Анатолий Каменский «Три директора»

В истории известно немало случаев, когда целые
общества, вдруг подхваченные необъяснимым
психическим течением, подвергались массовым
душевным заболеваниям, галлюцинациям, бреду,
с удивительной быстротой передававшимся от одного
человека к другому. Этим своего рода «сумасшествием
толпы» заболевали целые селения и города.
(Из популярного учебника)

I

Несмотря на то, что к подъезду департамента «Неосторожных разговоров» подкатили самые обыкновенные извозчичьи дрожки, и выскочил из них самый обыкновенный с виду старичок, в довольно поношенном пальто, массивная дубовая дверь подъезда широко распахнулась, и согнувшаяся в три погибели фигура сторожа, с трепещущей в руке форменной фуражкой, бросилась старичку навстречу.

Старичок был небольшого роста, ни худой, ни полный, с коротко подстриженной седой бородкой, и носил золотые очки с выпуклыми стеклами, сквозь которые его зеленоватые глаза казались увеличенными, слишком блестящими, смотрели ненормально живо и походили на граненый хрусталь.

Принятое швейцаром Морозом скромное черное пальто водворилось на вешалке, и старичок, громко сморкаясь в большой белоснежный платок, медленно направился наверх по заглушавшему шаги красному половику. Почтительно застывшие на спине начальника взоры сторожа и швейцара так же медленно, ступенька за ступенькой, поднялись по лестнице, пока не уперлись в последний карниз вестибюля.

II

Не прошло четверти часа после прибытия директора департамента «Неосторожных разговоров», как к тому же главному подъезду подкатили другие извозчичьи дрожки, и с них сошел буквально тот же самый директор департамента, такой же, как две капли воды, старичок с седой бородкой, в черном пальто и золотых очках с толстыми выпуклыми стеклами. Тот же сторож Матвеев выглянул за дверь, так же сдернул с головы фуражку и, почувствовав легкое потемнение в мозгу, какую-то минутную потерю памяти, пошире распахнул дверь. «Что за оказия?» — подумалось было ему на секунду, но наружность второго старичка настолько совпадала с первым, что мелькнувшее сомнение рассеялось так же быстро, как и появилось. Слишком часто приходится на дню распахивать тяжелую дубовую дверь, и слишком много проходит в нее народу, и хотя запамятовать о прибытии или отбытии главного начальника как будто и непростительно, но на этот раз сторож Матвеев, очевидно, запамятовал. Значит, старичок действительно только что приехал, а тот, другой, то есть первый, и не приезжал. Ничего не могло быть проще.

«Как же это я не заметил, что их превосходительство изволили уезжать и приехали снова?» — виновато подумал швейцар Мороз, также на мгновение смущенный каким-то странным изворотом памяти, но дальше колебаться и думать было некогда, и он почтительно снял с приехавшего начальника слегка поношенное черное пальто. Пальто же это было несомненно второе, ибо первое висело на своем месте — черное, поношенное, знакомое пальто. И хотя в руках Мороза находилось точно такое же и притом только сию минуту снятое с плеч их превосходительства, а их превосходительство, строго поглядев на швейцара увеличенными хрустальными глазами, вынуло носовой платок и знакомой походкой направилось наверх; хотя не было никаких сомнений, что это — самый подлинный директор департамента «Неосторожных разговоров», — Мороз не сразу повесил пальто на вешалку. Два совершенно одинаковых пальто представляли собою более реальный и, в то же время, более загадочный конфликт, чем двойной приезд одного и того же лица.

— Что же ты держишь, вешай! — сказал швейцару сторож. — Эх ты, жирная твоя голова!

— А это что ж? — спросил швейцар, с недоумением кивая на занятый номер вешалки.

— Кто ж тебе велел постороннее пальто на генеральский крючок вешать? Пришел кто-нибудь к господам, а ты и раздеть не умеешь, а еще швейцар.

«Ишь ты, и в самом деле жирная моя голова», — подумал Мороз и, злобно взглянув на сторожа, процедил сквозь зубы:

— А ты бы, чем циркуляры разводить, взял бы чужое пальто и перевесил.

И в пылу этой пикировки всякое смущение исчезло из слегка поколебленных душ швейцара и сторожа, кстати сказать вчера как следует переложивших за галстук.

III

Ровно через пять минут, к подъезду подкатили третьи дрожки, и совершенно ошеломленный Матвеев увидел выходящего из них самого что ни на есть подлинного директора департамента, только что, да еще дважды, прибывшего на службу.

