Алексей Будищев «Сонный зев»
Этот глубокий лесистый овраг с двумя круто извивавшимися отрогами мы, дети, прозвали «Сонным зевом». Мы любили этот овраг за его веселые солнечные поляны, за его таинственные лесные глубины, заросшие частым осинником, за живописные глинистые кручи, за ягоды, окаменелости, шелесты, шепоты и таинственную сказочную особенность. За эту-то особенность, собственно, мы и прозвали его «Сонным зевом»; и вот в чем состояла эта особенность. На каждый крик овраг этот откликался трижды. Сперва гулким, протяжным басом, а потом, дважды, более тонко, весело и открыто. На наш возглас:
— Ого-го-го-го…
овраг всегда сперва отвечал гулким басом, с некоторой как бы угрюмостью:
— У-гу-гу-гу-у!
А потом двукратно повторял более тонко, открыто и весело:
— Э-ге-ге-ге-ге!
Даже с некоторым задором.
И, конечно, мы были уверены, что нам откликаются некоторые таинственные существа, живущие в этом овраге. Я — в те годы одиннадцатилетний гимназист, — мой хроменький брат Костенька и сын башмачника Федя, всегда с подобострастным выражением поглядывавший на мои гимназические пуговицы, в летние месяцы ходили в этот овраг ежедневно и, конечно, ежедневно по нескольку раз все трое мы перекликались с этими неведомыми обитателями «Сонного зева»; а затем целыми часами перешептывались о них с таинственными лицами и сосредоточенными жестами. Кто они такие, эти неведомые обитатели «Сонного зева». Чем занимаются? Где живут?
Нас все это интересовало.
Понемногу и исподволь эти неведомые существа облеклись, при помощи наших фантазий, в плоть и кровь, и мы узнали о них всю подноготную, точно мы были их ближайшими родственниками.
Как оказывается, того, кто откликался нам гулким басом, звали Каржимором. Это был угрюмый, высокий и сутулый старик, и зиму и лето ходивший в вывороченном шерстью вверх полушубке и в мохнатой шапке. Жил он где-то в лесной трущобе этого оврага, в темной пещере, откуда он только по нужде вылазил. Его глаза с неохотой переносили солнечный свет и обволакивались белесоватой пленкой, как у ночной птицы, когда он вылазил из пещеры.
Детей этот Каржимор не любил, и откликался он им из-за сердитого желания их напугать, чтобы те не ходили в лес и не беспокоили его черного одинокого сна в сыром подземелье. От него еще издали пахло грибами и клюквой, моченой в уксусе, — запахи, которые мы ненавидели все трое, от которого у нас перекашивало губы. А второго обитателя оврага, откликавшегося весело и тоненько, звали Лепилькой. Этот, наоборот, был добродушный и милый карлик, ростом с Костеньку, но горбатенький и с бородою до пояса. Детей он обожал, и поэтому-то он и откликался им так весело и звонко. Он даже не прочь был бы с ними поиграть, если бы он не боялся гнева долговязого Каржимора. От него приятно пахло земляникой и хорошо обсосанным леденцом. И жил он на вершинах старых деревьев, всегда радостный, как птица, и как птица ютясь, где попало.
Так вот что это были за существа, с которыми мы свели знакомство в извилистом русле «Сонного зева». И, конечно же, мы их никогда не видели и только, так сказать, всегда великолепно предчувствовали нашими духовными очами. Мне, например, Костеньке или Феде достаточно было сесть под дерево этого оврага и закрыть глаза, чтобы со всею яркостью увидеть и Каржимора и Лепильку. А сколько раз мы с трепетом слышали шелест их одежд и шорох шагов, их полные намеков шепот и вздохи. И мы всеми сердцами любили и того и другого. Каржимора, впрочем, мы немного побаивались, а Лепильку только любили и любили до обожания. И, конечно же, мы ничего не говорили взрослым об этих милых обитателях лесного оврага. Мы хорошо знали, что взрослые — большие дураки, и едва ли они поверят нам. Ведь они не верят даже той простой истине, что в зимние сумерки, в комнатах, где еще не зажигают огня, всегда бегают по дому на четвереньках серые, просвечивающие, как дым, шаловливые существа, так называемые обыкновенные домашние шишиги. И от того, что мы таили от взрослых эту нашу тайну, она делалась для нас еще прекраснее и занимательнее.
