Алексей Будищев «Фидель»

На бульваре, где она появилась на одно мгновение, ее прозвали Фиделькой, за ее белокурые, чудные локоны. У бульвара, как известно, язык всегда много злее сердца, и ее мимолетные подруги нашли ее волосы похожими на кудри комнатной болонки. Между тем, благодаря этим ее великолепным волосам, а также ее огромным, наивным, как у девочки, глазам, она тотчас же ушла с бульвара. Ее взял на содержание старый аптекарь Бурш через неделю после ее выступления на бульваре.

Бурша сменил затем уланский ротмистр Хрущев, а Хрущева — голландец Питерс, управляющий железоделательным заводом. Этот Питерс, несмотря на свое солидное положение, был еще совсем молодым человеком, но оказался самым подходящим для нее хозяином. Он приезжал к ней только раз в неделю, всегда в воскресенье, в пять часов дня; с нею вместе он обыкновенно обедал в ее же меблированной комнате, беря два обеда по 75 коп. за обед, лишнюю порцию какао для себя и бутылку белого вина. С 5-ти часов он прогащивал до 8. А в 8 всегда уезжал, аккуратный, как часовой механизм, чопорный, но ласковый.

На прощанье он звучно целовал ее в губы и с добродушной улыбкой говорил ей всегда одно и то же:

Голюбушник, Фидель, Ви о-очень слядкий мадэмуазель!

И громко смеялся над своими стихами.

Питерс платил ей 120 рублей в месяц, отнимая за этот срок у нее только четыре дня. Остальные 26 дней были в полном ее распоряжении. И от безделья и скуки, а может быть подчиняясь запросам своего сердца, она научилась пылко, безудержно мечтать. Одетая в шелестящий утренний капот, она по целым часам раскачивалась в качалке и, ширя свои прекрасные, наивные, как у девочки, глаза, мечтала, мечтала и мечтала, до болей в висках, иной раз забывая про обед. И сперва эти ее мечты были неясны, неопределенны и ежедневно сменялись одна другою. А потом в этих мечтах установилась некоторая однообразность: каждый раз, погружаясь в мечты, она стала воображать себя замужней женщиной, матерью ребенка. Сперва, впрочем, мечты ее, несмотря на основную однообразность в своей сущности, все же ежедневно переменялись в частностях и подробностях. Так, например, иногда ее мужем был офицер, другой раз студент, а порою помощник частного пристава. И дети ее ежедневно бывали разного пола и возраста. И то черненькие, то рыженькие. А потом, складываясь с медлительной постепенностью и, вероятно, строго согласуясь с характернейшими черточками ее души, эти ее мечты как-то установились, окрепли и приняли законченные, строго определившиеся раз навсегда формы, как самая настоящая действительность.

Погружаясь в мечты, теперь она уже видела всегда одно и то же. И всегда ощущала себя в одной и той же обстановке. Ее мужа звали Петром Александровичем Корневым. Он служил механиком в железнодорожном депо и получал 83 рубля с копейками в месяц. По наружности он был пожалуй даже некрасив, но очень уж добродушно улыбались его румяные губы, и по-женски мягко смотрели его выпуклые, голубовато-серые, матово-сияющие глаза. Кажется, она и полюбила его именно за эту улыбку и за этот мягкий свет его глаз. Пожалуй, он немножко походил лицом и фигурой на Питерса, но он был лучше Питерса, потому что он поклялся ей в любви навеки и дал ей свою защиту, покровительство и имя. И еще потому, что он был отцом ее ребенка. Ее толстенького, ненаглядного Витика, которому только что исполнилось полгода. Ах, как она любила этого упитанного белотелого ососочка, с пухлой розовой мордашкой и с розовыми морщинистыми подошвами!

Как она любила его! И как от него вкусно пахло особыми блаженно щекочущими ее сердце запахами, когда она, вынув его из ванночки, запыхавшаяся и радостная, обтирала его крепенькое тельце мохнатым полотенцем. Как удивительно радостно пахло от его кожицы. И как смешно торчали четырьмя вихрами его мягкие волосики. Один вихор над лбом, другой — позади мягкого, дышащего еще темечка и двое над ушами. Она подстригала эти милые вихры и ухитрялась делать ровный пробор на полулысой головке сына.

Она ожила в этих своих мечтах, наслаждаясь новыми, неизведанными еще радостями, и Питерс заметил, что она стала даже хорошеть, словно зацветая новыми цветами. И он острил:

— Голюбушник Фидель, ви стали еще сляще мадэмуазиэль…

И подолгу хохотал над своими остротами.

