Алексей Будищев «Среди дымных бугров»

Среди этих гневно дымящихся бугров, я и Платошка скитались уже четвертые сутки. Мы были оба голодны, и мои ноги, обутые в разбитые с зияющими прорехами башмаки, тяжко знобило. Пританцовывая на ходу, чтобы как-нибудь согреть ноги, я в десятый раз окидывал окрестности слезящимися под ветром глазами. И в десятый раз видел одну и ту же безнадежную картину. Цепь плоских холмов все так же окружала нас со всех сторон зловещим нерасторжимым кольцом. Кое-где сквозили чахлые голые рощицы. Сумрачное, низко висело небо. И ветер взметал по лощинам мутные снежные вихри и с воем гнал их по обледенелой земле. И больше ничего не видели глаза мои. Ничего. Чтобы подбодрить остуженного Платошку и отвлечь себя от дурных мыслей, я сказал:

— А Колтино близехонько. Двух часов ходу до Колтина не будет!

Посиневшие губы Платошки лениво раздвинулись.

— Близок локоть, да не укусишь, — выговорил он сумрачно.

— Что ты этим хочешь сказать? — вскрикнул я запальчиво, полный черных подозрений.

Безусые губы Платошки снова неохотно раздвинулись.

— Что я хочу этим сказать? — переспросил он меня недружелюбно. — А ты или не знаешь? Сроду нам не видать Колтина, — вдруг докончил он жестко. — Не допущают нас туда!

Страшное слово «предопределение» тяжко прошло в моих мыслях, как черная колесница вершителя судеб. Я съежился, заискивающе заглядывая в глаза Платошки, точно чувствуя перед ним вину.

— А если нам попробовать пробиться к Колтину через Сутуевские хуторки? — спросил я его.

— Через Сутуевские хуторки?

— Ну да.

— Через Сутуевские хуторки десять верст крюку, — лениво процедил Платошка.

«Лучше крюк, чем ловушка», — подумал я, и сказал:

— Что же? Лучше крюк, чем пустая толчея на одном месте!

Ветер, скуля и припадая к обледенелой земле, залаял совсем по-собачьи.

— Предопределение! Предопределение! — слышалось мне в его вое.

Мы оба поникли в молчании, одинокие среди воющих бугров. Они казались теперь нам злыми животными, угрожающе выгибавшими навстречу нам свои сутулые спины.

Пять дней тому назад я и Платошка, воспользовавшись внезапным пожаром и происшедшей затем суматохой, бежали из тюрьмы, где мы оба содержались за прикосновенность к вооруженному бунту и разгрому казначейства в нашем городе. Говоря по справедливости, и я, небогатый землевладелец, смирно проживавший на захолустном степном хуторке, и мой слуга, простоватый деревенский парень Платошка, решительно ничего не знали о готовившемся бунте и разгроме казначейства. Больше того, мы узнали о нем только из газет. Но я состоял некоторое время в дружеской переписке с одним лицом, которое впоследствии оказалось главным руководителем готовившегося восстания. А Платошка возил мои письма к этому лицу и обратно — от этого лица ко мне. Кроме того, в моих бумагах было найдено стихотворение, написанное рукою того же самого лица. Стихотворение это по содержанию было вполне невинно, но следствие нашло, что, если его читать, пользуясь одним весьма замысловатым шифром, оно как бы оказывалось черновым наброском краткого плана нападения на казначейство. Правда, во время моего пятимесячного сидения в тюрьме мне удалось состряпать такой шифр, с помощью которого это преступное стихотворение читалось, и вот как:

Кто красоткам мил бывает,
Будет радостен всегда.
Птичка Божия не знает
Ни заботы ни труда.

Но этот, мною изобретенный, шифр, едва ли мог, конечно, послужить к моему оправданию. Меня подстерегали, видимо, неожиданности самые черные. Дело в том, что следствие самой страшной против меня уликой выдвигало именно то обстоятельство, что я отлучался со своего степного хуторка как раз в ту ночь, когда было совершено нападение на казначейство. А также и то, что я при допросе на вопрос следователя «где я провел ту ночь?» — ответить наотрез отказался.

— Об этом позвольте умолчать, — холодно и решительно ответил я тогда на вопрос следователя.

Тот иронически усмехнулся и, испытующе уставясь глазами на моем лице, со вздохом и нараспев проговорил:

— Так-с, так-с, так-с…

Этот его вздох и ироническая улыбка пророчили мне самое безотрадное будущее, но все же я был непреклонен в моем упорстве. Ту ночь, оказавшуюся для меня столь ужасной, я провел с глазу на глаз с одной очень милой женщиной — женой одного из чиновных лиц, очень причастных к следствию, и, конечно, именно эта причина и заставляла меня скрывать правду, а милая женщина тоже считала за лучшее молчать по этому поводу. В дни моего долгого сидения, она однажды, под густой вуалью, даже посетила меня в тюрьме и высказала мне самую горячую признательность за мое рыцарское молчание.

— Дружок, я очень ценю твое благородство, — шепнула она мне прерывисто со светлыми слезами в прекрасных глазах. — Бедный, но ты поплатишься за свою прекрасную душу, пожалуй, Якутской областью! Ах, ах, как я себя презираю за трусость! О, как презираю!

