Алексей Будищев «Приятели»
Этих двух приятной наружности молодых людей, одинаково тонко воспитанных, тщательно причесанных, прекрасно подбритых и одетых с изысканным изяществом, всегда и везде встречали вместе, почему они оба среди своих знакомых и слыли под именем «Иван да Марья». И служили они в одном и том же учреждении, и жалованье получали совершенно одинаковое.
Вместе в сумеречные часы катались они по зимам на коньках, ловко откидывая ногами и крутя станом, и вместе в великолепных смокингах и блестящих лакированных ботинках появлялись они на балах, с лиловыми цветками в петлицах, надушенные одними и теми же духами, оба совершенно одинаково шаркая по паркету ногами и плавно выгибая шеи в милых поклонах. Оба почтительно улыбаясь. Оба производя кругом прекрасное впечатление. Оба счастливые своим лоском, воспитанностью и благородным изяществом. Однако звали их по-разному: одного Мотовилиным, другого — Холостовым.
В этом была их самая существенная разница.
И еще в одном существенно различались они. У Холостова было вдвое больше долгов чем у Мотовилина.
И вот, как-то летом, их обоих услали в выгодную, но далекую и скучную командировку. Почти три летних месяца им надлежало прожить в торговой волжской слободе, ниже Царицына, среди удушливого зноя, среди рыжей волжской пыли и вони рынков.
И после первой же недели они оба буквально осатанели от зеленой, беспросветной скуки, от полного отсутствия каких бы то ни было развлечений, от духоты, зноя и пыли. Впрочем, от пыли они страдали сравнительно мало, ибо нашли в этом отношении очень удобную квартиру. Домик неслужилого казака Григория Мнекина, где они снимали одну, но большую и просторную комнату, стоял в глубине двора, среди зеленого и тенистого сада с прекрасными фруктовыми деревьями, сбегавшими под изволок к неширокой, но светлой и быстрой речонке Чечотке, вливавшейся посреди слободы в Волгу. Их жилище было достаточно защищено от ужасной рыжей пыли, этого страшного бича приволжских городов и торговых слобод, но дневной зной, но душные ночи, но умопомрачительная скука… После десятидневного пребывания в слободе они оба заметили, что их мозги начинают словно бы отекать и разлагаться, а еще через четыре дня как-то случилось, что они оба попали на именины хлеботорговца Густоперова, оба изрядно и совсем не изысканно насосались жигулевского пива и сели играть с хлеботорговцами в три листика.
А результатом этой игры вышло то, что Холостов проиграл полтораста рублей, а Мотовилин сто двадцать рублей выиграл. Проигрыш очень огорчил Холостова, ибо он и без того был обременен долгами, и теперь он терял надежду поправить дела излишком, заработанным скучной командировкой. Желая отыграться, он стал искать случая снова поиграть в карты в том же доме, и ему это удалось в первое же воскресенье. Но снова он проиграл сто рублей, а Мотовилин шестьдесят рублей выиграл, и от радости тот прыгал на одной ножке все следующее утро дурачась. Между тем несколько дней Холостов ходил сам не свой, но тут его осенило внезапное такое огромное счастье, что на время он совершенно позабыл о своем проигрыше; и вот что это было за счастье. Вдруг он почувствовал себя жестоко уязвленным прекрасными глазами молодой казачки, у которой они квартировали, и в то же время он убедился, что и молодая женщина отвечает ему такой же яркой страстью. Любовь — всегда счастье, а взаимная любовь — огромное блаженство, и немудрено, что Холостова всего охватило жаром. Тот же дикий пожар, видимо, охватил и молодую женщину, но как истая староверка, та боялась измены мужу как адова пламени. И, вся трепеща в объятиях Холостова, когда тот урывкой встречал ее вечером в полутемном коридоре, она все же каждый раз вырывалась, избегая его поцелуя как искушений дьявола. И поспешно удаляясь, нашептывала:
— Этого нельзя… Этого нельзя никак…
И, Боже, какой мистический ужас светился в глубине ее прекрасных недоумевающих глаз, глаз до смерти напуганной девочки.
Но Холостов все же, однако, надеялся на полную победу. Мнекин был чуть не в два с половиной раза старше жены, на которой он был женат вторым браком. Ему давно стукнуло уже пятьдесят, а ей едва исполнилось двадцать пять. Да и по наружности Мнекин был прямо-таки страшен как человекоподобное чудовище. Особенно неприятно бросалась в глаза его ужасная волосатость. Рыжие волосы колючими кустами росли по всему его лицу, всегда потному. Даже на его носу и под самыми глазами; огненными лохмами торчали даже из его ушей. А его длинные как у обезьяны руки, с кривыми пальцами, обросшими словно рыжей шерстью, — какой ужас вселяли, вероятно, они в сердце женщины, какое отвращение!
