Алексей Будищев «Норд-ост»

I

Норд-ост, или, как его называют в этой местности, «бора», — резкий, страшной силы ветер, — бешено бросался с гор, гудел в кривых порослях держи-дерева, стонал, взвизгивал, как сумасшедшая женщина, гулко ухал, а порою точно мычал, как озверелый буйвол. Было свежо под его буйным дыханием, пожалуй, даже холодновато. Темно-синее море, сейчас почти правильного кубового цвета, лежавшее там, внизу, под серым отвесным берегом, головокружительной высоты, все взбудораживалось мелкими, серебряными продолговатыми барашками.

Вдали чуть-чуть сизое от водяной пыли, которую сдувал норд-ост, оно стыло у самых берегов почти в полной неподвижности, прозрачное, тихое, но злое, едва заметно коробясь мелкой дрожью. Не любит море этого ветра, который всегда гонит его прочь от берегов и не дает поиграть шумными и веселыми прибоями. И у берегов, под каменными отвесами, оно точно стыло с затаенной ненавистью, порою шипя издали змеиным шипом, дергаясь, как в судорогах.

Несмотря на ветер, Георгий с утра работал, обносил изгородью дачу Коробова со стороны отвесов. А Коробов с моноклем в глазу наблюдал за этой работой, насвистывая что-то веселое, трогая холеной рукой коротко подстриженные, уже седеющие усы и с удовольствием оглядывая в то же время свои владения: небольшую белую дачу в мавританском стиле, с совершенно плоскою кровлей, кухню из дикого камня, круглый каменный колодезь, который давал такую вкусную студеную воду, и молодой, только что засаженный сад.

Чего-чего только не насажал здесь садовник, под наблюдением самого Коробова: и черешен, и груш, и абрикосов, и слив, и белых акаций, и нежных мимоз, и роз всевозможных сортов. Пока все это — только нежные прутики с нежной сероватой зеленью. Но со временем все это так роскошно распустится, подымется, зазеленеет и заблагоухает во славу южному солнцу. Пять лет назад купил здесь участок земли Коробов, и каждое лето приезжал сюда строиться, обсаживаться и от скуки волочиться за семнадцатилетней дочерью Георгия, Марианкой. А семья жила далеко, на даче в Павловске, под кислым немощным небом, где даже в июле всегда пахнет болотом.

«Непременно привезу сюда на будущее лето жену и детей, — думал Коробов. — Только вот отгорожусь от моря изгородью».

«А Марианка?» — пришло ему на мысль. Он улыбнулся и, дружелюбно похлопывая по плечу Георгия, сказал:

— На будущее лето привезу сюда и жену, и детей. Только вот от круч отгорожусь, чтоб за детей не бояться, и отделку комнат закончу.

Жилистые руки Георгия легко и проворно, точно без всяких усилий, плели колючую проволоку изгороди.

— Так, пан Коробов, — поддакнул Георгий. Ветер шевелил его усы, похожие на рога буйвола. — Добрэ усе: и жинка, и детки! — вздохнул он.

Марианка, вытрясавшая самовар, здесь же, за порослями держи-дерева, сердито подумала:

«Жену привезешь, а за мной, чертов сын, волочиться будешь? Или к тому времени бросишь? Что же я тебе — деревянная игрушка?»

Так и зажглись вдруг ее глаза, матово-черные, полные мрака и тайны, а сейчас, пожалуй, и ненависти.

— Усе человеку радость, — опять сказал Георгий, — и жинка, и хата, и вино!

Волосы у него были русые, а глаза черные, с синим белком, тоже, пожалуй, совсем, как у буйвола глаза. И сутул в плечах он был, как бык, но тонок и гибок в стане.