В руках его превосходительства был толстый портфель, с пожелтевшим никелированным замком и углами и отчетливо оттиснутою через весь борт, страшно знакомою всем сторожам и курьерам, фамилией. На этот раз уже окончательно не могло быть никаких сомнений, и сторож Матвеев чуть не упал на пол.

«Господи, святые угодники, водка-то что делает, да что же это такое!» — думал он, стоя перед стеклянной дверью и, с перепугу, не догадываясь распахнуть ее.

Только, когда в упор его затуманенному взору блеснули ненормально живые хрустальные глаза директора департамента, у него вдруг упала душа, и он увидел, что третий старичок и есть уже самый настоящий начальник. Как примирилась с этим его память, уже дважды обманутая самым реальным образом, остается до сих пор необъяснимым для самого Матвеева, но третье появление одного и того же лица не казалось ему невероятным, чудесным. Не вовремя, перед самым носом генерала, он распахнул тяжелую, дубовую дверь, покачнулся на ногах и вместо обычного молчаливого поклона, позабыв снять фуражку, бледный, но радостный, неестественно громко произнес:

— Здравия желаю, ваше превосходительство!

Директор смерил сторожа с головы до ног, сделал брезгливую гримасу, слегка отшатнулся, тихо промолвил одними губами:

— Ты, брат, кажется, пьян.

И поднялся на площадку швейцарской.

Мороз, сидевший между двумя трюмо, на резном дубовом стуле, раскрыл рот, хотел привстать, но не мог и только выпятил живот и широко расставил ноги. Кровь разом прилила к голове, и ему показалось, что он не сидит на стуле, а падает куда-то навзничь, причем кто-то воздушный и веселый больно щекочет у него под мышками.

IV

Генерал, увидев швейцара, не только не вставшего со стула при его появлении, но еще позволившего себе принять столь вызывающую позу и бессмысленно смотреть вперед с широко разинутым ртом, вдруг вышел из себя и закричал:

— Болван! Пьяные морды! Оштрафовать по двадцати рублей.

Швейцар продолжал сидеть, а подбежавший к его превосходительству сторож бережно и умело снял скромное, черное, слегка поношенное пальто.

Хорошо, что третий старичок в золотых очках, вынувший носовой платок и тихонько, все той же ровной, до жуткого знакомой и швейцару, и сторожу походкой, направившийся наверх, хорошо, что старичок не обернулся и не увидел почти бесчувственного, по-прежнему развалившегося на стуле, восьмипудового тела, в широчайшей ливрее, а рядом с ним бледного, почему-то рассеянно улыбающегося сторожу Матвеева.

Через минуту Мороз и Матвеев стояли друг против друга, чесали у себя в затылках и говорили странные, несвязные речи:

— Видал?

— Вот оно что.

— Да ты понял?

— А как же пальто?

— Какое пальто?

— Да ты что, ослеп?

— Я-то не ослеп, а вот ты, я вижу, оглох, жирная твоя голова. Чай, у генерала портфель — понял?

— Так что ж что портфель, а у тех пальто?

— Эка невидаль, пальто! Съездил в рынок, дал красненькую, вот тебе и пальто.

— Тьфу нечистая сила, провались ты с разговором, знать тебя не хочу: кто отпирал? — ты; кто пускал? — ты, ну вот теперь и отвечай.

— И отвечу, а ты рассуждать не моги: приехал, так приехал. Коли ежели такой законный порядок, так значит, начальство сто раз может в одни двери войти. И ты ему должен шинель снимать и сто раз на одну вешалку вешать, жирная твоя голова. Только людей путаешь.

V

Прибывший в департамент действительный статский советник Рукавишников прошел к своему кабинету мимо вытянувшихся в струнку курьеров, из которых один забежал вперед и распахнул дверь. Генерал сделал два шага и остановился. Что-то необычайное представилось его глазам, вооруженным блестящими выпуклыми стеклами, потому что он поспешно снял очки, протер их платком, вновь надел, сделал еще шаг вперед и уже решительно повернул обратно.

«Несомненно, это — переутомление», — подумал он, выйдя в коридор и поманив к себе курьера.

— Виктор Васильевич здесь?

— Точно так, у себя-с, — доложил курьер.

