Алексей Будищев «Она»
Красавец-грузин, в студенческой тужурке, учитель ее восьмилетнего сынишки, с некоторых пор стал смотреть на нее глазами преданного раба, и точно умолял ее о чем-то влажным, тоскующим взором. За обедами ее мимолетный взор, рассеянно брошенный в его сторону, зажигал его, приводил его в трепет, и он начинал нервничать каждым суставом, всею кожей, как кровный, горячий конь перед скачкой. И ее взор невольно делался нежнее, когда она замечала неистовые муки бедного юноши.
Он так страдал, он так страдал!
Но она всегда хотела быть верной женою и честной матерью, и сознательно она не будила ни одной надежды в сердце юного грузина. Когда они оставались наедине, она говорила с ним только о деле, и притом самым суровым тоном, и он, видя это ее равнодушие, негодовал и бесился, раздувал тонкие ноздри, больно теребил едва пробившиеся усики. И, надломленный мучениями, уходил от нее, сердито стуча сапогами. И когда он уходил, она жалела его, опускалась в кресло и протяжно вздыхала:
— А-ах!
С недоумением глядела в окошко и думала: «И вот я все-таки верная жена! Верная! Верная! И всегда буду такой!»
И, чтобы поощрить себя за свои добродетели, она пыталась развлечься поездкой к соседям, где было шумно и весело, или игрой в серсо, которую она наивно обожала с детских лет. Так отрадно было бегать за мелькающим крутом и вспоминать себя чистой девочкой.
Но осенью в роскошной усадьбе ее мужа стало вдвое скучнее, и холодно стало играть в серсо. И прекрасное лицо студента еще более похудело от мук неразделенной любви. Она поневоле стала о чем-то задумываться, точно встревоженная новыми снами. И когда студент смотрел на нее, она не торопилась отвести свои глаза. Позволять на себя глядеть — разве это измена с ее стороны? Тем более, что это доставляет несчастному такое огромное удовольствие. А ей, разве это ей что-нибудь стоит? Да и вообще, к чему быть бесцельно жестокой?
Чтобы не быть бесцельно жестокой, но все так же превознося в душе свои супружеские добродетели, она стала каждый день делать маленькие уступки по отношению к студенту. При утренних встречах за чайным столом, например, она стала позволять ему подольше задерживать свою руку в его благоговейном пожатии.
А в усадьбе с осеннею размазнею становилось все скучнее и скучнее.
И ночи делались такими длинными, что надоедало спать. И мало ли какие мысли приходили в голову во время бессонниц и какие ощущения бурно посещали сердце.
21-го октября застыла река под усадьбой, а через неделю из усадьбы уехал ее муж, вызванный в скучный уездный городишко скучной тяжбой о наследстве. В обширном доме кроме ее восьмилетнего сынишки и старой тетки ее мужа, всегда понуро дремавшей в глубоком кожаном кресле, осталась она, да красавец грузин, стройный, как молодой тополь, с горячими глазами. Но ее мальчик ложился спать в 8 часов, а глаза тетки были закрыты даже тогда, когда она бодрствовала. И, кроме того, с ней почти невозможно было разговаривать, до того она была глуха.
Значит, она и студент почти с глазу на глаз должны были коротать скучные и длинные осенние вечера. Так уж сложились обстоятельства. Того захотела судьба.
И подошел какой-то особенно предательский вечер. Студент все пел: «Твоей любви прошу, Тамара», и тосковал просящими, жаждущими глазами, в глубине которых загорались темно-голубые огни; а тетка дремала в кресле и даже присапливала носом. А она сердито слушала студента и сердито думала: «И вот все-таки я верная жена! Верная, верная! И всегда буду такой!»
И опять сердилась. Ужинала она вдвоем со студентом, и, все еще на что-то сердясь, она выпила за ужином две рюмки мадеры. Студент чокался с ней и говорил:
— За ва-ш-шие здоровье!
С кавказским акцентом произнес слово «ваше». А она, чокаясь, не глядела в его глаза. И были плотно сомкнуты ее губы. После второго тоста студент стал целовать ее руки. Она побледнела, сурово отняла руки и сурово выговорила:
— Не надо. Это еще зачем?
И чуть кривились ее губы, как в гримасе. После ужина студент и еще попробовал было припасть к ее руке, но после мимолетного колебания она снова отняла руку, но уже не сказала ни слова. Только сердито передернулись ее губы и брови. Она ушла в спальню и долго молча сидела там перед зеркалом, рассеянно разглядывая свое лицо, бледная и задумчивая. Потом она поднялась и переменила платье на распашной халатик. И опять несколько мгновений сидела перед зеркалом, раскачивая ногой, будто чем-то рассерженная, с сердитыми, зеленоватыми огоньками в глазах. А затем встала, подошла к двери, приотворила ее и громко, хриповато, кашлянула, как кухарка, вызывающая на свидание кучера. Студент появился у своей двери в ту же минуту. И казавшееся ранее неправдоподобной нелепостью, совершилось с звериной простотой.
Осенние ночи стали короткими, угарными и страшными. И 7 дней недели слились в один несуразный и дикий миг. Мелькнули, как в головоломной скачке. А потом страшная мысль стала перед нею лицом к лицу.
