я это знаю, и если бы вы сказали ей год тому назад, что она способна бросить своего ребенка, она рассмеялась бы вам в глаза. А между тем нелепая случайность толкнула ее навстречу к чуждому ей до того момента человеку и приковала ее к нему на цепь, как собаку, нелепым чувством. Кому это было надо? Виновата ли она в этом? Мы — все жертвы случайностей. Одна из них уже обрушилась на неповинную голову моего сына тяжелым камнем, и почем же я знаю, что ждет его впереди? Быть может, один из темных ужасов уже подстерегает его вон из того угла, где горит лампа. И когда я покину эту комнату, где спит мой милый мальчик, для того, чтобы идти в кабинет оканчивать мою взятую на дом работу, он, этот дикий ужас, сбросит на пол лампу и обовьет пламенем тело моего крошки? Кто знает? Разве это не может случиться?

Я тихонько подошел к лампе, потушил ее и зажег свечу. Но мне показалось в ту же минуту, что от неосторожного движения гардина может коснуться пламени свечи и вспыхнет. Я отодвинул стол, на котором горела свеча, подальше от окна, вглубь комнаты. Затем я принес свои бумаги и сел за работу тут же. А мою голову сверлила беспокойная мысль: что-то еще ожидает моего сына? Какой ужас сторожит его на пути. Когда я уже раздетый подошел к маленькой кроватке, чтобы в последний раз перекрестить спящего, мне почудилось, что чьи-то холодные и цепкие пальцы коснулись моих ног. Мне стало холодно и страшно до головокружения. Кто там прячется под кроваткой моего сына? Кто смеет?

Я не знаю, кому понадобилось бросить в мой мозг семя этих ужасных мучений, но оно росло и расцветало во мне, как ядовитый цветок. Я не знал покоя ни днем, ни ночью. Я думал: «Мы живем в стране неведомых ужасов. Случайности, самые нелепые, окружают нас железным кольцом, и мы ходим на их помочах, воображая, что мы самостоятельны и сами кузнецы нашего счастия и нашей жизни. Одна случайность властно вошла в мой дом и отняла у меня жену. Может быть, за моею спиной уже стоит другая. Что, если она отнимет у меня и сына? Что, если она обрекла уже его на жестокую казнь, бессмысленно жестокую, и заставит меня быть свидетелем этой казни? О, разве можно спокойно жить в этой стране ужасов, где нас на каждом шагу заставляют присутствовать при казни самых дорогих существ!»

Как же защитить сына от этих ужасов? Есть ли к этому средства? Эти две мысли крепко припали к моему сердцу, как пара злых змей. Какие жестокие муки переживал я! Нелепые картины рисовались моему взбудораженному воображению. Ежедневно я видел моего крошку горящим в пламени, тонувшим в реке, с посиневшим и распухшим от судорог личиком, выпавшим из окна на камни мостовой, изуродовавшей его хрупкие кости. Часто, возвратившись со службы, я стоял у двери моей квартиры с стесненным дыханием и мучительным ознобом во всем теле, не в силах отворить двери. Мне уже грезилась за дверью одна из тех ужасных картин. Раза два я упал в обморок на самом пороге. Легкий шорох по ту сторону двери потряс меня, как пушечный выстрел.

Как-то я вспомнил, как умирал мой отец. Я вошел к нему после долгой разлуки и увидел его распростертым на постели. Я прочитал на его лице смерть и припал к его коленам, не в силах побороть мук. А он в ужасе отодвинулся от меня и сел в углу постели, ибо в моих муках он увидел свою смерть. Его седая борода зашевелилась на согнутых коленях. Однако, через минуту он прошептал:

— Ну, будет, будет; не надо. Это всегда так кончается!

Он попытался улыбнуться. Он был старик с твердым характером и сильною волей, и он понял, что стыдно барахтаться, когда на твоей шее затягивают петлю; но за какие преступления меня заставили быть свидетелем этой казни?

Мы живем в стране ужасов и случайностей. Я потерял сон и аппетит. Мое лицо осунулось и пожелтело, а взор стал беспокоен и горяч.

Как уберечь сына от ужасов? Есть ли к тому средства? Я всюду носил эти мысли в моей голове, как два тяжелых камня. И вот однажды, когда я возвращался со службы домой, меня осенила мысль:

«Неожиданная смерть без мучений не есть ужас. Это единственный выход из того заколдованного круга случайностей, в который нас замыкают с самого дня нашего рождения».

Мысль эта сосредоточила на себе все мое внимание. Я весь приковался к ней. Передо мною словно зажгли спасительный огонек. Вскоре при его свете я рассмотрел все, осторожно взвешивая каждую мелочь.

Я пришел домой, сел у стола и посадил к себе на колени сына. Он сел послушно и доверчиво, радуясь, как всегда, моей ласке. Я стал трясти коленом и чмокать губами, пытаясь развеселить его совершенно. В моей голове стояло: «Неожиданная смерть без мучений не есть ужас. Это единственный выход из области случайностей».

Я по-прежнему слегка подбрасывал колено, напевая моему сыну что-то веселое. Малютка, наконец, звонко рассмеялся, хватая меня за шею своими теплыми ручонками. Я думал:

«Сначала умрет мой сын. Мой выстрел неожиданно поразит его в затылок, и он не услышит боли. А потом я последую за ним тотчас же. Если души бессмертны, мы будем жить вечно неразлучные и любящие, не боясь никаких ужасов, не подчиняясь нелепому закону случайностей. Это ли не восторг? А если каждый атом наших существ есть тлен и прах, мы будем тлеть рядом, все же неразлучные и бесчувственные, как камень. Какой ужас устрашит нас тогда? Какая случайность испугает наше лишенное сознания тело? Это ли не восторг? Смерти нет, а есть сознание смерти. Ужасов нет, есть сознание ужаса».

Я осторожно весь подался вперед, вытягивая руку к ящику стола, где лежал револьвер, в последний раз проверяя весь ход моей мысли. Я нащупал рукоять револьвера. Все вещи комнаты неподвижно и жутко уставились на меня. Мой сын звонко смеялся всем своим розовым личиком. В двух вершках от его затылка я надавил спуск.

И тут произошла одна из нелепых случайностей, тех самых случайностей, которыми так богата наша жизнь. Револьвер осекнулся! Осекнулся! Мы находимся в заколдованном кругу случайностей, из которого нам не выбраться никогда, никакими усилиями собственной воли!

Мы являемся в этом мире случайно, случайно же мы покидаем его, и никакое усилие нашей воли не в состоянии освободить нас от этих ужасных пут случайности. Я сердито швырнул от себя эту пустую и глупую игрушку, это безвредное оружие, незастрахованное от случайности, так же, как и мы, и разрыдался. Вот и все. Я кончил, доктор.

Доктор, вы говорите, что теперь мой мальчик невредим и окружен самым тщательным попечением. Но не слишком ли близко от его кроватки зажигают по вечерам лампу? Хорошо ли закрывают летом окна его комнатки? Не ходит ли он гулять на берег речки? Нельзя ли мне взглянуть на него, доктор, хоть одним глазком?

Доктор! Доктор! Что это там за шум? Уж не упала ли у его кроватки лампа?