Кабинет вице-директора находился неподалеку, на расстоянии полминуты ходьбы, но и за это время у действительного статского советника Рукавишникова промелькнуло много тревожных и успокоительных мыслей. Безусловно он переутомлен работой, и весной придется взять двухмесячный заграничный отпуск. Целые дни бесчисленных докладов, комиссий, самых глубоких и самых тонких государственных соображений, а к вечеру — переполненный портфель, который отвозился курьером на дом, — все это не оставляло ни минуты отдыха. Конечно, видение не могло быть реально, и генерал ни на секунду не склонен ему поверить. Было бы прямо смешно, не говоря уже о полной несовместимости случившегося факта с совершенно определенным и высоким служебным положением его превосходительства. Какое-то нелепое уклонение в сторону от прямых предначертании закона. Нет, это недоразумение: просто набежала слеза с холоду. И если даже сделать уступку, допустить, что это галлюцинация, то довольно какой-нибудь недели отдыха.

И старичок вошел в кабинет вице-директора, успокоенный, почти благодушный. Для статского советника Шабардина это было большой и неожиданной честью. Директор департамента вообще ни к кому не заходил и, как попадал в свой кабинет, так, обыкновенно, не сходя с места, досиживал до 6 или до 7 часов вечера. Вид благосклонно улыбающегося его превосходительства радостно смутил вице-директора, и он поспешно двинулся навстречу.

— Валерий Николаевич! Редкий гость! Вот не ожидал. Пожалуйте, пожалуйте.

Но генерал, вместо того, чтобы пожаловать, вдруг круто повернул назад и мелкими стариковскими шагами направился дальше по коридору.

— Ваше превосходительство! Куда же вы? — послал ему вдогонку вице-директор, а генерал только ускорил шаги.

«Ошибся дверью, очевидно не ко мне, ах какая неловкость», — холодея от смущения, думал статский советник Шабардин.

VI

Между тем для его превосходительства уже не было никаких сомнении, что и в чужом кабинете, за столом, против вице-директора, сидит, если не он сам, директор департамента, ибо сам он, слава Богу, шествует сейчас по коридору, то, во всяком случае, точно такой же седой старичок в очках. И если в его собственном кабинете это могло быть случайным обманом зрения, наконец, даже и неизвестно, может быть, совсем ничего не было, потому что он слишком быстро ушел назад — так ведь тут, на непривычном месте, да еще в какой-то необыкновенной, как будто слегка пришибленной позе… Нет, этого нельзя оставить без самого тщательного расследования.

Директор дошел до конца коридора, машинально отвечая на поклоны кандидатов на должность помощника столоначальника, машинально протягивая руку более солидным чинам. Повернув обратно, он сильным напряжением привел в порядок мысли. Его ум, привыкший к самым положительным выводам, заключениям, постановлениям, циркулярам, статьям закона, совершенно не мирился с каким-то нелепым спиритическим эффектом.

«Почему? — продолжал размышлять генерал, поводя взором под выпуклыми стеклами, причем его глаза становились вдохновенно-острыми и строгими, а встречавшаяся чиновничья мелкота вдруг отшатывалась в священном ужасе. — Почему, вследствие какого закона природы, на каком законном основании? И наконец, если даже признать за реальный факт это ни на чем не основанное, не предусмотренное никаким циркуляром, не разрешенное даже никаким конфиденциальным письмом отклонение от установленной формы, если признать это за факт, то как отнестись к нему?..»

За всю долголетнюю службу действительного статского советника Рукавишникова от самых маленьких чинов, у него не было ни одного дела, в котором бы он сразу не ориентировался, к которому бы не подошел с самой удобной и приятной для начальства стороны, а главное, такого дела, на которое он лично не взглянул бы совершенно прямо, без нежелательных отклонений. Что же теперь будет? Кто ответит за все последствия, могущие возникнуть из этого утроения власти?

Так шел он по коридору, чувствуя, что обычное умение разбираться в сложнейших вопросах изменяет ему, что самое здание департамента под ним колеблется.

VII

К трем часам по департаменту прошел глухой, неопределенный слух, быстро разросшийся в целую бурю толков, недоумении и расспросов. Началось с того, что один из сторожей, проходя по коридору совсем не аристократического первого этажа, где помещались архив, музей и прочие, ни для кого не интересные вещи, вдруг наткнулся на выходящего из уборной главного начальника, который, скользнув по нем из-под очков хрустальным взглядом, быстро зашагал вперед. Когда, через каких-нибудь пять минут, тот же сторож, посланный с поручением в третий этаж, возвращался обратно и приблизился к уборной этого этажа, он, к изумлению своему, вновь увидал его превосходительство выходящим уже из этой уборной. Промежуток времени был так невелик, что у сторожа сначала мелькнуло предположение странное, загадочное, близкое к святочной чертовщине, но затем… Затем среди сторожей и курьеров распространилось известие, что их превосходительство не совсем здоровы, не могут работать и принуждены поминутно отрываться от бумаг.

