Алексей Липецкий «Гвоздика»

У почтового чиновника Спайкина с утра испорчено настроение.

Не успел он застегнуть подтяжек, как жена плаксивым голосом запела предпраздничную арию. Мотив был несложный — из двух-трех, постепенно возвышающихся нот, зато содержание бесконечно разнообразно: Петяшке необходимы валеные сапоги и шапка, Маньке — чулки и варежки, младшему Сереже — и валенки, и шапка, и варежки — всего не перечислить.

Спайкин не перебивал жену, прослушал до конца, вздохнул, потом стал умываться. Вода показалась такой жесткой, колючей, как будто на руки из крана сыпалось битое стекло. А когда Спайкин наскоро пил чай с шестикопеечным батоном, самовар состроил ему такую горькую рожу, что чиновник не допил стакана, нахлобучил фуражку и побежал в отделение.

Морозная, заиндевелая, не совсем проснувшаяся улица встретила Спайкина темным, безнадежным взглядом, словно и у нее не было лишних в кармане на покупку детишкам амуниции. Но чиновник не поверил ей. «Ишь, притворщица! — подумал он. — Задрала каменный нос чуть не к самому небу, а туда же несчастную корчит. Побыла бы на моем месте — пригнулась бы малость!..»

Проходя мимо кудрявого, седого сквера, Спайкин с искренней приязнью смотрел на черные ревматические сучья столетнего тополя. «Хорошую петельку можно было бы приладить!» — мелькнуло в голове. Но это была только мгновенная, робкая, неосуществимая мечта, а в следующую минуту коричневатая с железными прутьями дверь хрипло проглотила сгорбленную фигуру чиновника.

Работы, как у саперов, спешно окапывающихся от внезапно обступившего неприятеля. Заказные ворохами сыплются в маленькое полуоткрытое окошечко. Хорошо, если бы орудием обороны служила лопата, а то в руке Спайкина какой-то жалкий огрызок вставочки. Этим крошечным орудием надо отбрасывать целую тучу писем, чтобы не засыпали с головой.

За проволочной сеткой у барьера темная живая, вздыхающая масса. Она не убывает, и так как отдельных лиц Спайкин не видит, то временами ему кажется, что это все одни и те же люди с утра до вечера сдают невероятное количество заказных писем.

— Пожалуйста.

— Две марки надо.

— А где я могу их приобрести?

— Ну, конечно, не в Апраксином рынке — раздраженно отвечает Спайкин. В этот момент он думает о своей семье, о вечных недостатках, о постоянных перебранках с женой.

— Нельзя ли повежливее! Нахал!

— Сами вы невежа! Неграмотные, что ли!

Поношенный котелок с зеленым кашне на шее взъерошивается, неистово крутит оранжевый ус. Сцена угрожает затянуться. Но вмешательство публики, для которой время дорого, улаживает конфликт. Оранжевые усы ретируются.

Их место занимает драповый дипломат с бархатным воротником, подстриженный в скобку. Огромная красная рука с синими ногтями просовывается через окошечко к самому носу Спайкина.

Спайкин силится прочесть адрес. Но кривые черные снизки букв не поддаются никаким догадкам.

— Куда адресовано письмо?

— А там же обозначено,

— Ничего тут нельзя разобрать. Перепишите конверт.

Спайкин подает письмо обратно.

Драповый дипломат недоумевает.

— Письменные тоже… с ясными пуговками сидят, а русского адресу прочитать не могут, Аршава, она и есть Аршава, а не што либо… — бормочет он, отходя в сторону.

В отделении не жарко, наоборот, — холодно,— ноги у Спайкина как деревянные, но воздух невероятно душен — похож на затхлый свалочный погреб. Сургуч ли в этом виноват или пудовые подшитые валенки дворника, ждущего очереди, — трудно решить. Бесстрастно, холодно горят призрачные дули электрических лампочек. Тени, как легли на стенах, так и застыли. Где-то на улице сердито хрюкает автомобиль.

Тоска.

Голова у Спайкина постепенно тяжелеет, как бы наполняясь песком. Позвоночник начинает противно, слащаво ныть — ему окончательно не под силу держать такой тяжелый мыслительный аппарат. А внутри этого аппарата так темно и нудно, как в глубине дворницких сапог.

Нетерпеливый вздыхающей массе, плотно прильнувшей к барьеру, нет до настроения Спайкина решительно никакого дела.

Сидит за решеткой чиновник, пишет, шевелит большими ножницами и — ладно. Остальное скрыто под форменной тужуркой и так же не нужно публике, как не нужно Спайкину содержание чужих писем, скрытое в серых, белых и синих конвертах.