Я молча и благодарно поклонился. А она опять взволнованно затараторила, поспешно двигая милыми, такими розовыми губками, с светлой наивностью в глазах:

— Дружок, я никогда не забуду твоей жертвы! Ох! Ох! Ох! И поверь мне, что мысленно я буду с тобой даже в Якутской области, и часто, часто, часто!

Мне пришлось еще раз благодарно откланяться, а она упорхнула вслед затем, оставив в тухлом каземате запах самого невинного легкомыслия и тончайших духов.

Между тем и Платошке следствие ставило в особую вину и его исчезновение со двора степного хутора в ту же обильную преступлениями ночь. Хотя Платошка простодушно сознавался, что отлучался он в ту ночь в казенный лес ставить капканы на лис и зайцев, но следствие его словам, видимо, не доверяло и требовало свидетельских подтверждений. А так как крестьяне вообще почему-то предпочитают нарушать интересы казны без свидетельских глаз, то и дела Платошки складывались совсем некрасиво. И на его слова следователь так же иронически декламировал:

— Так-с, так-с, так-с…

И, склонив голову набок, поспешно писал на своем листе что-то грозное, тоже пахнущее сибирской пургою. А Платошка потел, сморкался и вздыхал. И отирал лицо полою полушубка.

В то же время, тот круг, который очертила вокруг меня насмешливая судьба, делали еще нерасторжимее вот какие обстоятельства. Нашлись свидетели, которые видели меня в ту ночь в нашем городе, между тем как я ранее отвергал даже всякую возможность этого моего присутствия там, — конечно, все из-за тех же соображений, чтоб не выдавать моего свидания с любимой женщиной.

Одним словом, еще там, в гулком каземате, в тяжкие бессонные ночи, я с полной ясностью увидел вот что:

Случай играл со мной, как злая кошка с робкой мышью, обрекая меня на гибель. Неведомое, непостижимое божество — случай!

А вместе со мною, попутно, посадило в ту же трясину и Платошку это беспощадное божество. И оно злорадно, зевласто хохотало над нашими немощными усилиями выбраться из этой трясины.

В самом деле, что такое случай? Что такое целая сеть случайностей, последовательно и настойчиво преследующих одну и ту же, точно намеченную, цель? Кто ответит на эти вопросы?

Однажды, все в том же каземате, мне даже привиделось во сне это злорадное божество. Огромное, чернобородое, с смеющимися глазами, оно торжествующе зажимало в своей чудовищно громадной горсти меня и Платошку, как двух жалких мышат. И сотрясалось от хохота, подобного грохоту падающей лавины. А мы, мы беспомощно томились:

— Отпусти… Смилуйся… Ты, имени которого мы не знаем…

Я проснулся тогда с холодным потом на лбу, с остановившимся дыханием в горле, весь полный ужаса и смятения. И все повторял:

— Не может быть. За что?

После того, я в продолжение нескольких дней томился самыми безнадежными предчувствиями, но тут, через подкупленного сторожа, я получил письмо от моего дяди, богатого землевладельца, безвыездно проживавшего в своей усадьбе близ села Колтина не менее четверти века.

Очевидно, тронутый до глубины души моей злосчастной судьбою, дядя пространно писал мне, что теперь цель его жизни — мое спасение. «Я вырву тебя из когтей нелепого случая. Я вырву, вырву!» — писал мне дядя крупным, размашистым почерком. «Этот злодейский случай — богохулец и человекоубийца, — писал далее дядя, — и я готов затратить три четверти своего состояния, чтоб только восторжествовать над ним и громко посмеяться в его злорадные глаза. Верь, я добьюсь своего и спасу тебя от тюрьмы».

Умоляя меня не скупиться на денежные траты ради подкупа нужных для этого лиц, дядя советовал мне при первом удобном случае бежать из тюрьмы вместе с Платошкой и как-нибудь пробраться в село Колтино в его усадьбу. Там в течение некоторого времени вполне было возможно прожить совершенно незаметно для враждебных глаз. А затем дядя хотел, снабдив меня деньгами, осторожно сплавить меня вместе с Платошкой за границу, где мы могли бы спокойно прожить до лучших времен. Ведь не вечно же будут сочинять замысловатые шифры, при помощи которых «Птичка Божия не знает» может сойти за революционную прокламацию. «Да пока ты живешь за границей, — мечтал в конце своего письма дядя, — я, конечно, добьюсь твоего полного оправдания».

Это письмо подбодрило меня, как бы распахивая предо мною двери к спасению, а когда я в ночь после пожара бежал вместе с Платошкой, спасаясь от тюремного плена, пригородными огородами, мое сердце ликовало самым буйным образом. Насмешливое чернобородое лицо, которое олицетворяло теперь для меня нелепую случайность, снова привиделось мне сквозь мглистый туман. Но я задорно выкрикнул, полный самого звонкого смеха:

— Что? Кто кого?

И так громко, что Платошка, сбросив на миг свое всегдашнее равнодушие, беспокойно спросил меня:

— Ты с кем это калякаешь? — И, почмокав губами, вдруг добавил: — Негожее ты затеял!

В поле на разные голоса дудел ветер, но за дымными буграми, вздымавшимися вдали, как горбатые черепахи, мне вдруг совершенно ясно почудился наглый и раскатистый смех.

«Вздор, — подумал я, еще полный радости. — Спасение уже у меня в кармане. Сущий вздор!»