Еще через некоторое время, помощник столоначальника Тряпицын, поднимаясь по лестнице из буфета, где провел за завтраком полтора часа, во второй, самый аристократический этаж департамента, чуть не сбил с ног генерала, спускавшегося по той же лестнице в буфет. Директор всегда завтракал у себя в кабинете, а посему, не будучи в силах побороть любопытство, Тряпицын вернулся назад, почтительно проводив начальника до главной комнаты буфета, и был чрезвычайно удивлен последующим. Старичок, сняв золотые очки, протер их носовым платком, шагнул к столу, за которым завтракало несколько чиновников, и вдруг, ни с того ни с сего, сделал крутой поворот и быстро зашагал обратно, мимо отступившего в почтительном ужасе Тряпицына. Глаза генерала играли изменчивым хрустальным блеском, руки странно жестикулировали, и во всей фигуре было необычайное вопросительное движение.

Тряпицы и проследовал до самых дверей кабинета, за которыми и скрылась спина его превосходительства, но скрылась она лишь на мгновение, и Тряпицыну пришлось отпрянуть вновь. Запахнувшаяся дверь быстро распахнулась, и старичок в золотых очках предстал на пороге, а его ненормально увеличенные глаза устремились в пространство и в лицо растерявшегося Тряпицына с немым и строгим вопросом. Помощник столоначальника неловко шаркнул сразу обеими ногами, сделал двойной поклон вправо и влево и обратился вспять.

Потом с Тряпицыным произошло нечто совсем непредвиденное. У двери в свое отделение он снова столкнулся с директором департамента, только что покинутым на пороге кабинета. И когда директор, скользнув по Тряпицыну укоризненным взглядом, начал медленно таять в воздухе, а потом исчез совсем, чиновник, ни живой, ни мертвый, прошел к своему столу, сел и весь задрожал мелкой осиновой дрожью. Опомнившись, он решил никому не рассказывать о случившемся. Вчера пировали на именинах, была игра, Тряпицын продул полученное накануне жалованье, и то, что он видел сегодня, несомненно, является результатом неправильного образа жизни.

Из осторожных соболезнований курьеров, сконфуженного недоумения вице-директора Шабардина, из двух-трех неожиданных встреч то в верхнем, то в нижнем коридорах, создалась общая несмелая молва, в которой было ясно нечто такое, что нарушало законы времени и пространства. И почему-то, а вернее всего, потому, что в общие неопределенные толки проникло совершенно определенное и весьма убедительное сообщение из той швейцарской, где висело три одинаковых, черных, слегка поношенных пальто, — важнейшим пунктом, на котором останавливалось внимание, было число появившихся одновременно директоров.

VIII

В кабинете одного из начальников отделений, человека отзывчивого на всякие колебания температуры и прослывшего в департаменте образцом беспристрастия, собралось человек десять чиновников из разных этажей и отделений.

Кандидат на должность помощника столоначальника, узкоплечий юноша с густой и длинной шевелюрой, размахивал руками и говорил:

— Господа! Прошу слова. Виноват, я хочу внести маленькую поправку в речь предыдущего оратора. Предыдущий оратор, констатируя факт, в высокой степени знаменательный, свидетельствующий о том, что в безвоздушном пространстве нашей, небогатой переменами, общественной жизни зазвучали новые, смелые голоса, допустил в то же время нежелательную двойственность, даже какое-то недоверие к самому факту. Господа! Мы переживаем поворотный момент нашей истории, и потому долой недоговоренные слова и незаконченные фразы, будем называть вещи собственными именами. Я утверждаю, что факт одновременного появлении в нескольких местах действительного статского советника Рукавишникова, проверенный столькими свидетельствами, совершенно доказан. Таким образом я предлагаю выразить от лица всех нас этому факту наше полное доверие. Я кончил, господа!

Секретарь особого отдела «Неосторожных разговоров», приземистый мужчина с обширной лысиной и в массивных черепаховых очках, уклончиво поглядел куда-то в сторону и сказал:

— Для меня факт появления трех директоров малоубедителен. Вот если бы их появилось одновременно десять или двадцать, то я бы, пожалуй, примкнул…

— Но к чему бы вы, собственно, примкнули? — робко вмешался в разговор молчавший до сих пор столоначальник.

