Анастасия Крандиевская «Золотая медаль»

I

Золотую! Непременно золотую!.. О серебряной и мечтать не стоит: серебряную может получить вечная четверочница, например, Сурикова или Голубева, серебряную получить не мудрость… А вот попробуй-ка схватить золотую, когда их всего две, а претенденток на них три, попробуй-ка по всем предметам схватить пятерочки, кругленькие пятерочки — вот это так что-нибудь значит! Это — не шутка!.. Ах, если б удалось! Господи, Царица Небесная — помогите!

Но пословица говорит: «Бог-то Бог, да и сам не будь плох». И еще: «На Бога взирай, но и сам не плошай». И потому Любочка хотя и молилась, и просила Бога, но и сама «не плошала», старалась и училась дни и ночи напролет, училась с жадностью, с какою-то мучительною надсадою. Результаты получались блестящие. На экзаменах Любочка, по словам начальницы, «разливалась соловьем», отвечала слово в слово по книжке и без запинки. Пятерки сыпались одна за другою. Начальница умилялась, директор одобрял, учителя были в восторге, «класс» завидовал, Печкина злилась, все родные радовались, все знакомые удивлялись, а мамочка… О мамочке уж и говорить нечего: она гордилась, гордилась и без конца повторяла всем и каждому историю о том, как «на Законе Божием сам батюшка даже прослезился и назвал Любочку «звездою выпуска», и как при этом «весь класс, как один человек, вздохнул от зависти», а Печкина, Любочкина конкурентка на золотую, «чуть не лопнула от злости».

Одним словом, все шло отлично, бесподобно. Одна экзаменационная победа сменялась другою. Знакомые уже поздравляли Любочку и родные уже «не сомневались». Осталось выдержать еще только один экзамен, последний экзамен по Истории, еще только три дня и три бессонных ночи, еще одна экзаменационная схватка, одна победа, одна пятерка, и цель достигнута.

Любочка заперлась у себя в комнатке и напрягла последние силы для подготовки к последнему бою.

II

«Кир легко возмутил недовольных персов… Астиаг послал войско под начальством Герпага. Герпаг перешел на сторону Кира».

Любочка еле-еле переводит дух.

«Ксеркс… Артаксеркс… Царство Лидийское… Царство Индийское».

Любочка бросает книжку, падает на постель и на несколько минут замирает в глубокой усталости. Но прибегает мамочка и в ужасе вопит:

— Да ты с ума сошла, что ли? Такое ли теперь время, чтобы валяться в постели?

Любочка с трудом открывает отяжелевшие веки и слабым, надорванным голосом произносит:

— Ах, мамочка! Только бы минутку полежать, передохнуть.

— Полно, полно, глупая девочка! Опомнись, завтра экзамен. Печкина, небось, из кожи лезет, ни на секунду не выпускает книжки из рук, — ну, и схватит золотую, и утрет тебе нос.

Напоминание о Печкиной действует на Любочку как электрический ток: она вскакивает и снова хватается за книжку.

«Варрон дал Аннибалу решительную битву… Римляне потерпели поражение», — нарочно читает Любочка громко-прегромко, чтобы заглушить сонливость.

Проходит час, другой. Грудь болит, спина мучительно ноет, голова огнем горит, губы пересохли, как в лихорадочной агонии.

А со двора в открытое окно врывается весна. Льется воздух мягкий и нежный, как ласка матери, смотрит небо кроткое и ясное, как взгляд младенца. Пахнет черемухой, желтой акацией. Под самым окном на кустах сирени жужжат пчелы, а где-то далеко в саду задорно и весело заливается малиновка.

— О, как хорошо!

Любочка опять бросила книжку и склонила голову на подоконник. Легкий ветерок пробегает по телу девушки, ласкает ее измученные нервы. Запах цветов сладко туманит голову. Веки сами собой закрываются. Хочется спать вот тут, близ этих пахучих кустов сирени и акации.

— Да что же это такое, скажи на милость? — не своим голосом опять вскрикивает мамочка.

Окно с шумом захлопывается. Снова цари, полководцы, союзы, договоры, победы, поражения…

Небо темнеет. На землю спускается тихий майский вечер.

— Дарьюшка, лампу!.. Лампу неси барышне скорей! — кричит мамочка.

В девять часов приезжает тетя Агния, которая всегда проживала у губернаторши в качестве ее «правой руки».

— Ну, как дела, Любочка? Э-э, да ты, кажется, того… раскисла. Давай-ка сюда «Иловайского».

Тетя присаживается к столу и начинает «гонять» Любочку по всему «Иловайскому». Любочка мучительно напрягает мозг и — о, ужас! — врет и путает немилосердно. Войны греческие смешала с войнами римскими, перепутала Конрадов и Генрихов, Карлов и Фридрихов, забыла имена полководцев, места сражений, перепутала столетия и годы.

Тетя морщит лоб, высоко поднимает свои «кустиками» брови, делает большие глаза и говорит:

— Да что с тобой, матушка? Вот так медалистка!.. Ну и нарвешься же ты завтра.

Мамочка встрепенулась, заахала, закричала и заметалась в испуге по комнате.

— Ах, Царица моя Небесная! Один экзамен остался, всего один экзамен и — вот тебе! Говорила я: Любочка, бодрись! Любочка, возьми себя в руки! А Любочка, как назло, все эти дни то по постели валяется, то на подоконнике виснет… Совсем за эти дни распустилась, никакого старания. Ну, что же ты теперь будешь делать, что? — страстно допрашивала мамочка, возбужденно дыша Любочке в самое лицо.

Любочка молчала, низко опустив голову на грудь и уставившись глазами куда-то в угол. Она и сама была убита и недоумевала, что с ней сталось, каким образом в голове ее все смешалось и образовалась такая «каша».

Тетя Агния сокрушенно вздыхала и бросала грустные и разочарованные взоры не только на Любочку, но и на мамочку, словно и та была в чем-то виновата. Наконец тетя, после долгого молчания, обратилась к рассердившейся мамочке с такою речью:

— Твои вздохи и охи, сестра Анна, делу не помогут. Все зависит от самой Любочки. Очевидно, она понадеялась на свои успехи и под конец отдалась на волю Божию.

— Я так устала, так замучилась! — воскликнула Любочка плачущим голосом.

— А ты не распускай нюни, — строго перебила тетя. — Не тебе одной приходится держать экзамены. Мы тоже знаем, что это за штука, экзамены-то; только мы не куксились так, не распускали нюни, а от начала и до конца твердо шли к своей цели. А ты начать-то начала, а кончить и не умеешь, для конца-то тебя и не хватает. Если б ты ясно сознавала свою цель и страстно бы стремилась к этой цели, то ты бы до последней минуты шла к ней твердо и не уклонялась бы от нее ни на шаг в сторону. А то что это? Все время шла, шла и вдруг у самой цели, у самого ее порога остановилась, заленилась, — ну, если даже и не заленилась, так вообще раскисла и распустила себя. Это показывает только то, что у тебя нет самолюбия, если ты спокойно уступаешь свое место Печкиной…

От последних ядовитых слов тети Любочку так всю и передернуло: злость и отчаяние так и хлынули из души.

— Уступить Печкиной? Нет у меня самолюбия?! Ах, никто, никто меня не понимает! Я весь год, да не только год, а все семь лет только и думала о медали. Уступить Печкиной?.. А вот увидите: если золотая достанется Печкиной, я умру с горя… застрелюсь!..