Трудно было бы определить, из какого племени он был родом, и с точностью он и сам не знал этого. Первоначальными поселенцами этого красивого уголка на берегу моря, после того, как отсюда ушли черкесы, были эсты и греки. И, видимо, со временем, эти два совершенно противоположных по характеру племени слились здесь в своеобразный сплав, дав сильную и решительную породу, не без огромной примеси лукавства. Еще пять лет тому назад, Коробов нанял Георгия в услужение. За двенадцать рублей в месяц и за пользование комнатой в кухне Георгий обязывался быть сторожем при усадьбе в течение круглого года, а летние месяцы, — май, июнь, июль и август, — состоять даже в полном распоряжении Коробова. В молодости он занимался, как и многие здесь, контрабандою, но, охромев, бросил это опасное ремесло и стал мирным усадебным сторожем.

— Я — честный сторож, — говорил теперь он о себе с гордостью. И бил себя кулаком в мохнатую грудь. Совершенно тем же тоном он говорил раньше:

— Я — честный вор. И попробуй-ка меня поймать, если кто…

Коробов заглянул за поросли держи-дерева, улыбнулся, увидев голубую юбку Марианки, и, щуря близорукие глаза, стал думать о службе в петербургском департаменте, о скучных невских туманах и о всех тех мелочах, из которых складывается вся жизнь.

А незадолго до обеда он оставил Георгия, повернул вправо и извилистой тропинкой, змеившейся возле, осторожно спустился с отвесов к морю и медленно стал раздеваться. Здесь, за страшными, тридцатисаженными кручами, было тихо и возможно было выкупаться, пользуясь их прикрытием. Сбрасываясь с каменных скал, норд-ост падал на море саженях в двадцати от берега и, неистово шипя, гнал море из бухты, сатанея в дикой злобе.

Коробов разделся, голый сделал несколько гимнастических жестов и вошел в воду. Отрадно балуя глаз, далеко-далеко расстилалось темно-синее море, и серой высокой стеной стоял берег. Две запоздавшие дачницы, — одна с золотисто-желтым зонтиком, а другая с нежно-сиреневым, — гуляли под самыми отвесами. Коробов трижды окунулся, услышал радостный прилив крови к мышцам, ощутил сладкое томление сердца, как в дни далекой молодости, во время влюблений, и закричал во все горло, заглушая тупой и упорный вой ветра наверху:

— Ух, хорошо жить!

Окунулся еще раз и опять крикнул, шлепнув себя по мокрому животу:

— Ей-Богу же хорошо!

Две дачницы переглянулись и рассмеялись обе сразу.

— Температура воды 13. Ого! — сказала одна другой.

После купанья, ощущая прямо-таки волчий аппетит и сладкую истому всего тела, Коробов обедал на крытой террасе, защищенной со стороны норд-оста каменной стеною. Он ел кефаль, зажаренную по-гречески, рагу из молодого барашка, запивая жирное мясо дешевым местным вином ясного розового цвета. Обед ему подавала на террасу Марианка, черноглазая, тоненькая и гибкая, похожая на молоденькую мимозу. И от прилива юных сил, данных морем и солнцем, хотелось сорвать и смять ее, как молодую ветку, чтобы на минуту упиться ее ароматом. Злыми и блестящими стали глаза Коробова. Побагровев, он вдруг схватил Марианку за руку и привлек ее к себе.

— Ух, хорошо жить! — воскликнул он, ближе притискивая к себе девушку.

Точно приросло это восклицание к его языку на сегодняшний день.

Марианка вся изогнулась, не то вырываясь, не то ласкаясь, дрожью наполняя Коробова, оскалила, мелкие зубы, блестящие и острые, как у хищной ласки, радостно замерцала глазами.

— Конечно, хорошо же, Боже наш, — выговорила она. — Ух, хорошо!

Коробов стиснул ее ниже плеч, жарко припадая к ее губам.

Она опять вся изогнулась, выскользнула, как угорь, и рассыпчато засмеялась. Проворно мелькнули ее смуглые ноги, топоча по каменным плитам террасы зелеными чувяками.

— Приходи сегодня ко мне вечером, — просительно протянул Коробов.

Светились глаза его и горячо млели руки. И точно теснили горло биения сердца. Марианка засмеялась.

— Ну, побалуй меня, дитя мое, приходи, не обманывай. Приходи, — тянул Коробов. — Ну, деточка, золотая! Зачем ты меня все обманываешь? Разве я мало передарил тебе всего, всего, чего ты только хотела? Ну, пожалей же меня, деточка…

Марианка смеялась, вздрагивая в плечах.