И бодро несли меня радовавшиеся свободе ноги. Но через двое суток я уже несколько растерялся и опешил, точно наскочив на каменную стену. Дело в том, что к Колтину оказалось совсем не легко пробраться. На речке, опоясывавшей Колтино загогулиной, наподобие греческой буквы омеги, как раз перед нашим приходом к ее берегам взломало лед, и перебраться через нее было сейчас совершенно немыслимо. Обдерганный мужичишка, с которым мы стояли на берегу, говорил нам:

— Дня три тому назад, я через это самое место даже на лошади переезжал, а тут дождь упал крупный, как тебе летом…

— Когда упал дождь? — спросил я лениво, уставший от длинного пути, но еще не теряя бодрости.

— Двое суток назад тому, — сказал, почесываясь, мужик.

— Примерно, когда именно: днем, ночью, вечером? — опять спросил я, почему-то вдруг обеспокоясь.

Мужик сказал:

— В церкви только что одиннадцать часов протрезвонили, тут дождь и накрыл, как шапкой… си-ильный!

— Что? — закричал я сердито.

— Немного опосля одиннадцати часов дождь упал, — сказал мне мужик, повышая голос и, видимо, недоумевая перед моим внезапным гневом.

— Врешь! — весь вздергиваясь, закричал я неистово.

Мужик равнодушно извлек из своей взлохмаченной бороды просяную кисть, внимательно оглядел ее, как невиданную диковинку, и так же равнодушно бросил наземь.

— Сам врешь, — огрызнулся он затем уже сердито.

А я, растерявшись, понуро застыл в воспоминании: когда на пригородных огородах я задорно выкрикивал мое победоносное «Что? Кто кого?», и, когда из-за горбатых бугров мне послышался раскатистый хохот, в пригородной церковке тоже звонили одиннадцать часов. Именно одиннадцать часов. Платошка тогда вслух отсчитывал удары и загибал пальцы.

— Ишь, одного пальца не хватает, — сказал он тогда. — Вот сколько времени!

Сейчас, при этом воспоминании меня обдало холодом, но я тотчас же подбодрил себя и сказал вслух:

— Что же? Попробуем перебраться за реку у деревни Сюляевки.

Мужик одобрительно кивнул мне своей бородою:

— У Сюляевки завсегда раньше реку очищает. Не иначе вам надо, как на Сюляевку!

Снова обвеянные надеждами, мы поспешили туда, напрягая уже утомившиеся мышцы, и когда я увидел наконец мутную полоску реки, с редкими, кое-где торопливо несшимися льдинками, я едва не закричал от торжества. А Платошка снял шапку и перекрестился. Но в Сюляевке, курносоватая, с веселым лицом баба многоречисто доложила нам, что у них единственную имевшуюся у какого-то дяди Пахома лодчонку унесло полой водою.

— Как же, авчерашнего дня утащило! — весело, точно делая нам именинный подарок, докладывала курносоватая баба. — Авчерашнего дня! Так вверх брюхом и закувырдало. Что смеху-то было! Дяденька Пахом бежал за ней вдоль берега без шапки, как за покойником, а Никандровы ребята так и покатываются со смеха. Кричат: «Овдовел дяденька Пахом». А Петрухина сестра… Вы Петрухину сестру знаете? — весело спросила баба.

— Что? — переспросил я, бледнея.

— Петрухину сестру? Которую трехшерстная кошка сглазила? — оживленно тараторила баба.

Я бессильно опустился на завалинку, ощущая ломоту в висках. А Платошка сморщил лицо, точно собираясь плакать. Утомленные до последней степени, мы переночевали в избе, у этой же веселой бабы, вместе с шестью ребятами, больными корью, и одним теленком, нещадно всю ночь сопевшим. Платошка тотчас же захрапел, как зарезанный, а я долго возился, путаясь в своих думах, как муха в тенетнике паука. Заснул я только под утро, когда в тусклое оконце затхлой избенки заглянул кто-то счастливый, розовый и радостный. Уснул и тотчас же увидел во сне ту милую женщину, с такими нежными ладонями и с такими ласковыми глазами. Мне хотелось упрекать ее, сердиться и негодовать, и говорить, говорить, но язык не повиновался мне, вдруг потеряв дар слова, и я тяжко страдал и мычал, крутя шеей. А она будто бы нежно затараторила надо мною: «Как же ты мог забыть, дружок, про Сутуевские хутора? Боже мой, там всегда есть гондолы и гондольеры! Ах, какой ты рассеянный! Ах, ах, ах!»

И будто бы она нежно прильнула к моему лбу, изгоняя из моей головы черных демонов, и мне вдруг стало так сладко и светло, что я сразу же простил ей все за одно радостное мгновение и подумал:

«Ну, что же. В Якутскую область, так в Якутскую область!»

Когда я проснулся и открыл глаза, курносоватая баба с веселым лицом тотчас же задала мне свой вчерашний вопрос: знаю ли я Петрухину сестру, которую сглазила трехшерстная кошка? Ужели не знаю?