У Холостова были все шансы на полную победу. Мистические ужасы бедной женщины должны были в конце концов уступить страсти, разбитые ею наголову. И Холостова пугало только то, что молодая женщина почти всегда, почти каждую минутку находилась под строгим надзором своего страшного мужа. С утра она уходила вместе с ним в их лавку с красным товаром, где она стояла у кассы. Потом вместе с мужем обедала и после час отдыхала вместе же с ним в общей спальне. Потом опять лавка, а там совместный вечерний чай и совместная ночь. А в субботу вечером и в воскресенье утром — долгая служба в молельном доме. Так проходила ее страшная жизнь.
Как тут выберешь время для хорошего поцелуя? Когда? Где?
Да еще крепко побаивался Холостов длинных обезьяньих рук Григория Мнекина. Боже упаси попасть в эти косматые пальцы!
Но видел Холостов как таяла, страдая от невыносимого огня любви, та женщина, какой неодолимый пожар порой светился в глубине ее темных глаз. И радовался он сердцем.
И тоскуя, выжидал своего часа. И пришел этот час.
Раз поймал за руку Холостов молодую женщину и с тоской зашептал:
— Ужели никогда я не увижу тебя наедине? Слушай, я умру от тоски! Ну, пожалей же меня! Или не пожалеешь?
Голос влюбленных всегда трогателен и сладок; и даже влюбленная пошлость делается красивой. Руки молодой женщины сотрясались до плеча от любви, ужаса и желаний. В полумраке матово белело ее лицо с горячими влюбленными глазами.
— Послушай, — прошептала она наконец, тяжко страдая, трогательно умоляя его о чем-то взором.
Он опять пожал ее руки и с укоризной выговорил:
— Когда же ты пожалеешь меня, мучительница? Ну, когда же?
Ее губы в умилении дрогнули, и слезами наполнились глубокие глаза.
— Послушай, — опять прошептала она, — слушай…
Он радостно замер.
— С той недели, — шептала она, — он (она не смела выговорить слово «муж») будет выезжать с товаром на базар… в Пестровку…
— Куда?
— В Пестровку. За тридцать верст. А я буду оставаться одна. Он, — снова не посмела она выговорить слово «муж», — он не будет ночевать дома с четверга на пятницу и с пятницы на субботу. Еженедельно.
Холостов совсем задохнулся от счастья и прижал ее к себе. Две ночи в неделю, — это же целое богатство.
В первый раз она ответила на его поцелуй, точно уколов его сухими губами. И мучась, пугаясь и страдая, она выскользнула из его объятий. Только через два дня договорила она ему все. В четверг и в пятницу, когда Мнекина не будет дома, она будет ночевать в саду, в каменной кладовой. Правда, там же будет ночевать с нею и ее свекровь, но та глуха. Конечно, все-таки им нужно быть очень осторожными и подробно договориться обо всем. Каким условным способом удобнее всего стучать к ней в дверцу каменной кладовой?
Холостов расцвел и, несмотря на свой большой проигрыш, в продолжение нескольких дней он все насвистывал победные марши. А в первый же четверг, ночью, он исчез; в пятницу тоже исчез. Дважды на каждой неделе в эти ночи уходил Холостов ровно в одиннадцать часов, небрежно полуодетый в распоясанную шелковую рубаху, с расстегнутым воротом, в спортсменской фуражке и босой. Осторожно крался он по саду, в тепле и мраке, к каменной кладовой и стучал в дверь пять раз: три раза сряду и дважды с промежутком в секунду. Дверь изнутри сейчас же полуоткрывалась, оттуда высовывалась обнаженная рука и делала знак:
— Войди!
Он переступал порог, погружался в кромешную тьму, ибо в кладовой не было окон, и видел во тьме сухое синеватое пламя жаждущих, исстрадавшихся глаз, впервые полюбивших, несмотря на железные запреты, несмотря на угрозы адовой пыткой.
Четыре четверга и четыре пятницы путешествовал так Холостов, и тут Мотовилин, подглядев, догадался об его тайне, и Холостов тогда без лишних слов сознался ему во всем. И теперь каждый раз, когда Холостов подымался с постели, чтобы идти к каменной кладовой, Мотовилин спрашивал его:
— Ты к ней? — и со вздохом добавлял: — Счастливчик! — И опять тяжко вздыхал.