— Возьми, что хочешь, детка, только приходи вечерком сюда, — затянул снова Коробов, с умоляющим видом складывая руки над круглым животом, — не обманывай, деточка, как раньше…

Большие глаза Марианки вдруг стали серьезными.

— Постой, — прошептала она, и, побледнев, приложила к губам палец, — во-первых, я не обманывала, мне отец мешает…

— Каждый раз?

— Да, каждый раз отец мешает. А во-вторых… два шарфа шелковых, в красных, кровавых пятнах… мне так хочется… Будь таким добрым, ясный паночек…

— Хорошо, — прошептал Коробов, улыбаясь.

— И две чадры с золотой бахромкой, с вышивкой…

— Хорошо. И тогда ты придешь?

Марианка кивнула головой.

— Сегодня вечером? Сюда?

— Да.

— И не обманешь?

Марианка сбежала с каменных плит террасы, топоча проворными ногами. Из-за порослей держи-дерева вышел, ковыляя на правую ногу, Георгий, и сказал:

— Восемь звеньев мне осталось доделывать. Завтра-послезавтра будет готова изгородь. Я — честный сторож? Так, пан Коробов?

Коробов молчал и вытирал салфеткой губы. Георгий воскликнул:

— Мы с тобою оба — честные люди. Так, Коробов? Ну, да?

II

Всю ночь не умолкая, тонкими, раздирающими криками визжал норд-ост. Коробову в тяжелой дреме снилось; шайка разбойников носилась с гиком мимо его дачи в мавританском стиле. И от тяжелых сновидений даже утром болела у него голова. Он пил утренний чай, как всегда, на террасе, хмуро поглядывая на темное в белых гребешках море и хмуро прислушиваясь к тяжелому шуму ветра. Подошла Марианка к террасе и остановилась, облокотясь на каменные перила.

— И тебе не стыдно, обманщица? — спросил ее Коробов.

— Что так? — Марианка с недоумением таращила свои прекрасные глаза.

— Как, что так? — протянул Коробов с кислой миной. — Обещала прийти и не пришла. А подарки взяла. Взяла все! Который уж раз ты меня обманываешь?

Коробов вздохнул.

— Я обманываю! — во весь голос, почти закричала Марианка. — И пан думает, я обманываю? Да разрази меня Боже на мелкие порошинки и развей на все четыре стороны! Как я могла вчера прийти, если батька ни на шаг от меня не отходил! Весь вечер! Да пусть защекочут меня дьяволы морские, земные, небесные и подземные! Как я могла прийти?

В глазах Марианки блеснули слезы, и, потупясь, она замолчала, мерцая глазами, как бы взволнованная и оскорбленная донельзя. Ее хорошенькая головка стала еще краше.

— Правда? — спросил Коробов, сбрасывая с глаза монокль, оживая и уже ласково. — Правда, мой золотой цыпленок? Правда, моя морская рыбка?

Марианка неистово забожилась самой страшной божбою.

— Да чтоб меня пополам перервало! — почти закричала она. — Чтоб меня улиткой скрючило!

— Тс… — замахал на нее обеими руками Коробов и со вздохом спросил: — Так что же нам делать?

— Девушка за тебя сама придумает, — сказала Марианка тихо, и понизила голос до шепота, — сегодня вечером, перед самым вечером… — едва двигала она яркими губами.

— Ну? — совсем задохнулся Коробов, и даже холодными стали его руки.

— Ушли батьку за чем-нибудь в станицу, чего-нибудь купить пошли, что ли… понял? — прошептала Марианка.

— Ну, конечно, только и всего, — засмеялся Коробов, — но и это должна была придумать женщина. И, конечно, я сегодня же вечером ушлю Георгия в станицу, ну, хоть машинных гвоздей купить. Так?

— Так, пан мой добренький.

— И тогда ты придешь?

— Конечно же, приду.

— Сюда? Сегодня вечером?

— Ну да, вечером.