Но я не слушал ее и поспешно вышел из избы вместе с Платошкой. Пользуясь наставлениями того самого дяденьки Пахома, у которого унесло единственную лодку, мы толкнулись и еще в одном направлении, пробуя перебраться через реку, чтоб пробиться к Колтину, у деревни Шершавки. Но деревни Шершавки мы, к сожалению, так-таки и не нашли. И впоследствии я узнал, почему. Как оказывается, Шершавка была не именем деревни, а только ее прозвищем, которое туземцы считали даже за клевету и ругательство, ибо они называли свою деревушку Барановкой. А так как в окрестностях Барановки нам, конечно, попадались барановские же крестьяне, то они и принимали наш вопрос за сатиру и полемический выпад и отругивались от нас самым свирепым образом. После этих неудачных поисков вот именно я вдруг и вспомнил свой недавний сон, ту милую женщину и Сутуевские хутора.

Но Платошка принял мое предложение идти на Сутуевские хутора раздраженно и сердито и все моргал щеками и фырчал носом, точно собираясь захныкать.

— Ну, что же, идем, что ли? — крикнул я на него гневно.

И, сводя брови, накреняя голову под встречным ветром, я двинулся в путь, притоптывая пятками и пальцами, чтобы отогреть ноги. Платошка нагнал меня и пошел со мной рядом. Я боялся заглянуть в его лицо. Чтобы шуткой ободрить его, я стал по-солдатски отсчитывать каждый шаг.

— Левой, левой, — отсчитывал я, пробуя сделать свой голос звонким, не утратившим надежд.

За буграми по-прежнему дымило, стонало, насмешливо взвизгивало и улюлюкало, словно кто-то сильный травил там жалких зайчат.

— Нужно всегда быть бодрым и верить в свои силы, — говорил я на ходу, не поворачиваясь к Платошке, в то время, как мое сердце томилось самыми черными снами. — Судьба безжалостно травит мокрых куриц и радостно улыбается цепким когтям сокола. Будем смелы, как соколы, Платошка! Будем хитры, как лисы, тверды, как кремень, и неуловимы, как ветер в поле! И тогда мы завоюем свободу. Левой! Левой! — закричал я тоном команды, подбадривая сам себя своими речами.

Но Платошка плаксиво засопел носом в ответ.

— Платошка! — закричал я как будто совсем радостно. — Зачем твое лицо кисло, как лимон, и твои губы стали походить на стоптанные башмаки? Помни, Платошка, что мы сами хозяева своей судьбы, — точно бросал я кому-то вызов, — сами хозяева! И никакое сцепление случайностей не опасно для человека с хорошим изворотливым мозгом! Что? Никакое сцепление случайностей! Сцепление случайностей, — кричал я, чувствуя на своих щеках жаркий румянец, — тьфу, соломенная труха, выплеванная кожура крыжовника, ненужный растоптанный лапоть, подвернувшийся под ноги миллионера! Да! Да! Да! Человек с изворотливым мозгом и упрямою волей перешагнет через это сцепление случайностей, как через перержавевший гвоздь, как через клок перепревшей соломы! Бодрее приподнимай свою голову, Платошка! Цыц, не надо кукситься! Гляди орлом! Левой! Левой! Левой! — кричал я, как в бреду.

— Эге-ге-ге-е, — насмешливо пронеслось из-за дымных бугров.

— Платошка! — крикнул я во весь голос. — Мы ли не властелины своей судьбы?

Я сделал два шага прочь с дороги, опустился на промерзлую кочку и весь сгорбился, как под плетьми. Из моей груди вырвался жиденький и раздавленный вопль. Но я тотчас же одолел себя, стиснул зубы и замер. Платошка подошел ко мне, опустился у моих ног и фыркнул носом.

— Назад нам нужно в тюрьму обернуть, назад, назад и назад, — выговорил он затем равнодушно.

Он помолчал, почмокал губами, поджидая моего ответа. Но я все сидел в той же позе, словно раздавленный железным колесом, с черными ужасами в груди, с тоскою в мыслях. Мои ноги тяжко знобило, виски ныли.

— Все равно погибать здесь мы будем, — опять лениво выговорил Платошка, очевидно, доведенный отчаянием до равнодушия. — Все равно не выпустят нас из клетки… Заперли нас…

— Кто? — спросил я подавленно.

— Кто? А я почем знаю? Я неграмотный, — сердито усмехнулся Платошка.

Я тяжко думал:

«Может быть, и впрямь лучше вернуться в тюрьму, сдаться на великодушие победителя?»

— Ни за что в жизни, — проговорил я глухо и вслух.

Платошка вздохнул и вдруг расплакался.

— Разве я не вижу, — говорил он, морща лицо и плача, — разве я не понимаю, не выпустят нас к Колтину, не допущают нас, только попусту голодаем мы, как псы… В тюрьме сейчас к ужину собирать будут… Горячего хлебали бы мы там. Ох-хо-хо, зачем я на свет уродился только…

В мой нос так и пахнуло запахом горячих щей и хорошо выпеченного хлеба. В желудке точно закололо иглою.

— К черту тюрьму! К черту тюрьму! — завопил я, неистово потрясая кулаками.

Подскочив к Платошке, я стал трясти его за шиворот, выкликая дикие, полные злобы слова.

Проезжий подвыпивший мужик крикнул нам с своей телеги:

— Что за шум, а драки нету! Чего не поделили, дурашные?

Оставив в покое сморкавшегося Платошку и еле переводя дух, я спросил мужика:

— Ты откольний, дяденька?