— О, — сказал секретарь особого отдела, — вы не шутите: тут чувствуется большое прогрессивное движение.

Некто, слывший в департаменте за шутника, язвительно и совершенно серьезно заметил:

— Позвольте, в таком случае, кто же вам сказал, что их трое? Я совершенно определенно слышал, что их уже около пятнадцати.

Секретарь, точно прижатый к стене, метнул в сторону глазами, поправил черепаховые очки и упрямо произнес:

— Все-таки я не примкну.

IX

В другом конце комнаты двое чиновников помоложе энергично наступали на двух чиновников постарше.

— Вы понимаете, — кипятился один, — ну, спросите у Грекова, у Подгурского, у Качиони, — все отлично видели.

— Тем не менее, я не могу к этому отнестись доверчиво. Мне кажется, что вы, господа, слишком увлекаетесь, мало объективны. Вот вам, Петр Иванович, например, кажется, что вы видели собственными глазами. А вдруг тут какая-нибудь ошибка, обман зрения?

— Помилуйте, да ваш же друг Исидор Михайлович видел, спросите его. Исидор Михайлович? Не допускаю. Этого не может быть. Вот если он сам мне об этом скажет, тогда пожалуй…

— Так, значит, вы, все-таки, допускаете факт?

— Ах, господа, как вы не хотите понять… Вы все очень симпатичный, благородный народ, но, извините меня, вы молоды. Каждому возрасту свойственно видеть свое. И то, что видели вы, не мог видеть Исидор Михайлович. Вот даю вам слово, послужите, поуравновеситесь, и тогда убедитесь сами, что все это было печальным заблуждением.

Другой чиновник, постарше, говорил:

— Сердитесь на меня, не сердитесь, но я этому делу совершению не сочувствую. Выражать доверие! Чему?.. Помилуйте, появиться в разных коридорах на глазах у всех, да это, по-моему, по меньшей мере неприлично. Ну, я еще понимаю, если это совершается негласно, или с особого разрешения высшего начальства и притом не в коридорах, где ходят все — и почтенные, и молодые увлекающиеся чиновники, — а у себя в кабинете. Ну, тогда я еще готов согласиться, признать случившееся фактом. А то какой же это факт? На все должна быть известная форма. Сиди у себя в кабинете за столом хоть со всех четырех сторон, хоть в тридцати видах. Зачем же себя афишировать! Это уже не годится.

— Все это прекрасно, но самый факт вы, надеюсь, не отрицаете?

— Отчего не отрицаю? И отрицаю. Раз не соблюдена форма…

X

Старичок с хрустальными глазами, побывав во всех коридорах и уборных, заглянув во все приемные, толкнувшись раз двадцать в собственный кабинет, пришел к решительному и в то же время неожиданному выводу, что он совершенно здоров. Не было ни малейшего дефекта, ни малейшей туманности в том, что он сначала принял за обман зрения, а потом за галлюцинацию. Наоборот, явление было замечательно реально, и все места, куда он ни устремлял свои шаги, оказывались заняты опережавшим его, буквально таким же, как он сам, старичком в золотых очках, причем старичок этот не оставлял сомнений ни в своей подлинности, ни в серьезности своих намерений. Если рассуждать логически последовательно, — а действительный статский советник Рукавишников никогда не рассуждал иначе, — то остается преклониться перед фактом и успокоиться. А самым успокоительным в этом факте было то, что лично старичок не видал одновременно нескольких своих копий, что еще могло бы нарушить правильное и спокойное течение его мыслей. И раз для него, с одной стороны, было несомненно, что на свете существует всего один действительный статский советник Рукавишников, а с другой стороны — он собственными глазами видел такового Рукавишникова сидящим то за директорским, то за вице-директорским столом, то вывод один, — значит, он сам не действительный статский советник Рукавишников, а какое-либо другое лицо, значит произошла какая-то ошибка, и формулярный список, хранящийся в инспекторском отделении канцелярии, принадлежит не ему, а другому, подлинному старичку, которого он видел собственными глазами.

Придя к столь утешительному выводу, генерал совершенно успокоился, замедлил шаги и почти весело свернул в уборную самого аристократического второго этажа, где находились и канцелярия, и кабинет директора департамента.

«Четырнадцатый раз», — благоговейно сосчитал про себя курьер, стоявший неподалеку.