— Марианка! А что если я умру от радости, не дождавшись вечера?

— Пан еще поживет. Но только пан добрый, хороший, — затянула Марианка, капризно выпячивая яркие губы.

— Что такое?

— Чтоб только те три аметиста на серебряной цепочке, что в лавочке у того армянина…

— Ну?

— Чтоб они были здесь, — указала Марианка на свою смуглую шею.

— Ого? Ну, ладно, — вдруг согласился Коробов.

— И хотя маленький перстенек с бирюзою.

— И это ладно…

— И чтоб это все сегодня же к обеду…

Прекрасные черные глаза так матово и ласково светились, что сердце Коробова таяло и млело.

— Все будет, — воскликнул он, целуя Марианку, — все!

Марианка высвободилась, передернула плечами и пошла в кухню. Георгий сидел у стола и завтракал, ел жареную ставридку, мелкую морскую рыбу, старательно обсасывая каждую косточку и складывая рядком на столе остатки.

— Сегодня вечером, — сказала ему Марианка, — пан будет посылать тебя в станицу за машинными гвоздями или за чем там ни на есть…

— Ну?

— И ты ему скажи: «Ладно»…

— Так. Скажу — ладно…

— А когда придет вечер, явись к пану и скажи: «Правая нога, видите, у меня хромая, а левую разломило, аж кричать в пору, пошлите в станицу Марианку».

— Так сказать?

— Так. Словечко в словечко!

— И так и будет сказано!

Георгий кивнул огромными усами и о край стола вытер сальные руки.

— Так и будет сказано, — снова повторил он, задумчиво вздохнул и почесал нос. — Эге, так и будет!

— Ну, то-то же, — звонко рассмеялась Марианка.

А Коробов шел к станице. Несло белую пыль над улицей станицы, и гнулись, как немощные старики, гордые прямые тополи.

«Боже, как она целуется, о Боже! — думал о Марианке Коробов. — Сто бесенят в этой девочке! Ух, даже голову кружит!»

Тер-Огонянц, с квадратной черной бородою и мохнатыми бровями, похожими на гусеницы, стоял у дверей своей крошечной фруктовой лавки и с радушной улыбкой смотрел на входившего Коробова.

— Три аметиста на одной серебряной цепке, которые господин видел на той неделе? — переспросил он все с тою же радушной улыбкой и, выдвинув ящик стола, вынул отсюда объемистый бумажник, который оказался набитым какими-то вещицами, аккуратно завернутыми в папиросную бумагу.

— Это вам будет стоить пятнадцать рублей, и то только по знакомству, — сказала m-me Огонянц, с седыми усиками у углов рта.

Нежно-фиолетовые камни засветились перед Коробовым, как веселые глаза русалки.

— Да, пятнадцать рублей, не более и не менее, и то только по знакомству, — поддакнул жене тер-Огонянц, кивнув четырехугольной бородкой.

— И колечко с бирюзою, — сказал Коробов, любуясь аметистами.

— Девять рублей серебром, — сказала m-me Огонянц и покривила нос, точно понюхала что-то нехорошее.

— И не более, и не менее, — поддакнул муж. — Итого 24 рубля и ни одной копейки! Шарах-тарах, по рукам и все! Ну-с?

Однако, Коробов купил обе вещи за пятнадцать рублей и, расплатившись, хотел было идти домой, но тут Огонянц, сделав лукавое лицо, показал ему брошь редкостной красоты, из трех камней: бриллианта, рубина и изумруда, с мелкими сапфирами вокруг. Как большой любитель, Коробов сразу ахнул от восторга и протянул к броши обе руки. А армянин, вкусно пощелкав языком, сказал:

— Это — не Урал, а настоящая Индия! Аромат Индии слышишь? Э?

И пощелкал пальцами. Начался ожесточенный торг, вогнавший в обильную испарину всех троих: Коробова, Огонянца и его усатую супругу, и, в конце-концов, Коробов купил и брошь, уплатив за нее пятьсот сорок рублей. И радостный поехал домой. Несмотря на резкие порывы норд-оста, его сердце возбужденно ликовало. Он был доволен удачной покупкой, и живо представлял себе радость Марианки, когда она увидит нежные аметисты и темную бирюзу, и ему самому хотелось смеяться и дурачиться, как мальчишке. И, конечно, она придет к нему сегодня вечером, эта великолепная девочка. Придет, придет!