И пугала ее, как страшилище, как призрак эшафота… С утра и до ночи она стала думать всегда об одном и том же, точно пораженная острым психическим недугом. И вот о чем она думала. Скоро возвратится ее муж, и дикий грузин с головою выдаст мужу ее измену. Выдаст влюбленными взорами, ревнивыми вспышками. Мало ли чем, но выдаст, выдаст непременно. Этому неукротимому дикарю ни за что не справиться с самим собою. И тогда что ждет ее? Позор, скандал, бедность. Ее лишат доброго имени, ее милого сынишки, всего окружающего ее уюта, веселых знакомых, всего, что она привыкла ценить так дорого. Боже, разве же это не ужас, те неожиданности, что ее поджидают? А ее муж жесток и суров, и ее ожидают именно те нелепости.
Она стала строго задумчивой, замкнутой, и суровая складка залегла между ее бровей. Но когда студент звал ее ночью на свидание, — она покорно шла, вкрадчивая и ласковая, но и хитрая, как лисица, полная тайных намерений разузнать поближе слабые стороны студента, чтобы через них перебросить мост к своему спасению. Ведь она же была слабая женщина.
Но, увы, она не находила этих слабых сторон, и она казалась себе самой захлопнутой в адскую ловушку. Запертою в железном круге. И порою она плакала по ночам в бессильной тоске.
Как-то, когда она беспомощно толкалась в этом круге, ее осенила мысль рассчитать грузина до возвращения мужа. Этим ударом возможно было бы похоронить все концы, а мужу можно было бы объяснить увольнение грузина скоропостижной болезнью его матушки или вообще чем-нибудь подходящим.
Но когда она попробовала осторожно заговорить по этому поводу с самим грузином, тот буквально позеленел от ревности, а на нее сразу же напала оторопь. И она тотчас же с полнейшей ясностью поняла, что рассчитать грузина — дело почти невозможное, или, во всяком случае, крайне рискованное. Ибо тот, в припадке бешеной ревности, может зарезать кинжалом и ее самое, и ее мужа, и даже глухую тетку этого последнего. Ее еще раз словно замкнули семью железными замками. И всю эту ночь, до самой зари, она простучала зубами от страха, леденея под своим приветливым одеялом. Она видела уже себя в нищете, оборванной, исхудавшей, слоняющейся по грязным панелям Петербурга. Бр… Какую страшную провела она ночь! Какие кошмары терзали ее сердце!
Глухая тетушка спросила ее утром за чаем:
— Ты нездорова? У тебя совсем больной вид!
А грузин, сидевший тут же за стаканом чая, таращил на нее горячие, влажные глаза и, не в силах одолеть страсти, сладострастно вздыхал:
— О дюшши-а мои-я…
Хорошо, что глухая тетка не могла слышать его шепота. Но когда приедет муж? О-о, что только ждет ее! О-о!
Она похудела от тяжких предчувствий, и, почти не рассчитывая на спасение, с тупым отчаянием, как египетской казни, поджидала возвращения мужа. И дни шли, и бежали опрометью угарные ночи.
Однажды, за три дня перед тем как должен был возвратиться ее муж, она гуляла по дороге над речкой, занятая всегдашними своими думами, а грузин катался внизу на коньках, выкручивая тонкими, но сильными ногами ее вензель. Она видела, что он вычерчивает именно ее вензель, и, несмотря на всю горечь ее дум, ее губы улыбались ему вкрадчиво, мягко и приветливо. И так же вкрадчиво низко никли тихие зимние сумерки, невнятно нашептывая что-то. И блестел лед реки, незапорошенной снегом от берега до берега, как зеленоватое зеркало. А она вдруг, сквозь призрачную муть сумерек, увидела, сначала не веря своим глазам: студент, весь перегнувшись, пал на одно колено, и вдруг очутился по горло в воде, барахтаясь среди крошившихся льдинок, и потом она увидела, и опять точно сквозь сон, как студент повалился всей грудью на лед, но лед с шипящим хрястом осел под ним, ломаясь, вновь сбрасывая студента в ледяную воду. Она простонала и в миг сообразила все: студент попал в тепляк, на то предательское и глубокое место, где из-под глинистой кручи бьют родники и где вода покрывается льдом тонким как черепок. И, содрогнувшись, она поняла, что без посторонней помощи студенту не выбраться отсюда во веки веков. Что он погибнет здесь без посторонней помощи. И она вновь простонала. И бегом бросилась в усадьбу с ясной и определенной мыслью: чтобы позвать на помощь студенту людей… Но когда она, поспешно работая локтями, была уже в воротах, ей точно кто сказал: «А если тот утонет, муж никогда не узнает о твоей измене!»
И она замедлила шаги, точно ее ноги вдруг отяжелели и потеряли гибкость. А потом она повернула к крыльцу, но на крыльце простонала и еще раз тягостно и мучительно.
Глухая тетушка пила чай, когда она, сбросив шубку, вошла в столовую. Тетушка спросила:
— Ты хочешь чаю?
Но она, бессильно опустившись в кресло, не ответила и пристально глядела на стенные часы с двумя бронзовыми амурами.
Прошло пять минут, и еще семь, и еще восемь. Она, точно в тяжелом сне, подумала: «Если бы он спасся, он уже вошел бы сюда!»
— Ты хочешь чаю? — еще раз спросила тетушка монотонно.
Но она расплакалась, припадая к столу.