Любочка ломала руки, истерически задыхалась и вот-вот готова была разрыдаться бешено и неудержимо.

Мамочка первая сжалилась над ней.

— Ну, полно! Еще целая ночь впереди, еще поучишь…

— Да, конечно, отчаиваться нечего, — воскликнула тетя, тоже заметно смягчаясь. — Стоит только взять себя в руки. Очевидно, ты знаешь, только каким-то образом у тебя перепуталось все в голове. Нужно привести все в порядок, а для этого я тебе посоветую вот что…

Тетя нахмурила брови, обдумывая важную мысль. И мамочка, и Любочка глядели на тетю с благоговейным послушанием, заранее соглашаясь исполнить все, что присоветует тетя.

Тетя Агния считалась во всем Струпеновском роде оракулом, и ее словам весь род придавал большое значение. Такою авторитетностью тетя Агния пользовалась, во-первых, потому, что она «окончила с шифром», во-вторых — «была душою и правою рукой губернаторши», в-третьих — «в молодости отказала генералу Егору Ивановичу, который и до сих пор ценит в тете ее ум и основательность», в-четвертых — «состояла в переписке с предводительшей», в-пятых… в-шестых… и т. д., и т. д. Словом, авторитет тети Агнии покоился на прочных и солидных основаниях.

— Вот что, девочка, — поучала тетя кротко, но в то же время наставительно, — нужно только одно: взять себя в руки. Понимаешь? Нужно убедить себя, воздействовать на самоё себя, нужно сильно захотеть. Я, мол, должна, я хочу во что бы то ни стало знать всего «Иловайского» без ошибок и баста!.. Хочу и добьюсь! Понимаешь? Одним словом, нужно приподнять себя, взять в руки и — ты увидишь — все придет в порядок, все вспомнишь…

Тетя взглянула на часы и продолжала:

— Сейчас только десять. Если ты начнешь сейчас с самого начала, то за ночь ты успеешь просмотреть все. Только ни о чем другом не думай, не падай духом и не отвлекай себя. А главное — не забудь: прежде чем приниматься за дело, тебе нужно выпить чего-нибудь возбуждающего, лучше всего стакан крепкого кофе с ложкой коньяку. Тогда тебя хватит надолго… Но все же к утру постарайся уснуть. А завтра, как проснешься, так все у тебя и встанет в голове ясно и отчетливо, как в книжке.

— Ах, это правда, правда! — первая согласилась мамочка. — Кофе удивительно бодрит…

— Конечно. А главное — не надо кукситься, распускаться. Я на себе испытала. Когда я была в институте…

Тетя хотела было рассказать, как она держала себя в руках, когда была в институте, но ни мамочка, ни Любочка не стали ее слушать, дорожа каждою минутой времени. Первая побежала готовить кофе, а вторая схватила книжки и тоже бегом пустилась в свою комнатку, чтобы «взять себя в руки» и «начать с самого начала».

III

Уже второй час ночи.

Любочка сидит в большом кожаном кресле перед письменным столом, сгорбившись над книжкой, и все учит, учит… Лицо у нее красное, возбужденное, на лбу и на висках налились синие жилы, глаза горят и с лихорадочною поспешностью бегают со страницы на страницу.

Из трех книжек Иловайского она прочла с пятого на десятое только одну, «первый выпуск», осталось еще два «выпуска». Любочка разогнула спину, потянулась и не то простонала, не то вздохнула протяжно, с истомой, как вздыхают люди, глубоко уставшие. Еще две книжки!.. Целых две книжки!.. И уже два часа… Ах, как ноет спина, как стучит сердце и тяжко бьются жилы на висках и во лбу над глазами!.. Но не надо думать об этом, не надо распускать себя. Теперь нужно только одно: передохнуть и продолжать дальше…

Любочка поднялась с места, прошлась раза два-три по комнате и опять уселась. Но прежде чем приступить ко «второму выпуску» она решила проверить самоё себя, спросить что-нибудь из «первого выпуска», который только что кончила.

Еще в начале экзаменов мамочка с тетей наделали из бумаги «билетов» и разложили их в почтовые конверты, на которых сделали соответствующие билетам надписи: «Закон Божий», «Словесность», «Физика» и т. д. Все эти билеты, по мере того, как выдерживались экзамены, выбрасывались вон, и теперь осталось только три конверта: «Древняя история», «Средняя» и «Новая». Любочка дрожащею рукой вынула из первого конверта свернутый в трубочку билет и развернула его. На нем стояло: «Персидская монархия. Евреи. Годы 587 — 560 — 525 до Р.X.». Любочка прочла эту надпись про себя, прочла вслух, потом повторила это чтение три-четыре раза, и ни одной мысли, ни одного представления не вызвала эта надпись в ее уме…

Лицо ее выражало тоскливую тревогу. Прошло пять-десять минут, Любочка продолжала смотреть на надпись тупо и безнадежно и чувствовала, как все внутри у нее захолонуло. Забыла, забыла!.. Опять все забыла!.. Да что же это с нею делается?.. Господи, хоть бы одну фразу вспомнить, одно слово!.. Любочка в отчаяньи хватается руками за голову и жалобно озирается кругом, как бы призывая кого-то на помощь.

Но вокруг все безучастно. В комнате тихо и жутко. Каждый звук, малейший шорох пугают Любочку, и она то и дело вздрагивает. Вот засопела в спальне мамочка — как страшно!.. Вот за окном затрещал сверчок: трр-трр, трр-трр, — какой ужас! У Любочки по спине забегали холодные мурашки. Она вся

съежилась и сделала последнее страшное усилие, чтобы сосредоточиться на Персидской империи и на евреях.

— Так что же было в 525 году? Ах да! Псаменит… Камбиз… Слава Богу! Слава Богу!.. Девицы в одежде рабынь… сын с веревкою на шею и 200 юношей… Вспомнила, вспомнила! Благодарю тебя, Господи!..

В ушах у Любочки зашумело, к вискам пришла горячая волна, и всю ее с ног до головы охватило медленным жаром.

— Не надо себя распускать!.. Нужно взять себя в руки…

Любочка принялась за «второй выпуск». Но опять жутко, опять за стеной засопела мамочка, за окном затрещал сверчок, и опять у Любочки по спине забегали холодные мурашки. Она заткнула уши, чтобы ни один звук не достигал ее слуха. Теперь читала она уже не так торопливо и быстро, как «первый выпуск», а медленно, через силу, еле-еле переводя дух, читала до тех пор, пока буквы не начали прыгать перед ее глазами и не слились в одну сплошную серую массу, в которой ничего уже нельзя было разобрать.

Тогда она встала и решила снова себя «возбудить» по совету тети. Бесшумно, на цыпочках, пробралась она в столовую и вернулась оттуда с чашкой густого холодного кофе. Сделав всего один глоток, она с отвращением плюнула на пол и брезгливо сморщилась. Кофе вызвал у нее тошноту и головокружение. Что-то приторное и мерзкое подступило к горлу и душило и щекотало. Земля заколыхалась под ногами Любочки, и все перед ней — стены и мебель, и лампа — закружилось и понеслось в одну сторону, как кружатся карусели. Любочка упала в кресло и несколько минут в смертельной тоске сидела неподвижно с закрытыми глазами. Читать она уже не могла. «Иловайский» и все то, что в нем заключалось: все эти Карлы и Фридрихи, войны и законодательства, столетия и годы, — вдруг все это показалось ей таким постылым, таким омерзительным и невыносимым, что при одном взгляде на печатные строки ее затошнило сильнее прежнего. Она махнула на все рукой, задула лампу и легла в постель. Но заснуть она уже не могла. Бессвязные слова и нелепые обрывки мыслей назойливо сверлили мозг и не давали ни минуты забытья и покоя.