— Стой, — приказал Коробов извозчику и, расплатившись, пошел к кухне из дикого камня.

— Аметисты, — воскликнула Марианка и захлопала в ладоши, когда Коробов надел на ее смуглую шею серебряную цепочку с веселыми камнями, — аметисты, аметисты!

— И бирюза, — проговорил Коробов, вдевая на ее палец кольцо, — все, что ты хотела…

Марианка затанцевала, притоптывая по полу мягкими зелеными чувяками. Так и горели ее глаза, радостные, как аметисты. Не устояв перед соблазном, Коробов жадно обнял ее проворное, змеиное тело.

— Ты придешь теперь? Да? — спросил он ее глухо, сбрасывая с глаза монокль.

— Приду, — выговорила Марианка, задохнувшись, вся извиваясь. Темными-темными, как ночь, стали ее глаза.

— Поклянись, что придешь?

— Чтоб меня дьяволы морские и сухопутные…

— Зачем так страшно?

А потом, точно околдовывая ее нездешними огнями, ошеломляя, как солнечным ударом, Коробов показал ей брошь. Так и задохнулась Марианка под ее колдованием. А затем еле выговорила:

— Это кому? Жене пана?

Коробов, смутившись, молчал.

«Жене, жене», — думала Марианка, темнея.

Скучная подавала она обед Коробову: соус из цыплят и жареного леща.

Спасаясь от излишней полноты, он не ел супа все лето. Шутил Коробов:

— Марианка, ты сегодня еще краше стала! Это тебя аметисты околдовали чарами нежными!

А Марианка думала:

«За такую брошь баркас парусный купить можно, рубля два-три на день с ним зарабатывать! Эх, если бы Петро упало такое счастье!»

Вечером вошел к Коробову Георгий и сказал:

— Правая нога у меня кривая, видите, а левую разломило — хоть кричи. Не могу идти в станицу. Пошли, добрый пан, за гвоздями Марианку!

Лицо Коробова сразу стало серым:

— Как Марианку? — закричал он в гневе.

III

Норд-ост — самый лукавый и вероломный из всех ветров. Наверное, женщиной был когда-нибудь раньше норд-ост. Ночью он несколько раз стихал, притворяясь, что иссякли все его силы. Думал он, что, поверив его немощи, уйдут рыбаки в море, и он покуражится там над ними. Но рыбаки не верили лукавому, и, соскучившись притворяться, с удвоенной яростью бросался с гор дикий ветер, как плетьми резал воздух.

— Ух, как темно лицо у пана! — со вздохом сказала Марианка, подходя к Коробову, когда тот читал в качалке на террасе газету.

— Да мне невесело, — не отрывая от газеты глаз, сказал Коробов.

— Что так, мой хороший, хороший пан?

Она подошла к качалке, вся изгибаясь, как ласкающаяся кошка.

Коробов молчал, сжав губы, и опять вздохнула Марианка.

— Я знаю, что пан думает. Пан думает о бедной девушке: нехорошая, обманщица! А я за пана кидаюсь мыслью и туда и сюда, ищу, как лучше устроить.

— Ах, Марианка, не верю я тебе больше, — вздохнул Коробов и отбросил на стол газету.

— Нет, пан напрасно так думает! — воскликнула Марианка, простирая руку. — Пан не знает ничего, а я натружаю думу, как ленивую клячу. Я очень плохо спала ночь, а глаза ежечасно раскрывала, пан, и все думала и думала…

— И надумала?

Губы Коробова обидчиво дрогнули.

— Не смейся, пан, ой, не смейся, пан, — закричала Марианка, грозясь пальцем.

— Мне не до смеху, — проворчал Коробов, опять рванув газету и отшвыривая ее дальше.

Так и прыснули внезапным весельем глаза Марианки.