И когда Холостов возвращался, он встречал его сухими и возбужденными глазами. И спрашивал, вздыхая, голосом, исходящим от зависти:
— Это ты?
У него не было здесь любви, даже поддельной, даже хотя какой-нибудь, и через три четверга он почувствовал, что безумно любит Мнекину и не может без нее жить. И, конечно, он был уверен, что та не полюбит его никогда.
Любовь ощущается острее, когда ради нее приходится сильно бороться, а та, что сама плывет в руки, оценивается много дешевле. И Холостов вновь увлекся картами и, в надежде отыгрыша, дважды жестоко продулся. Теперь весь его проигрыш равнялся шестистам рублям, и он тяжко захандрил, чувствуя, что по приезде домой ему придется переживать унизительные объяснения с кредиторами. А Мотовилин тем временем все выигрывал и выигрывал и прыгал на одной ножке.
Впрочем, по ночам ему все так же не давала спать беспокойная мечта о красивой староверке, с горящими глазами, с поцелуями под угрозой ада.
Раз, в пятницу ночью, собираясь идти к каменной кладовой, Холостов присел у открытого окна и, вздохнув, сказал:
— Беспокоят меня кредиторы…
— А что? — спросил с постели Мотовилин. Завистью горел его взор.
— Командировочные-то, благодаря проигрышу, — тю-тю, — с тоскою выговорил Холостов, — и быть мне съеденным кредиторами, когда я вернусь домой…
Мотовилин вдруг спросил:
— Хочешь, я дам тебе двести рублей?
— За что?
— Позволь мне сейчас пройти к каменной кладовой, — сказал Мотовилин, и видно было как задрожали под одеялом его плечи.
— Какие глупости! — вздохнул Холостов. — Во-первых, тебя туда не пустят…
Мотовилин после паузы сдержанно выговорил:
— Да я выстучу твой условленный знак и надену твою шелковую рубаху и твою фуражку. Ну как она узнает меня во тьме? Там ведь темно? В кладовой?
— Как в погребе.
— Ну вот то-то и есть.
— Какие глупости! — опять вздохнул Холостов. И хотел было идти к саду, но опять вернулся к окну и, закурив папиросу, опустился на прежнее место в задумчивости.
Четко выговаривая слова, Мотовилин сказал:
— Я дал бы тебе триста рублей… сейчас же, на руку… Ведь в кладовой темно как в погребе.
Холостов молчал, но потупил глаза.
— Ну, вот четыреста рублей, — еще суше выговорил Мотовилин, — хочешь? Четыреста?
Холостов загасил папиросу, окурок швырнул за окно, потом крякнул, как от перхоти в горле, отвернул на своей постели одеяло и лег.
— Ну, что же? — спросил его Мотовилин, и его плечи опять задрожали под одеялом. И на каждом слове срывался его голос. Он добавил:
— Ведь об этом же никто никогда не узнает. Ни она сама, никто… пойми, никто в жизни! Пятьсот рублей! — выкрикнул он, почти сердясь, приподымаясь с постели. — Хочешь пятьсот?
В третий раз Холостов вздохнул:
— Какие глупости…
И через минуту добавил:
— Мои шелковые рубахи в комоде, в третьем ящике… А фуражка на этажерке… Только послушай… ты…
Мотовилин спустил с постели ноги.
Когда он открыл дверь, чтобы идти в сад, Холостов спросил его, чуточку запинаясь:
— А эти?.. Как их…
— Пятьсот рублей? — догадался Мотовилин. — Разуй глаза, я уже выложил их на стол…
И он тихо скрылся за дверью.
Холостов спал и видел во сне: сцепившись за руки, кольцом окружили его кредиторы и, подталкивая друг друга плечами, говорили:
— Ну, что же? Когда же должок? Опять оттяжка?
Холостов проснулся, встал с постели и подошел к столу. Прямо под мутным светом уже чуть розовеющего окна на столе он увидел пять сторублевок. Он взял их, пересчитал одним быстрым взглядом и, небрежно бросив в ящик стола, запер на ключ. И тут же он увидел Мотовилина. Тот спал на своей постели, широко раскрыв рот. На его лбу, над самыми бровями, сидели две мухи. Холостов почмокал губами, почесал ногтем правой ноги икру левой, заглянул в сад. И опять почесал рукою под мышкой. И, лениво брякнувшись на постель, снова крепко уснул.
В течение этих двух недель он выслал своим кредиторам в уплату долга сперва пятьсот рублей, а потом дважды по полутораста.