«Сила относится к сопротивлению так, как… Осман… Стефан-Душан… Камо пойду от духа твоего и от лица твоего… Вера есть уверенность… Ксеркс… Артаксеркс… А что, если достанется билет о Баязете?.. Баязет продолжал турецкие завоевания и уже готовился взять… взять… Что взять?.. Кого взять?.. Метафора есть такая форма… Квадрат гипотенузы…»

О, какая чепуха!.. Она сходит с ума!.. Все тело болит и ноет, как ушибленное. Жарко, душно невыносимо… А голова?.. Точно кто-то положил ей на мозг тяжелую руку и давит его и жмет немилосердно пальцами. Ах, какое же это мучительное ощущение!.. Хоть бы уснуть!.. Господи, хоть бы уснуть!..

Дон-н, дон-н! — доносится с улицы унылый звон колокола. Это на колокольне кафедрального собора пробило четыре часа.

— Уже четыре часа! Мамочка, я не могу уснуть, я схожу с ума! — кричит Любочка.

Но мамочка не откликается. Она намаялась с Любочкой за день и теперь спит, как убитая.

Любочка приподнялась на постели, охватила колени руками и смотрела в темную пелену ночи. Но вдруг она вскочила, как ужаленная, черкнула спичкой, зажгла лампу и бросилась к умывальнику: из обеих ноздрей тоненькими, алыми струйками бежала кровь.

— Теперь полегчает!..

Во время экзаменов это было уже пятое кровотечение из носа, и Любочка по опыту знала, что головная боль теперь утихнет. Так было с ней после «алгебры» и после «Закона», перед «Физикой» и перед «Русским» и всякий раз после крови Любочке становилось легче, и она засыпала мертвым сном. Так случилось и теперь. Как только кровь сошла, Любочка упала в постель и в ту же минуту уснула.

А на дворе уже светало. На востоке занялась румяная заря. Под самым Любочкиным окном, на кустах сирени и акации засуетились и зачирикали воробьи.

IV

Ровно в семь часов утра мамочка предстала перед Любочкой, энергически толкнула ее в плечо и сорвала с нее одеяло.

Любочка проснулась, но продолжала еще несколько минут лежать в постели в каком-то тягостном оцепенении. В голове ее был туман, и все чувства были смутны и неопределенны. Какая-то тяжкая мысль неотступно стояла в мозгу и наполняла душу гнетущею заботой. Смутно, сквозь сон Любочка чувствовала, что ей нужно что-то сделать, что-то предпринять немедленно, но что именно — ясно не сознавала, а забота с каждым мгновением все росла и росла и, наконец, превратилась в нестерпимую душевную боль, от которой Любочка окончательно проснулась и в ту же минуту вспомнила: что же это она лежит до сих пор? Ведь сегодня же экзамен, а она ничего вчера не знала. Неужели и сейчас у нее в голове «каша?»

Любочка быстро подскочила в постели и принялась нервно и торопливо одеваться. Ноги у нее дрожали, голова была тяжелая, словно налита свинцом. Скорее, скорее!.. Она должна себя проверить, должна вспомнить все, все…

Она бросилась к книжкам, но при первой же потуги мысли в область этого страшного «всего», в область Францисков и Карлов, войн и законодательств, Любочку опять затошнило по-вчерашнему и опять заломило и задергало в висках и во лбу над глазами. Но она все же минут десять упорно рылась в памяти, стараясь воскресить перед собой сначала «Крестовые походы», потом «Магомета», потом «Генриха IV», но ничего ясного, ничего стройного и связного не получалось. Опять отрывки мыслей и вереницы нелепых слов, опять «каша». Опять отчаянье, но сегодня не такое уже порывистое и бешеное, как вчера, а тупое, апатичное и оттого еще более безнадежное.

Любочка как-то вдруг вся отяжелела и затихла. Она вышла в столовую, грузно уселась за стол и в гимназию не торопилась. Мамочка сокрушенно следила за ней глазами и в первый раз за все это время заметила, что Любочка похудела и побледнела.

— Бедная девочка! Видно и вправду больна.

Мамочка вспомнила вчерашний вечер, вспомнила свои упреки при тете Агнии, и в сердце ее шевельнулось раскаяние, и ей еще больше стало жаль Любочку. Но ничего не поделаешь! Экзамены — не шутка, учителя — тоже не свой брат. Пока хорошо все шло, и учителя были хороши, а как споткнешься, так и не проси милости. Уж надо отмучиться до конца. Пусть идет девочка, сами там увидят, какова; если что и не так — пусть не гневаются: девочка старалась, вон до чего себя довела.

Но при одной мысли о том, что у Любочки может быть что-нибудь «не так», Анну Марковну бросало то в жар, то в холод. Шутка ли, у Любочки может быть что-нибудь «не так!»… У Любочки, которая все семь лет считалась «образцовой», «украшением класса», «одною из первых» — и вдруг у нее «не так!»… О, не приведи Бог, если сегодня экзаменаторам она будет отвечать так же, как вчера отвечала тете! Тогда тройка или даже двойка неминуемы. Это будет такой позор, такой скандал!..

— Молиться!.. Ничего больше не остается! — трепетно воскликнула мамочка, бросилась перед образом на колени и, воздев руки горе, обратилась к Господу: — Ты Велик и Всемогущ! Защити и отврати от бедствия!..

Любочка тоже упала на колени и тоже принялась бить поклоны и часто-часто креститься.

После молитвы обе они почувствовали себя несколько успокоенными. Мамочка достала из-за божнички «святой мешочек», в котором хранилась чудодейственная ватка. Мешочек этот был привезен из Иерусалима еще бабушкой и фигурировал во всех важных житейских случаях. С мешочком покупали дом, продавали землю, определяли Любочку в гимназию и в продолжение всего гимназического курса ни один экзамен не обходился без «святого мешочка». И теперь мамочка, всовывая за корсет Любочке засаленный от времени, захватанный от частого употребления «святой мешочек», возлагала на него все свои надежды.

Любочка поцеловала мамочку, еще раз помолилась «своему ангелу» и вышла из дома.

Расстояние от дома до гимназии было небольшое, но Любочка так устала, что, придя в класс, бросилась на скамью и так все время и не вставала с места.

«Выпускные» в белых пелеринках и таких же белых фартуках почти все были в сборе и гудели, и суетились в классе, как пчелы в ульях. Любочка склонилась всем телом на парту, положила голову на руки и глядела перед собой тупым, безучастным взором. Тяжкая мысль о предстоящем «испытании» продолжала неотступно сверлить мозг, и сердце грызла тоскливая забота, но воля замерла, и все чувства тоже притупились, и онемели руки и ноги, и не было сил пошевелиться, сказать слово, и смертельно хотелось спать.

Подруги время от времени подходили к Любочке и приставали к ней то с тем, то с другим, но она или молчала, или же отвечала односложно и невпопад, словно сквозь сон.

— Чего это ты, Стружкова, дремлешь? Не выспалась, что ли?