И кому это только пишут люди? — желчно думает Спайкин. — Да и что за охота писать письма, тратиться на бумагу и марки… И зачем, вообще, существуют эти марки, почтовые отделения, поезда, бегущие в какие-то неведомые города… Зачем существует он, Спайкин, плотно, словно марка к конверту прилипший на десятки лет к черному клеенчатому столу… Зачем все, вообще, существует?.. Шальные мысли забегают в такие непролазные дебри, что у Спайкина на спине под рубашкой выступает холодная испарина…

Круглые стенные часы грустно, с затяжкой отсчитывают три.

На щербатом подносе заспанный сторож Трофим приносит чай.

Стакан с ленивой струйкой сизого пара возвращает Спайкина к прежним будничным размышлениям: опять валяные сапожки для Сережи, квартирная плата, праздничный харч и горькое сознание своей беспомощности…

— Пожалуйста… будьте любезны…

Странный, непривычный, ласкающий тон.

Спайкин приподнимает от стола угловатую с кривым пробором голову.

Не звезды ли заблудились в тумане и нечаянно попали сюда, в узенькое окошечко?

Спайкин невольно отвечает на улыбку девушки. Это почти детская, доверчивая, невинно-побеждающая улыбка.

Девушка долго стояла в очереди, все время наблюдая осаждаемого публикой чиновника. И так ей вдруг близка и понятна сделалась незаметная зарешеточная жизнь Спайкина, что от всего сердца захотелось хоть чем-нибудь, хоть на один миг скрасить эту жизнь. Девушке самой сегодня нечаянно улыбнулось счастье. Залогом этого счастья целый букет пунцовой гвоздики в ее руках.

— Вам, барышня, письмецо?.. Да?.. Пожалуйста… Да…

Спайкин будто все слова растерял.

Совершенно неестественным почерком записывает он в книгу письмо, стучит штемпелем и ножницами и подает девушке квитанцию.

— Очень благодарна… А это вот, пожалуйста, примите от меня… Это вам… Я сегодня уезжаю… Мне хочется хоть чем-нибудь отплатить за ваше любезное отношение… Вы мне часто выдавали письма до востребования…

Маленькая душистая ручка в сиреневой перчатке просовывает через окошечко несколько гвоздик, и девушка быстро уходит.

Спайкин даже не успевает поблагодарить…

Где-то за темной стеной публики глухо захлопывается дверь.

Спайкин смущен, потрясен до глубины души. Глаза его глубоко расширены. Рот полуоткрыт. Чиновник бережно держит цветы обеими руками. Они кажутся ему святыней, которую никак невозможно положить на забрызганный чернилами стол.

За решеткой начинают пересмеиваться:

— Совсем как в романсе: «Шли по улицам Мадрида»… Жаль, что не поцеловала!..

— Буколическая сценка… Пастушка и пастушок…

— Гляди-ко и впрямь воображает, что втюрилась в него…

Ядовитые замечания нестерпимо колют самолюбие Спайкина, но еще больнее ему за необыкновенную девушку, так просто и так мило выразившую свое сочувствие. Безумно хочется пустить ножницами в пошлые насмешливые лица…

Расшвырять бы сейчас постылые книги, опрокинуть чернильницу на лысину начальника, броситься следом за ушедшей девушкой!..

Но вместо бунта, Спайкин, делая глубоко равнодушный вид, небрежно кидает гвоздику на стол и презрительно бормочет:

— Цветы… Гм… делом бы занималась лучше…

Сурово сдвинуты тощие мазки бровей, деловито закушены усы, лихо пришпорено перо…

Но пунцовые влажные махорчики с длинными зелеными стеблями невольно привлекают взор. Их тонкий, чуть-чуть горьковатый запах дышит юной свежестью, красотой и негой. И кто подумает, что эти самые пышные махровые гвоздики выросли в грязной черепушке под мутным гноящимся стеклом оранжереи. Они за свою недолгую жизнь ни разу не видели солнца: пьяный, грубый садовник поставил банку в самый дальний угол оранжереи, и даже свет лампы доходил до них только в виде мутного желтого пятна. А когда их срезали и вместе с другими цветами принесли в магазин, гвоздики чуть не погибли без влаги. Бледная чахоточная продавщица, занятая болезнью, совсем забыла про них. Тонкие стебельки изнывали от жажды, а пунцовые венчики страстно тянулись из окна к ослепительному уличному свету, принимая его за солнце.

