Алексей Липецкий «Не человек и не тень»

Каждое двадцатое число Назар Назарович является в казначейство за пенсией.

Если он навеселе, то издевательства над ним переходят всякие границы. Его бесцеремонно тащат в дальнюю комнату и заставляют проделывать самые невероятные штуки.

За папиросу, он изображает петуха, охаживающего курицу, остригает себе один ус, мажет нос чернилами или, ставши в позу, декламирует излюбленное стихотворение «Пророк»:

— А, ну-те-ка, посыпьте, в самом деле! — предлагает кто-нибудь.

Войдя в азарт, Назар Назарович высыпает содержимое пепельницы себе на плешь, и так, с пеплом на голове, с окурком за шиворотом, уходит из казначейства.

Двери первого случившегося на пути трактира проглатывают его.

За маленьким столиком одиноко, поникнув лысой головой, сидит Назар Назарович.

Молча, методически наливает он в большую мутную рюмку, опрокидывает ее в рот, тыкает вилкой в подозрительное подобие печенки и снова поникает головой.

— А ты уж тут, в недрах авраамлех! — слышит Назар Назарович хриплый баритон.

Это бывший учитель городского училища Вася Куницын. Локти и красные колени учителя беспрепятственно глядят на свет Божий. Рыжие сапоги с ощерившимися гвоздями похожи на две крокодиловых пасти. Куницын не имеет постоянного пристанища. Он устраивается в зависимости от случая: в ночлежке, на постоялом дворе, под заборами и мостами. Пропитание снискивает либо попрошайничеством, либо какой-нибудь мелкой услугой, если придет к тому охота, вроде: доставки на дом покупки, уборки дров или чего-нибудь подобного… Куницын всегда беспечен, навеселе и вечно шутит. Шутя спился, потерял учительское место, сделался босяком, шутя отморозил себе лицо, отчего оно приняло малиноватый оттенок, и шутя потом умер: лег на солнопеке поспать в летнее время и больше не встал…

Куницын присаживается к столику.

— Что, Назар, приуныл на заре юных лет?

— Да, так, Вася… знаешь, обидно мне…

— Э! Обидно — никому не видно… А ты смотри в корень, в корень смотри, как сказал Кузьма Прутков, а теперь гласит тебе Василий Куницын.

— Эх, корень-то горек… За что они смеются надо мной?.. А! Скажи, пожалуйста, ученая голова… Разве я не человек?

— Да кто смеется-то?

— А чиновники в казначействе…

— Плюнь, плюнь, говорю тебе! Кто плюет, тот два полезных дела сразу делает: и землю-матушку орошает, и себе облегчение приносит…

— Да тебе все смешки… А мне… обидно, брат… Служил, служил, а они смеются…

— То, что ты служил, это скверно — время даром пропало, а то, что они смеются — это хорошо. Пусть себе позабавятся; тоже, чай, радости-то не ахти видят в жизни; вот и рады случаю душу отвести. Я так, дядя, смотрю на это… Пусть себе смеются на здоровье и ты смейся… Сам себя уважай…

— Я и уважаю… А только, понимаешь, горечь одна… пустота… точно не живой я, а так… обложка от старого затерянного дела…

— Ну, завел плакида свою панихиду!.. Эх, ты, человек Божий, на луну похожий! Займемся лучше бутылочной астрономией? Дай-ка я налью…

С помощью ног и рук поздно вечером возвращается домой Назар Назарович.

Утром он умывается ключевой водой, тщательно расчесывает козлиную бородку, для симметрии подстригает уцелевший ус и с виноватым, просящим видом обращается к Ивановне:

— А нельзя ли, Дарья Ивановна, спутешествовать до зеленой вывесочки? Не мешало бы, знаете, поправиться…

— Да, что это вы, батюшка! Никак усики-то сняли?..