— О, счастливица! Сидит себе преспокойно и ни капельки не боится: видно, все знает.

— По обыкновению все — «на зубок», все — по книжке и ни одного собственного слова, — ехидно замечает Печкина.

Но «ехидство» Печкиной на этот раз уже не встречает такого же «ехидного» отпора со стороны Любочки, как это бывало всегда раньше. Печкина с недоумением смотрит на Любочку и думает: «Да что это с ней? Совсем задолбилась».

В класс влетает классная дама Минна Ивановна или «пигалица» и объявляет:

— Идет комиссия!

Ученицы, как вспугнутое стадо баранов, опрометью бросились на скамьи, и через минуту все затихло.

Комиссия не заставила себя долго ждать. Вошел высокий сухопарый директор; за ним учитель словесности толстенький, пузатенький человек с флюсом, отчего физиономия его, подвязанная платком, походила на бабью, потом учитель географии, учитель истории и последней вошла, или вернее вкатилась, маленькая шарообразная начальница, вся в кружевах, оборках и бантах.

Комиссия расселась вокруг стола, покрытого сукном огненного цвета, и экзамен начался.

Как только раздался голос директора, мучительный страх вывел Любочку из состояния оцепенения, и она вся затряслась и затрепетала мелкою нервною дрожью. Инстинктивно схватилась она за книжки и начала торопливо перелистывать их, сама не зная зачем.

— Господи! Пресвятая Богородица, помогите! — шептала она побелевшими губами и крестилась под пелеринкой, и опять перелистывала книжки. На одно мгновение у нее встала в голове отчаянная мысль: подняться, не дожидаясь, когда ее спросят, подойти к экзаменаторам и сказать, что она больна, но сейчас же эту мысль вытеснило страшное представление о том, как нахмурится начальница, какое недоверчивое и подозрительное лицо сделается у директора и как он, прежде чем отпустит ее, станет пытать и допрашивать, что с ней, да отчего и, наверное, не поверит и все равно поставит двойку и как при этом обрадуется ненавистная Печкина… О, нет, лучше уж сидеть и ждать. Будь, что будет!..

И Любочка отдалась в руки судьбы. И, по мере того, как длился экзамен, страшное нервное напряжение Любочки падало, она слабела и, наконец, вся измучившись, опять оцепенела и впала в сонливое забытье.

Как раз перед ней находился страшный «огненный» стол, к которому одна за другой подходили ученицы, брали билеты и отвечали. Но Любочка никого не видала я ничего не слышала из того, что вокруг нее происходило. Все окружающее отодвинулось от нее далеко и подернулось пеленой тумана. Она сидела по-прежнему, склонившись всем телом на парту и уронив голову на руки, и не то спала, не то пребывала в состоянии гипнотического столбняка.

А экзамен длился, время приближалось к 12-ти, на дворе жара поднималась до 30-ти градусов, в классе становилось душно и томительно скучно. У директора начиналась мигрень, у словесника расходился флюс…

— Стружкова Любовь! — раздался, наконец, гнусавый голос директора.

— Стружкова, Стружкова! — взволнованно зашептала Любочкина соседка Маня Кочеткова и толкнула Любочку в бок.

— Да Стружкова же! Заснули вы там, что ли? — раздраженно вскрикнул директор.

Этот крик, как острием ножа, больно ударил Любочку в самое сердце. Она вздрогнула, выпрямилась и в ужасе широко раскрыла глаза… Потом вскочила с места, ринулась к столу, порывисто схватила билет и громко, не своим голосом, выкрикнула:

— Пелопонесская война!

— Ну-у? Неужели, барышня? — воскликнул директор радостно и так же громко, подражая Любочкину голосу. Ему показалось, что она сильно обрадовалась, и он, по своему обыкновению, передразнил ее. — Ну, барышня, так «Пелопонесская война», говорите вы? Что же, очень приятно. Валяйте нам «Пелопонесскую войну». Видно, знаете вы ее здорово, а то бы так не обрадовались… Ну-с, мы ждем.

Директор зевнул, слегка потянулся, склонил голову на бок, и его бледное, на минуту было оживившееся лицо, опять приняло кислое выражение. Мигрень его все усиливалась. Он полузакрыл глаза и устало ждал…

А Любочка стояла в позе тяжкой преступницы и молчала. В больном, взбудораженном мозгу ее поднялся тот же кавардак слов, та же «каша», что вчера ночью и сегодня утром, и она опять надрывалась внутренно, чтобы разобраться в этом ужасающем хаосе, и опять ничего, кроме адской боли, не получалось. Казалось, череп срывали у нее с головы, или кто бил по нем тяжелым молотом, сердце стучало отрывисто и тяжко, она нервно хрустела пальцами и протяжно дышала…

Но никто не обращал на нее никакого внимания. В классе стояла тоскливая тишина. В ожидании Любочкиной «Пелопонесской войны» комиссия совсем «осовела», и над «огненным» столом незримо носилась усталость и скука. Директор прислушивался к своей мигрени, словесник — к флюсу, и оба, казалось, уснули. Начальница в состоянии полного изнеможения обливалась потом, томно закатила глаза под лоб, отмахиваясь, вместо веера, «классною ведомостью», и думала только об одном: «Скоро ли конец этой пытки?»

Директору первому надоело ждать, и он, не раскрывая глаз, вскрикнул злобно и нетерпеливо:

— Да ну же, барышня!

Любочка кашлянула и прозвенела дрожащим, как надтреснутый колокольчик, голосом:

— Когда… когда Спицион… Аннибал африканский… Спицион Аннибальский…

— Что-о? Что такое? — низким басом протянул директор, забывая свою мигрень и широко открывая глаза.

Остальные члены комиссии тоже проснулись и смотрели на Любочку как на диковину. До такой степени поведение Стружковой, этой «всезнайки», удивило комиссию. Что это с ней? Во-первых, молчала сколько времени, даже спать захотелось, наконец ляпнула…

— Спицион? Да еще Спицион Аннибальский? — набросился директор. — Какой такой Спицион? Никакого Спициона в истории, барышня, нет; а есть Сципион, — это, во-первых. Во-вторых, Аннибал совсем не африканский… Впрочем, не в том дело… Вам о чем надо рассказать?

Директор поднялся, шагнул в сторону Любочки и уставился в нее своими черными близорукими глазами. Любочка инстинктивно попятилась назад… И вдруг что-то твердое и круглое наподобие клубка оторвалось у нее от сердца и быстро-быстро подкатило к горлу и сдавило его. Перед глазами Любочки поплыли темные круги, и ей показалось, что она летит в какую-то пропасть. Она вскрикнула, судорожно схватилась обеими руками за грудь и пластом повалилась на пол. Все это произошло в одно мгновение, и ни директор, никто из присутствующих не успел подскочить к ней на помощь. Все ахнули, повскакивали с мест и засуетились около Любочки, как ошалелые.

— Воды! — хрипло кричал директор.

— Спирту!.. Минна Ивановна, спирту! — стонала начальница.

— Боже мой, как мертвая!..

— Да расстегните ей лиф!

— Воды!.. Лейте воду!

Несколько рук подняли Любочку с пола и вынесли в коридор. Здесь ее уложили на низеньком клеенчатом диванчике у окна; суетня и беготня продолжалась еще несколько минут.

Но вот Любочка очнулась и что-то вспомнила; губы искривились страдальческой гримасой, из глаз побежали слезы.