Во мне вновь зашевелились обмершие надежды. Мужик, весь отваливаясь на спину, точно он правил бурным рысаком, осадил свою мохнатую лошаденку.

— Я-то — барановский, а еду с Сутуевских хуторков, — охотно сообщил мне мужик, — я там у свояка на кстинах был.

— А лед там на речке протащило? — справился я, ощущая даже робость.

— На кстинах был! — весело крикнул мужик. — А лед протащило, да! Смотри, еще третьеводни протащило! Да, на кстинах, — кричал мужик радостно, — бабьему хвосту нет посту, даже в страшную Седмицу они рожают! Хлеб едят! Что же! А лед протащило! Да! Это ты мне правду сказал! А зимой бабам чего еще делать! Ну? Правильно? Да? — крикнул он, уже похлестывая лошаденку кнутом, но все еще отваливаясь на спину. — Не хуже станового мы ездим! Тр-р! Шалишь! Да? — болтал мужик.

— А лодки на Сутуевских хуторах есть? — крикнул я ему вдогонку.

Махая кнутом и широко разевая рот, мужик ответил:

— На Сутуевских хуторах что ни изба, то лодка. Рыбачут они из избы в избу! Все! Правильно? Кто чем промышляет? Да? А я на кстинах! Верно? А лодки есть, это ты правильно сказал!

— Что? — спросил я Платошку, вдруг возликовав. — В тюрьму ты хочешь? За острожные замки?

— Идем, идем, — заторопился тот.

— Куда? — спросил я, смеясь. — В тюрьму?

— В Колтино, — крикнул Платошка, и скомандовал, подражая мне: — Левой, левой!

В поле плаксиво возилась муть, жаловалась на что-то.

— Ага, — ликовал я.

И стал мечтать вслух, бодро вышагивая остуженными ногами:

— Двугривенный на переправу у меня есть. Сберег последний. Сейчас часов пять, не более. В восемь, следовательно, мы будем на Сутуевских хуторах, а в девять — у дяди в Колтине!

— Хорошо бы хлебца пожевать; купить бы на этот двугривенный хлебца, — вздохнул Платошка, — и малость пожевать, поточить зуб!

— Перетерпи, Платошка, — благосклонно рассмеялся я, — у дяди и пирога пожуем.

Платошка спросил:

— А ты с чем больше пироги любишь: с капустой или с грешневой кашей? Ел я раз у попа в работниках по праздникам. И-и, сладко!

Меня даже затошнило от голода, и я сказал:

— Не надо говорить о пирогах, Платошка.

— А что? Живот только задаром разбередишь?

Мы спустились в низину и снова стали подниматься на изволок.

— Ей-ей-ей! — вдруг ясно долетел до меня откуда-то сбоку чей-то умоляющий крик.

— Это что? Птица, — спросил Платошка, — или человек?

Из-за бугра вылетело:

— Ей-ей!

— Человек, — сказал Платошка.

Мы остановились и стали слушать.

Дорога прямо перед нами распадалась на две ветки. Одна — та, что была пошире и понаезженнее — вела на Сутуевские хутора. Другая загибала налево, видимо ниспадая в глубокий долок, обросший низкими кустиками. И крики, очевидно, неслись оттуда, со дна долины.

— Эге-ге-гей! — звал оттуда чей-то голос.

— Человек это, — снова повторил Платошка.

Мы очень спешили к Колтину, но пройти безучастно мимо призыва о помощи у нас не хватило духа. Мы на минуту задумались и завернули налево к призывному крику. Низкие кустики согнулись под ветром, и злорадно захихикал кто-то между ветками. Мы обогнули глиняную кручу, и темное жерло долины раскрылось перед нами до самого дна. Мы увидели: желтоводый поток бурливо извивался на дне долины, и несуразная широкая кибитка с саврасой лошадкой в оглоблях торчала темным пятном у самого берега. Из-за кибитки, сбоку, грубый мужской голос взывал о помощи:

— Ей-ей-ей, кто там?

И саврасая лошадка, повернув голову и положив ее на конец оглобли, глядела на нас. Тоже как будто просила помочь ей.

Мы поняли: несуразная кибитка завязла передними колесами в тине желтоводого потока. Сильнее заработав локтями, мы направились туда. Сбоку из-за кибитки вышла тотчас же женщина, видимо, худенькая и маленькая, но одетая в такое множество ватных кофт, что казалась толстой, почти квадратной, и крикнула басом:

— Братцы-голубчики, помогите бедной старушке!

И ее голос, маленький рост и сморщенное личико были так неправдоподобны и сказочны, так необыденны, и это сейчасное приключение было так нам некстати, что меня тотчас же бросило в черное и колючее подозрение. Я подумал: «Уж точно ли все это существует? И эта крошечная старушонка с голосом протодьякона, и несуразная кибитка, и желтый поток, и все это происшествие? И не сочинено ли все это в мгновение ока сцеплением случайностей, тем чернобородым для неизвестных, но злых целей?» Меня бросило в озноб, в жар, потащило в ледяные проруби. На одно мгновение мне вдруг стало совершенно ясно: тот умышленно подталкивает меня, чтобы я убил, да, убил, убил эту старушонку за то, что она так тепло одета, а я стыну в постыдном рванье. Я не знаю, за что!