Короче сказать, в конце концов, мы прямо-таки влюбились в свой тенистый овраг, и в коротенького добродушного Лепильку, и даже в угрюмого Каржимора, от которого всегда неприятно пахло маринованной клюквой. Ф-и-и! И тот день, в который нам не удавалось почему-либо побывать на гостеприимных полянах «Сонного зева», мы все трое считали потерянным днем нашей жизни. Помню живо, — то лето, когда мы завели более близкое знакомство с милыми духами лесного оврага, мелькнуло быстро, как очаровательный сон. И я со слезами поехал осенью в город, чтоб вздеть на плечи гимназический ранец. И там, в чуждом и холодном городе, я нередко мечтал между уроками о солнечных полянах «Сонного зева», о его тенистых руслах, об угрюмом Каржиморе и о добродушном коротеньком Лепильке. И первым моим вопросом, который я задал Костеньке, возвратившись снова на летние каникулы домой, был вопрос о Каржиморе и Лепильке. Оставшись наедине с Костенькой и Федей и собираясь с ними рыть червей для рыбной ловли, я спросил:
— А как поживают Каржимор и Лепилька?
Добрые глаза хроменького Костеньки вдруг стали грустными.
— Каржимор — ничего себе, — ответил он мне, вздохнув, — он все так же гудит басом «у-гу-гу-гу!». Чудак, — Костенька улыбнулся и, опять вздохнув, добавил: — А бедный Лепилька умер!
— Умер? — вскрикнул я подавленно.
Феденька, любивший преувеличенные выражения, поддакнул:
— До смерти умер, должно быть, Лепилька. С апреля месяца ни на один наш крик не отзывается Лепилька. До смерти, должно быть, помер! Жаль беднягу!
— До смерти помер? — также подавленно сорвалось с моих губ. На моих глазах даже навернулись слезы.
Но, схватив меня за руку, Костенька таинственно продолжал:
— Зато мы познакомились с Лепилькиным братом… только, пожалуйста, о нем никому ни-ни!
— Ни-ни! — поддакнул Федя. — Он нас очень просил об этом, — ни-ни!
— Лепилькин брат! — все восклицал я, совершенно уже сбитый с панталыку. — Какой Лепилькин брат?
— Вот сам увидишь его, — затараторили оба вместе Федя и Костенька. — Вот сам увидишь. После обеда мы понесем ему кое-чего поесть. Мы каждый день носим ему в овраг пищу. Если бы ты знал, какой он милый и ласковый! — воскликнул Костенька.
Я повторял, ничего не понимая:
— Лепилькин брат? Вы носите ему есть?
Даже моя фантазия отказывалась верить этому. Уж не рехнулись ли Федя и Костенька за зиму?
Однако, из дальнейших разговоров Феди и Костеньки мне удалось непреложно установить, что действительно, и вот уже, как месяц, на их зов из оврага всегда выходит некоторое таинственное и человекоподобное существо, которое с большой охотой принимает из их рук всякую снедь и с такою же охотой беседует и забавляется с ними. Что сперва это неведомое существо таинственно умалчивало о своем имени, но когда Костенька случайно проболтался при нем о Каржиморе и покойном Лепильке, это существо с улыбкой назвалось Лепллькиным братом, в чем не отпирается и до сегодня.
— Лепилькин брат? — повторял я недоуменно, блуждая среди жутко-таинственных дебрей. — Лепилькин брат?
Хроменький Костенька болтал:
— Его можно видеть только приблизительно часа в два, после обеда. Так он уговорился с нами. В другой час он ни за что не выйдет из своей берлоги. Вот сегодня мы пойдем, и ты его увидишь собственными глазами, — улыбался Костенька моему недоверию.
И, понятно, я горел, как на огне, дожидаясь обеда, совершенно, конечно, отбросив мысль о рыбной ловле.
А после обеда все трое мы понеслись в любимый овраг, унося с собою тайно от взрослых похищенные куски хлеба, остатки вареной говядины и даже одну баранью котлетку.
В овраге мы все трое громко крикнули, тем криком, которым мы кричали всегда:
— Ого-го-го!
На наш крик действительно теперь угрюмо откликнулся лишь один Каржимор.
— У-гу-гу-гу-у, — прилетело к нам из лесных трущоб гулко и хмуро.
Добродушное «э-ге-ге-ге» мы уже не услышали.
— Вот слышишь, — сказал Костенька. — Лепилька умер. А Лепилькин брат откликнется нам только после второго нашего окрика. Мы так уж условились. Вот чудачина этот Лепилькин брат!