— Домой… не могу, — прошептала она чуть слышно.

— Домой, домой! Какой уж тут экзамен! — согласилось перепуганное начальство, у которого вдруг словно глаза раскрылись, и оно увидало, что «барышня» серьезно больна.

Послали за извозчиком и отправили Любочку в сопровождении Минны Ивановны домой.

V

Доктор Петров, доктор Павлов… Пилюли и микстуры, порошки и капли, компрессы и мешки со льдом…

Прислуга с ног сбилась. Мамочка потеряла голову. Тетя Агния оставила губернаторшу без «души» и без «правой руки» и всецело занялась Любочкой.

Доктор Петров говорит: «острое мозговое переутомление», доктор Павлов — «расцветание большого невроза»…

Бог их знает, не поймешь. Какое-то там переутомление и расцветание… Тетя прямо заявила: «Пустяки!» Никакого переутомления и расцветания нет. Она сама, слава Богу, училась и окончила с шифром… Просто-напросто девочка оскандалилась со своим «Спиционом» и теперь в отчаянии. А вот пусть-ка «все устроится», пусть-ка присудят золотую, тогда и переутомление и расцветание исчезнет.

В виду этого тетя поехала сперва к самой начальнице, а потом к самому директору. И у начальницы, и у директора тетя красноречиво рассказывала о Любочкиной болезни, хвалила доктора Павлова, превозносила до небес доктора Петрова и относительно переутомления и расцветания высказывала взгляды совершенно противоположные тем, которые исповедовала наедине с мамочкой.

Напротив, тетя ухватилась за переутомление и расцветание, как за якорь спасения, и доказывала, что если все семь лет начальство относилось к Любочке хорошо, то теперь-то уж и вовсе, в виду переутомления, должно отнестись «по-отечески» и не ставить Любочке на вид «Спициона Аннибальского»…

И хлопоты тети не пропали даром. Начальница была «тронута до слез и обещалась». Директор же хотя и не был «тронут до слез» и все упирал на «Спициона Аннибальского» и на то, что «Москва слезам не верит», но в конце концов тетя и его проняла переутомлением, и он «обещался»…

Тетя вернулась домой уверенная в полном успехе и теперь с нетерпением ждала совета, который должен был состояться сегодня вечером и окончательно решить Любочкину судьбу.

Мамочка же ничего не ждала и ни во что не верила. Страшная и непонятная болезнь Любочки до того ошеломила мамочку, что со вчерашнего дня, с самого того момента, когда Любочку полумертвую привезли из гимназии, и до сих пор мамочка никак не может прийти в себя… Мало того, что Любочка оскандалилась и тем самым разбила надежды родных и знакомых и свои собственные, но еще и заболела какою-то невиданною, страшною болезнью. Весь вчерашний день Любочка прокричала благим матом от головной боли и умолкала только во время обмороков. И тогда мамочке казалось, что Любочка умерла, и она сама от горя почти теряла сознание. Доктора, то один, то другой, целый день продежурили около Любочки и чем только ее ни пичкали!.. Чуть не заморозили бедную девочку, все мешки со льдом клали. Тетя было поспорила с докторами насчет льду, так куда тебе! Оба так и набросились на тетю, как коршуны. «Лечите, говорят, сами. Мозг переполнен кровью, расстройство координации» и еще что-то такое… Тетя, на что зубастая, и то замолчала. А уж мамочка и подавно не смела пикнуть и только издали смотрела, как доктора «мучили» ее бедную девочку. И что ужаснее всего, так это то, что мамочка не знает, какая это болезнь: опасная или не опасная? Вчера она спросила об этом у Павлова, но тот ответил так, что мамочка не только не успокоилась, но еще сильнее расстроилась.

— Летальный исход в подобных случаях величайшая редкость, — сказал Павлов, — но обыкновенно переутомленный субъект несет свой крест до могилы.

«Крест» испугал мамочку до того, что она разрыдалась чуть не до истерики. Павлов спохватился и начал уверять, что его не поняли и что «барышня через два дня будет глядеть молодцом». Мамочка не знала, что и думать, и во всем положилась на волю Божию.

Сегодня Любочка уже не кричала и не стонала: пилюли и микстуры сделали свое дело, и Любочка с утра спит тяжелым свинцовым сном. В доме царит гробовая тишина. Мамочка и тетя ходят на цыпочкам и говорят шепотом.

После своего визита к начальству тетя чувствовала себя бодро и весело и старалась всеми силами «растормошить сестру Анну». Но «сестра Анна» оставалась ко всему безучастной и бродила по комнатам, как потерянная. Время от времени останавливалась она перед иконами с чувством глубокой, ничем незаслуженной обиды и голосом укоризны произносила: «За что? За что мне такая кара?»

— Да ты не отчаивайся! — утешала мамочку тетя. — Говорю тебе: пустяки и ничего опасного нет. Да и не я одна так думаю. Вон сегодня на улице встретила Егора Ивановича, так тот прямо сказал: «Поменьше бы верили вы докторам. Я, — говорит, — матушка, сам с пяти лет учился и никаких переутомлений не знал. Все это, — говорит, — модная выдумка». Так и сказал: «Модная выдумка».

— А Бог его знает, я сама ничего не понимаю и не знаю, кому верить и во что верить, — убитым голосом отозвалась мамочка. — Уж за эти сутки я чего-чего не передумала. Может быть и вправду что-нибудь приключилось с мозгом-то… Ведь, память у Любочки всегда была плохая, отцовская память, куриная… А между тем все семь лет первая. Ты думаешь, это легко?

— Да и у меня память была плохая, и я всегда была первая, и, однако, цела и невредима до сих пор. Говорю тебе: пустяки! Дай-ка получить «золотую», тогда и болезнь как рукой снимет.

— Ах, дай-то Господи! Только не верится мне, чтобы присудили золотую Любочке, а не Печкиной… Теперь Печкина взяла верх.

— Понимаешь, сама начальница обещалась и сам директор.

— Мало ли чего!.. Я уж так разочаровалась во всем, так разочаровалась… — продолжала упорствовать мамочка.

Тете надоело, наконец, мамочкино «разочарование», и она принялась гадать на картах об исполнении желания «бубновой дамы», под которой разумела и себя, и мамочку, и Любочку, так как они все три были «одной масти».

VI

Золотая!.. Золотая!.. Господи, как благодарить Тебя, как восхвалять?

Мамочка бежала из гимназии домой, и ей казалось, что не ноги ее несут домой, а могучие крылья, которые вдруг выросли у нее за плечами.

Золотая! Да неужели это правда?.. Да, да!.. Она сама собственными глазами прочла только что в «списке», вывешенном на дверях учительской комнаты: «Награждены медалями — Стружкова Любовь и Шабельская Анна».

В первую минуту радость до того помутила ум мамочки, что она стояла перед «списком» как очарованная, не в состоянии оторвать глаз от роковых слов, написанных четким размашистым почерком, и даже не слышала голоса Печкиной, которая выражала свое негодование по поводу «подлой несправедливости совета». Очнулась она только тогда, когда Печкина очутилась рядом с ней и кричала на весь коридор, чтобы «мать Стружковой» слышала все от слова до слова.

— Стружковой золотую!.. Да где же это видано, чтобы после полного провала на экзамене получить золотую?.. Это такая подлость, такая несправедливость!.. Всем скажу в глаза — и директору, и начальнице, и учителям, что Стружкова себе золотую вымолила обмороками, выплакала слезами.