— Никогда этого не будет! Никогда! Никогда! — крикнул я Платошке, сотрясаясь от бешенства.

— Чего? — переспросил Платошка равнодушно.

Я закричал, набрасываясь на старушонку:

— А ты, ну, чего ты орешь, старая дурища, точно тебя душат!

И трепетно ощущая всей кожею присутствие возле себя того чернобородого, я сказал:

— И ты врешь! Потому что этого никогда не будет!

— Нет, будет, — услышал я зевластые и гулкие перекаты, — нет, будет, если я этого захочу!

«И ты захочешь?» — мысленно же спросил я, падая духом в темные прорвы.

Мне ответили:

— Угадай!

Весь вскипая, я опять набросился на старушонку и крикнул:

— Ну, чего ты орешь, старая дурища, если тебя даже пальцем никто не трогает?

Старушонка заволновалась.

— И совсем не старая дурища, — ответила она мне своим басом, — а бабушка-Сластуха, так вся окрестность меня зовет. А торгую я рыбой, вяленой, копченой и соленой. К Масленой торговала шибко белозерским снятком и навагой. А еще торгую вяземским пряником, коломенскою пастилою и кубанской обсахаренной черешней. Есть чернослив и изюм! И почему мне не кричать, если мой магазин обоими колесами в тине увяз? Разве не видишь? Помогите, братья-голубчики, бедной старушке!

Ее лицо так уморительно глядело на меня, что я расхохотался.

— Ну, что же, Платошка, поможем, что ли, бабушке-Сластухе? — закричал я. — Разве мы не люди? Не до костей же обглодал нас разбойный случай!

— Отчего не помочь, — согласился и Платошка.

Бабушка-Сластуха дудела около нас:

— Покормлю я вас, братцы-голубчики, за ваши праведные труды астраханскою воблою и стародубским хлебом с изюмом. На костре сбитень вскипячу, если хотите, — ишь, вы шибко обмерзли, видимо. А еще есть у меня монпасье с нарядной барышней на коробках, — вдруг добавила она по привычке, точно принимая нас за покупателей, — барышня хоть куда, шоколадная прелесть из персидского гарема турецкого хана!

Прельщенный воблою, стародубским хлебом и горячим сбитнем, Платошка бросился к саврасой лошадке со всех ног. У меня тоже мучительно закололо в желудке.

Приняв от старушки веревочные вожжи, я поставил ногу на ступицу колеса и, заглянув в кибитку, увидел мальчика лет четырнадцати в заячьем полушубчике и голубых варежках.

— Это мой племянник и крестник Митенька, — сообщила мне бабушка-Сластуха. — Ему я все после себя оставлю, когда обженю. Сызмальства он со мной к торговле приучается. Сирота он с четырех лет. А сирот Бог любит. Бабушка-Сластуха всего Митеньке припасет. Так я говорю, Митенька?

— Пошевеливай, ну, ну, ну! — орал Платошка на саврасую лошадку.

Я вместе с старухой и вылезшим из кибитки Митенькой, который оказался горбунчиком, пытался приподнять задок кибитки и вкатить ее на берег. Лошадь прыгала в оглоблях, запрокидывая кверху умную морду.

— Ну! Ну! Ну! — орал неистово Платошка остервенелым от голода голосом, дергая поводом.

Изнемогая от усилий и томясь точно так же, как и Платошка, от голода, я все же думал:

«Почему Митенька оказался горбунчиком? Ну разве же все это непохоже на бред и сказку? Или все это неведомые козни случая?»

— Поживем — увидим, — бормотал я порою вслух.

Сердито ворчал желтоводый поток, и устало фырчала саврасая лошаденка, выбиваясь из сил под кнутом Платошки. Монотонно дудела бабушка-Сластуха, тоненько визжал горбатенький Митенька, барахтаясь под своим горбом.

«Это сон, сон, — ползало в моей голове. — Сон! И нелепость! Случайная нелепость!»

Часа два мы бились возле повозки все четверо, то впадая в раздражение, то погружаясь в равнодушие, напрягая мышцы и изнемогая, крича и сипя, переругиваясь и ободряя друг друга, колотя измученную лошаденку и ласково поглаживая ее гриву, и, наконец, нам удалось высвободить кибитку из тины и перетащить ее всеми колесами на сухой бережок. Но долго мы не могли раздышаться.

Есть хотелось до тошноты.

Вызвездило в небе, и гуще задымились бугры. Бабушка-Сластуха дудела своим сердитым баском:

— Вы как хотите, а я как изволю, я здесь ночевать буду. В моем магазине тепло. Хотите сбитень для вас вскипячу?

— А воблы и хлебца? — напомнил ей Платошка заискивающе.

— Всего будет, — согласилась та. — Митенька, спроворь-ка костер.

Еще через час мы сидели вкруг теплого, приветливого костра, блаженно глядели на огонь и пили вкусный сбитень. Ели вкусно пахнувшую воблу и стародубский хлеб с изюмом. И даже чернослив. Не веря своим глазам, Платошка беспрестанно снимал шапку и крестился, благодаря небо за ниспосланное пиршество.

Бабушка-Сластуха басила:

— Я из себя не очень красива и в гаремные блюдолизки не гожусь, пожалуй. Но деньгу имею. И могу даже за ваши труды кажному по гривеннику. То есть на рыло! Вспоминайте добром бабушку-Сластуху! Вот!