— Снял, снял, Дарья Ивановна… При Николае первом только господам военным полагалось иметь сие украшение… Строгое время было, строгое… Хорошее время… Так уж, пожалуйста…

Через минуту появляется «поправка». После нее Назар Назарович оживает, как обрызганный дождем цвет. Начинает шутить, помогает Ивановне вынимать из печи большие, пышущие жаром, ковриги. Однако, подъем духа скоро проходит, будто улетучивается вместе с винными парами.

Назар Назарович уныло бродит по своей крошечной кривобокой каморке.

Тихо.

Ивановна ушла с хлебами в город. За тесовой переборкой надоедливо тикают одногирьные часики.

Назар Назарович останавливается перед окошком. Скучна серая октябрьская улица. Крытые тесом, а больше камышом и соломой, домишки тесно прижались друг к другу, как мокрые нахохлившиеся куры. Над плетнем роняет последние кровавые листья корявая груша. Вдали на высокой лозине виднеется западок. Тоскливо пищит изнывающая в неволе чижиха. В соседней избе напротив видно, как продергивает дратву в сапог черный, мрачный сапожник Калява. Скучно… Серое небо начинает выжимать мелкие частые слезы. Зарябилось от дождя окошко… Назар Назарович машинально свертывает «собачью ножку»… Закуривает… Снова ходит… Рассматривает надоевший до слез рисунок восьмикопеечного шпалера… Мимоходом расплющивает пальцем зазевавшегося на стене таракана…

Наконец, Ивановна возвращается из города. Башмаки ее в грязи. Серый платок в темных крапинках дождя.

— Что, небось, проголодались, батюшка, Назар Назарович?..

— Да, пожалуй, недурственно будет заморить, в некотором роде, червяка… Червь — это земноводное животное… — зачем-то поясняет он.

Сдобренные кусочком баранины щи и пережаренный с луком и салом картофель съедаются с большим аппетитом.

За обедом Ивановна часто слышит от Назара Назаровича приблизительно такие слова:

— Так-то, Дарья Ивановна! Способных-то людей не ценят! Какой-нибудь Брехунов, с позволения сказать, стерва последней степени, пролазит вперед и по праздникам надевает Анну, а кто действительно мог бы приносить пользу отечеству, принужден питаться чуть ли не акридами, подобно пророку в пустыне аравийской… «С тех пор, как Вечный»… впрочем, вы этой пиитики не поймете…

— Да, да! Назар Назарович, вестимо! Начальство, оно точно… Я к примеру. На что баба, хлебница старая, и то потерпела от начальства не мало на своем веку. На прошлой неделе, к примеру, их благородие, господин квартальный, обсчитал за хлеб на сорок копеек. Молчи, говорит, счет лучше твоего знаю… Вестимо, лучше, а только зачем же обсчитывать-то…

— Эх, если бы моя воля! Согнул бы я его, подлеца, в бараний рог! В двадцать четыре часа!.. Что?.. Не угодно-с!.. Впрочем, вы, Ивановна, не тужите, я это дело устрою… я его!..

— Уж, пожалуйста, устройте, Назар Назарович… деньги не малые… целых сорок копеек…

После обеда Назар Назарович отдыхает. Спит он долго, до самого вечера.

Просыпается.

Темно-синие сумерки ползут в слезливое окошко. Вдалеке янтарятся огоньки. Назар Назарович зажигает крошечную, с обгорелым фитилем, лампу. Тараканы, завидев свет, с шорохом разбегаются по своим притонам.

За переборкой Ивановна принимается замешивать хлеб.

С шумом выливает она в пузатую бадью большой чугун кипятка. По избе распространяется вкусно-кисловатый хлебный аромат. Потом Ивановна засыпает муку, и большая веселка начинает в бадье тяжелый деревянный танец. Вскоре на столе появляется самовар… Выпит чай, пахнущий веником, съеден невкусный мочалообразный крендель и — опять пустота и скука…

Иногда, когда бывает чересчур грустно, Назар Назарович берет лист писчей бумаги, всегда имеющейся у него в запасе (бумага приобретается ценою унижения в том же казначействе), и начинает писать:

«Его Превосходительству и т. д.» — выводит он круглым прыгающим почерком — «вследствие отношения Вашего Превосходительства за № 327»… Бумага готова. Тут Назар Назарович позволяет себе громаднейшее превышение власти. Рядом с титулом «Заведующий отделением» размашисто с замысловатым росчерком подписывается «Назар Хвостиков». Остается только вложить бумагу в пакет, заклеить и отправить по назначению. Но отправлять ее некуда, некому и незачем, и классическое произведение канцелярской словесности прячется в стол. Таких отношений написано у Назара Назаровича целый ворох…

Большею частью, задолго еще до окончания месяца и, следовательно, до получения из казначейства трех синеньких, у Назара Назаровича не остается ни гроша за душой. В таких случаях на выручку является подписной лист.

Редакция такая: «Подписной лист в пользу отставного коллежского регистратора Назара Хвостикова, на старости лет не имеющего существенной возможности, вследствие отягощения жизненными невзгодами, к излечению от тяжких телесных недугов, приобретенных в свое время при исполнении служебного долга, каковую потерял в сущности несправедливо». Год, месяц и число… Заглавие хотя и длинновато, зато в высшей степени убедительно. А то пишется так: «Подписной лист на построение сапог отставному и т. д.».

Почистивши рыжий вицмундир и елико возможно сгорбившись, отправляется Назар Назарович с подпиской. Под мышкой у него зажат какой-то допотопный портфель. Первый визит к становому приставу Дрыгину.

Если пристав дома, то в кармане Назара Назаровича немедленно появляется медный пятак. В листе Дрыгин пишет что-нибудь смехотворное, вроде: «дурак, получай пятак», или «давайте дураку по пятаку, а жулику по рублику». Конечно, подобные сентенции пускаются в публику приставом анонимно.

Дальше Назар Назарович отправляется по купеческим лавкам, а потом, если сбор слабоват, то и по обывательским домам. Вежливо расшаркиваясь, входит он в дверь, почтительно подает, вынутый из портфеля, лист и ждет. Где откажут, где осмеют, а где и впишут малую толику. Купец Шелухин, например, всегда вписывает семик и осьмушку махорки, причем слово осьмушка пишет так: «васьмужка».

В летнее время Назар Назарович любит побаловаться рыбешкой.

Место для ловли он выбирает подальше от людных пунктов, а, главное, подальше от ребятишек, донимающих его озорством. На ровной голубовато-стальной поверхности недвижно лежит поплавок с воткнутой в него красной спичкой. Изредка поплавок вздрагивает, спичка становится вертикально. Рыбка хитра. Надетый на крючок червяк приводит ее, вероятно, в немалое смущение. Наконец, подводная шалунья, подстрекаемая любопытством, решается, основательно погружает поплавок в воду, и через мгновение сверкает в воздухе, как серебристый ивовый лист.

Поправлен червяк, закинута леса и снова напряженное ожидание. Всем существом Назара Назаровича овладевает тихая, блаженная истома, словно в предчувствии недалекого покоя в материнских объятьях земли. Долго, долго сидит он на зеленом берегу, под жарким летним солнцем, так славно пригревающим старую спину.

Когда покрасневшее от усталости солнце начинает медленно склоняться к горизонту и река принимает перламутровые тона, Назар Назарович купается. Одни только ракиты, да пурпуровые облака, столпившиеся в небе, видят, как худо и грязно его белье, в какие грубые, заскорузлые лохмотья обертывает он ноги…

Ночью возвращается Назар Назарович по тихим, заснувшим улицам. Не спеша, бредет он мимо запертых ворот, калиток и окон с тяжелой суковатой палкой в одной руке и длинным удилищем в другой. Кругом почти ни души. Разве в каком переулке разухабисто рявкнет во все меха «венская» да изредка тявкнет из-под ворот разбуженная неурочными шагами собака. Замахнется на нее Назар Назарович суковатой палкой и опять бредет в тиши. И кажется ему, что его ждет не грязная лачуга на окраине, не старая, беззубая хлебница Ивановна, а что-то прекрасное, небывалое, какая-то дивная ночная сказка. Такова уж ночь — не может не обмануть.