— Пан не знает, чего надо, пан не знает, чего надо, — заговорила она быстрым шепотом, вся припадая к Коробову и как бы захлебываясь от счастья. — Слушай же тогда, пан. Слушаешь? Сейчас сюда идет батько, — он хочет проситься у тебя, чтобы ты отпустил его на весь день в станицу к сестре Стефаниде. Чуешь? Это я убедила его так! И для того, чтобы остаться с паном на весь день один на один… Чувствуешь, пан, любовь мою?

Даже лоб Коробова стал розовым.

— Девочка моя, неужели? — воскликнул он, протягивая к Марианке обе руки.

Но та отпрыгнула, проворная, как змея.

— Сейчас батько идет, нельзя. Ни-ни! — прошептала она, возбужденная, розовая, с сияющими глазами. — Теперь уж недолго тебе терпеть! Ни-ни!

Сквозь вой ветра послышалось тяжелое ковыляние Георгия.

— Ни-ни, потерпи!

— Девочка золотая, — стонал Коробов, все еще простирая руки.

— Ни! Сейчас! Сейчас!

Марианка проворно, через перила, сбросилась с террасы и скрылась за порослями держи-дерева. Она пробежала сажен двадцать-тридцать, а там остановилась, перевела дух и, хлопнув в ладоши, негромко позвала:

— Петро! Петро!

Из-за кустарника вышел молодой, худощавый рыбак в синей рубахе, заправленной в шаровары, в широком кожаном поясе, в низких турецких башмаках на загорелой ноге. Марианка бросилась к нему на шею.

— Ну, очень не висни, — сказал рыбак, — у меня же шея не из морских канатов.

— Ах, Боже наш, — задохнулась Марианка, вся счастливая.

— И мне совсем не нравится, когда ты целуешь эту одноглазую камбалу… — Рыбак брезгливо поморщил рябой горбатый нос. Резко и твердо смотрели его глаза.

— Он — не одноглазый. Это называется монокль. Его носят на тесемке, и это очень модно, — тихо рассмеялась Марианка.

— Это все равно. Но мне это не по шерсти, слышишь, Марианка? — почти прикрикнул рыбак. — Слышишь, дурная девчонка?

Марианка обхватила шею рыбака руками, прижалась к его щеке щекою.

— Я и котят целую, — заговорила она воркующим голосом, — и Петро будет ревновать меня к котятам? А потом от камбалы, — Марианка усмехнулась, — большой барыш был и еще может быть! Еще и еще! Петро знает? — зашептала Марианка. — Парусный баркас у камбалы в столе спрятан, а ключ от стола — в голубенькой вазочке на столике, где зеркало… Ту-а-лет, так, ту-а-лет называется столик и зеркало. Парусный баркас в полтысячи рублей, и разве Петро не надоело быть наймитом? Или он не хочет быть хозяином. Петро? Ой?

Марианка грозила рыбаку пальцем и вся припадала к нему тонким змеиным телом, ласкаясь.

— Так-то так, — твердо выговорил рыбак, — но все же моя шея не морской канат, и если девка думает висеть на ней полтора часа сряду, я рассержусь!

— Марианка! — послышался голос Георгия сквозь шум ветра. — Марианка! Я уже иду к Стефаниде! Где ты, шальная ты девка?

— Батько! — шепотом воскликнула Марианка, всплеснула руками, поцеловала рыбака в губы, подумала, поцеловала еще и вприпрыжку побежала от него прочь. На дороге обернулась и шепотом крикнула:

— Жди к вечеру, где всегда!

— Шальная девчонка, — ругался Георгий, — всегда, как сквозь землю провалится! И зачем только Бог создал женщину! Вон она откуда выходит верченая игла-рыба, посмотрите на нее, добрые люди! Ушла вот в эту сторону, а приходит отсюда! Ах, ветер-девчонка!

Марианка простилась с отцом и долго глядела ему вслед, пока не исчезла его фигура за соседними буграми. И тогда она подошла к Коробову и сказала:

— Вот пан теперь видит до дна мое сердце. Я обманщица? Ну, что же молчит пан?