Щеки Платошки уже давно лоснились от счастья и жирной воблы, а теперь, кажется, он готов был прослезиться и облобызать руку щедрого случая. А я думал: «Посмотрим!»

— Ну, идите своей дорогой, а мы сейчас спать; так, Митенька? — сказала рыбная торговка.

«Посмотрим!» — думал я неопределенно.

— Спасибо тебе, бабушка, — благодарственно хныкал Платошка.

Совсем стемнело, когда мы двинулись прочь от радушного костра, от теплых рубиновых углей, от горячего сбитня. Наши насыщенные желудки благодушно молчали, наслаждаясь своим огромным счастьем, но мои ноги, обутые в дырявые башмаки и чересчур неумеренно разогретые у костра, после же первой полуверсты путешествия мучительно зазнобило. Проковыляв во мраке и холоде, под резким ветром еще саженей двадцать с невыносимым трудом, я опустился на кочки дороги и разревелся.

— Мерзнут ноги, мерзнут, — стонал я, мучась, точно меня пилили пополам, скрежеща от боли.

А Платошка глядел на меня, тараща глаза.

— Как же Колтино? — однотонно повторял он. — Назавтра у нас опять хлеба не будет? Чего жевать станем? Придорожный навоз?

Корчась от боли, я плакал, стонал и плаксиво взвизгивал. Как огнем, жгло пальцы ног.

— За что меня жгут на костре? Кто, по какому праву? — плакался я, теряя последние силы, надорвавшись за последние месяцы под беспрерывными невзгодами.

— Постой, — вдруг сказал мне Платошка, для чего-то погрозил пальцем и исчез во мраке.

Я сидел и плакал. И думал: «За что меня посадили в какую-то железную ловушку? Кто? Три часа ходу, и я был бы под родною кровлею дядиного дома, но мои ноги отказываются сделать сейчас и один шаг. Кто издевается надо мною так ужасно? За что? Ужели мне суждено умереть перед самой дверью к спасению? У порога благополучия?»

— Платошка! — крикнул я, невыносимо терзаясь.

Но мне никто не откликнулся. Только поле мутилось, да злорадно посвистывал ветер между плоскими, отвратительными, ненавистными мне буграми. Ветер ли?

— Платошка! — крикнул я еще раз.

Мне стало ясным все: он покинул меня, мой спутник, бежав от меня, как от зачумленного. Не я ли причина всех его бедствий? Зачем ему связывать свою судьбу с судьбою обреченного на гибель, с судьбою проклятого навек, с судьбою игрушки нелепых случайностей? Ну, конечно же, он убежал от меня, спасаясь, как от заразы, как от стихийного бедствия!

— Да, да, да! — злорадно нашептывал мне ветер. — Да!

Ветер ли?

Я повалился наземь, тыкаясь лицом в колючие кочки, обливаясь слезами.

— Вот! — услышал я, наконец, над собою.

Я поднял голову и увидел Платошку.

— Вот, — снова повторил он, раздувая щеки после быстрого хода.

И бросил к моим ногам старые, разбитые, но подшитые кожей валенки. Я обрадовался им, как любимой женщине, и, сбросив свою рвань, тотчас же обул на свои ноги, еще глотая слезы. Сразу отмякла и упала боль в приветливом тепле просторных валенок. И несколько минут я сидел, боясь пошевелиться, наслаждаясь светлой тишиной, завораживающей пальцы.

— Где ты достал эту прелесть? — наконец спросил я Платошку тихим, блаженным голосом.

— Там, — махнул тот рукой по направлению глубокого дола.

— У бабушки-Сластухи? — опять спросил я, ощутив укол в сердце.

Но ногам было так отрадно, что ни о чем не хотелось думать. Платошка мотнул головой:

— У ней у самой.

Мы продолжали путь, вновь осененные светлыми надеждами. Плоские бугры уж не казались мне столь зловещими. Как будто отраднее и благосклоннее синели небеса. Ужели окончилась моя беспощадная травля? Ужели через несколько часов я обниму моего дядю и благословлю мое спасение? Теплые, блаженные слезы сладко закипали в моей груди. Благодарю тебя, мой жестокий рок, за то, что ты оставил свою травлю и взглянул на меня доброжелательно! Благодарю!

Мы шли долго в непробудной тишине и святом умилении. И звезды глядели на нас, и радостно поскрипывали наши шаги.

Собачий лай дал нам знать, что Сутуевские хуторки недалеко. Я вдруг спросил Платошку:

— Бабушка-Сластуха сама дала тебе валенки?

Платошка сконфуженно закашлялся и ответил:

— Нет, я их взял сам у нее из-под головы. Спала она. Пять пар совсем новешеньких лежало у нее в изголовье, я выбрал самые старые. Зачем обижать старуху! Да?

Меня вторично больно укололо в сердце: не западня ли это случая? Привыкший за последние месяцы пробираться среди сплошных ловушек, я мысленно окинул взором все это происшествие. И не увидел в нем никакой каверзы.

«Какая же тут может быть западня?» — решил я.

Хотелось верить в счастье и умиляться растроганной душою. Ярче заблистали над нами звезды. Благосклоннее задышал ветер.

Здравствуй, счастье мое и спасение розоволикое!