— Но ведь у тебя по «Закону» четверка, а у нее пятерка, — возразила Печкиной одна из слушательниц. Печкина на нее так и вскинулась.

— По «Закону»?! Ты говоришь по «Закону»? А по физике у нее сколько? разве не четверка? А что важнее — «Физика» или «Закон»? По «Закону» пятерку может получить всякая долбня, всякая тупица. А чтоб иметь по физике пятерку, нужно обладать умом и развитием. Сам Петр Семенович сколько раз в классе говорил: «Стружкова — долбня, а Печкина развита и далеко пойдет». И вот тебе — далеко пошла! Стружковой — золотую, а Печкиной — серебряную… Впрочем, пусть Стружкова своею золотой подавится, и она мне не нужна.

От этого заключительного аккорда «развитой» Печкиной даже слушательницы покраснели, и кто-то заметил:

— Ты уж чересчур… Посмотри, мать Стружковой все слышит.

— Да пусть слышит, нарочно, пусть слышит и знает, какого мнения об ее Любочке другие.

Мамочка действительно все слышала, но — странное дело! — злобная выходка Печкиной не только ни капельки ее не огорчила, а, напротив, еще больше обрадовала. У нее даже шевельнулась жалость к Печкиной, — та снисходительная жалость, которую испытывают некоторые счастливые победители к несчастным побежденным. Мамочка невинно вздохнула и ласково взглянула на Печкину. И все в Печкиной: мясистое, широкое лицо, пылавшее огнем, маленькие карие глазки, метавшие злые искры, и пышная челка, дрожавшая на лбу, и высокая грудь с пучком белых нарциссов, которые так же, как и челка, дрожали на груди от волненья, — все красноречиво свидетельствовало о том, как «обездолена несчастная Печкина». И мамочке ее собственное счастье показалось от этого еще головокружительнее, еще необъятнее… Бурная радость хмелем ударила ей в голову, и она выскочила из гимназии совсем пьяная от счастья, красная и растрепанная, с пламенною улыбкой на устах… ее серая шляпка-«ток» сползла на бок, волосы растрепались, тальма расстегнулась у ворота, спустилась с плеч и безжалостно волочилась по пыли. Прохожие останавливались и с удивлением смотрели на нее. О, как обрадуется бедная девочка!.. А Печкина-то, Печкина!.. Одно только и осталось ей теперь — звонить по городу, что Любочка золотую себе выплакала. Но пусть звонит! Какое Любочке до этого дело? Она достигла «цели» и больше никого знать не хочет.

Очутившись у двери своего дома, мамочка так сильно дернула звонок, словно оторвать его хотела. Горничная Глаша стремглав бросилась на оглушительный звонок колокольчика, и мамочка, как бомба, влетела в гостиную. Здесь ее встретила тетя Агния.

— Золотая, золотая!

Мамочка бросилась к тете на шею с намерением задушить ее своими костлявыми руками. Тетя обрадовалась, но в то же время и испугалась перспективы быть задушенною, и всячески старалась освободиться от цепких объятий «сестры Анны».

— Говорила я тебе.

— Ах, Боже мой! Я до сих пор никак не могу поверить.

— Всегда слушайся меня. Уж если сама начальница…

— Подумай только, Агничка, что я испытала за эту ночь… Ах, не приведи Бог!..

— Воображаю состояние Печкиной.

— Ах, и не говори!

И мамочка, торопясь и волнуясь, то и дело охая и ахая, передала тете весь монолог Печкиной и еще от себя добавила, будто Печкина «поклялась отомстить Любочке», но что она, мамочка, да и Любочка никакой мести не боятся и ничьим мнением, кроме мнения «совета», не дорожат, а «совет» — не дурак, «совет» знает, что делает.

Мамочка, а за нею и тетя ринулись в спальню. Любочка лежала в постели, согнувшись клубочком, и казалась такой маленькой и жалкой. Лицо у нее было одутлое и бледное-бледное, нос заострился, губы белые, обтянутые.

— Все спит? — спросила мамочка.

— Отсыпается! — с беззаботною веселостью и нарочно громко воскликнула тетя, чтобы разбудить Любочку. Та пошевелилась, открыла мутные глаза.

— Ну, поздравляю тебя с золотою! — прямо без всяких предисловий объявила тетя.

Лицо у Любочки как-то странно вытянулось, и она взглянула сначала на тетю, потом на мамочку, вдруг прояснившимся и изумленным взором. Слова тети подействовали на нее как что-то неожиданное и непонятное. Все эти двое суток, с самого момента обморока в гимназии и до сих пор, Любочка словно умерла для жизни и погрузилась в какой-то другой мир, в котором ничего не было кроме болезни.

Сначала адская головная боль заслонила собою все, и только об одной этой боли Любочка и думала, одну ее и чувствовала. Потом настало затишье, а с ним вместе и сонливость, да такая жадная, ненасытная, словно Любочка хотела сразу вознаградить себя за все бессонные ночи, проведенные над книжками. В те же короткие промежутки, в которые Любочка принимала пилюли и микстуры, что-нибудь ела и пила, — состояние ее было какое-то странное, среднее между сном и бодрствованием, без мыслей в голове, почти без чувств, а только с одним смутным ощущением бесконечной слабости во всем теле. И теперь, когда она проснулась, в первую минуту испытывала то же самое. Но слова тети и затем радостный крик мамочки вывели ее из этого странного состояния полузабытья и возвратили к жизни.

Мамочка тормошила Любочку, осыпала бесчисленными поцелуями и кричала:

— Девочка моя! Бесценная моя!.. Ведь твоя же золотая, твоя!.. Сама собственными глазами видела…Ты добилась своего, добилась!..

Возбуждение мамочки передалось и Любочке, как гипноз, как внушение. Кровь бросилась ей в голову, внутри у нее все задрожало, и сонливый туман исчез окончательно.

И уснувшие было на время страсти вдруг поднялись откуда-то, словно издалека. И все то прежнее, знакомое, все мысли и чувства, которыми жила Любочка и которые за эти двое суток притаились в душе, — все снова поднялось, ожило и наполнило душу радостным хаосом. Экзамены, зависть «класса», похвалы начальства, гордость мамочки, а потом «провал по истории», торжество Печкиной, отчаянье мамочки и т. д. и т. д., — все это пронеслось одно за другим, а потом смешалось и закружилось в беспорядочном вихре. И снова упавшие ослабевшие нервы напряглись и задрожали, как туго натянутые струны.

Любочка приподнялась на постели, вытянула тонкие руки вперед и бросилась мамочке на шею.

— Ах, мамочка! — только и могла произнести она и нервно, порывисто зарыдала не то от огромного счастья, не то от огромной физической слабости.

Мамочка тоже проливала слезы и лепетала каким-то пьяным, расслабленным от счастья голосом:

— Девочка моя, сокровище мое!.. Ах, я счастливейшая из матерей!..

Любочка всхлипывала до тех пор, пока мамочка не заговорила о Печкиной. Услыхав, как злится ее враг Печкина, Любочка перестала плакать и внимательно слушала.

— Так, говорит, подлость?.. Несправедливость? — воскликнула она в злорадном упоении и в первый раз за эти дни рассмеялась протяжно и сладостно. Она вскочила с постели и принялась одеваться. Тетя по этому поводу заметила мамочке:

— И болезнь как рукой сняло.