Коробов обнял ее, приподнял в уровень с своим лицом и поцеловал под подбородком, в горло.

— Ой, — простонала Марианка, — подожди, пан, я же не креветка, чтобы меня есть сырую! Пан, пан…

Глубокими, глубокими стали ее глаза, сияя из глубины туманными огоньками.

— Ты, что же, любишь меня? — спросил Коробов, еще не отпуская от себя ее тонкого приветливого тела.

— Только ты никому не говори об этом, пан мой, никому, никому, — взмолилась Марианка. — Зачем порочить бедную девушку, у которой есть жених? А главное дело, — вдруг неожиданно добавила Марианка, сияя глазами, — главное дело, я кораллы люблю, красные, как кровь, кораллы, которые ты мне дарил! И аметисты люблю, у-у, как люблю, и бирюзу ясную, как полуденное небо, и шелковые шарфы, пестрые, как облака на западе, и башмаки сафьяновые, цветные, с серебряными пряжками, и всякие наряды! Ах, какая прелесть наряды, и скляночки, хорошенькие скляночки с духами, и всякие яркие и душистые мыла! Ах, какая прелесть все это! И разве же ты не дарил мне всего этого, мой ясный, любый пан? Разве ты не дарил мне этих чудес?

Марианка пригнула к себе голову Коробова и быстро поцеловала его в щеку, обжигая его, наполняя всего истомой.

— Вот за это ясному, доброму пану, — проговорила она. — А та брошь, та редкостная брошь — жене пана, я же понимаю это, конечно; и я очень, очень довольна и тем, что у меня по милости пана есть! Очень довольна!

Коробов снова приподнял ее, причиняя ей боль этим объятием, почти теряя разум и, точно бы озлобляясь, стискивая зубы.

— Сейчас, подожди, — простонала Марианка, заглядывая в его глаза умоляюще и робко. — Сперва мы будем гулять долго-долго… Разве не наш день?

Коробов спросил:

— А потом ты будешь моей на сегодня?

И они гуляли долго, обнявшись, почти сливаясь в одно тело под резкими ударами жестокого норд-оста. Голубая юбка Марианки облипала колени Коробова. И весь он проникался ею одною. На полянах между порослями кизиля, держи-дерева и кривого, низкорослого дубняка они останавливались и целовались, долго не отнимая губ, будто сводимых судорогой.

— На сегодня ты будешь моей? На весь день? — спрашивал Коробов, обнимая тонкое податливое тело.

— Так, мой ясный пан, — шептала Марианна.

И глядело на них море темно-синим матовым глазом с белыми искрами непримиримой ненависти. И тоненькими раздирающими криками кричал норд-ост, прикидываясь беспомощным ребенком и до бешенства раздразнивая морские пучины.

А они все гуляли, точно прикованные друг к другу.

Иногда он просил:

— Идем в дом…

Но она умоляюще просила погулять еще, хоть полчасика, хоть несколько минуточек, ластясь к нему, отнимая у него волю. Все кружась возле усадьбы, в третий раз они остановились над каменными отвесами, перед страшными глазами бездны. Ни души не было вокруг.

— Ты меня любишь? — спросила она его тут вдруг, отлипаясь от него, чересчур смиренно заигрывая глазами.

— Люблю! А что?

— Больше, чем жену? — вновь спросила Марианка чуть покривившимися губами.

И он тут сразу же по мерцанию ее глаз понял все, до самого дна, понял страшное и дикое, блеснувшее, как молния, прозвучавшее ему, как смех смерти, но не успел отпрыгнуть назад. Извернувшись, как дикая кошка, она очутилась в мгновение позади него. Он только взмахнул руками.

Через час, две запоздавшие дачницы, одна с золотисто-желтым зонтиком, а другая — с нежно-сиреневым, гуляя под отвесами, набрели на окровавленную, обезображенную массу из человеческого мяса и истерично завизжали.

Марианка говорила всем:

— Сама я видела. Норд-ост его столкнул. Взял он его, как дуб, под самый корень…

И плакала, и божилась, крестясь, Марианка.