Мы крикнули вторично:
— О-го-го-го-о…
И тогда лесные заросли действительно откликнулись нам новым для меня голосом, добродушным, как и у Лепильки, но более зычным и раскатистым:
— Бо-би-бо-ба-а, — услышали мы загремевшее по скатам.
Костенька и Федя с улыбкой переглянулись.
— Вот он и готов-с, Лепилькин брат, получайте его, — сказали они оба с торжественным видом, очевидно, гордясь передо мною своей находкой.
Мы замерли в ожидании. И вскоре мы увидели на лесной просеке совершенно человекоподобное существо, несколько, пожалуй, озорковатого вида. Существо это, увидев в свою очередь нас, радостно заулюкало, потом пробежало несколько сажен на четвереньках и, наконец, замахало широким колесом, катясь вниз по скату.
«Да этот Лепилькин брат премилейшее существо», — подумал я с одобрительной улыбкой.
А Костенька и Федя с розовыми щеками дожидались его приближения и весело пересмеивались, пожимая плечами.
Когда Лепилькин брат за обе щеки уписывал принесенные нами остатки обеда, я думал о нем: «А он ничем не отличается от самого обыкновенного человека!»
И не спускал с него глаз.
А потом, еще конфузясь нового знакомства, я, краснея, задал ему свой первый вопрос:
— Не знает ли он, отчего умер его брат Лепилька?
Дожевывая последний кусок, тот громко, заливчато заржал:
— Как не знать, знаю, он умер оттого, что в верховьях оврага вырубили за зиму весь лес!
— Он так любил те деревья? — нерешительно переспросил я, требуя дальнейших пояснений. — И умер от тоски по лесу?
Но Лепилькин брат снова зевласто расхохотался и оставил мой вопрос без ответа.
А я, в конце концов, так был очарован моим новым таинственным знакомым, что перестал даже жалеть о смерти бедного Лепильки. И в самом деле, этот лесной дух в посконной распоясанной рубахе, в посконных штанах, без шапки и босой, оказался существом очень добродушным. С короткой, рыжей и курчавой бородкой, с рыжими курчавыми же волосами и серыми широкими глазами, он ежедневно с благодарностью принимал от нас пищу, поев, крестился на восток, а затем забавлялся с нами целыми часами. Он разыскивал с нами ягоды, птичьи гнезда, теплое логово с крошечными зайчатами или с смешными и еще не колючими ежатами. Он умел подманивать цирканьем молодых тетеревят, так что те чуть не подбегали к нашим ногам, и делал для нас из веток липы прекрасные, звонко певучие дудки, полные таких тоскующих протяжных звуков. И мы полюбили этого лесного духа всеми нашими детскими сердчишками. И, конечно, мы приходили на свидание с ним ежедневно, с утра уже бредя о нем, об этом веселом Лепилькином брате. И лето проходило еще быстрее, чем в те времена, когда был жив Лепилька. Так много радостей принес нам его добродушный брат. Но однажды, как-то в конце июля, подходя к «Сонному зеву» с завязанными в узелок остатками после обеда, мы наткнулись за бугром на шумную кучку людей. Впереди этой кучки шел человек в белом кителе с светлыми пуговицами, с шашкой через плечо; а дальше десяток солдат с ружьями и в грязно-бурых рубахах вели связанного по рукам Лепилькиного брата. Мы окоченели от недоумения. Но тот не видел нас, да и не до нас, видно, ему было сейчас; рукавом рубахи, неловко извертывая связанные руки, он вытирал разбитые в кровь губы и проворно вышагивал в кольце из бурых солдат. Мы испуганно посторонились, ширя изумленные глаза, с черной тревогой в сердцах, а человек в кителе сердито зашипел на нас, грозясь пальцем:
— Чего вы еще, куда залукнулись! Видите, здесь разбойников ловят, вон уж одного связали! Еще вас здесь разбойники перережут. Кшишь, саранча, по домам! Ну, живо, сейчас!
Кто разбойник? Лепилькин брат? Тот связанный? Мы грустно переглянулись и затем посмотрели на человека в кителе, как на сумасшедшего.
А там, в тени «Сонного зева», мы присели под деревом и, точно сговорившись, все трое сразу шумно, с ребячьим воем расплакались. Для нас было ясно, что взрослые опять сглупили, что-то напутали и натворили непоправимых бед…