— Слава тебе Господи! Агничка пошлем телеграмму бабушке.

— Пошлем, пошлем! И дяде Аполлону, и тетке Лидии.

— Наконец-то я достигла своего: Печкина с носом! Как я рада, как я рада!.. Мамочка, тетечка, я, кажется, сума сойду!

— Поцелуй меня, Агничка!

— Тетечка, милая! Дайте же я вас зацелую до смерти!

Тетя Агния без конца целовала «счастливую мать» и «счастливую дочь» и называла Любочку своею «гордостью».

Сели завтракать, а за завтраком пошло все тоже: звонкие поцелуи, жаркие объятия и крик — крик.

Но не прошло и часа, как возбуждение Любочки начало быстро падать и слабеть. Знакомая усталость уже с полчаса медленно и тихо подкрадывалась к Любочке и наконец охватила ее вдруг и всю сразу. Любочка съежилась, словно вся уменьшилась, и притихла. Опять на нее навалилась свинцовая тяжесть и придавила ее. Начинался знакомый припадок острой головной боли.

— Что с тобой? — испуганно спросила мамочка.

Любочка вскинула на нее жалобный взгляд и молча указала рукою на лоб.

— Опять? — встрепенулась тетя. Она смутилась и недоумевала: что же это такое? Неужели же Любочка и серьезно больна? Ишь, какая она вдруг стала, краше в гроб кладут.

И тетя виновато засуетилась около Любочки. Она раздела ее, опять уложила в постель, на голову наложила ей мешок со льдом и дала удвоенную порцию пилюлей и капель, в спасительное действие которых вдруг уверовала. Перепуганная мамочка тоже затихла, опустила крылья и с замиранием сердца ждала каждую минуту, что вот-вот опять начнется тоже, что позавчера: опять Любочка будет стонать и кричать от боли на весь день.

Но, к великому счастью мамочки и тети Любочка на этот раз отнеслась к своим мучениям спокойнее и мужественнее. Она только ворочалась по постели и «капризничала», как говорила тетя: то ей невыносим был свет, и она требовала, чтобы тетя спустила на всех окнах шторы, то ее раздражал скрип мамочкиных туфель, и она кричала, чтобы «выбросили вон мерзкие туфли», то беспокоил ее лай собак, доносившийся со двора, и она приказывала закрыть плотно все двери и окна. Наконец, она затихла и уснула.

Опасность миновала!

И мамочка, и тетя вздохнули свободно, и опять к ним вернулось радостное настроение.

Но обед прошел уже не так бурно, как завтрак. Мамочка и тетя говорили шепотом и все прислушивались, не раздастся ли из спальни голос Любочки.

Любочка спала беспокойно, то и дело вздрагивала. Ей снился страшный сон.

Она на торжественном акте в гимназии. Масса народу: губернатор, губернаторша, дядя Аполлон, бабушка, тетя Лидия, прокурор Курбач, прокурорша… Начальница в голубом платье, парадная и торжественная.

— Медалистки, сюда, за мною! — кричит она.

Из рядов чинно выступают Шабельская и Печкина. Любочка тоже порывается за ними, но ноги у нее свинцовые и приросли к земле. Печкина и Шабельская уже ушли на средину залы и очутились рядом с архиереем. В руках у архиерея золотое блюдо, на котором красуются медали. Любочка издали смотрит на эти медали и замечает, как они растут и становятся все больше и больше.

— Сто пудов весу! — объявляет директор, показывая глазами на медали, которые выросли и походили на те полушария, что висели у них в классе. Директор берет одну из этих медалей и передает ее Шабельской. В публике раздаются голоса:

— Восхитительно! Молодая девушка, и такая ученость!

— Браво Шабельская!

От зависти и горя сердце Любочки готово разорваться на части.

Осталась еще медаль-полушарие, но ее вот-вот схватит Печкина. Любочка в отчаянии напрягает последние силы, чтобы двинуться к архиерею.

— Да ну-те же, барышня Стружкова, скорее! — кричит на нее директор и сердито смотрит своими черными глазами. Ах, да это даже и не глаза, а иглы — острые, колючие… Они мучительно колют ей мозг, лоб, грудь, все тело.

Любочка вытягивается, поднимает отяжелевшую руку. Какое счастье! Она сейчас возьмет медаль, пальцы ее уже коснулись холодных краев блестящего золотого блюда.

— А пелопонесская война? Хе-хе-хе! — спрашивает архиерей, хитро прищурив один глаз и заливаясь смехом.

Любочка вздрагивает и падает. И вдруг все исчезло — и медаль, и архиерей, и Печкина, и директор. Она очутилась в каком-то ящичке до того узеньком и тесном, что не может пошевельнуться, не может вздохнуть. A-а! она в бреду… Над нею стоят доктор Павлов и доктор Петров. Павлов смотрит на нее холодно и бесстрастно и говорит:

— Мозг переполнен кровью, — зарыть ее!

— Расстройство координации, — зарыть, зарыть! — соглашается Петров. И он поднимает с пола гробовую крышку и опускает ее Любочке на грудь.

— Нет!.. Нет!.. Я хочу жить! — вскрикивает Любочка сдавленным голосом и просыпается.

Она приподнялась на локоть и испуганно смотрит кругом. Руки у нее дрожат, по щекам катятся слезы. Что это такое с нею было?.. Ах, это сон!.. Это только сон!.. Она жива, жива!.. Вот ее комнатка, вот окно, а вон небо и сад… Она жива, и «все кончилось», и она «достигла своей цели».

Любочка глубоко вздохнула и опять упала головой на подушку. Она лежала с полузакрытыми глазами, и ей не хотелось вставать. Радостная мысль о том, что «все кончилось» и что она «достигла своей цели», наполняла душу безмятежным довольством, и даже огромная физическая слабость на этот раз не угнетала, а наведала сладостную истому.

По временам Любочке казалось, что у нее вскрыли жилы и пустили кровь, и вместе с кровью медленно, капля за каплей, уходят из нее все силы, вся ее жизнь, но это не только ее не пугало, но, напротив, ей было приятно и так легко и покойно, как никогда, и хотелось спать, спать без конца…

VII

Прошло еще 4 дня, и доктора прекратили свои визиты. Слава Богу! Кончились тревоги и опасения… Девочка ожила, перестала «кукситься» и по целым дням спать.

Тетя опять повторяла: «Я говорила — пустяки и все пройдет, так и вышло. И никакого переутомления не было».

Мамочка отслужила в кафедральном соборе молебен, а Любочка «пообещалась вышить воздух» в девичий монастырь… И вот, наконец, наступили дни безоблачного счастья… Во-первых, акт… Ах, что пережито на торжественном акте, что пережито!.. Сколько похвал, поздравлений!.. Сколько завистливых вздохов исторглось из груди «класса», и в особенности из «груди Печкиной»!.. Когда архиерей, тот самый архиерей, которого Любочка видала во сне, поднес ей в голубом футляре маленькую, величиною немного побольше двугривенного, золотую медаль, Печкина чуть не съела своими завистливыми глазами этот футляр, а вместе с ним и Любочку… О, это был такой момент, такой момент!.. Сама начальница поцеловала Любочку, сам директор пожал ей руку, сама губернаторша обняла и поцеловала…

Любочка была потрясена счастьем, — как говорила мамочка, — до «самого основания», и весь остаток дня она то принимала порошки доктора Петрова от головной боли, то капли доктора Павлова от сердцебиения.