Юношеская любовь спасла хрупкую пунцовую жизнь. Гвоздики купил влюбленный студент; с нежностью обрызгал их водою и поставил в банку, а на другой день гвоздики замирали уже в цепких девичьих пальчиках.

Спайкин не думает о трогательной биографии лежащих перед ним цветов. Он только знает понаслышке, что зимой цветы привозят из какой-то Ниццы, что они баснословно дороги для его кармана и обыкновенно смотрит на них, как на нечто недоступное, вроде светил небесных. Но если краткая жизнь подаренных ему гвоздик неведома Спайкину, то его собственная стелется перед ним сплошной серой полоской, как пыльный ремень на маховом колесе.

Между тем, занятия продолжаются своим чередом.

— Куда адресовано? — словно во сне спрашивает Спайкин, хотя почерк лучшего штабного писаря.

— В Казань.

— Ах да!.. Есть такой город… Казань… и записывает в Ригу.

«Милая, славная, — вспоминая девушку, шепчет Спайкин. — Откуда ты и кто ты такая?» Он даже мысленно не смеет прикоснуться к ней. С ее образом связано что-то такое светлое, чистое, как утреннее небо. Он не хотел бы стать ни отцом девушки, ни дядей, ни кем… Только бы еще раз увидеть ее… Зачем?.. — Он не знает, да и не надо знать… «Ведь нашлась же такая ангельская душа! Никто, никто за все пятнадцать лет службы не отнесся по-человечески. Прими поскорей, запиши, стукни штемпелем, а потом хоть провались… А эта… милая… Дай тебе Бог счастья… жениха хорошего»… От умиления на редких рыжеватых ресницах Спайкина выступают бусинки слез, и вспоминает он далекое, далекое детство. Только там и было немного света и радости.

Видит себя Спайкин сладко спящим в мягкой кроватке, подле печки. За стеной вьюга. Белые полчища света взвиваются до самых туч. Маленький провинциальный городишко по уши тонет в глубоких сугробах. А в комнате тепло, тихо, и кротким зеленым зрачком мигает лампадка. Завтра Рождество. С полночи метель утихает. Рано будят мальчика большие гульливые колокола. Открывает он глазенки, глядит в полутьме на край печки и — замирает от восторга — на печи бумажный вороной конь, с желтым, в серебряных бляхах, седлом и с красной уздечкой… Красная уздечка напоминает красную гвоздику, а гвоздика образ девушки, и опять нежная, сладкая грусть и неверно записанный адрес…

Уходя со службы домой, Спайкин тщательно завертывает цветы в несколько, больших, бланков.

На улице по-прежнему холодно, только иней стал кудрявее, да густой лиловый туман заволок угрюмые кварталы. Горящие фонари как будто обернуты ватой. Особенно резко, зловеще, словно перед бедой, звучат трамвайные звонки и сирены моторов. Все окружающее — дома, трамвай, извозчики — в пелене тумана кажется чем-то ненастоящим, призрачным, неустойчивым: дунет посильней ветер с моря — и ничего не останется…

Но на душе у Спайкина удивительно хорошо. С высоко поднятым воротником бодро шагает он по асфальтовой панели. Можно подумать, что человек капитал в наследство получил.

— Однако, как же я скажу дома?

Холодная мышь пробегает по костлявой спине Спайкина, Радостное настроение на минуту обрывается, падает, как дождевая капля с ветки.

— Э! Скажу, — купил. Больше ничего. Что я, право! Не мальчишка чай!..

Дергая нерешительно у себя на лестнице ручку звонка, Спайкин старается принять независимый вид; чтобы победить волнение, внимательно рассматривает флейцовку крашеной двери, трещины на стене, освещенные окна соседнего флигеля…

Глухо, угрожающе стучит тяжелый крюк. Встречает Спайкина жена, — детишки шумно возятся в другой комнате… У жены усталый измученный вид. Жилистые большие руки красны — должно быть, только что кончила стирку.

— Ну что, достал денег? — спрашивает она, отирая нос подолом грязной ситцевой юбки,

— Нет, не достал… Наградные — после, праздника… Начальство говорит, целее будут. На-ка, вот поставь в воду!.. — деланно—принужденным тоном говорит Спайкин. — Дешевка… за гривенник купил…

— Ты рехнулся… Тут за каждый трешник зубами держишься, а он гвоздички-лихомички!.. Кавалер какой сопатый!..

Жена с остервенением рвет цветы и бросает под ноги ужаснувшемуся Спайкину.

На полу будто пролита кровь.

Из другой комнаты показываются три косматых золотистых головки.