XI

Выйдя из уборной еще более успокоенный, ибо на этот раз он не увидал там никого, кроме двух писцов, рассказывающих друг другу анекдоты, генерал почувствовал новое смущение от другого еще не разрешенного вопроса: кто же в таком случае он сам? Но смущение оказалось минутным, так как вопрос этот не представлял решительно никаких затруднений: стоило только навести справку в 1-м столе того же инспекторского отделения, где хранились все формулярные списки и столоначальник отлично знал всех чиновников департамента в лицо.

Было ровно четыре часа, темнело, и в коридоре внезапно зажглись круглые электрические фонари из граненого стекла. Выступили новые очертания, побежали новые тени, официально заблестел паркет, и генерал невольно почувствовал что-то вроде мысленного толчка, и ему почему-то захотелось снова снять и протереть очки. В эту минуту он проходил мимо открытой двери в свой кабинет, машинально заглянул в нее, потом вошел, и уже после этого снял очки, протер их и надел снова.

У него захватило дух от радости. Горели лампы посреди потолка и в боковых кронштейнах, солидно зеленел абажур на письменном столе, а в кресле против стола никого не было. Старичок робко приблизился к зеркалу и увидал в нем коротко обстриженную седую бородку, выпуклые стекла очков, о сквозь них — увеличенные, ненормально живые чуждые и знакомые глаза.

Он выпрямился, подошел к столу, сел в кресло и нажал кнопку звонка.

Вбежал курьер.

— Попроси управляющего канцелярией, — величественно произнес директор департамента.

XII

В начале шестого часа, к концу присутствия, узкоплечий и длинноволосый кандидат на должность помощника столоначальника, тот самый, который вносил поправку в речь «предыдущего оратора» и предлагал выразить доверие случившемуся факту, неожиданно был вызван к управляющему канцелярией.

Безукоризненно одетый, выхоленный и надушенный, будущий генерал с любезной улыбкой поднялся кандидату навстречу.

— Это вы? Вот и отлично, садитесь пожалуйста, — сказал он, указывая на стул, и сам сел в кресло.

Глядя на свои тщательно отделанные ногти, управляющий сказал:

— Признайтесь откровенно, до моего сведения дошло, что некоторые лица, а главным образом вы, уверяете, будто бы в департаменте появилось нечто, непредусмотренное законом, и в довершение всего ставите это в связь с нездоровьем совершенно здорового и всеми уважаемого начальствующего лица. Мне эти измышления кажутся странными, и я не могу допустить их в учреждении, где мы с вами имеем честь служить. Вы, конечно, истолкуете это в смысле вмешательства в область ваших личных убеждений и прочее. Я отлично это понимаю, и в ваши годы рассуждал точно так же. Поверьте мне не как управляющему канцелярией, а как частному человеку, что в принципе я совершенно с вами солидарен, я тоже окончил университет, даже слушал лекции за границей и вообще… Да уж если на то пошло, я собственными глазами видел Валерия Николаевича почти одновременно и в кабинете, и в коридоре, и в уборной. Но дело не в этом. Личная и служебная точки зрения должны быть строго разграничены. Так как мы с вами на службе и получаем содержание, то мы не можем участвовать ни в каких, понимаете… Это неудобно, да если хотите, и непоследовательно. И теперь я, к сожалению, уже как начальник, должен попросить вас прекратить все эти демонстрации и не устраивать их на будущее время.

Кандидат совершенно оторопел, и ему показалось, что он слышит какие-то новые слова на совершенно неизвестном ему языке.

— Виноват, — робко возразил он, — насколько мне помнится, ни в каких демонстрациях…

— И прекрасно, — прервал его управляющий канцелярией, — но все-таки я вас попросил бы на будущее время… До свиданья.


Инцидент с директорским «размножением», как его окрестили чиновники, был исчерпан в самом корне. Приблизительно с того момента, как в коридоре щелкнуло электричество и не позже того, как за молодым кандидатом на должность помощника столоначальника, вышедшим из кабинета управляющего канцелярией, захлопнулась дверь, прекратились всякие галлюцинации и у самого директора департамента, и у чиновников, и у швейцара главного подъезда. На вешалке стало появляться единственное черное поношенное пальто, скромные извозчичьи дрожки со старичком в золотых очках подкатывались к зданию департамента всего раз в сутки, и только самые молодые кандидаты и помощники столоначальников, разделившись на два враждебных лагеря, еще долго говорили между собой намеками, и в столовой, за завтраком, пускали друг другу шпильки.

Анатолий Каменский
Ежемесячные литературные приложения к журналу «Нива», 1905 г.