За актом последовал целый ряд праздников… Брали на дом чудотворную икону. Ездили в монастырь. Потом делали визиты всем «старым друзьям и знакомым», о которых давно забыли и о которых теперь вдруг вспомнили. Потом этих «друзей и знакомых» принимали у себя и угощали на славу, от чего кухарка Дарьюшка прокляла час своего рождения, а горничная Глаша «потеряла ноги». Потом… а потом — ничего. На этом все и кончилось. Вое знакомые узнали о Любочкином счастье и все выслушали историю о том, что «пережила Любочка» и что «пережила мамочка». И все узнали, что золотую Любочке присудили «не в пример прочим». Об этом сказала тете сама начальница и добавила, что другой такой ученицы, как Любочка, гимназия не знала и, вероятно, долго не узнает… Одним словом, мамочка не жалела себя, истекала словами и поведала «друзьям и знакомым» не только обо всем, что было, но даже и о том, чего не было. «Друзья и знакомые» удивлялись, поздравляли, хвалили и, — мамочка была в этом уверена, — все без исключения завидовали…

Наконец, мамочка устала рассказывать, а «друзья и знакомые» устали слушать, да и рассказывать уже было нечего, и слушать нечего; все за неделю изжилось и успело надоесть не только «друзьям, но и самой мамочке.

Таким образом «все» само собою прекратилось. Праздники кончились. Настали будни…

Мамочка по-прежнему зажила своею скромною вдовьей жизнью. Гости перестали одолевать кухарку Дарьюшку, горничная Глаша опять «нашла» свои ноги, и все в доме успокоилось и затихло. Только одна Любочка никак не хотела помириться с мыслью, что «все кончилось», и в первые дни все еще чего-то продолжала ждать. Ей казалось, что то, что пережила она на акте и после акта, все ее праздники, — были только преддверием к чему-то большому и главному, что должно наступить и еще сильнее захватить собою, чем акт и молебен, и поездка в монастырь, и визиты к знакомым, и похвалы, и поздравления. Но дни тянулись один за другим серые, скучные и однообразные, и ничего такого «большого и главного» не приходило. Напротив, никогда еще Любочка не испытывала такой кислой скуки, как теперь. Она бесцельно бродила то по дому, то по саду и от нечего делать то объедалась зелеными, незрелыми фруктами, после чего лечилась «гофманскими каплями», то болтала с кухаркой Дарьюшкой, то играла в «дураки» с горничной Глашей, а то сидела под окном и смотрела на скучную пыльную улицу, по которой сновали прохожие и ездили извозчики.

Она принялась было вышивать «крестом», но бросила, потом начала вязать «тамбуром» и тоже бросила, потом что-то шила, что-то мастерила из цветной бумаги, но все это надоедало ей тотчас же, и она не знала, что с собой делать, куда себя деть…

Читать она не могла, во-первых, потому, что в гимназии ее этому не учили, а, во-вторых, еще и потому, что после экзаменов книга опостылела ей до того, что при одном взгляде на печатные строки кровь приливала к мозгу, и ее начинало тошнить.

На беду, и подруги покинули Любочку. Маня Кочеткова теперь была окружена студентами и кадетами и на Любочку не обращала никакого внимания. Вера Ступина связалась с приезжими курсистками и сама стала мечтать о курсах (это — троечница-то!.. В гимназии училась с грехом пополам, а туда же!.. о высших науках мечтает!..). Любочка возмущалась поведением Ступиной и не понимала: как можно еще учиться после стольких лет гимназической каторги?.. Нет уж, Любочка ни за что, ни за какие миллионы не согласна больше учиться!..

Однако, что же ей делать? Жить так, как сейчас, вышивать крестом, болтать с Дарьюшкой, смотреть на улицу, на прохожих и скучать без конца? О, нет! Так жить она не согласна. Она не для того столько лет училась, не для того «стремилась к своей цели» и «достигла этой цели»… Нет, не для того!.. Но для чего же? Чего она хочет? Чем недовольна?..

«Вопросы» стали посещать Любочку все чаще и чаще и уходили неразрешенными, оставляя в душе ее какое-то смутное неудовлетворение, какую-то бесформенную тревогу.

Наконец, Любочка начала открыто при мамочке и тете жаловаться на свою судьбу и завидовать Мане Кочетковой, которая «ни к чему не стремилась и, однако, теперь купается в удовольствиях, как сыр в масле», а она, Любочка, «столько лет стремилась и добивалась цели, — и теперь принуждена скучать»…

Мамочка и тетя употребили все старания, чтоб и Любочка «купалась в удовольствиях», подобно Мане Кочетковой.

Начались выезды в клуб, и в театр, и на гулянья в городской сад… В клубе Любочка впервые убедилась в том, что она «худушка» и «бледнушка» и что она никому, кроме мамочки и тети, не нужна и не интересна. И что «звездою» и «самою первою» она была только в гимназии… Она невольно сравнивала себя с Маней Кочетковой, которая в гимназии считалась одною из «последних», а теперь царила на всех балах. Без устали, по целым вечерам носилась она по паркету с кавалерами и то кружилась в вихре вальса, как мотылек, то прыгала в польках и мазурках, и была так счастлива!.. Любочка же сидела чинно рядом с тетей в обществе плешивого Егора Ивановича, или разгуливала по коридорам все с тою же тетей и все так же чинно и была так несчастна!.. Танцевать она не могла. От танцев у нее кружилась голова и начиналось сердцебиение, и потому она делала всего один или два тура вальса, смертельно бледнела и затем «отказывала»… Домой она приезжала усталая, злая и потом всю ночь страдала от бессонницы… В театре и на гуляньях было то же самое. От «впечатлений» и от «парада» Любочка испытывала ту же головную боль и сердцебиение, что и в клубе от танцев и тоже потом ночь не спала.

В конце концов доктор Павлов запретил ей «выезды», и Любочка принуждена была отказаться от «удовольствий», в которых «купалась» Маня Кочеткова.

Опять потянулись унылые домашние будни.

Но теперь Любочка уже ничего не ждала, ни к чему не порывалась и ни на что больше не жаловалась…

Прошло лето, настала серая мокрая осень и полили бесконечные дожди, и поползли туманы, и все заволоклось холодом и мглой. Любочка, закутанная в большой гарусный платок, по целым дням просиживала у себя в комнате, смотрела в сад, где все было уныло и мрачно, и чувствовала, что и на душе у нее так же уныло и мрачно.

То внутреннее недовольство, которое сначала появилось у нее смутно и неопределенно, с каждым днем все росло и крепло и, наконец, сложилось в глубокую гнетущую хандру, которой Любочка подчинилась бесповоротно и всецело… Она уже не задавала себе никаких вопросов и ни о чем не думала, а только чувствовала всем своим существом тяжкий гнет душевный, и по временам все окружающее, и даже мамочка — становились ей постылым и невыносимым… В такие минуты мамочка, глядя на неподвижную и молчаливую Любочку, невольно вспоминала слова доктора Павлова о «кресте», и смертельный ужас изображался на лице мамочки, она бежала к себе в спальню, падала на колени перед иконами и начинала исступленно молиться…

А Любочка все по-прежнему сидела «истуканом», безучастно и тупо смотрела в сад, где ветер сердито срывал последние листья с деревьев и черные оголенные ветви уныло качались из стороны в сторону…