Однажды Питерс нашел на ее столе клочок бумажки, на котором было изображено нижеследующее:

Чепчики 6,

Рубашечки 8,

Свивальники —

Простыночки —

Слюнявки —

— Это что за актив? — спросил Питерс с недоумением, — Который имеет потребительность в слюнявку? Э-э?

Но она выхватила из его рук клочок бумаги и вдруг неистово разрыдалась. На минуту точно в черную яму провалились все ее мечты, и до вечера она проходила сонулая и будто больная. А потом зацвела опять в этой второй действительности, полной таких острых наслаждений. Конечно, в этой второй ее жизни цвели не одни розы; ей, например, приходилось очень изворачиваться, чтобы при расходе в 83 рубля с копейками в месяц иметь ежедневно вкусную и здоровую пищу и содержать в чистоте их крошечную квартирку. Но чего не сделаешь любя? И какой ценою не заплатишь за блаженные восторги материнства? Но, конечно, у матери мало ли забот?

Три воскресения подряд Питерс заставал ее странно-сосредоточенной и будто чем-то напуганной и он никак не мог уразуметь причину такого настроения ее духа. А причина была самая простая, и такая понятная-понятная: у ее Витика трудно резались зубы! У ее ненаглядного Витика! Где же это было понять Питерсу?

Так двумя руслами шла ее жизнь. Прошла весна, лето, скучная осень. И опять настала зима.

По воскресеньям к ней все также приезжал чопорный Питерс, обедал с нею и опять уезжал. И тогда к ней входил ее муж, механик из железнодорожного депо, Петр Александрович Корнев. И топал по полу ножками, обутыми в вязаные башмачки, Витик. Точно взвивался занавес и начиналась новая жизнь у нее.

Которая из этих двух жизней была настоящая? Разве не та, которая была роднее сердцу? А дни шли.

Совсем неожиданно подошел тот месяц, когда на улицах загремели ружейные залпы, когда под гулкое стуканье пушек с дребезгом лопались стекла в высоких домах. И бегали бесстрашные люди с красными знаменами, и что-то кричали народу. Однажды, в тусклые сумерки, когда стрельба на улицах утихла, она возвращалась из булочной, занятая своими думами, в скромном платочке на голове. Два человека, вышедшие из переулка, обогнали ее, куда-то спеша, оживленно переговариваясь с беспокойными жестами. Она шла за ними, постукивая каблуками по камням панели.

Тот, что был пониже, говорил:

— Слышал? Вчера на Сретенском залпом убили механика Корнева с сыном. Не повезло бедняге!

Спутник низенького отвечал ему:

— А на Пресне Михайленку угораздили наповал…

Она сразу остановилась, и ее лицо стало белым.

— Кого убили? На Сретенском? — переспросила она, с трудом раздвигая будто обмерзшие губы.

— Механика Корнева, — крикнул ей низенький, махая рукой, — механика Корнева, товарищ!

— Петра Александровича? — выкрикнула она, прижимая ладонь к горлу.

Повыше отвечал:

— А на Пресне Михайленку ухлопали! Бьют нас, товарищ-голубушка, и даже не велят плакать!

— Петра Александровича? — опять выкрикнула она.

Но те не ответили, утонули в сумраке, как в вязкой тине. А она опустилась на первое крылечко и горько расплакалась.

— Всех бьют, — повторяла она, горько всхлипывая, — всех теперь бьют, подошло такое время!

А ночью у себя в постели она вдруг дико выкрикнула, взбудоражив всю номерную прислугу:

— Витенька! Бедненький мой! Витенька!

С рассветом она бродила уже по улицам, наскоро накинув на голову платок и будто разыскивая кого-то беспокойными глазами. И встретив офицера с патрулем, она умоляла его выдать ей трупы ее мужа и сына.

— Которых вы убили! — кричала она, неистово плача и резко размахивая руками.

Два солдата еле оттащили ее от офицера и кое-как втиснули в извозчичьи санки. Злое и холодное светило ей в глаза солнце.

Питерс едва узнал ее при свидании, до того исхудала она, сокрушенная тяжким горем. И она до этих дней все еще живет все в той же психиатрической лечебнице. Бродит прозрачная как тень и ищет по коридорам трупы мужа и сына. И доктор, показывая ее посетителям, говорит:

— Это жертва революции. У бедной женщины были убиты в один день муж и малолетний сын…

Он поверил ее рассказу. А, может быть, доктор и прав? И, может быть, права она? Кто же знает, какая из ее двух жизней была настоящею?

Которая? Какая?

О, бедная Фидель! Бедная, бедная…