Блаженные рыдания сладкою спазмой сдавили мне грудь, когда я увидел, наконец, светлую полосу реки, совершенно лишенной льда, и черное брюхо только что осмоленной лодки возле одной избы.

— Платошка, Платошка, — радостно зашептал я, задыхаясь, тиская локоть моего бессменного спутника.

А как-то поживает теперь мой другой бессменный спутник, тот чернобородый гигант с зевластым смехом? Как-то он чувствует себя сейчас?

— Платошка, — блаженно всхлипывал я всею грудью, — милый, милый Платошка!

Радостно горланили и петухи свою предутреннюю песнь.

Мужик с багровым родимым пятном на левом виске (почему у него родимое пятно? — опять жутко забеспокоился я на одно мгновение) ответил нам:

— На ту сторону? Отчего же не перевезти. За двугривенный? Вполне даже возможно! Обождать только надо вам часочек, докуда досветает. Погрейтесь покеда в избе. Подремать даже возможно. У нас не угарно. К Колтину? Очень, очень сподручно!

Я наступил на кошку и вошел в избу. Примостился под самыми образами, полный, света, тепла и радости. Платошка взобрался на печку.

— Уф, хорошо, — фырчал он, как ёж на воду.

Намаялся и он под черными невзгодами вместе со мною.

«А теперь будет! Все кончено», — думал я, улыбаясь и впадая в теплую, благостную дрему.

Уснул я и сначала носился во сне среди радужных и благовонных облаков и пел какие-то неизъяснимо блаженные песни. А потом ко мне подполз черный огромный таракан, зловеще пошевелил черными усами, раздулся в целый бугор такого же точно вида, как те, среди которых мы проблуждали четверо суток, и сказал утробным басом бабушки-Сластухи:

— Нет, не все еще кончено! Вставай же, негодяй!

Я открыл глаза, полный удушливого ужаса. И в ужасе увидел:

Рослый с рыжими усами урядник стоял возле меня, трепал меня за локоть и сердито бурчал:

— Вставай, негодник!

За ним выглядывал мужик с медным значком сельского старосты на груди. Теснились и еще какие-то мужики, и бабушка-Сластуха сидела у стола, ехидно свернув узелком коричневые губы.

— За что они обидели меня, бедную старушку? На четыреста монет с лишком! — дудела она баском, и Митенька робко жался к ее плечу, согнувшись под своим горбом.

Я глядел в лицо урядника тоскующими глазами. Двое мужиков за локти сталкивали с печки и Платошку, и тот пронзительно кричал и отбивался.

— Этого не любите? — сказал урядник. — На дороге грабежом заниматься приятнее!

Двое мужиков схватили и меня за локти. А урядник, тотчас же проворно согнувшись, снял с моих ног валенки. Эти валенки он затем поставил на стол и, как фокусник, с серьезным видом, засучив рукава, сперва извлек со дна этих валенок войлочную, насквозь пропотевшую настилку, а затем он стал извлекать оттуда же целыми просаленными же стопочками ассигнации. Он клал эти стопочки на стол и однотонно сердито приговаривал:

— Вот, вот, вот…

Платошка все еще плаксиво ругался и отбивался. А я сидел, не моргая, глядел на урядника и долго решительно ничего не понимал. А потом я понял все: это не урядник, а тот чернобородый; он только сбрил себе бороду и подкрасил усы, чтобы я не узнал его. И он пришел ко мне, чтоб насладиться своею победой.

— Воры, негодники, — ворчал тот с подкрашенными усами будто бы совершенно благодушно, но в его зрачках я уловил крошечные лукавые искорки.

Я дико завизжал, схватил со стены заржавевший серп и бросился на того якобы урядника. Вместе с ним я повалился на пол, работая своим серпом, оглашая избу звериными криками.

Меня и Платошку везли в острог на телеге в сопровождении двух сотских и двух стражников, вооруженных винтовками.

Я трясся на кочках и думал: зачем сцеплению случайностей понадобилось вовлечь меня в новые невылазные топи, если я и без того уже был запутан ими с головою в первом предъявленном ко мне обвинении?

— Глупо, — нашептывал я почти всю дорогу. — Глупо!

А Платошка всю дорогу изнеможенно спал.

Но там, в городе, я понял, что дальнейшая игра случая совсем не была глупой. Дело в том, что та милая женщина в ночь моего побега гордо созналась перед мужем и следователем, что я провел у нее всю ту ночь, в которую было совершено нападете на казначейство. Всю ту ночь до утра. И теперь с меня то обвинение сняли окончательно. Сказали:

— Выкрутился!

Теперь я обвиняюсь в ограблении рыбной торговки при ближайшем участии Платошки, и — уже без его участия — в нанесении во время ареста тяжких ран уряднику, отчего этот последний умер…

P. S. Я написал эти записки для того, чтобы прочесть их в день моего суда в свою защиту. Но потом раздумал: зачем? Кто мне поверит? Стоит ли утруждать себя? Я все сижу и сижу в моем каземате и исчерчиваю его сырые стены кабалистическими формулами: изучаю законы случая. Тружусь с утра и до ночи. Неодолимы, как эти стены, те железные законы. И мы всегда, во всем и везде творим только их непреложную волю. Это только нам кажется, что мы исполняем свою. Какая тоска…

А. Н. Будищев
Сборник рассказов «Дали туманные», 1913 г.